«Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней», – с бескомпромиссной категоричностью юности утверждали русские футуристы, раздавая пощечины общественному вкусу, и заблуждались, конечно, что извинительно молодым: они еще не прожили столько, чтобы испытанные влюбленности, каждая из которых казалась той самой последней и настоящей любовью, исчислялись десятками, и не узнали на собственном опыте, что первая из них не забывается никогда.

Мне было семнадцать, я окончил китайскую школу-интернат и учился на подготовительных курсах в университете. Начинался апрель; идти на лекцию не хотелось, и я стоял в раздумье на широкой площадке между вторым и третьим этажом. Она поднималась по лестнице. Я заметил ее еще несколько недель назад: сначала увидел в профиль и определил как довольно милую, а потом она повернулась, и тогда решительно признал красивой. Она увидела меня и спросила, в какой аудитории будут занятия; я ответил, а потом предложил прогулять их вместе. И она согласилась.

Был один из тех первых весенних дней, когда так приятно возвращаться из школы домой, расстегнув нараспашку куртку, а то и вовсе стянув ее с плеч, когда ветер становится теплым, солнце ослепительно сияет, как будто вырвавшись из унылого зимнего плена, и от этого тепла и сияния все шалеют и идут, улыбаясь друг другу. Мы прошли пешком от Васильевского до самой Лавры, а за следующие два месяца обошли весь город от Лахты до Пороховых, где она жила с бабушкой, и я пару раз с бешено стучащимся сердцем принял приглашение в гости, поднимаясь по тихой и узкой лестнице кирпичной пятиэтажки, когда той не было дома. Налицо имелись характерные признаки головокружительной юношеской любви: в ход шли стихи про сероглазого короля и жирафа, сравнения с эльфийской принцессой и героическим воином, словом, весь приличествующий ситуации набор очаровательных сумасбродств. А потом были экзамены, я поступил, а Вера нет, и после этого вдруг исчезла. Прояснить ситуацию не помогли ни телефонные расспросы родных, ни круглосуточное дежурство у знакомой парадной. Я помыкался немного в поисках своей внезапно пропавшей любви, но в семнадцать лет душевные раны затягиваются очень быстро, особенно если жизнь мчится стремительно, увлекая потоком ярких событий.

Через год человек, которого все знали под именем Кардинал и который был моим опекуном после смерти родителей, сделал мне предложение, от которого в восемнадцать лет решительно нельзя отказаться, – пройти обучение и стать сотрудником в его частной разведывательной компании, специализирующейся на секретных миссиях по всему миру. Меня и других готовили как многоцелевых городских агентов, одиночек, способных спланировать, организовать и провести акции любой степени сложности, оставаясь в тени и исчезая сразу после их выполнения: добыть информацию, эвакуировать или выкрасть нужного человека, спровоцировать конфликт между криминальными группами, спасти или убить. Я отправился в учебный лагерь на юге Европы и был потрясен, когда снова встретил там Веру, одну из четырех других курсантов. Она сказала, что переехала, что поступила на факультет психологии в другом университете, но ни словом не объяснила, почему не предупредила об этом меня, а предпочла просто молча исчезнуть. Впрочем, времени на выяснение отношений мы тратить не стали: на этот раз все было всерьез и по-взрослому, без литературных аллюзий и баллад на эльфийском, но после нескольких полных будоражащей страсти месяцев мы снова расстались, как казалось, уже навсегда. В последний раз я слышал о ней много лет назад – кажется, она работала где-то на Ближнем Востоке, – а потом с годами и думать забыл, но, конечно же, вспомнил, когда столь неожиданно – как всегда! – повстречал в коридорах Усадьбы Сфинкса.

Мы стояли у перил балюстрады Нижней террасы, обширной площадки, вытянутой вдоль южного фасада, вымощенной огромными, похожими на надгробия каменными плитами, в широких щелях между которыми торчала желтеющая сорная трава, а у подножия невысоких круглых башенок по углам трепетали мелкими листьями тонкие испуганные деревца. Местность с южной стороны шла под уклон, и Усадьба величественно возвышалась над окрестностями, нависая тяжеловесной громадой сумрачных стен и выступающими угловатыми бастионами двух внушительных башен. Вниз с Нижней террасы вела пологая и широкая, как проспект, старинная лестница с обвалившимися перилами, а у верхних ее ступеней на высоких постаментах из серого гранита бесстрастно взирали в пустоту два огромных сфинкса. У них были львиные туловища с мощными когтистыми лапами, выпуклые торсы и изящные шеи, которые венчали с удивительным искусством высеченные головы со строгими и одновременно женственными чертами лиц. Свободные от обыкновенных для подобных скульптур египетских головных уборов прямые волосы ниспадали на плечи.

– Это первые сфинксы, которые появились в России, – сказала Вера. – Обычно считают, что первым изобразил сфинкса скульптор Иван Прокофьев, который в 1786 году украсил им шлем богини Афины на куполе Академии художеств, а собственно изваяния лишь через десять лет установили у своих загородных дач сначала граф Строганов, а потом канцлер Безбородко. При этом берут в расчет только Санкт-Петербург, а не область. Меж тем кто-то из фон Зильберов, служивший лейб-медиком при императорском дворе, во время масштабной реконструкции в 1785 году установил здесь этих сфинксов, что и дало название Усадьбе. Не знаю, откуда их привезли, но есть мнение, что и скульптуры эти тоже одни из самых древних в мире. На это указывает, например, отсутствие позднейших немесов или короны пшент. Так что, когда Аристарх называет это место своим родовым гнездом, он нисколько не преувеличивает. Его предки жили тут не одно столетие.

О предках Аристарха Леонидовича фон Зильбера я знал куда больше, чем о нем самом, но до поры предпочитал об этом молчать.

Холодное солнце неярко просвечивало сквозь бледную сероватую дымку. Воздух пах прелой листвой, костром и грибами. Вокруг тянулась неровная пустошь, поросшая высокой жухлой травой, среди которой местами спутался тонкими ветками мелкий кустарник. На юго-восток уходила узкая полоса грунтовой дороги, ведущая в Анненбаум. На юго-западе за пустошью примерно в трех километрах темнела кромка густого леса, еще почти полностью темно-зеленого, с редкими мазками и пятнами ярко-желтого и оранжево-красного, будто осень, как примеряющийся к картине художник, сделала несколько пробных взмахов кистью и потом пару раз стряхнула ее на холст.

Издалека снизу послышались голоса. На утоптанной песчаной дорожке, огибающей Усадьбу, появились совершавшие утреннюю пробежку воспитанники и фирсы. Впереди неспеша трусил Граф, даже сейчас затянутый в серый китель. За ним следовали остальные – мальчишки в разноцветных спортивных костюмах и фирсы в своей мешковатой форменной одежде. Замыкал вытянувшуюся шеренгу щуплый Василий Иванович, рядом с которым семенил, кряхтя и подпрыгивая, кривоногий седой Петька. Василий Иванович что-то сердито кричал, а потом дал Петьке поджопник.

– Ладно, пойдем, – поежилась Вера. – Что-то уже прохладно становится.

Она подняла воротник черного кашемирового пальто. Мы поднялись по одной из боковых лестниц; у перил Верхней террасы я обернулся: внизу на дорожке Петька посадил Василия Ивановича себе на спину и, подпрыгивая, с гиканьем помчался вперед, обгоняя других.

Если на Нижней террасе можно было бы запросто поставить панельную пятиэтажку, то на Верхней, куда вели две лестницы, вполне разместился бы приличный загородный коттедж, а в распахнутые створы тяжелых дубовых дверей смог бы въехать небольшой грузовик. Впрочем, такие масштабы были под стать только титанам прошедших времен; для людей века нынешнего в правом створе имелась дверь вполне обыкновенных пропорций. За дверью находился холл первого этажа: пустынный, гулкий, погруженный в полумрак, в котором темные жерла каминов казались устьями гигантских пещер. Вдоль стен тянулись потемневшие деревянные панели со скрипучими створками, за которыми располагались гардеробные. Под сводчатым потолком в полумраке виднелись протянутая вниз исполинская растопыренная пятерня и бешено выпученный огромный глаз – фрагменты частично восстановленной фрески, изображавшей, должно быть, разгневанное божество. Двойные застекленные двери открывались в Большую гостиную, через которую меня провели, когда я впервые перешагнул порог Усадьбы. На днях я рассмотрел там роспись на потолке: словно бы увлекаемые мощным вихрем или захваченные водоворотом, в темный провал, из которого свисала гигантская люстра, устремлялись люди, животные, рыбы и фантастические существа, выписанные с изумительным мастерством и детальностью: вместе стеснились слоны, синий кит, кашалоты, солдаты, крестьяне, львы, осьминоги, священники, короли, единороги, зебры, юные девы в белых одеждах с букетами лилий, кальмары, конные рыцари в доспехах, морские змеи, волки, люди с песьими головами, химеры, русалки, тигры и даже огнедышащий дракон – все это походило на средневековый танец смерти, только в исполнении живых, которым еще предстояло или же умереть, или переродиться, а может быть, и вовсе бесследно исчезнуть в черной дыре, куда их влекла незримая сила.

– Некоторые исследователи полагают, что это работа самого Карло Скотти, – сообщила мне Вера. – Но вполне возможно, что росписью занимался кто-то из русских художников, хотя ни одно имя не называется с уверенностью.

– Откуда ты все это знаешь? – полюбопытствовал я.

– Родион, я тут уже два года безвылазно, не считая двух месяцев летних каникул, мне решительно нечем заняться в свободное время, которого навалом, поэтому я много читаю, в том числе и про историю Усадьбы. Кстати, здесь превосходная библиотека, тебе непременно понравится, если у тебя не изменились интересы и вкусы.

Из Большой гостиной можно было выйти через крытую полукруглую террасу во двор, ограниченный с трех сторон главным корпусом и двумя боковыми крылами Усадьбы. Во дворе слева и справа неподалеку от террасы я нашел установленные на низких каменных постаментах массивные старинные диски солнечных и лунных часов; металл давно потускнел, но вырезанные астрологические символы, желобки между подвижных деталей, изогнутые дуги и армиллярные сферы были аккуратно вычищены. В паре десятков шагов от террасы располагался неработающий сейчас фонтан – каменный круглый резервуар, наполненный черной стоялой водой с плавающими в ней желтыми листьями, из центра которого возвышалась пирамида из пяти чаш, поставленных одна на другую, от большей к меньшей, составлявших подобие клепсидры. За фонтаном по двум сторонам от узкой гравийной дорожки располагались хозяйственные постройки: слева тянулись длинные здания псарни и конюшни, добавлявшие к промозглому холодному воздуху резкие ноты навоза и мокрой псины; справа находился обширный автомобильный навес, под которым металлом и лаком блестела шестерка черных внедорожников – два угловатых Mersedes GL, три Toyota Landcruiser и один Porshe Cayenne, – пара минивэнов, еще два невразумительных серых седана и белоснежный Rolls Royes с серебристой крылатой девой над радиатором. Я готов был поспорить, что на нем передвигается лично фон Зильбер. За навесом, вдали и правее, виднелись площадка для спортивных игр и импровизированное стрельбище. Дальше дорожка из гравия заканчивалась и начиналась старинная прямая аллея, вдоль которой росли огромные деревья с толстыми морщинистыми стволами и раскидистыми корявыми сучьями; порода деревьев была мне незнакомой, но я никогда не принадлежал к числу знатоков живой природы. Аллея тянулась на два километра ровно на север, пересекала деревянным мостиком заболоченный ручей, шла мимо остатков парка и затянутого тиной пруда и выходила к северному КПП, в пяти километрах от которого, за пустынным двухполосным шоссе, лениво колыхались ледяные волны залива.

В Большой гостиной было еще две двери, справа и слева: одна – в Большой Обеденный зал, по центру которого стоял огромный массивный стол, такой широкий и длинный, что на нем при случае мог бы приземлиться небольшой самолет; к Обеденному залу примыкала Малая гостиная первого этажа, и в нем же имелась незаметная дверь в Западное крыло, где располагались кухня и помещения для прислуги. Другая дверь из гостиной вела в Бальный зал, из которого можно было попасть в небольшую Картинную галерею. В углу Бального зала молчаливо громоздился, покрытый пыльным белесым чехлом, огромный рояль, рядом с которым располагалась дверь в Восточное крыло, заложенная кирпичом и кое-как прикрытая кривовато висящей портьерой. Аристарх Леонидович сетовал не напрасно: единственным более или менее приведенным в порядок помещением в Восточном крыле был наскоро сооруженный спортзал, с деревянным полом и шведской стенкой, на которой крепились подвесные брусья, турники и пара тяжелых боксерских мешков. Прочее представляло собой захламленные, лишенные света пространства типа того, через которые, пробираясь с фонариками в руках, вели меня Граф и Резеда. В целом весь первый этаж нес на себе некоторую печать запустения и большую часть времени оставался необитаемым, так что только гулкое эхо откликалось в промозглом воздухе на редкие голоса или шорох шагов по мелкому сору на каменных холодных полах.

На втором этаже больше ощущалось тепло и присутствие жизни. Самым обширным было помещение бывшей домовой церкви, то самое, сверкающий витражными стеклами эркер которого нависал над террасой двора. Сейчас тут располагалась учебная аудитория, явно оборудованная уже довольно давно: несколько деревянных скамей со столами расходились небольшим амфитеатром, а на стене обнаружилась коричневая доска в меловых разводах и с аутентичной заскорузлой тряпкой в желобке рядом с кусочками разноцветного мела. Кроме аудитории, тут тоже имелись залы: Китайский и Рыцарский, через которые я шел в апартаменты Аристарха Леонидовича, а еще Зеркальный и Мозаичный, но они были не так велики в сравнении с просторами первого этажа, а на темных паркетных полах, не прикрытых коврами, чернели длинные грязные полосы на местах, где не так давно стояли стенные перегородки.

– Здесь в советские времена находился научно-исследовательский институт, филиал Академии наук, что-то, связанное с биологией и генетикой. Реконструкцию и частичную реставрацию проводили в девяностые, когда у отца Аристарха как-то получилось приватизировать и выкупить Усадьбу у государства.

Еще на втором этаже располагалась Библиотека – и я сразу решил, что здесь будет моя штаб-квартира, рабочее место и логово. Три высоких стрельчатых окна выходили во двор, имелся широкий камин с изящной узорной решеткой, рядом с которым стояло глубокое кожаное кресло, большой письменный стол с бюро и подсвечником на пять свечей, огромные напольные часы, с угрожающим надтреснутым хрипом провозглашавшие наступление каждого полного часа, и десятки стеллажей от пола до потолка, которые тянулись вдоль стен, а некоторые стояли торцами меж окон, разделяя помещение на три части. Рядом с часами была закрытая и заколоченная гвоздями дверь, ведущая на второй этаж Восточного крыла, во мрак запустения, где в полах зияли проломы и дыры, подобные коварным ловушкам, долженствующим быть в любом уважающем себя старом замке. Библиотека примыкала общей стеной к аудитории с восточной стороны, а с западной, симметрично ей, находилась Верхняя гостиная, имеющая прямое сообщение с казармой фирсов. Со второго этажа можно было пройти и в двухуровневые хозяйские покои фон Зильбера в Западной башне, и в такие же в башне Восточной, которую прислуга называла Девичьей, и я скоро узнал почему.

На третьем этаже были только жилые комнаты: шесть слева и шесть справа от небольшого холла, прямо напротив которого находилась дверь в чердачное помещение, располагавшееся над аудиторией, – квадратное, пустое, с большим круглым окном, покрытым толстым слоем пыли и выходящим на север, и двумя лестницами, ведущими в полные тьмы необъятные пространства под высокими крышами.

– Академия готова принимать до двенадцати воспитанников на курсе, некоторым образом освященное традицией число учеников, – объяснял Аристарх Леонидович. – Отцы не против, если условия у их сыновей будут построже, так что комнаты рассчитаны на размещение по двое. Но сейчас каждый живет отдельно. Временно.

Уборных и душевых здесь было две, располагались они в разных концах коридора рядом с боковыми лестницами, ведущими на второй этаж, и если в ученической части жилого третьего этажа у двери в санузел обычно выстраивалась очередь и слышалась перебранка, то на учительской стороне этажа до моего появления была занята только одна комната, и Вера распоряжалась удобствами единолично.

– Теперь придется график посещения душевой составлять, – посетовала она. – И попросить, чтобы освежитель воздуха в сортир поставили.

Если бы Граф был внимательнее во время нашей внезапной встречи, он бы безусловно заметил, что мы знаем друг друга: даже самые выдержанные, опытные и прекрасно обученные люди в подобной ситуации не в состоянии скрыть мгновенного смятения. Но Граф слишком погрузился в собственные переживания и был слишком зол на меня, чтобы замечать что-либо еще.

– Вера, – она улыбалась и смотрела на меня своими глазами цвета темного лесного ореха. – А как зовут вас?

– Родион, – ответил я. – Александрович.

– Родион Александрович, как удачно, сейчас как раз есть пара часов времени до обеда, пока мальчики на физкультуре, – продолжила Вера. – Может быть, обсудим учебные планы? Спускайтесь, когда устроитесь, я буду ждать здесь, в аудитории.

Граф отвел меня на третий этаж, показал рукой на коридор с шестью дверьми и с желчной любезностью произнес:

– Какой вид из окна предпочитаете? Южная сторона или северная? Могу предложить вам sea view, если угодно.

– Sea view подойдет, – согласился я и прошел к дальней комнате по левую руку.

– Я распоряжусь, чтобы принесли ваши так называемые вещи, – сказал мне вслед Граф и удалился.

Если бы не висящий в воздухе влажный мглистый туман, из окна действительно можно было бы разглядеть море. Комната была небольшой, но удобной: письменный стол у окна, книжный стеллаж с пустыми полками, узкая кровать и двустворчатый шкаф для одежды – достаточно, чтобы поместить все движимое имущество, которым я владел в этой жизни. Я повесил пальто на вешалку, посмотрелся в зеркало, подмигнул двойнику и отправился на встречу со своей первой любовью.

Принято считать, что годы идут на пользу только мужчинам, во всяком случае, за пределами сорокалетнего рубежа; печальный, но имеющий под собой основания стереотип, подтверждающийся редкими, и оттого особенно яркими исключениями. Четверть века назад Вера была дерзкой кареглазой девчонкой, полной очарования юности; сейчас она выглядела так, словно бы достигший творческий зрелости автор нашел свой ранний рассказ и дополнил блеск юношеского таланта мастерством владения слогом и стилем. Я совершенно искренне сказал ей об этом, когда, едва разместившись в своей комнате на третьем этаже, спустился в аудиторию. Она отмахнулась:

– Ой, вот не надо этого твоего подхалимажа, ты же знаешь, терпеть его не могу. Я в курсе, как выгляжу: особых претензий нет, но сама себя бы уже не трахнула. А вот с тобой что случилось такое, почему весь какой-то ободранный? Волосы отросли, как у хиппи, борода эта нелепая… Выглядишь так, как будто собрался делать революцию в Латинской Америке.

Я рассказал, что с революциями давно покончено, что несколько лет назад не слишком хорошо завершил отношения с Кардиналом и теперь буквально перебиваюсь случайными заработками.

– Не ты один, – со вздохом ответила Вера. – Я тоже давно уже рассталась со стариной Карди; кстати, по слухам, дела у него сейчас идут не очень, конкуренция со стороны официальных структур очень высокая, частников прижимают все больше. Так сказать, корона отзывает каперские грамоты, и тем, кто не хочет надевать эполеты, приходится туго. В общем, пару лет назад удалось устроиться сюда по знакомству. Ты же знаешь, я психолог по образованию, вот, пригодилось теперь: рассказываю недорослям про бессознательное и мотивацию и еще читаю логику и риторику. А с прошлого года еще и учебные планы веду. Ну а ты как тут оказался? Вообще не ожидала здесь тебя встретить.

Она внимательно смотрела на меня. Я подумал, что ее прекрасные темно-карие глаза совсем не изменились за эти годы и не потеряли своего юного блеска, сводившего меня с ума в юности, вздохнул и рассказал историю про исчезнувшего клиента, для встречи с которым я приехал из Петербурга в Анненбаум, про случайную стычку с воспитанниками и фирсами ночью в пабе, закончившуюся нокаутом, и о предложении Аристарха Леонидовича читать лекции по истории литературы, которое я принял от безысходности.

– Ничуть не изменился, – заметила Вера. – Чуть что, сразу в драку. Мальчишка.

Мы сочувственно покивали друг другу. Это был прекрасный разговор двух профессионалов. Конечно, я мог сразу отправиться к Аристарху Леонидовичу и поразить того скоростью, с который отыскал шпиона в его Усадьбе. Не думаю, что очень сильно бы при этом ошибся: наша встреча с Верой выглядела невероятной случайностью, наподобие той, что сделала таким правдоподобным мое появление здесь. Но, во-первых, моей главной целью были вовсе не поиски осведомителя, так что торопиться не следовало, а во-вторых, Вера два года провела в Академии и с ее уровнем квалификации наверняка знала о многом получше Графа, а то и самого фон Зильбера, и уж точно могла рассказать мне больше, чем они. Имелся риск, что Вера, имевшая схожие со мной взгляды на совпадения, что-то предпримет первой, но я признал его допустимым, а потому покончил с обменом легендами и предложил:

– Ну что, обсудим учебный план?

Выяснилось, что как такового его в Академии нет.

– Ты можешь рассказывать о чем угодно, – сообщила Вера. – Серьезно: я по своим предметам составила программу на год, дала Аристарху прочесть, так он ее даже не открывал, ему неинтересно. Сам он на своих лекциях вещает о том, что его сейчас увлекает, у Дунина – это философ, единственный приглашенный преподаватель, приезжает сюда раз в неделю – свой личный план, поэтому никакой единой программы как таковой нет. Воспитанникам вообще пофиг, они рандомно выбирают одну тему в семестр и пишут работу по ней кое-как. Для них главное – сдать специальный проект в конце учебного года, но это не связано ни с моим, ни с твоим предметом. Я им сейчас про экзистенциальную терапию рассказываю, а до того – об алекситимии, просто под настроение. Проблем с дисциплиной нет: сидят себе, иногда читают или от скуки записывают что-то, могут пошептаться вполголоса. Им, конечно, и на меня, и на Аристарха наплевать ровным счетом, но вот в чем он молодец и чего не отнять, так в том, что умело выстроил коммуникацию с их отцами и идеально балансирует на тонкой грани между «вы с ним там построже» и «как вы смеете так с моим сыном». Поэтому мальчики знают, что в случае чего он может нажаловаться папам, а вот их они боятся по-настоящему, ибо папы круты и могут запросто вышвырнуть с голой жопой на мороз. Никита, например, столько всего натворил, что для него Академия вообще последний шанс, отец ему так и сказал.

– Да, мне Аристарх рассказывал: какая-то история с автомобильной аварией, то ли убил, то ли покалечил кого-то…

– Шесть человек с увечьями разной степени тяжести, из них двое детей, но это ерунда, потому что изувечивший или убивший вполне может быть наследником отцовского дела, власти и положения, а вот малолетний пьяница, наркоман и бездельник – нет. Так что Никита старается, как может. Его приятель Эльдар – средний то ли из пяти, то ли из семи сыновей, ему приходится постоянно конкурировать за папино расположение. Эти двое здесь учатся уже второй год, а вот Василий Иванович, например, только в начале сентября пришел. Он внебрачный сын достаточно пожилого отца – то ли от массажистки, то ли от педикюрши, не помню, – который его очень любит, но все равно нужно доказывать, что ты не хуже законных детей, если не хочешь остаться потом жить всю жизнь с мамой на деньги от продажи подаренной ей трешки в центре Москвы. Лаврентий – любимый племянник дяди…

– Лорда-адмирала?..

– Именно, его самого. Лаврентий тоже поступил в этом году, в начале лета, что сразу создало некоторое напряжение, потому что в Академии уже второй год учится Филипп, сын лорда-камергера, который на своих олимпийских высотах находится с лордом-адмиралом в контрах, и мальчики переносят это на свои отношения. Так что у нас тут теперь есть фракции: Филипп, Никита и Эльдар с одной стороны, и Лаврентий с Василием Ивановичем с другой. Филипп, кстати, самый толковый из всех и единственный, которому хоть что-то интересно.

Я вспомнил про взъерошенного сероглазого мальчишку, выскочившего из аудитории, и Веру, одергивавшую юбку.

– А Вольдемар?

– Он держится отдельно, да и прочие с ним общаться желанием не горят. Я и тебе советую не трогать его, правда. Вольдемар психопат, и не нужно быть специалистом, чтобы это заметить. Ты обращал внимание на эту его кепку, которую он носит, почти не снимая? Говорят, что это единственный подарок, который сделала ему мать перед тем, как бросить его и сестру в раннем детстве. Парень не в себе, и Аристарх прекрасно это понимает, но предпочитает делать вид и убеждать всех, что его сын гениален, и поддерживать его затеи. Другие воспитанники тоже в них время от времени участвуют, иногда по собственному желанию, но чаще потому, что он сын главы Академии, и просто портить с ним отношения не хотят.

– Эти затеи как-то связаны с тем, что они ночью преследовали девочку в городе?..

Вера странно осеклась, совсем как Аристарх Леонидович, когда я спросил его о том же, и серьезно произнесла:

– Про это, мой дорогой, поговорим как-нибудь в другой раз. Все, давай закругляться, у мальчиков скоро тренировка закончится, у меня еще свои дела есть до обеда.

На следующий день у меня состоялось первое занятие. В целом все прошло так, как я мог ожидать после беседы с Верой, хотя с учетом розданных накануне пинков и оплеух был готов к вариантам. Но нет: все пришли вовремя и чинно расселись, одетые в серые куртки и брюки, которые воспитанники носили в стенах Академии и которые походили на костюмы в стиле military, созданные дизайнерами Hugo Boss, в отличие от формы фирсов, явно скроенной модельерами Военторга. Я последовал совету Веры и стал рассказывать о первом, что пришло в голову, – шекспировском театре и «университетских умах». Эльдар о чем-то негромко переговаривался с веснушчатым вихрастым Никитой, чертил в тетради узоры и предсказуемо заинтересовался, только когда услышал про то, как Кристофера Марло убили в лондонском кабаке ударом кинжала в лоб. Толстый Лаврентий не смотрел на меня вовсе и довольно быстро уснул, положив руки на стол, а голову на руки, к концу занятия залил рукав слюнями из приоткрытого рта. Василий Иванович все полтора часа что-то старательно переписывал из одной толстой тетради в другую, и только Филипп внимательно слушал, скрестив руки и не сводя с меня взгляда. Вольдемар действительно явился в своей изрядно засаленной и потертой салатовой бейсболке; он злобно зыркнул при входе, уселся на самой верхней и дальней скамье, и сосредоточенно складывал перед собой на столе колодец из спичек. За его спиной тускло светился разноцветием мозаичных стекол огромный витраж: на увитом виноградными лозами троне восседала, как мне показалось с первого взгляда, Дева Мария, только облаченная вместо традиционной мафории в подобие длинного, до пят, белого хитона без рукавов, поверх которого на груди висело ожерелье из зеленых камней, а на левое плечо была наброшена пятнистая леопардовая шкура. Голову покрывал белый клафт, из-под которого на плечи ниспадали густые черные волосы, а в скрещенных на груди руках были зажаты серп и короткий пылающий факел. Вокруг головы полукругом расположились пять серебряных звезд с пятью лучами каждая. Выше, слева и справа на небесно-лазурном фоне были изображены золотистое солнце и серая, как свинец, луна с человеческими лицами, их соединяла золотая дуга с двенадцатью делениями; внизу к подножию трона тянулись тесные шеренги людей и животных, похоже, тех самых, что этажом ниже, ровно под помещением домовой церкви, затягивал в черную бездну мистический вихрь. Теперь они были разделены, и с одной стороны к сидящей на троне Деве протягивали руки священники, мудрецы, рыцари и простолюдины, а с другой стремились припасть к босым ногам львы, тигры, киты, осьминоги, орлы и лисицы. Лик Девы был прекрасен, холоден, строг и отливал серебром. Вера, конечно же, назвала мне имя мастера, создавшего этот витраж, но я его тут же забыл.

– Необычное изображение, – заметил я. – Символика явно не христианская, скорее, что-то из алхимии и теургии.

– Тебе виднее, – ответила Вера. – Предки Аристарха исповедовали нечто вроде мартинизма, но точнее я не скажу. Можешь при случае спросить у него.

Я разглядывал витраж все время занятия, пока не отвлекся на Вольдемара: он закончил сооружать колодец из спичек, извлек из нагрудного кармана небольшой пузырек, ловко вытряхнул внутрь получившейся деревянной клетки крупную муху с оторванными крыльями и быстро поднес зажигалку. Серные головки вспыхнули с треском, взметнулось яркое пламя, в котором мелькнуло и скрючилось что-то черное. Резко запахло горелым. Все повернулись, посмотрели пару секунд и равнодушно отвернулись обратно. Вольдемар поднял взгляд от догорающих спичек, с ненавистью посмотрел на меня черным и мертвенно-бледным глазами и задул пламя. Этим эффектным событием завершилось мое первое занятие в Академии Элиты.

Надо сказать, что в целом воспитанники не перенапрягались, и декларируемый Аристархом Леонидовичем спартански суровый быт в Академии можно было счесть таковым только в сравнении с условиями, к которым воспитанники привыкли у себя дома. С одной стороны, существовало довольно четко исполнявшееся расписание дня, но внутри него имелось довольно места для вольностей. В половине восьмого фирсы отправлялись будить своих юных господ, которые спросонья не скупились на ругань и тумаки, и в коридоре третьего этажа начинались пререкания и толчея у дверей душевой. Воспользоваться учительским санузлом, или, тем более, душевыми прислуги никому бы не пришло в голову. Потом все отправлялись на пробежку, а к девяти утра возвращались на завтрак, который проходил в Большом обеденном зале на первом этаже. На желтоватую скатерть, покрывавшую тот самый исполинских размеров стол, ставили приборы на десять персон: Аристарх Леонидович, сидевший во главе этого утреннего собрания, шестеро воспитанников, Вера, Граф, некий неопределенный статус которого позволял приглашать его за господский стол, чтобы не было слишком скучно, а с понедельника к ним присоединился и я. Фон Зильбер весь час, что продолжалась трапеза, развлекал присутствующих монологами, которые слушали с вымученным молчанием, и, намазывая специальным серебряным ножиком масло на тост и добавляя персиковый джем из вазочки мейсенского фарфора, вещал что-нибудь наподобие:

– Простые люди не должны жить хорошо, желательно, чтобы их уровень жизни чуть-чуть не дотягивал до некоего гигиенического минимума. Я собираюсь сделать соответствующие расчеты для своей монографии. Тогда, получая порой, например, возможность пользоваться теплым сортиром в доме вместо выгребной ямы на улице или отправлять детей в школу автобусом, а не за десять километров по морозу пешком, они станут принимать это не как должное, а как особую милость, и будут благодарны вместо того, чтобы постоянно чего-то требовать. Люди должны гордиться тем, что работают тяжко, много, а живут скудно. Пусть видят в этом особый подвиг. К тому же такую жизнь не жалко отдать, желательно даром, за начальственное одобрение или громкое звание и какую-нибудь завалящую идею в придачу. Ну, можно при необходимости и доплатить немного.

После завтрака в десять часов начиналась первая учебная пара, на которой все в основном клевали носом или сонно таращились в тетрадки и книги. Потом был небольшой перерыв, и с полудня до двух часов дня воспитанники отправлялись на физическую подготовку: в хорошую погоду упражнялись в верховой езде или на стрельбище, во время дождя занимались в спортивном зале фехтованием и рукопашным боем. Занятия вели фирсы, вовсе не стремившиеся вызвать неудовольствие молодых господ избыточным напряжением сил, поэтому каждый учился так, как хотел: кто-то по-настоящему, но в основном как-нибудь. В два часа все снова собирались уже на обед, который обычно проходил как-то расслабленнее и в целом приятней, ибо Аристарх Леонидович снисходил только на общий завтрак, предпочитая обедать и ужинать у себя в Западной башне, в компании портвейна и собственной гениальности.

Обеды в Академии были изобильными, с четырьмя переменами блюд и десертом, так что на второй паре все снова осовело боролись со сном, теперь уже по причине обжорства. Зато потом, с половины пятого и до семи вечера, наступало время так называемой самоподготовки, которого старшие воспитанники ждали всегда с нетерпением. Предполагалось, что в эти часы они занимаются своими проектами: у Никиты с Эльдаром был один на двоих, у Филиппа свой собственный, и в связи с этим они имели право каждый вечер в сопровождении своих фирсов уезжать в Анненбаум. Насколько это было нужно для подготовки проектов и в чем, собственно, оные заключались, было мне пока неизвестно, но возможность вырваться на пару часов из опостылевших стен мальчишки не упускали. Василий Иванович с Лаврентием оставались в Усадьбе и маялись или у себя в комнатах, или в Верхней гостиной на втором этаже. Вольдемар территорию Усадьбы покидал редко, и про его индивидуальный проект я неожиданно для себя узнал несколько больше, чем ожидал.

В среду, вооружившись фонариком, я осматривал заброшенные помещения на первом уровне Западной башни, расположенные как раз под тем местом, где я два дня назад за решеткой ожидал аудиенции господина фон Зильбера. Окон здесь не было; толстые каменные стены, чуть скошенные внутрь, уходили во тьму под невидимым потолком. Я пробирался между рядами металлических стеллажей, уставленных распухшими от пыли и неизвестного содержимого картонными коробками всех размеров, слежавшимися мешками со строительной смесью и толстыми досками, брошенными тут так давно, что серая паутина меж ними отсырела и напоминала мокрые тряпки, а плесень разукрасила дерево зеленоватыми болотными росписями. Тем не менее проход, по которому я двигался, очевидно использовался довольно часто, и широкие, отполированные десятками тысяч шагов каменные плиты пола тускло блестели в луче фонаря. Впереди обнаружилась дверь: толстая, обитая железом, закрытая на старинный врезной замок. Изнутри как будто бы доносились слабые запахи дыма и чего-то химического, похожего на формалин. Рядом на полу лежал железный поднос, на котором громоздились несколько грязных тарелок, приборы, пара чашек и большая кастрюля. Помня про обещание Аристарха Леонидовича допустить меня всюду без исключений, я отправился за ключом к Графу, но тот ответил отказом.

– Это лаборатория Владимира Аристарховича, – отрезал он. – Ключи есть только у него. Можете обратиться к нему непосредственно или к Аристарху Леонидовичу.

Я обратился. Старший фон Зильбер занервничал.

– Видите ли, Вольдемар в известной степени является продолжателем дела своего деда, моего отца, – принялся объяснять он. – Мне, конечно, было бы приятнее, если бы его в большей степени увлекала социология или философия, но проект Вольдемара связан с генетикой, и в Восточной башне располагается его лаборатория, куда решительно никто не имеет права входить без разрешения. И даже я, да, потому что уважаю личное пространство своего сына, к чему призываю и вас. Неужели так нужно непременно осмотреть это место? Что вы рассчитываете там найти? Прячущегося шпиона? Радиопередатчик или, может быть, подземный ход?..

Я не стал развивать тему, но дополнил свой список вопросов, оставшихся без ответа, и подумал, что все они так или иначе связаны с Вольдемаром. Младший фон Зильбер действительно изрядно времени проводил в своей лаборатории, часто даже пропуская ужин в семь часов вечера, и тогда еду ему относили туда, причем, насколько мне было известно, ставили подносы со снедью у двери, не занося внутрь. В общих посиделках и развлечениях воспитанников в Верхней гостиной после ужина Вольдемар также участия не принимал, и появлялся в главном корпусе только к отбою в одиннадцать вечера. Тогда закрывались все двери; смолкали голоса, Усадьбу наполняла гулкая тишина, и только ночной дождь шуршал, шелестел или барабанил по высокой металлической крыше и скошенным подоконникам. В полночь отключали свет, и передвигаться по погруженным во тьму лестницам и коридорам, читать у себя в комнате или работать в Библиотеке можно было только с помощью переносных фонарей или же при свечах.

Вновь свет включали в половине шестого, и тогда же начинался рабочий день у прислуги. Аристарх Леонидович, вечно сетующий на непомерные затраты на содержание Академии, штата не раздувал и обходился малым: на почти три тысячи квадратных метров жилой площади Усадьбы и нужды пятнадцати человек, не касавшихся хозяйственных дел ни одним пальцем, приходилось всего восемь слуг.

Главной над всеми и всем была Обида Григорьевна, которая из своих пятидесяти пяти лет почти пятнадцать проработала в семье фон Зильберов и которую, по моим наблюдениям, побаивался даже Граф. С первого взгляда было понятно, что Обида Григорьевна женщина добродетельная, свою добродетель прекрасно осознающая и в добродетели этой совершенно беспощадная. Она вела экономику, распоряжалась прислугой, не жалея при случае ни едкого слова, ни хлесткой пощечины, лично обслуживала Аристарха Леонидовича, а еще, по идее, должна была сама прибирать первый этаж Усадьбы, вследствие чего у порога застекленных дверей Большой гостиной постоянно скапливался сор и сухие листья, между иссохших цветов в высоких вазах протягивалась пыльная паутина, а ветер, иногда залетавший в печные трубы, выдувал из каминов целые тучи черной золы. Свою уставленную иконами и склянками с крещенской водой и песочком из святых мест уютную комнату она делила с супругом Герасимом, мужчиной огромного роста, исполинской физической силы и на редкость спокойного нрава. Герасим был рабочим по зданию, занимался мелким ремонтом, следил за здоровенным газовым котлом в нижней части Западной башни, за электричеством, занимался сантехникой, разгружал приезжающие раз в месяц грузовики с продуктами и хозяйственными товарами, вешал на крюки в морозильнике бараньи туши и свиные окорока, откачивал из подвала воду после сильных дождей и латал крышу, которую то тут, то там коварно проедала ржавчина, проступающая сквозь древнюю грязно-зеленую краску.

На втором этаже прибиралась Дуняша, миловидная, немного полная двадцатилетняя девушка, постоянно словно испуганная и куда-то спешащая, которую Обида Григорьевна ругала бестолочью и пыталась исцелить от бестолковости затрещинами. Дуняша же прислуживала за столом в Большой гостиной и присматривала за небольшим фельдшерским пунктом на том основании, что имела среднее медицинское образование и умела сделать укол и измерить давление.

– Я думал про полноценный медицинский кабинет с врачом и соответствующим оборудованием, но отказался от этой идеи, – говорил Аристарх Леонидович. – Это совершенно неэффективно, только дополнительные затраты на снабжение и зарплаты медикам, которые будут тут целыми днями просиживать штаны и проедать довольствие. У нас есть все нужное для первой помощи, фирсы владеют навыками полевой медицины, ну а если с кем-то из наших воспитанников приключится нечто серьезное, то, поверьте мне, вертолет со всем необходимым прибудет быстрее, чем «скорая» в городе.

Еще Дуняша занималась стиркой в прачечной, расположенной рядом с котельной, и она же принесла мне постельное белье и полотенца в мой первый день в Усадьбе.

– Если что-то понадобится или не хватает чего, вы скажите, – предложила Дуняша, застенчиво блестя карими глазками. – У нас все-все можно заказать, и из города привезут.

Я заверил, что пока вполне обойдусь теми вещами, что вместе с моим ноутбуком привез из Анненбаума предусмотрительный Граф, но блеск глаз взял на заметку.

За третий этаж отвечала горничная по имени Марта, высокая, худая, молчаливая, черноволосая и черноглазая; от нее постоянно исходил какой-то резкий химический запах, как будто она вся пропиталась моющими средствами и полиролью, руки были красными и шелушились, а на левой щеке расплылся уродливый след от ожога. На вид Марте можно было дать и двадцать пять, и тридцать пять лет, но из ее личного дела – тут Аристарх Леонидович обязательство выполнил и информацию по прислуге мне предоставил – я знал, что ей всего двадцать три и что в Усадьбу она поступила много лет назад и состояла тут при своем отце, который служил здесь сторожем и смотрителем здания почти всю свою жизнь.

Традиционно самой тяжелой была работа на кухне, где кухарка Римма, не растерявшая привлекательности женщина сорока лет, не отходила от плит, готовя одновременно и для господ, и для фирсов с прислугой, питавшихся в отдельной столовой при кухне, а ее сын, шестнадцатилетний Сережа, с покладистым нравом и заметной умственной отсталостью, точно так же не отходил от раковины, в которой почти никогда не убывала стопка грязной посуды. Жили они тоже вместе, в одной из комнат прислуги, которые располагались на первом этаже Западного крыла, имевшем отдельный вход и выход с торца, что было удобно для тех, кто работал не в здании самой Усадьбы: рябого тридцатилетнего псаря Николая и седовласого конюха Архипа, во владениях которого то и дело кого-то секли.

Новый человек в любой сформировавшейся группе, тем более появившийся довольно эффектно, сам по себе привлекает внимание. Новелла о новом учителе, которого после специально устроенной драки в городском пабе позвали читать литературу два раза в месяц, никого не убедила. Все поняли, что тут есть какая-то тайна, и оставалось лишь ждать, кто, как и когда попытается ее разгадать. Мне были интересны предположения – они многое говорят о тех, кто их высказывает, и я точно знал, что нужно лишь подождать немного, и кто-нибудь непременно со мной заговорит, попытается подружиться, привлечь на свою сторону, моими руками свести с кем-нибудь счеты или же запугать – так случается во всех коллективах. Но строгая иерархия отношений в Академии обернулась лишь мнимым радушием Обиды Григорьевны, не знающей еще, чего от меня ожидать, и столь же напускным равнодушием фирсов, так что единственным, кто за три дня заговорил со мной обо мне, стала Дуняша. Я задержался немного после завтрака, пока она носила на кухню посуду, сказал какой-то пустяковый комплимент, чуть добавил низов в голос, и Дуняша сначала порозовела, а потом выпалила, округлив глаза:

– А знаете, все думают, что вы тут из-за клада! То ли искать его будете, то ли, наоборот, охранять, чтоб не нашел никто.

С этой ценной информацией я отправился за разъяснением к Вере.

– Это местная легенда, ты разве не знал? – удивилась она. – Многие уверены, что где-то в Усадьбе спрятаны сокровища рода фон Зильберов, что-то вроде золота Рейна. Еще про Белую Деву должны были рассказать… что, нет? Привидение, которое, как и полагается, охраняет упомянутые сокровища, неупокоенный дух дочери кого-то из прежних владельцев, то ли повесившейся на чердаке, то ли утопившейся в пруду старого парка. Говорят, что ее часто видят ночами в Усадьбе, и поэтому никто из прислуги не выходит из комнат после полуночи. Ну, кроме фирсов, которые ночью бродят вокруг Усадьбы, неся караул, но они в своей жизни повидали такое, что их никакими призраками не напугаешь.

– И кроме несчастного мальчика по имени Глеб, – напомнил я.

– Да, и вот результат! Тебе про клад кто рассказал?

– Дуняша.

– Ну вот спроси у нее про Глеба, и она скажет, что шею ему свернула Белая Дева, как раз потому что он шлялся за полночь по Усадьбе.

– Я бы лучше спросил у его фирса.

– Увы, уже не получится, – вздохнула Вера. – Он тоже мертв.

– Как?

– Да вот так. Его сразу после гибели Глеба вывезли неподалеку в лесок, пристрелили и закопали там же, в болотце. За то, что недосмотрел. Граф, кстати, сам и вывез. Тут с личной ответственностью все очень строго.

Я подумал о личной ответственности и решил кое-что уточнить.

– Фон Зильбер что-то говорил про дуэли. Это всерьез или…

– Ну, если судить по академическому уставу, то да, вполне, хотя прецедентов еще не было. Предполагается, что воспитанники или преподаватели могут вызвать на дуэль друг друга в случае нанесенного оскорбления, причем тот, кого вызвали, согласно традиционному дуэльному кодексу, может выбрать оружие: пистолет или сабля. Граф все время напоминает это, когда пытается мотивировать мальчишек заниматься фехтованием и стрельбой. Кстати, по неподтвержденным слухам, его выгнали из армии как раз за дуэль со смертельным исходом, во что мне лично верится. Дело было в зоне боевых действий, так что выбором стали или тюрьма, или служба в Академии.

Со мной Граф держался с той подчеркнутой ледяной вежливостью, какая обыкновенно маскирует, причем не слишком удачно, клокочущую внутреннюю ярость, и напоминал мне топ-менеджера, которому собственник навязал выскочку-консультанта.

– Господа, спешу вам представить, – бесстрастно произнес он, глядя в пространство, когда вечером в понедельник привел познакомиться в казарму к фирсам. – Родион Александрович Гронский, наш новый учитель литературы.

Казарма располагалась на втором этаже Западного крыла, над столовой и комнатами прислуги. Обстановка состояла из двухярусных армейских коек, застеленных серыми одеялами, с тумбочками у изголовий, узких железных шкафчиков, закрытых на навесные замки, и простого стола с несколькими стульями вокруг. На столе лежали журналы со сканвордами, карандаши и пара книг. Рядом с одной из коек стояла гитара. Справа виднелся коридорчик, ведущий в душевые и к лестнице на первый этаж; рядом с ним находилась закрытая электронным замком стальная дверь небольшой оружейки. Ажиотажа мое появление не вызвало, и к нему отнеслись с тем принимающим любые приказы начальства спокойствием, что свойственно военнослужащим. Только Петька, осклабясь, подскочил с койки и пошел ко мне, протягивая широченную ладонь с растопыренными толстыми пальцами:

– Здравья желаем, господин учитель! Где же вы так махаться выучились, позвольте узнать, в педагогическом?

Рукопожатие было сильным, как у гигантского краба. Петька стиснул мне руку, пытаясь поймать на излом суставы кисти, не преуспел в этом, а мне удалось захватить и выломать его большой палец. Некоторое время он стоял, краснея и скалясь, а потом зашипел и разжал хватку.

– Петька, субординация, – сквозь зубы процедил Граф, наблюдавший за нашей молчаливой схваткой из-под приопущенных век.

– А мы что ж, мы ничего! – Петька дурашливо вскинул ладонь ко лбу, изображая воинское приветствие. – Мы завсегда!

Потом не сдержался и добавил:

– В армейке-то служить не изволили, господин учитель?

– Нет, не довелось.

– Оно и видно, дерзкие-с очень, – и, повернувшись, вразвалку пошел прочь, встряхивая правую кисть.

Я познакомился с остальными. Растрепанного, будто дикобраз, широкоплечего приятеля Резеды звали Прах, и его самолюбие, похоже, не было слишком сильно задето полученным от меня ударом в горло. Фирсом Филиппа, сына лорда-камергера, был Скип – высокий, горбоносый, с очень коротко остриженными под машинку черными волосами; он буквально на секунду бросил на меня характерный внимательный взгляд человека, привыкшего мгновенно оценивать обстановку через прицел, и я подумал, что с ним при случае стоит познакомиться ближе. Фирс Никиты оказался здоровенным мужиком лет пятидесяти, с обширным животом и красной физиономией. Его звали Захар, и это, как выяснилось позднее, было не имя, а тоже прозвище: не лишенному чувства юмора и некоторого культурного кругозора Никите нравилось вопить во все горло «Захар! Захаааааар!», подобно герою известного классического романа, таким образом взывавшему к своему слуге. Кстати, Петька рассказывал, что и его прозвище вовсе не было сокращенной формой от имени Петр:

– Мы когда знакомились с малым и с его батей, он так сразу серьезно представился мне: я, говорит, Василий Иванович! А я в ответ: тогда я, значит, Петька! Ну Василий Иванович-то ребятенок еще, ему невдомек, а батя-то как начнет хохотать! С тех пор как увидит меня, обязательно анекдот какой-нибудь расскажет про Петьку и Василия Ивановича, ну и я в ответ тоже, а что ж!

Во вторник, во время второй пары, которую вела Вера, я снова зашел в казарму. Граф в кителе, застегнутом на все пуговицы, сидел за столом и что-то писал карандашом в черном блокноте. Резеда лежал на верхней койке с раскрытой книгой. Захара и Скипа не было видно, а Петька, по обыкновению, зажигательно балагурил, найдя благодарного слушателя в лице Праха своим залихватским историям из времен золотой юности.

– В клуб приезжаешь с пацанами, девку выберешь на танцполе, отведешь в угол, а потом берешь за волосы, головой об стенку ее – и ртом к ширинке! А если не поняла сразу, еще раз об стенку – и все, шелковая! Всегда работает, проверено.

– А если член прикусит? – поинтересовался Прах.

Петька продемонстрировал свои большие пальцы толщиной с девичье запястье.

– Вот так пальцы засовываешь ей поглубже в рот между зубов и держишь челюсть, как будто ящик вытаскиваешь из стола – не прикусит, даже если захочет.

Я деликатно откашлялся и постучал в притолоку. Граф оторвал взгляд от рукописи, посмотрел на меня и сухо сказал:

– Господин Гронский, учителям вход в помещения казармы воспрещен. В случае надобности следует звонить по внутреннему телефону, аппараты есть в холлах каждого этажа.

– Ну если уж я все же зашел, не соблаговолите уделить мне внимание? – отозвался я. – У меня до вас дело.

Граф отложил карандаш, закрыл блокнот, аккуратно замкнул обложку черной резинкой, встал, одернул китель и вышел, старательно не глядя мне в лицо.

Мне следовало выдерживать основную легенду и хотя бы попытаться найти таинственного осведомителя; Вера, хоть и казалась самым очевидным кандидатом в шпионы, могла оказаться здесь по какому-то другому делу, а для моей основной цели было нужно как заслужить расположение фон Зильбера, так и собрать информацию. Я принялся расспрашивать Графа, отвечавшего на вопросы казенно и скупо, с той же охотой, с какой директор предприятия разговаривает с внезапно нагрянувшим налоговым инспектором.

– Генераторы на южном и северном КПП создают широкополосный помеховый сигнал, исключающий использование всех видов радиосвязи, включая мобильную. Для уверенности глушение последней производится с трех близлежащих вышек сотовых операторов. Попыток воспользоваться единственной свободной частотой не зафиксировано.

– Телефонный кабель?..

– Обрезан пять лет назад во время проведения последних ремонтных работ. Точка входа в подвале замурована. Люки доступа к кабелю засыпаны грунтом.

– А что с газовыми и водопроводными трубами? На них тоже можно установить передающее устройство, и если на противоположном конце есть приемник…

– Я в курсе. Внешние трубопроводы, обеспечивающие жизнедеятельность Академии, находятся в технических помещениях Западной башни и регулярно осматриваются.

– Передатчик может быть съемным и храниться среди личных вещей.

– Комнаты персонала досматриваются еженедельно на предмет наличия запрещенных и подозрительных предметов. Предупреждаю, что ваша не станет исключением из этого правила.

– Грузовики с продовольствием и прочим?

– Досматриваются на КПП при въезде, затем непосредственно во время разгрузки, а также после окончания разгрузки и на выезде. Разумеется, личный досмотр водителей производится тоже.

– А как организовано несение караульной службы?

– В ночное время, после выключения фонарей наружного освещения, с полуночи до шести утра, по два часа со сменой в каждый четный час. Патрулирование осуществляется одним сотрудником по дорожке вокруг Усадьбы.

– Без оружия? И что делать в случае опасности, звать на помощь?

– Свистеть в свисток, – с ненавистью ответил Граф. – Кроме того, у патрульного имеется фонарик и резиновая дубинка.

– Ну а канализационный коллектор?

– Заварен решетками. Позволю себе напомнить, что искомый некто передает сообщения непосредственно сразу после случившегося происшествия, что затруднительно сделать, пробираясь по канализационным трубам среди нечистот. Разве что покричать туда, и погромче. Поэтому данную и иные экзотические версии вроде почтовых голубей, телепатии и использования параллельных пространств мы исключили.

– Похоже, что все под контролем.

– Я свое дело знаю, господин Гронский.

– Тем не менее осведомитель так и не найден, – заметил я.

– Посмотрим, как выйдет у вас.

Мы некоторое время молчали, неприязненно уставившись друг на друга. Потом я встал и сказал:

– Ну что ж, пойдемте.

Граф тоже поднялся.

– Куда?

– Я планирую полностью осмотреть Усадьбу и хочу, чтобы вы меня сопровождали. Предпочитаете начинать с чердака или с подвала?

– Это исключено, – заявил Граф. – У меня достаточно важных дел, чтобы не тратить время и не составлять вам компанию в сомнительного рода изысканиях. Могу выдать ручной фонарь и схему здания.

– А у меня есть задача, поставленная лично главой Академии, который обещал мне полное содействие в том, что касается ее исполнения, и я непременно буду сообщать ему обо всех случаях, когда такого содействия не получаю. Или вы давно не были на конюшне?

Граф побледнел от гнева и шагнул вперед. Мы стояли лицом к лицу так близко, что его встопорщившиеся усы почти касались моего носа.

– Слушай меня внимательно, – прошипел он. – Можешь сообщать что хочешь, мне безразлично. Аристарх Леонидович – гений, а гениальным людям свойственно увлекаться. Сейчас ты – его очередное увлечение, которое непременно скоро пройдет, особенно когда он поймет, что ты ровным счетом ничего не стоишь. Я такое уже видел не раз, уж поверь мне. И, когда он в тебе разочаруется, я буду рядом, и обещаю, что конюшней ты не отделаешься.

Граф сверлил меня холодным яростным взглядом. Я не отводил глаз и молчал. Этот импровизированный стердаун продолжался несколько секунд; наконец Граф взял себя в руки и отступил на шаг.

– Честь имею!

Он развернулся, как на плацу, и ушел.

Не то чтобы такое отношение со стороны Графа стало для меня неожиданностью, но он был командиром над фирсами, доверенным лицом фон Зильбера и личным телохранителем его сына и мог создать серьезные неприятности, а потому мне следовало самому что-то предпринять на его счет, причем в ближайшее время. Не прошло и двух дней, а у меня уже появились неплохие шансы получить нож в горло, мышьяк в утренней каше или случайно упасть из окна стараниями прекрасно подготовленной к таким делам бывшей возлюбленной, которая может почувствовать для себя угрозу и решить немного перестраховаться, или схлопотать пулю от отставного военного, управляющего внутренней безопасностью, имеющего доступ к оружию, обладающего хорошим ударом справа и уже вывозившего кое-кого прогуляться в лесок. Впрочем, переносной фонарь и поэтажные планы Усадьбы Граф мне все-таки передал. Их принес Петька: сунул мне свернутые в рулоны и перемотанные бечевкой большие листы бумаги и попытался исподтишка ткнуть указательным пальцем под дых. Я перехватил его руку и вывернул снизу вверх, заставив несколько секунд балансировать на цыпочках, как балерина.

– Я вижу, педагогический-то с красным дипломом закончили, господин учитель? – просипел он, когда я его отпустил.

– С зеленым, – ответил я.

Петька весело ощерился из-под седых усов желтыми, как клыки старого пса, большими зубами, но белесые глазки под колючими кустами бровей оставались холодными и смотрели недобро. Я подумал, что Петька запросто может занять очередь за Верой и Графом, а то и попытается пролезть вперед.

План Усадьбы был датирован 1993 годом, когда тут завершилась самая масштабная и последняя перепланировка. Согласно ему, подвал располагался под всем зданием и занимал около тысячи квадратных метров; чердак был немного меньше, ибо двускатная крыша возвышалась только над башнями и центральным корпусом, а двухэтажные боковые крылья покрывала плоская кровля, но все равно вместе с подвалом и заброшенными помещениями Восточного крыла площадь необитаемого, темного, изрядно захламленного пространства составляла больше полутора квадратных километров. Нечего было и думать о том, чтобы изучить эти сумрачные лабиринты полностью, но мне и не требовалось. Сколько бы странностей и страшноватых загадок не таило в себе это место, я пришел сюда не любопытства ради, но со вполне определенной целью, и собирался немедленно покинуть Усадьбу с ее кладами, призраками и накрепко запертыми дверьми в башне, едва выполню свою миссию. Я решил начать с чердака: поднялся на третий этаж, открыл дверь в пустую квадратную комнату с большим круглым окном, сквозь покрытые дождевыми разводами стекла которого виднелось сливающееся с небом серое море, и по деревянной лестнице забрался выше.

Высота крыши в коньке была чуть больше трех метров, а в остроконечных куполах над башнями доходила до девяти. Тут было темно, тихо и пусто; во мраке переплетались огромные, почерневшие и покрытые длинными трещинами деревянные балки, соединяющие изогнутые стропила; между ними едва колыхались в потоках холодного сквозняка серебристо-серые полотнища мертвой паутины, похожие на обветшавшие дырявые паруса корабля-призрака. Чердак напоминал то ли средневековый готический собор, оставленный навсегда разрушительному и беспощадному времени, то ли покинутый город, некогда населенный горгульями, гарпиями и летучими мышами. Кстати, следов последних, как и признаков пребывания птиц, на чердаке не обнаружилось: на мягком шлаке пола не было ни помета, ни перьев, и лишь местами виднелись цепочки полустертых человеческих следов. В переплетении балок и паутины встречались угловатые стены дымоходов, сложенных из красного кирпича и настолько широких, что на Рождество туда бы пролез не только Санта, но и все его девять оленей с санями в придачу. Дымоходов было восемь: два от каминов в холлах первого и второго этажа и в Большой гостиной; еще два, проходивших углом между стенами Большого Обеденного зала, кухни и Малой гостиной с одной стороны и Бального зала с Картинной галереей с другой; к ним же присоединялись камины Восточной и Западной башен на втором этаже. Два дымохода тянулись вверх от каминов в Верхней гостиной и Библиотеке, один – из котельной, и еще один – из того места, которое именовалось лабораторией младшего фон Зильбера. Я прикоснулся ладонью: кирпич был теплым, совсем как в тот день, когда я прислонился к этому дымоходу, едва придя в чувства. Более на чердаке ничего примечательного не оказалось, лишь местами едва заметно просвечивали отверстия в проржавшей крыше, похожие на далекие тусклые звезды, да стояла неподалеку от лестницы огромная помятая бочка, на треть заполненная черной водой, рядом с которой валялись огромные резиновые сапоги.

В подвал можно было спуститься через четыре входа: по одному в дальних концах Западного и Восточного крыла, по лестнице рядом с входными дверями и еще по одному – в Восточной и Западной башнях. Один располагался за кухней, рядом с котельной и прачечной, а другой – неподалеку от лаборатории Вольдемара, через который я и спустился вниз, в неподвижную затхлость подвала, где сам воздух как будто исчез, обратившись в тяжелые запахи мокнущей штукатурки, отсыревшей бумаги и плесени.

Судя по всему, в подвалы Усадьбы Сфинкса десятилетиями, а может быть, и веками относили все, что жаль было выбросить, но и более невозможно использовать или даже просто хранить наверху, поэтому в непроницаемой черноте запутанных переходов лишенного света подвала я брел, словно перемещаясь меж временны́ми пластами культур и эпох. Темнота, как огромный паук, испуганно отбегала от рассеянного желтоватого света моего фонаря, и среди треснувших каменных стен, мощных кирпичных колонн и сводчатых, сочащихся сыростью потолков становились видны то огромные деревянные ящики, обмотанные ржавой проволокой и с маркировкой полувековой давности, то залежи отсыревших и слипшихся картонных коробок, некогда составленные в пирамиды, а ныне развалившиеся под тяжестью веса и минувших годов, то ряды сундуков с железными уголками и нанесенными белой краской полустертыми цифрами. Что-то было обернуто толстой исцарапанной пленкой, покрытой изнутри испариной и прилипшими мертвыми пауками с тонкими длинными лапками; что-то накрыто толстой брезентовой тканью с неопрятными черными пятнами, что-то сложено или попросту брошено кое-как. Иногда все это громоздилось штабелями до самого потолка, проход между которыми становился то шире, то сужался настолько, что проходилось протискиваться сквозь груды хлама, цепляющегося за одежду, словно окостеневшие пальцы навеки погребенных в душной тьме мертвецов; иногда по бокам открывались провалы, подобные уводящим во тьму коридорам, в которых терялся луч фонаря, или распахивалось свободное пространство, похожее на пещеру, капли влаги на сводах которой поблескивали в электрических отсветах, как самоцветы. На полу кое-где скопились небольшие маслянистые лужи воды, и я заметил, что пол не земляной, как в обычных подвалах, а каменный, причем тщательно сложенный из булыжников, плотно пригнанных друг к другу и обтесанных в прямоугольник. А еще я отметил, что так же, как на чердаке не было следов птиц, в подземельях Усадьбы отсутствовали крысы и даже мыши-полевки, что для огромного, обитаемого людьми здания, стоящего среди пустоши неподалеку от леса, было более, чем удивительно.

Вероятно, большая часть того, что хранилось в подвале, являлось советским наследием научного института, несколько десятилетий работавшего в стенах Усадьбы. Во всяком случае, так мне показалось за те полтора часа, что я провел тут в своей первой вылазке, пройдя туда и обратно по прямой вдоль южного фасада между подножиями Восточной и Западной башен и осмотрев едва ли десятую часть сокрытых тьмой подземелий. Однако я с удивлением обнаружил в одном месте длинную металлическую стойку с плечиками, на которых висели старинного кроя фраки и смокинги, пышные бальные платья, старомодные макинтоши и пальто, изрядно пыльные, но сохранившиеся довольно прилично. Проходя мимо, я задел стойку плечом, и вешалки застучали, раскачиваясь, словно внутри старых костюмов и платьев загремели костями иссохшие мертвецы, призраки которых прятались от тусклого луча фонаря среди непроницаемой тьмы. С вешалкой соседствовал покрытый потеками белой плесени, но еще вполне крепкий книжный шкаф с закрытыми дверцами, за которыми на нескольких полках стояли, тесно прижавшись друг к другу, старые книги с излохмаченными, оторванными корешками и лежала невесть кем тут оставленная морская ракушка. Это место я отметил на своей схеме, чтобы вернуться: архивы и книги в связи с моей целью интересовали меня особенно, пусть даже обнаружить вдруг искомое забытым и засунутым в старый шкаф было чрезвычайно маловероятно.

Но более всего меня поразила находка в подземелье под Восточным крылом: в небольшом тупике оказались свалены в беспорядке оружие и доспехи наподобие тех, что стояли в Рыцарском зале. К стенам прислонились несколько копий и алебард, в одном углу тускло поблескивали выпуклые кирасы, в другом грудой были навалены сабли и палаши, имелся даже арбалет с металлической дугой лука, аутентичным изогнутым рычагом и толстой витой тетивой, висящий на вбитом в стену крюке вместе с рваным колчаном, из которого торчали три оперенных болта. Я не слишком большой знаток цен на подобные артефакты, но совершенно уверен, что продажа даже по самой низкой цене такого количества аутентичного воинского снаряжения почти пятисотлетней давности составила бы вполне приличную сумму, так что оставалось только дивиться, как все это не было разворовано за те годы, когда Усадьба стояла безлюдной, и еще более тому, почему все до сих пор брошено так, как есть.

Звучит как один из тех философских вопросов, на которые никогда не получишь ответа.

Но был и другой вопрос, куда более практический и приземленный, не дававший покоя моему любопытству, а может быть, интуиции. За ответом я отправился в кухню.

Приближалось время обеда, и на кухне было жарко от работающих на полную мощность конфорок и горячего вкусного пара. Пахло жареным луком и свежим хлебом, изрядный ломоть которого сидящий за столом Захар макал в топленое масло и с удовольствием отправлял в рот, наблюдая за Риммой, стремительно двигающейся между плитами и разделочным столом. Судя по всему, я появился в середине какого-то рассказа, который Захар, прожевав, продолжал с видом человека, не сомневающегося в ценности того, о чем повествует:

– …Ему однажды ружье подарили – два миллиона евро стоит! А рядом с домом у него была построена башня, высокая, ну вот как у нас тут башни, даже выше еще, и наверху – беседка, он там чай любил пить. Каждый день пил, и друзей еще приглашал, так прислуга по винтовой лестнице весь день туда и сюда с самоварами, с тарелками… Я, правда, эту башню только из-за забора видел, нас на территорию не пускали.

Римма охала и кивала, ни на секунду не прекращая движения. Она была невысокой, но ладной, и синий рабочий халат не мог скрыть того, чем одарила ее благосклонная природа. Захар задумчиво посмотрел на мелькающие перед ним обтянутые тонкой тканью упругие сильные ягодицы, повернулся, чтобы обмакнуть хлеб, встретился со мной взглядом, побагровел и вскочил, опрокинув стул. Римма обернулась на грохот и тоже увидела меня.

– Ой, Родион Александрович, напугали! Вы что же к нам? Если хотите чего-то, позвонили бы, я принесла бы сама или Сережу прислала…

– Захар, – спросил я, – почему вы не на занятиях? Что у вас сейчас, верховая езда?

– Не с моей спиной, – прокряхтел он, дряхлея у меня на глазах. – Меня Никита Гаврилович отпустили. У меня же ранение…

Он многозначительно скосил взгляд на Римму. Я знал, что никакого ранения у Захара не было: он единственный из фирсов, кто не имел реального боевого опыта, прослужил двадцать пять лет где-то в снабжении, а спину себе застудил, уснув зимой пьяным на улице.

– Вольно, – сказал я и обратился к Римме: – Подскажите, где мне найти Обиду Григорьевну?

Та сидела в столовой прислуги в окружении толстой раскрытой книги с разлинованными страницами, каких-то скомканных бумажек, чеков и калькулятора и, надев на кончик носа очки, щелкала клавишами и черкала карандашом. Обида Григорьевна вскакивать при виде меня не стала, что для прислуги было определенной вольностью, но возможно более приветливо улыбнулась и поинтересовалась:

– Господин Гронский, каким судьбами?

Я присел рядом с ней на краешек стула и улыбнулся в ответ.

– Обида Григорьевна, вот вы все знаете… – начал я.

– Ну так уж и все, – махнула она рукой, стремительно рдея от удовольствия.

– Безусловно, ведь вы столько лет работаете с Аристархом Леонидовичем и он вас так ценит! У меня есть вопрос: как вам удалось добиться того, что в подвалах нет ни крыс, ни мышей? Ни даже птиц на чердаке, насколько я мог заметить?

– Ой, у нас тут все это было! – закатила глаза Обида Григорьевна. – И крысы, и полевки, и змеи под Нижней террасой, и даже мыши летучие. Дом стоял двадцать лет почти бесхозным, только охрана жила да Леонид Иванович пару раз в год с семейством наведывался, как на дачу. Иногда гости случались, но это уж редко. Когда после его кончины Аристарх Леонидович решил в Усадьбу, так сказать, на постоянное жительство перебраться, мы сюда с мужем приехали – ахнули! И разруха, конечно, и вот живность, про которую вы спрашиваете. Все тут было. А уж с канализацией что творилось – это вообще лучше к обеду и не рассказывать. Герасим, бывало, буквально по колено, с лопатой…

– Так, а потом?..

– Ну а потом же тут был ремонт, когда решили Академию делать, приезжали несколько бригад специальных, ассенизаторы из Петербурга…

– Я про мышей и прочих, как от них удалось избавиться, да еще так, чтобы не возвращались?

– А они все сами ушли.

– Как это сами?

– Ну вот так, – она развела руками. – Буквально через пару недель, как Аристарх Леонидович сюда переехал. Мы уже и отраву закупили, и мышеловки, и дымовые шашки жечь собирались, а они раз – и все. Просто исчезли. Ни мышей не осталось, ни змей.

Она пристально посмотрела на меня через очки, потом опустила глаза и снова взялась за калькулятор и карандаш.

– Усадьба – место особое, Родион Александрович, сразу всего не расскажешь, тут пожить надо, – продолжила Обида Григорьевна, не поднимая взгляда. – Вы вот про птиц спросили, а замечали, что они даже на крышу у нас не садятся? Чайки с залива, бывало, покружат-покружат, да и улетят, но ни одна никогда не села. Вот так.

– Спасибо. Непременно за этим понаблюдаю.

Я встал и направился к двери.

– Позвольте мне поинтересоваться, – окликнула меня Обида Григорьевна, – если уж у нас такой разговор вышел. Не сочтите за дерзость, просто стало вдруг любопытно: а что это вы делали в подвалах и на чердаке?

Я подумал секунду и неожиданно решил сказать правду. Со мной такое случается изредка.

– На чердаке и в подвалах, Обида Григорьевна, я искал одну очень редкую книгу.

На субботу в Усадьбе Сфинкса был назначен большой прием – званый ужин и традиционный бал в честь осеннего равноденствия, а за день-два до него для воспитанников обыкновенно устраивалась парфорсная охота – во всяком случае, рекомендовалось это мероприятие именно так. По такому случаю завтрак в четверг перенесли на полчаса раньше, а Аристарх Леонидович был особенно красноречив, не в последнюю очередь еще и потому, что успел употребить портвейну прямо с утра, до того, как сесть за стол.

– Охота – освященная традицией привилегия знати! – сообщил он, значительно подняв палец. – До так называемой аграрной революции основу рациона питания человека составляла охотничья добыча. После того, как люди уселись на землю и стали кормиться с нее, большая часть утратила охотничий навык, а вместе с ним и право охотиться. Оно осталось лишь у правителей, военной элиты, сохранивших инстинкты хищников, на столах у которых всегда было свежее мясо, в то время как простолюдины ели зерно, будто мыши, и плодились, кстати, так же… Или траву, как скотина, впрягшись вместе с которой в плуг пахали землю, чтобы вырастить себе корм. Добытое на охоте мясо стало пищей для рыцарей и королей, а еще для тех, кто имел достаточно смелости им противостоять. Во времена моего детства была такая аудиосказка и еще мультфильм по «Бременским музыкантам», и вот там звучала фраза: «Разбойники жарили мясо и пили вино». Разбойники! Шериф Ноттингема преследовал Робина Гуда, ибо тот смел охотиться в его лесах, а крестьяне восхищались и складывали про него свои песни не потому только, что он что-то им раздавал из награбленного – в чем я лично, знаете ли, сомневаюсь, хотя может быть, – но потому, что он делал то, решиться на что не могли они сами, – жить свободным, а не покорно жевать запеченное перемолотое зерно, сетуя на тяжкую жизнь. Ну-ка, Дуняша, подай-ка мне ростбифу…

Дуняша двузубой серебряной вилкой подцепила восхитительно нежный, сочащийся розовым ломоть говядины и положила Аристарху Леонидовичу на тарелку. Василий Иванович вытащил изо рта косточку от вишневого варенья, зажал пальцами, стрельнул в сидевшего напротив Лаврентия и тихонечко захихикал. Тот выпучился, скатал шарик из хлебного мякиша и щелчком запустил в своего приятеля. Аристарх Леонидович отрезал кусочек ростбифа, поднял его на вилке и продолжал:

– Мясо – источник силы и дерзости! Вспомним, как у Диккенса про вдруг взбунтовавшегося Оливера Твиста спрашивали: вы что, давали ему есть мясо?! В этом контексте, кстати, современная натужная популяризация вегетарианства среди масс выглядит весьма недвусмысленно. Я непременно напишу когда-нибудь об этом в своей монографии. И в особенности источником храбрости является мясо, добытое на охоте! Вообще ген охотника, как и ген убийцы, есть только у двух процентов людей, которые и составляли традиционно истинную элиту общества. Наша современная знать о чем-то таком подозревает, а потому в их среде тоже сделалось модным выезжать на охоту, но так как они и сами в большинстве своем являются лишь симулякром настоящей элиты, то симулируют и охоту тоже: то расстреливают картечью кабана, закрытого в клетке, то стреляют в голову спящей в берлоге медведице, или же просто пьянствуют, пока челядь ловит им кроликов.

Он понял, что его занесло немного не туда, торопливо прожевал ростбиф и поспешил добавить:

– Но! В Академии Элиты проходят обучение представители только истинно благородных семей, а потому наша ежегодная парфорсная охота…

Вдруг из застекленных дверей Большой гостиной появилась Марта: она почти бегом пересекла обеденный зал, на ходу сделала книксен и бросилась в двери кухни. Фон Зильбер проводил ее недоуменным взглядом, поднял брови, покачал головой и попытался продолжить:

– Так вот, у нас традиционная парфорсная охота…

В кухне загремело и рассыпалось с металлическим дребезгом по плиткам пола. Зазвучали возбужденные голоса, а потом из двери выбежала Обида Григорьевна с криком:

– Молодая госпожа приехала! Молодая госпожа приехала!

Дуняша всплеснула руками, охнула и уронила оладушек с вилки на брюки Никите. Обида Григорьевна пронеслась мимо стола, опомнилась, на мгновение развернулась, поклонилась стремительно, задыхаясь, быстро сказала:

– Аристарх Леонидыч, молодая госпожа приехала!

И помчалась к дверям в Большую гостиную. За ней поспевала Марта. Фон Зильбер, как мне показалось, чуть побледнел. Он поднялся, вытер губы белоснежной салфеткой, смял ее, бросил в тарелку и произнес:

– Господа, судя по всему, в Усадьбу прибыла моя дочь.

Все пришло в движение; загрохотали отодвигаемые тяжелые стулья, о фарфор зазвенели приборы.

– Что происходит? – поинтересовался я у Веры.

Она деланно округлила глаза.

– Молодая госпожа приехала! Пойдем, поучаствуем.

Вслед за всеми мы поспешили через Большую гостиную и холл к Верхней террасе. Утро было по-осеннему свежим, солнце растворилось неярким светом в бледной дымке на небе, в кристально-прозрачном прохладном воздухе серо-зеленые пустоши и резная кромка далекого леса различались как-то особенно четко. По узкой ленте грунтовой дороги со стороны Анненбаума неспеша приближался большой молочно-белый внедорожник. Все столпились у балюстрады; на террасу высыпали Римма с Сережей, Дуняша, протиснулся в невысокую дверь Герасим. Позади грохотали засовы и переговаривались голоса.

– Отпереть обе створки! Двери настежь!

– Лестницу несите!

– Не надо лестницу! Прах, подсади!

– Дунька! Бестолочь! Куда лезешь?! Вот, вставай рядом с Сережей!

– Что возитесь?!

– Сейчас, заело чего-то…

– Римма, подотри ты ему сопли, смотреть тошно!

– Открыл!

С гулким протяжным скрипом раскрылись огромные двойные двери, из холла потянуло сквозняками и холодом. На террасе добавилось публики: фирсы, псарь Николай и конюх Архип. Все смотрели, как белый джип подъезжает все ближе. Когда автомобиль поравнялся с лестницей Нижней террасы, Обида Григорьевна не выдержала:

– Аристарх Леонидыч, я побегу уже, можно?

И, не дожидаясь ответа, стремительно посеменила вниз по ступеням. За ней огромными шагами стал спускаться Герасим. Машина остановилась. Водитель в черном костюме вышел, обогнул джип спереди и открыл правую заднюю дверь. Обида Григорьевна понеслась опрометью. Я всерьез опасался, не скатится ли она кубарем по ступеням, но обошлось, и, едва из машины вышла девушка в чем-то розовом, Обида Григорьевна с ликующим криком заключила ее в объятия. До террасы донеслись возбужденно-радостные голоса.

– Она была няней у нее несколько лет, – негромко сказала Вера и вздохнула. – Так трогательно, обрыдаться можно.

К раскрытому багажнику подоспел Герасим, готовый взяться за чемодан. Мария Аристарховна оживленно о чем-то говорила со своей бывшей няней и вдруг села обратно в автомобиль, делая приглашающие жесты. Обида Григорьевна обежала машину и забралась с другой стороны, водитель закрыл дверцы и отправился обратно за руль. Крышка багажника медленно опускалась. Герасим постоял мгновение в растерянности, а потом побежал по лестнице вверх, перепрыгивая две ступени за раз.

– Господа, господа, идем к северной террасе, господа! К северной террасе! – вскричал Аристарх Леонидович.

На несколько секунд возникла суетливая толчея: фирсы и прислуга расступались, чтобы пропустить воспитанников и нас с Верой. Все почти бегом устремились назад через холл, потом через Большую гостиную к застекленным дверям на террасу, глаз божества с потолка таращился возбужденно, и казалось, что сейчас к общему движению присоединятся кружащиеся в вихре королевские особы, тигры и крокодилы. Мимо, разя запахом пота, промчался Герасим. Марта раскрыла двери. Белый Land Сruiser торжественно въехал во двор, скрипя гравием под колесами. Все выстроились полукругом; распахнулись дверцы автомобиля, и через несколько мгновений порог гостиной переступила миловидная девушка среднего роста в модном розовом тренче. У нее были русые, чуть вьющиеся волосы, аккуратно забранные на затылке, детские припухлые губы, большие глаза, синие, как июньское небо, и очень правильные, классические черты лица, с которыми можно было бы позировать для портрета юной русской аристократки или легко пройти кастинг на главную роль в фильме про гимназистку из дворянской семьи. На вид ей было никак не больше семнадцати лет; а еще я отметил, что она совершенно не походила ни на отца, ни на брата. Позади нее стояла сияющая Обида Григорьевна с радостно слезящимися глазами, и Герасим с небольшим голубым чемоданчиком, который в его руке казался аксессуаром из кукольного домика.

– Машенька, душа моя! – Аристарх Леонидович шагнул вперед, широко раскрывая объятия. – Что за прекрасный сюрприз!

Машенька чмокнула губами рядом с его щекой и ловко выпорхнула из объятий.

– Ах, папа, вы все время устраиваете такую встречу, что мне, право, неудобно!

Она взглянула на неловко выстроившихся мальчишек, улыбнулась и склонилась в шутливом полупоклоне:

– Господа, я очень рада всех видеть!

Щелкнули каблуки. За моей спиной кто-то громко цокнул языком. Я обернулся и увидел, что Граф грозно смотрит на плотоядно улыбающегося Петьку. Вольдемар с отсутствующим видом глядел в стену.

– Но что же ты не предупредила, что приедешь раньше! – восклицал Аристарх Леонидович. – Твои комнаты еще не готовы, и…

– Ой, это ничего, это мы мигом! – вмешалась Обида Григорьевна. – Марта, Дуняша, что встали столбами! Одна за бельем, другая в Девичью башню – проветрить, прибрать!.. Мария Аристарховна, пока позавтракать не желаете?

Все снова пришло в движение и смешалось. Марта и Дуняша исчезли, как ветер; Герасим, держа голубой чемоданчик бережно, словно детскую люльку, понес его куда-то наверх; Аристарх Леонидович откашлялся, посмотрел на меня и произнес:

– Позволь представить тебе, душа моя, новое лицо у нас в Академии: Гронский Родион Александрович, учитель литературы!

Я сделал шаг вперед, чуть поклонился, чувствуя себя довольно нелепо, и сказал:

– Очень рад знакомству.

Машенька скользнула по мне взглядом своих изумительно синих глаз, вздернула подбородок, повернулась к Обиде Григорьевне и сообщила:

– Я бы не отказалась от кофе с молоком, – и направилась в обеденный зал.

– Похоже, вы подружитесь, – заметила Вера.

Зашаркали шаги; кто-то потянулся обратно к неоконченному завтраку, кто-то отправился к выходу в холл. Аристарх Леонидович чуть задержался, и, проходя мимо, я услышал, как он говорит Графу:

– Ну не отменять же теперь всё в самом деле…

Вольдемар не обменялся с сестрой ни словом, ни взглядом.

После завтрака и неожиданной церемонии встречи я отправился на конюшню выбирать себе лошадь. Честно говоря, меня до последнего не покидала надежда, что обойдется без этого: я могу выжить и за несколько дней адаптироваться в любом городе мира, даже если окажусь в нем без документов, связи и денег, способен легко раздобыть оружие и информацию, наладить контакт с любыми людьми – от бродяг, живущих в колодцах у теплотрассы, до первых лиц транснациональных компаний; могу войти в доверие, вызвать любовь, страх или ненависть; знаю несколько европейских и азиатских языков, не считая арго и диалектов, владею принципами шифровки, дешифровки и передачи любых сообщений; умею стрелять практически из всех видов оружия, от лука до армейского огнемета, и побеждал в рукопашном бою противников, перед которыми спасовали бы мастера Шао Линя; в состоянии разобраться с управлением каким угодно городским транспортом, но вот верховая езда в программу моего обучения не входила, и в седле я не сидел никогда.

– Ваш статус предполагает участие в парфорсной охоте в качестве зрителя, – объяснил Аристарх Леонидович. – Это значит, что вы и Вера Андреевна будете, сидя верхом, наблюдать за происходящим. Разумеется, вместе со мной.

Я поинтересовался, нельзя ли понаблюдать стоя или, скажем, на раскладном стульчике, но здесь фон Зильбер оказался непреклонен.

– Традиция! – веско сказал он, а с этим аргументом, как известно, дискутировать невозможно. – К тому же я убежден, что нет причин для волнений: скакать вам никуда не придется, нужно всего лишь доехать шагом от конюшни до места, посидеть в седле, пока мальчики будут гонять зайцев и лис, а потом спокойно вернуться обратно. Я тоже, знаете ли, не великий наездник, но справляюсь. Вот увидите, вам еще и понравится: в Академии изумительная конюшня, все лошади – гонтеры с изумительной родословной, и каждая стоит, замечу, как неплохая городская квартира!

В конюшне мне первым делом бросились в глаза недвусмысленного вида деревянные козлы с привязными ремнями, стоящие в углу у входа. Пахло деревней и зоопарком из детства. Конюх Архип, по случаю дня охоты промывший спутанную грязную седину, вел меня широким проходом между стойлами, откуда выглядывали, иногда шумно вздыхая, умные лошадиные морды с блестящими черными глазами.

– Это вот Нейман, – говорил Архип, показывая по сторонам, – это Буцефал, тут Лизетта… вот, хорошая моя… здесь Моренго, Эклипс, Делир…

Лошади были в основном гнедой масти, встречались серые и вороные, и только одна белая, как январский утренний снег, с густой длинной гривой.

– А это?

– Это Медуза, лошадка Марии Аристарховны, – ответил Архип. – Чудо, а не лошадка! А вы, господин Гронский, как в седле держитесь?

– Надеюсь, что вообще удержусь, – честно признался я.

– Ну, тогда я дам вам Сибиллу, она лошадь взрослая, спокойная, рассудительная, довезет вас до места и будет стоять себе смирно. Так сказать, «generosus equus haud curat latratum canum», – внезапно процитировал он. – Вот, познакомьтесь пока, а я амуницию принесу.

Сибилла была серой масти и посмотрела на меня с той задумчивой мудростью, которая часто встречается во взгляде лошадей и которая позволила некогда одному ирландскому пастору даже поставить их выше людей. Я решил, что мы поладим.

В седле я чувствовал себя так же ловко, как если бы меня посадили на табуретку, водруженную на шест, поднятый метров на пятьдесят над землей и постоянно слегка движимый ветром, но Сибилла, казалось, индифферентно относилась к тому факту, что кто-то сидит у нее на спине, и спокойно стояла на месте, время от времени флегматично опуская вниз морду, чтобы ущипнуть немного увядающей зеленой травы между сухих и жестких сорных стеблей.

– Рыцарь Печального Образа, – фыркнула Вера, увидев меня верхом. Сама она сидела в седле с уверенностью королевы воинов и превосходно смотрелась на вороном коне в бархатной красной куртке с меховой оторочкой и черных лосинах, до блеска натянувшихся вокруг бедер.

– Действительно, милейший Родион Александрович, вы в этом своем пальто на лошади словно какой-то назгул, – добавил Аристарх Леонидович. Сам он был облачен в узорный жакет, отороченный золотыми кистями и позументами, словно скроенный из вычурных занавесок, и курил короткую гнутую трубку, сидя на сером в яблоках жеребце. – Нужно было попросить подобрать вам в каптерке что-то более приличествующее случаю.

Мы стояли на небольшой возвышенности к западу от Усадьбы. Перед нами расстилалась поросшая высокой травой пустошь, серовато-зеленый фон которой местами расцвечивали желтоватые пятна мелких осенних цветов. Впереди, километрах в пяти, протекала узкая речка или ручей с непроницаемо черной водой, сразу за ним, невидимая отсюда, пространство ограничивала проволока электрической изгороди. По левую руку темнела широкая полоса леса, а на севере виднелась длинная линия камышей вдоль заболоченного ручья, ограждающая справа пространство предстоящей охоты. По полю уже проезжали на лошадях воспитанники и фирсы, в промозглом воздухе слышались голоса и отрывистый лай собак.

Я не очень разбираюсь в развлечениях знати, но то, что фон Зильбер с гордостью именовал парфорсной охотой, лишь отдаленно походило на свой пышный аристократический образец. Неподалеку от границы леса стоял небольшой неопрятного вида фургон, где в клетках ожидали своей участи зайцы и лисы, привезенные из охотничьего питомника.

– Десяток зайцев и две лисы, – рассказал Аристарх Леонидович. – Достаточно, чтобы не утомиться и чтобы это развлечение не наскучило.

Тут же неподалеку располагался со сворой из дюжины гончих псарь Николай, готовый спустить их, едва человек, которого по традиции именовали выжлятником, откроет клетку и испуганное животное выскочит из нее прочь.

– Это исключительно вышколенные фоксхаунды! Обычно гончие разрывают добычу, а эти безупречно обучены загонять ее, но не притронутся к ней без команды! Каждая собака стоит, между прочим, как автомобиль! Николай, хоть и выглядит неказисто, дело свое очень хорошо знает, и свора слушается его беспрекословно. Я его купил вместе с псами, ну то есть нанял, конечно, но, по сути, это одно и то же.

Собаки должны были гнать животное по пустоши, не давая уйти в лес или через поле, а верховые охотники, вооруженные длинными кнутами-арапниками с зашитыми в кончик навоя металлическим утяжелителем, наперегонки преследовали добычу, стараясь нагнать и разбить ударом арапника голову. Дело это совсем непростое, требующее изрядной сноровки, но занятия верховой ездой не проходили даром. За убитого зайца присуждалось одно очко, за лисицу – пять, и победитель объявлялся в итоге царем охоты. Охотниками были только воспитанники; фирсам разрешалось помогать молодым господам, собирать добычу, но охотиться наравне с ними они не могли и арапников не имели.

Над пустошью разнесся долгий надтреснутый звук медного охотничьего рожка.

– Смотрите! Смотрите! Начали!

Всадники выстроились в ряд; выжлятник открыл дверцу фургона, повозился, и оттуда, мелькнув серой тенью, выскочил заяц и понесся по полю, петляя в траве, за ним с яростным лаем кинулись гончие. Охота началась.

Строй наездников распался. Щуплый Василий Иванович тщетно пытался заставить своего коня двинуться с места: тот не слушал поводьев и шенкелей, выгибал шею и вертелся на месте. Петька, растопырив кривые ноги, гарцевал рядом на каурой лошади, пытаясь помочь, но добился лишь того, что разозлившийся Василий Иванович, от досады принявшийся хлестать коня плетью, угостил и его. У Лаврентия получилось пустить лошадь мелкой рысью, но о том, чтобы подобным манером догнать бешено мечущегося в траве зайца, нечего было и думать. Эльдар и Никита довольно уверенно скакали галопом, но и они далеко отстали от Филиппа и Вольдемара, стремительно помчавшихся через пустошь. Я невольно засмотрелся: оба, вне всяких сомнений, были искусными и опытными наездниками, но если Филипп посадкой и стилем напоминал наследного принца, то облаченный в черный жакет Вольдемар несся на сером коне, словно демонический всадник из Дикой охоты, и только развернутая козырьком назад нелепая детская кепка, из-под которой развевались длинные черные волосы, одновременно и рушила образ, и добавляла ему какой-то сумасшедшей жути. Не прошло и минуты, как он чуть нагнулся и резко взмахнул кнутом. Раздался душераздирающий вопль, в предсмертной муке и ужасе почти не отличимый от человеческого. Заяц заходился отчаянным криком, пока Вольдемар, круто развернув коня, не проехал мимо него еще раз. Взметнулся арапник, и крик оборвался.

– Мой! – закричал Вольдемар.

Граф спрыгнул с лошади, подобрал в траве безжизненную серую тушку и засунул в седельную сумку.

– Итак, счет открыт! – объявил Аристарх Леонидович. – Неправда ли, Вольдемар исключительно блестяще держится в седле?

– Филипп тоже неплох, – прищурилась Вера.

– Желаете пари? – шутливо осведомился фон Зильбер. – Готов поставить на Вольдемара ящик портвейна из своих личных запасов!

Николай свистом подозвал гончих обратно, верховые тоже вернулись на позицию. Второй заяц оказался резвее и продержался чуть дольше, но все равно был настигнут Вольдемаром, оттеснившим в последний момент крупом своего коня гнедую лошадь Филиппа.

– Мой!

Мне показалось, что Филипп, настигая удирающего зверька, не торопится нанести смертельный удар. В третий раз он обогнал Вольдемара, но заяц шмыгнул между ног его лошади и понесся прямо на Эльдара с Никитой. Они закружились, со свистом рассекая воздух арапниками; свора гончих, заливисто лая, образовала круг, в который ворвался Филипп, а следом за ним Вольдемар. В толчее невозможно было разглядеть и понять, что происходит, но тут раздался пронзительный заячий вопль, а потом крик Эльдара:

– Мой!

Я увидел, как Вольдемар замахал руками, привстал в стременах и толкнул Эльдара в грудь. Тот попятился; Филипп попытался встать между ними. Фирсы спешились и принялись растаскивать лошадей под уздцы.

– Ничего, ничего, – пробормотал Аристарх Леонидович, щурясь сквозь дым. – Пусть сами разберутся.

Младший фон Зильбер что-то выкрикнул и помчался к исходной. Остальные тоже вернулись в строй. Николай подозвал гончих, на минуту присел рядом с ними, словно тренер, взявший для команды минутный тайм-аут, а потом махнул рукой выжлятнику. Охота продолжилась. Вскоре из сумок на седле у Графа торчали уже пять заячьих тушек; Филипп записал на свой счет двоих; один достался Эльдару и еще одного случайно затоптал конем Никита. Лаврентий не сдавался и рысил взад и вперед по полю. Василий Иванович слез с коня и хлестал арапником траву, сшибая сухие верхушки. Последний заяц боролся за жизнь дольше всех: он измотал фоксхаундов ложными петлями, запутал всадников и вдруг, вырвавшись из кольца собак и охотников, понесся прямо на нас. Вольдемар устремился следом. Заяц летел стрелой к нашей возвышенности; Вера приподнялась в стременах и глядела, приоткрыв рот, Аристарх Леонидович азартно пыхтел трубкой. Я мысленно от всей души пожелал зайцу удачи, но метров за пятнадцать до нас Вольдемар все-таки настиг его и махнул плетью. Заяц закричал и перекувырнулся через голову. Вероятно, металлический наконечник арапника перебил ему хребет, и он, не переставая кричать, скреб землю передними лапами, пытаясь встать. Вольдемар остановил коня и спешился, тяжело дыша. Он подошел к зайцу, поднял его за уши, вытащил из ножен на поясе нож и одним взмахом рассек зверьку горло. Тот задергался и затих; кровь плеснулась на черный жакет молодого фон Зильбера, несколько капель попали ему на лицо.

– Ну что ж, – подытожил Аристарх Леонидович. – Общий счет убедителен: шесть-четыре в пользу Вольдемара. Но впереди самое интересное – охота на лис! Так что все еще вполне может измениться.

Воспитанники и фирсы выстроились в ожидании. Сквозь тонкие облака ярким пятном проступило холодное солнце. В неподвижном безветрии звуки доносились издалека, и я слышал, как фыркают кони, как устало дышат собаки, вывалив языки, и негромко переговариваются охотники. Выжлятник возился у открытой дверцы фургона, потом повернулся, замахал руками и прокричал:

– Сдохла!

– Как неприятно, – пробормотал фон Зильбер. – Ну, осталась еще одна, так что, Вера Андреевна, у вашего фаворита есть шанс на победу.

Вновь протрубил рожок. Из фургона выскочила маленькая рыжая лисичка и метнулась в траву. Гончие зашлись заливистым лаем и кинулись следом; с другой стороны, на скаку разворачиваясь в полукруг, поскакали всадники с арапниками наготове. Лисица заметалась; собаки и охотники приближались, сжимая кольцо. В этот момент я повернул голову и увидел, как со стороны Усадьбы, наперерез через пустошь галопом несется белая лошадь с наездницей. На Машеньке был ослепительно голубой жакет, белый тонкий шарф развевался, как призрачный шлейф, она низко пригнулась к выгнутой шее лошади, и мне показалось, что держится не за поводья, но вцепилась в густую, белоснежную гриву. Медуза мчалась неправдоподобно быстро, будто летела, не касаясь земли. Я не смогу объяснить, что со мной произошло в тот момент: это была абсолютная, безусловная уверенность в том, что лошадь понесла и дело грозит смертельной опасностью. Действуя по какому-то неосознанному наитию, я натянул поводья так, что Сибилла повернула голову вправо и изумленно воззрилась на меня карим глазом, а потом что есть сил сжал ей ногами бока. Лошадь прыгнула так, что у меня лязгнули зубы, и поскакала, взяв с места в галоп. Позади что-то кричали фон Зильбер и Вера, но я их не слышал: ветер шумел у меня в ушах, Сибилла мчалась следом за белой лошадью Машеньки, седло беспощадно лупило меня по заднице при каждом прыжке, и я понятия не имел, что буду делать, если мне удастся нагнать Медузу.

Меж тем лисичка, бросившись вправо и влево, в отчаянии прижалась к земле. Фоксхаунды с лаем приближались с одной стороны, с другой летели Вольдемар и Филипп. Я увидел, как Машенька направляет Медузу наперерез своре гончих; за мгновение до того, как несущаяся галопом лошадь должна была врезаться в них, собаки вдруг остановились, как будто в растерянности, молча вывалив языки и виляя хвостами. Машенька проскакала мимо и развернулась, направляясь навстречу Филиппу и Вольдемару. Филипп, натянув поводья, притормозил, а Вольдемар, увидев сестру, только оскалился и помчался вперед еще быстрее. Расстояние между ним и сжавшейся в траве лисицей стремительно сокращалось, но через мгновение белоснежная Медуза поравнялась с его конем и стала теснить того корпусом. Вольдемар занес руку с арапником; в этот момент его гнедой вдруг резко остановился, выгнув шею, и закружился. Машенька проскакала вперед, остановилась рядом с лисичкой и спрыгнула на землю. Моя Сибилла, видимо, поймав кураж, продолжала нестись так, словно собиралась взять гран-при на скачках «Золотая Корона»; я понятия не имел, как ее остановить, и чувствовал себя, будто оседлал ураган. Лошадь летела прямо на Машеньку; та вдруг повернулась, я на мгновение увидел взгляд ее синих глаз, а потом Сибилла, заржав, поднялась на дыбы, и я вылетел из седла, с силой впечатавшись в землю спиной и затылком. Вероятно, падение оглушило меня на несколько секунд, потому что, когда я поднялся, Сибилла уже смирно стояла рядом с Медузой, а Машенька, держа на руках лисичку, нахмурясь, смотрела на меня.

– Какого дьявола вы так неслись, позвольте узнать?! – спросила она.

– Хотел вам помочь, – ответил я, злясь на себя самого за то, как глупо это прозвучало.

– Да? – иронически усмехнулась Машенька. – И кому тут нужна помощь?

Снова отрывисто залаяли гончие. Свора неуверенно приближалась, следом спешил запыхавшийся псарь Николай. Собаки подбежали на несколько шагов и остановились. Со всех сторон скакали люди.

– Почему они встали?! Почему встали?!!

Разъяренный Вольдемар подлетел к нам и выпрыгнул из седла; его конь хрипел, на гнедой шкуре алели влажные кровавые полосы. Он метнул яростный взгляд на сестру и срывающимся фальцетом закричал:

– Почему собаки остановились?!

– Владимир Аристархович, они же без команды не станут… – пробормотал Николай.

– Так дай команду! – взвизгнул Вольдемар.

Николай покраснел и шумно задышал, глядя то на Машеньку, то на ее взбешенного брата.

– Да как же я дам… ваша сестра же ее на руках держат… не могу…

– Дай команду, я приказываю тебе!

Он взмахнул арапником, указывая на Машеньку, и закричал своре:

– Ату! Ату!

Собаки не сдвинулись с места.

– Ату ее! Ату!!!

Гончие легли и прижали морды к земле.

Вольдемар в ярости вытянул кнутом одну собаку, потом вторую; раздался пронзительный визг.

– Ату!!!

Он еще раз хлестнул арапником гончих и вдруг обрушился на Николая. Тот заслонился руками и что-то кричал, плеть со свистом разрезала воздух; между пальцев псаря, которыми тот прикрывал голову, потекла кровь. Вокруг в немом молчании собрались воспитанники и фирсы. Кони испуганно прядали ушами и фыркали, дыхание паром вырывалось в холодный воздух. Вольдемар в ярости наотмашь хлестал Николая, а потом повернулся к сестре.

– Ты!..

– Ну давай, – негромко сказала Машенька. – Попробуй.

Вольдемар ощерил мелкие острые зубы и занес руку с арапником. Машенька не двинулась с места, все так же держа на руках сжавшуюся в клубок, дрожащую лисицу. Я шагнул вперед. Граф спешился и встал рядом с Вольдемаром.

– Довольно!

Подоспевший Аристарх Леонидович восседал на своем жеребце и сурово взирал сверху вниз.

– На сегодня достаточно, господа. Я объявляю охоту оконченной.

– Ты обещал мне больше не устраивать этих диких забав, папа! – выкрикнула Машенька. – Ты обещал!

Ее голос был звенящим и твердым, как лед. Все посмотрели на старшего фон Зильбера. Он заметно стушевался, но постарался не подавать виду.

– Мы сможем это обсудить в другое время и в более подобающем месте, Мария. А сейчас я предлагаю всем вернуться в Усадьбу.

Он неловко и, как мне показалось, немного поспешно, развернул коня и пустил его рысью. Вольдемар швырнул арапник на землю и молча вскочил в седло. Граф, бросив на меня испепеляющий взгляд, отправился следом. Вера посмотрела на меня с сочувствием, покачала головой и покрутила у виска пальцем. Все молча разъехались. Псарь Николай, ощупывая голову окровавленными пальцами, пошатываясь, побрел прочь. Собаки, размахивая хвостами, окружили его, словно бы утешая, и ушли вместе с ним.

– Подержите, – Машенька сунула мне в руки лисичку. Та зашипела и щелкнула зубами.

– Ну-ка, тихо!

Она одним движением взлетела в седло, протянула руки в перчатках из белой кожи, приняла присмиревшую лисицу и погладила ее между ушей.

– Надеюсь, вы доберетесь благополучно. Только не пускайте больше Сибиллу в галоп. Верховая езда – это явно не ваше.

К обеду Машенька не спустилась и к ужину тоже не вышла, попросив принести еду в комнаты для нее и для лисицы. Аристарх Леонидович, председательствовавший на обеде, делал вид, что ничего не случилось, пытался шутить, но выходило неубедительно. Вольдемар был мрачен, как туча, и совершенно не отреагировал на нарочито торжественные отцовские поздравления с победой. Прочие приветствовали их вымученными аплодисментами. Это было похоже на большое семейство, где все недолюбливают друг друга, но вынуждены раз или два в год собираться вместе.

На ужин подали убитых зайцев; из кухни приглушенно слышались плач и разговор на повышенных тонах. Когда Дуняша выносила блюдо с целиком запеченной заячьей тушкой, через открытую дверь донесся громкий рев, как будто плачет годовалый ребенок с легкими и голосовыми связками взрослого человека, и раздраженный голос Обиды Григорьевны:

– Римма, или ты его успокоишь, или я сама вышвырну отсюда, ей-богу, и ты следом пойдешь! Нет моего терпения больше!

– Это Сережа, – сказала мне Вера. – Плачет, потому что ему зайцев жалко. В прошлом году то же самое было.

Вольдемар за ужином отсутствовал: обычай, согласно которому царь охоты первым разрезает приготовленную добычу и раскладывает ее по тарелкам, он проигнорировал. Двух тушеных зайцев отнесли ему в подвальную лабораторию. Аристарх Леонидович явно выпил больше обычного и уже не пытался делать вид, что всё в порядке. Остальные кое-как поковыряли еду и разошлись, оставив на нескольких блюдах растерзанные и разбросанные куски зайчатины. Всем хотелось, чтобы этот день поскорее закончился. Я собирался улечься пораньше, но сон не шел, я ворочался в темноте, то погружаясь в мгновенную дремоту, то просыпаясь от неожиданно ярких видений: Машенька, стремительно мчащаяся на белой лошади, Вольдемар в залитом кровью черном жакете, жуткие предсмертные крики зайцев, перепуганная лисичка – и в итоге понял, что не усну. На часах было начало первого ночи. Хотелось выбраться из четырех стен и подышать свежим воздухом. Я встал, оделся, набросил пальто и вышел из комнаты.

На плоских крышах Западного и Восточного крыла было устроено что-то вроде портиков с небольшими навесами. Когда-то туда можно было выйти через двери в разных концах коридора третьего этажа, то теперь открытой осталась только одна, ведущая на крышу Западного крыла; другая была заколочена. Я зажег переносной фонарь и, стараясь ступать тихо, прошел коридором мимо пустых комнат и выхода на чердак, почти физически ощущая настороженную, молчаливую тьму, притаившуюся за закрытыми дверьми.

Ночь была неожиданно теплой – такое бывает порой в конце сентября перед наступлением холодов, когда земля отдает осени последнее, что осталось от солнечных летних дней. Вверху царило смятение: клочья изорванных невидимым ветром серых туч бесшумно мчались по небу бесконечным потоком теней, мелькающих причудливыми очертаниями в тусклом свете изогнутой растущей луны. Но внизу было удивительно тихо, лишь изредка легкое дыхание ветра проносилось над пустошью, отзывавшейся потусторонним шепотом трав.

Уличные фонари уже выключили, и было абсолютно темно, как бывает только вдали от негаснущего марева больших городов; ни месяц, едва просвечивающий сквозь рваные облака, ни крупные звезды, мелькающие в прорехах туч, не рассеивали темноты. Ни луча фонаря, ни звука шагов караульного не было ни слышно, ни видно. Я прошел по крыше вперед и остановился, глядя туда, где сегодня разыгралась охотничья драма; сейчас все было погружено во мрак, и пустошь дышала почти осязаемой тьмой.

Для городского жителя непривычно и не слишком уютно пребывание в камере обскура первобытной, истинной ночи. Я уже собирался вернуться в комнату, когда вдруг услышал странный звук, очень тихий, почти на пределе слышимости. Вот он стал громче; теперь это было похоже на свист или какой-то монотонный напев, исполняемый чьим-то очень высоким голосом. Звук доносился со стороны пустоши; я стал вглядываться в темноту и через некоторое время различил светлое пятно, похожее на тусклую серебристую искру, медленно перемещающуюся во мраке чуть дальше линии возвышенности. Что-то гипнотическое было в этом напеве и серебристом отблеске. Я замер, стараясь расслышать и рассмотреть больше, но тут вдруг лязгнул засов, загремели запоры и заскрипела дверь. Темноту разрезал яркий клин желтого света из открывшейся двери псарни. Я увидел, как Николай вышел наружу и, подняв над головой фонарь, стал всматриваться туда, откуда доносился странный напевный звук. Меня он не замечал. Серебристая искра во мраке как будто приблизилась, стала больше, и мне показалось, что я различаю какой-то силуэт, но он постоянно менял очертания и форму. Тем временем Николай свистнул, и гончие одна за одной выбежали из псарни.

– Ату! – резко произнес он. – Ату!

Тишину мгновенно разорвал многоголосый лай. Собаки бросились в темноту, и Николай, размахивая фонарем, побежал за ними следом. Чем бы ни был серебристый силуэт во мраке, тренированные гончие должны были добраться до него за минуту. Свора исчезла из виду, слышался только яростный лай. Николай успел добежать до линии возвышенности и уже стал спускаться к пустоши, но внезапно напевный звук изменился, взметнулся на миг словно бы очень высоким криком и смолк; серебряная искра исчезла. Собачий лай тоже стих, как будто бы тьма внезапно поглотила всю свору гончих. Николай остановился, взмахнул фонарем, несколько раз свистнул и еще раз крикнул:

– Ату!

В тот же миг я увидел собак: они стремительно возникли из темноты, молча ворвались в желтоватый круг фонаря в руках Николая и с яростным рычанием набросились на псаря. Он страшно закричал, взмахнул руками, но гончие мгновенно повалили его и стали рвать с невероятным остервенением. Псарь катался по земле, истошно крича и пытаясь сопротивляться, но на его руках и ногах висело сразу по две собаки, а остальные впились в живот и лицо. Фонарь выпал у него из рук. Крик оборвался. Я бросился было к выходу с террасы, но внизу зазвучали голоса, ударила дверь, яркие лучи света прорезали тьму, а потом захлопали выстрелы: раз, другой, третий. Судя по звуку, это был «наган» Графа. Раздался собачий визг, потом вой, и «наган» заговорил снова: один, два, три, четыре. Опять завизжала собака. Во дворе нарастала суматоха. Пора было уходить. Я повернулся, и мне показалось, что я увидел на крыше Восточного крыла девичий силуэт в белом платье. После короткой паузы прогремел еще один выстрел, я всего на мгновение рефлекторно отвел взгляд, а когда посмотрел на соседнюю крышу, она была уже пуста.