Табачный дым аристократически пах сандалом и медом; густыми голубыми клубами он поднимался из чашечки большой изогнутой курительной трубки, вырезанной из вишневого корня, с белой точкой на мундштуке, завиваясь, плыл по кабинету, поднимался наверх и расстилался под потолком колышущимся туманным пологом, куда Аристарх Леонидович, окутанный плотной дымной завесой, отправлял искусно выдуваемые сероватые кольца. Перед ним на зеленом сукне письменного стола громоздился угловатый металлический трубопроводный передатчик. Граф сидел на стуле с другой стороны от стола и прижмуривал краснеющие глаза всякий раз, когда табачные облака плыли в его сторону. Я стоял, опираясь о широкую мраморную полку камина, за резным экраном которого металось яркое пламя, и думал, что трубка сейчас более подошла бы мне, удачно дополнив образ, составленный из классических брюк и пиджака, не без труда очищенного от подвальной паутины и пыли специально для презентации в кабинете фон Зильбера.

– В итоге дело оказалось гораздо проще, чем представлялось всем нам поначалу, – я многозначительно взглянул на Аристарха Леонидовича. – Мы искали искусного лазутчика, опытного шпиона, но упустили из виду, что осведомителем может быть простофиля, если его хорошо обучить нескольким довольно простым операциям: как установить передатчик на обрезок старой трубы и как им пользоваться. Для меня очевидно, что операцией руководили извне опытные профессионалы, сумевшие найти способ получать информацию из Усадьбы и внедрить к вам Захара, которому отводилась роль исполнителя. Если мне не изменяет память, его прислали по рекомендации?

Аристарх Леонидович кивнул, сделал добрый глоток портвейна и так запыхтел трубкой, что почти скрылся из виду.

– Вначале все шло по плану: Захар постоянно ошивался на кухне, делая вид, что оказывает знаки внимания Римме, а сам при каждом удобном случае спускался в подвал через лестницу, расположенную рядом с морозильником и кладовой, в том числе, вечерами; этим объясняется, в частности, его отсутствие на дежурстве в момент гибели псаря Николая и постоянные опоздания на зов своего юного господина во время игр в Верхней гостиной. Однако совсем недавно в дело вмешался непредвиденный фактор: в подвале Захар случайно наткнулся на группу кладоискателей из числа прислуги, увлеченных поиском легендарных сокровищ фон Зильберов…

– Вот как? – поднял брови Аристарх Леонидович. – И кто же это? Впрочем, не отвечайте, я догадаюсь сам, в силу стремительной убыли персонала в последний месяц, выбор не очень велик: итак, это не Архип, он давно состоит при Усадьбе, еще со времен отца, и всегда на конюшне. Очевидно, что и не Сережа. Римма, пожалуй, слишком занята на кухне для таких предприятий, Герасим туп и совершенно лишен воображения, какие тут клады. Неужели Дуняша? Нет, быть не может… хм…

Я невольно вспомнил закованного в доспехи Герасима, размахивающего алебардой, и подумал, что насчет отсутствия у него воображения фон Зильбер несколько заблуждается.

– Кто бы то ни был, я прошу не наказывать их слишком сурово. Поверьте, с ними проведена разъяснительная беседа в самом строгом тоне, так что фантазии на тему поиска кладов их покинули навсегда. Тем более что своими наивными изысканиями они невольно помогли изобличить Захара: единожды встретившись с ними в подземелье и будучи замеченным, он решил, что теперь систематически пользоваться спуском в подвал через кухню стало небезопасно, и, чтобы не привлекать внимания, отправился к другой лестнице через заброшенные помещения Восточного крыла, где, не предвидя коварства этого нового для себя пути, рухнул через пролом в полу с высоты шести метров в подвал, неудачно нанизавшись на острие алебарды.

– Итак, все кончено, – задумчиво произнес Аристарх Леонидович.

– Безусловно, – уверенно подтвердил я.

Скорее всего, в ближайшие несколько дней, а то и недель, так и оставшийся неизвестным шпион действительно не сможет передавать сообщений вовне, что бы ни случилось в Усадьбе. О смерти Захара он, судя по всему, промолчал, ибо в противном случае мы снова бы имели честь созерцать розовую подкладку пиджака лорда-адмирала. Обнаружив пропажу передатчика, он станет искать иные способы связи, а на это уйдет достаточно времени с учетом того, что произвольно покинуть Усадьбу и пробраться незамеченным за периметр не удалось бы никому. Впрочем, мне это было безразлично. Нескольких дней вполне должно было хватить для того, чтобы разобраться со своими делами.

– В таком случае, я вас поздравляю! – торжественно объявил фон Зильбер. – Прекрасная работа! Не сомневался в верности своего решения привлечь вас к этому делу!

– Должен заметить, Аристарх Леонидович, что в значительной степени я обязан успехом Графу, который обнаружил в тумбочке у Захара старую карту и обратил на нее мое внимание. После этой находки прочее было элементарно.

Ничто так не убеждает в действительности собственных заслуг, как вовремя проявленная скромность и великодушная готовность поделиться триумфом. Граф благодарно кивнул. Аристарх Леонидович усмехнулся, небрежно взмахнул трубкой и молвил:

– Ну вот, Граф, голубчик, я рад, что наконец и ты на что-то сгодился! А теперь ступай, да распорядись, чтобы всей прислуге всыпали плетей: мужчинам по десять, а Римме с Дуняшей по пять. Родиону Александровичу временами угодно разыгрывать гуманиста, а мне надобно поддерживать хотя бы видимость дисциплины, если уж ты не справляешься, а потому я и знать не хочу, кто именно копался в моем подвале: одни получат за то, что тратили время на глупости, а другие, что наверняка знали про то, да не донесли. Ну и для профилактики им никогда не вредно.

Граф поднялся, коротко поклонился и вышел. Я сел в кресло. Фон Зильбер задумчиво посмотрел на лежащий перед ним передатчик, выпустил несколько дивных колец и сказал:

– Ну что ж, подведем итоги. Вы свою часть договора исполнили – не без шероховатостей, будем говорить прямо, и не слишком скоро, но тем не менее. Настало время окончательно закрыть между нами счеты. Как мне известно, дневники моего покойного батюшки вас более не интересуют, – он проницательно взглянул на меня через дым, – а следовательно, вы потребуете чего-то другого. Итак?..

– Компендиум Гильдии Северной Зари.

Фон Зильбер вздохнул.

– Я бы предпочел, чтобы вы попросили деньги.

– Поверьте, я тоже.

Наступила тишина, только потрескивал в трубке табак, гудело пламя в камине и осенний ветер стучался в окно. Разговор мог далее пойти по десятку различных сценариев, но состоялся в итоге тот, что я считал наиболее вероятным.

– Будь по-вашему, – нарушил молчание Аристарх Леонидович. – Однако я имею некоторые основания полагать, что вам будет приятно получить этот артефакт как заслуженную награду из рук моей дочери, поэтому давайте-ка отложим час расплаты до ее приезда.

Это полностью меня устраивало, а еще подтверждало уверенность, что власть Аристарха Леонидовича в Усадьбе Сфинкса не простирается далее распоряжений прислуге и фирсам и не затрагивает таинственных и темных глубин, на которых покоится ее основание.

В четверг Граф отвез тело Захара семье. Жена и дочери разрыдались; Граф взялся было их утешать какими-то словами о чести и долге, но быстро выяснилось, что плачут они от злости, а старшая крикнула: «Вечно с ним что-то случается!» Они переживали, что лишились его зарплаты, которую Захар аккуратно перечислял им ежемесячно до копейки, но успокоились, когда Граф передал им приличную сумму наличными в виде компенсации за гибель отца и мужа.

С утра пятницы я начал ощущать томительное беспокойство. Оно посетило меня после завтрака и усилилось к середине дня. В комнате давили стены, Библиотека казалась постылой, тревожила тишина, и я несколько раз быстрым шагом прошел кругом Усадьбы, набрав в ботинки мокрого гравия, не думая ни о чем, слушая завывание ветра, носившегося меж низко нависшим небом и безжизненно серой пустошью. Вечер я встретил на широкой площадке Верхней террасы, всматриваясь в сумерки, стремительно скрывающие дорогу на Анненбаум. Ко мне вышла Вера, постояла рядом, что-то спросила – не припоминаю, что именно. Я отвечал односложно. Разговор не клеился.

– Ты размяк, словно булочка, – сказала она, уходя. – Мягкое легче съесть.

Я еще долго стоял, бродил по каменным плитам вдоль балюстрады, и ушел уже за полночь, когда далеко внизу дважды прополз огонек фонаря караульного, бредущего в плаще-палатке сквозь гонимые ветром облака ледяной мороси.

Ночью пятницы Машенька так и не появилась, не приехала она и в субботу. Я стискивал зубы, стараясь хотя бы немного утишить свое беспокойство, но тревога с чертовской изобретательностью подсказывала сюжеты, будто в голове у меня поселился взбесившийся сценарист, то хватающийся за романтическую драму, где мне отводилась роль надоевшего возлюбленного, то вдруг начинающий писать триллер, основанный на упоминании в дневниках старого Зильбера иных гильдий нового толка – и воображение уже рисовало их зловещих посланцев, стерегущих Машеньку у ворот Пансиона. Мой специфический жизненный опыт охотно выступал соавтором, добавляя правдоподобных деталей. К вечеру субботы из этих тревожных раздумий можно было уже составить собрание сочинений в сотню томов. После ужина я отправился в апартаменты фон Зильбера. Это было совершенным ребячеством – обращаться к папе своей девушки с вопросом, скоро ли та приедет, и я чувствовал себя мальчишкой, влюбившимся школьником, находя единственный повод и оправдание в том, что имел основание для такого вопроса в обещанном мне Компендиуме Гильдии.

К счастью, Аристарх Леонидович был в достаточной мере трезв, еще не отошел ко сну и принял меня в кабинете, облаченным в китайчатый синий халат, подпоясанный золотистым шнуром, похожим на тот, которым удавили злосчастную Обиду Григорьевну. Он немного удивился моему позднему визиту, выслушал не слишком убедительное объяснение беспокойству, предложил сигару и закурил сам.

– Не вижу причин для волнений, – сказал он. – Понимаю, что вам хочется скорее подвести под нашим сотрудничеством некую черту, но не нужно спешить: дождитесь мою дочь, получите Компендиум. Кстати, вам, наверное, будет интересно узнать, что я сам доложил о несчастном случае, произошедшем с Захаром, и эту информацию восприняли на удивление спокойно, обещали в скором времени прислать кого-нибудь на замену, и я считаю, что это косвенное подтверждение правоты вашей версии, в которой, впрочем, я не сомневался. Полагаю, больше неприятных неожиданностей ждать не стоит.

Я вернулся в комнату, рухнул в изнеможении на кровать и мгновенно провалился в сон, а проснулся от знакомого цветочного аромата. Дыхание перехватило, сердце бешено билось, и ощущение присутствия было настолько ошеломляющим, что я долго не мог осознать, сплю я или же нет. Похоже, что тревога довела меня до истинных галлюцинаций, при которых человек уже не в силах отличить мнимое от реального. Снизу донесся хриплый надтреснутый звук: часы в Библиотеке пробили три четверти. Оставалось пятнадцать минут до полуночи. Слепая тьма прижалась снаружи к окну. Я попробовал рассмотреть, нет ли под автомобильным навесом белого внедорожника, но мне мешал угол Восточного крыла. Сладкий, будоражащий запах все еще ощущался отчетливо; я оделся и вышел из комнаты.

Непогода раскачивала фонари, тени от которых скакали по стенам, словно обезумевшие паяцы. Подняв воротник, прикрываясь рукавом от летящих в лицо мерзлых капель, я прошел вдоль заколоченных окон, миновал спортзал и обогнул крыло: нет, под навесом влажно блестел только черный металл. Я повернулся, чтобы уйти, но вдруг краем глаза заметил, как что-то будто бы серебрилось, переливаясь, в пляшущем свете уличного фонаря. Это была вода в фонтане-клепсидре: сперва я подумал, что это просто рябь от дождя и ветра, но, подойдя ближе, увидел, что фонтан работает, невысокая струйка бьет из навершия над первой чашей, и вода, переливаясь через край, стекает, наполняя остальные четыре. Сейчас, в ненастную полночь, это выглядело необычно и жутковато. Повинуясь какому-то интуитивному чувству, я посветил на широкий диск солнечных часов, и мне показалось, что составляющие его металлические кольца чуть сдвинулись: некоторые их части ярко блестели, как будто до того были скрыты под другими. Я дошел до лунных часов; в этот миг разом погас скудный уличный свет, возвещая наступление полуночи, но в свете своего фонаря я смог явственно разобрать, что и лунные диски тоже пришли в движение, спрятав одни символы и открыв другие. В этом определенно крылась загадка, одна из тех, что во множестве хранила Усадьба Сфинкса, и от которых держаться подальше советовала благоразумная Вера, но сейчас я бы и не смог взяться ее разгадать: промокшие волосы падали мне на глаза, ледяная вода пропитала пальто и лилась за воротник, свет фонаря тускнел, а из боковой двери наружу выбрался кто-то из фирсов, заступающий на дежурство. Кажется, то был Петька: он увидел меня и приветственно помахал своим фонарем.

Я проснулся от стука в дверь ранним утром, еще затемно. На пороге стоял Прах, всклокоченный более обычного.

– Граф просит узнать, не мог бы ты к нам спуститься? Есть дело.

Звучало тревожно, но не настолько, чтобы отвлечь от мыслей о том, что уже воскресенье, и нет ни вестей от Машеньки, ни ее самой. Понурый Прах шел впереди: после смерти Захара он временно вынужден был служить одновременно и Эльдару, и Никите, отчего Петька, подначивая и дразнясь, называл его Труффальдино. В казарме горел яркий свет; тут были Граф, Скип, Резеда, и я почему-то сразу догадался о том, что случилось. Аристарх Леонидович явно поторопился предположить, что неприятные новости теперь будут обходить Усадьбу стороной.

– Родион, прости, что побеспокоил, – начал Граф, – но у нас с тобой как-то так в последнее время сложилось… В общем, Петька пропал.

Правда, в отличие от случая с Захаром, было хотя бы приблизительно ясно, где искать. Последний раз его видел Резеда, когда сменил в карауле около двух часов ночи: Петька вместо того, чтобы спокойно отправиться спать в казарму, хитро подмигнул, поплотнее закутался в плащ и корявой побежкой, размахивая фонарем и подпрыгивая, помчался через пустошь в сторону леса.

– Как гремлин какой-то, – прокомментировал Резеда.

Граф посмотрел на часы.

– До господской побудки у нас чуть больше часа. Предлагаю не мешкать и выдвигаться к лесу немедленно. Скип, сможем пройти по следам?

– Времени уже много прошло, ветер с дождем поработали. Но трава густая, высокая, можно попробовать.

У меня появилось неприятное чувство, что я и без Скипа знаю, на какую вылазку и зачем среди ночи мог отправиться Петька.

– Всеволод, ты не в курсе, Мария Аристарховна ночью не приезжала в Усадьбу?

– Совершенно точно знаю, что нет, – твердо ответил Граф. – Караульные бы заметили.

Это успокаивало, но не слишком.

Над пустошью едва занимался мутный, как похмелье, рассвет. Мы молча шли быстрым шагом: Скип впереди, за ним Прах, Резеда, позади я и Граф. Мокрая трава, словно водоросли, цепко обвивала ноги. Вслед недобро смотрела громада спящей Усадьбы.

– Если сейчас господину фон Зильберу придет фантазия выглянуть из окошка, он увидит, как мы дружной компанией целеустремленно чешем в сторону леса, – заметил Граф.

– Скажем, что пошли по грибы, – ответил я. – Но сомневаюсь, что Аристарх Леонидович восстанет ото сна спозаранку, если употребил на ночь свою обычную дозу портвейна.

Скип привел нас к устью тропинки, ведущей в сторону кладбища, ныне почти незаметной под толстым покровом влажной листвы и тяжко нависшими, потемневшими древесными кронами. Меня снова кольнуло предчувствие.

– Дальше нет следа, – сообщил Скип. – Листьями занесло.

– Идем по тропинке, – сказал я и оказался прав.

Мы нашли Петьку метрах в пятидесяти от кромки леса, чуть правее дорожки. Он лежал на спине, раскидав в стороны здоровенные ручищи, толстые пальцы на которых скрючились, будто большие тупые когти. Тело до половины погрузилось в мутную болотную лужу, и, может быть, совсем бы скрылось в топкой грязи, если бы не черный плащ, раскинувшийся под трупом траурными крыльями, как зловещий погребальный саван убийцы. Белая маска лица выступала из темной воды. Мы подошли ближе; ноги мгновенно погрузились по щиколотку, ледяная жижа залилась в ботинки. Прах присвистнул.

– Я всякого дерьма повидал, но вот с таким никогда не встречался. Резеда, скажи?

Тот молча кивнул.

Короткая толстая шея Петьки вытянулась едва ли не в два раза, и стала похожа на перекрученный багрово-сизый канат, сочащийся темной кровью в местах, где полопалась кожа. Ее не просто свернули: кто-то с чудовищной силой дважды полностью прокрутил голову Петьки вокруг, едва не оторвав вовсе, и на лице его, которое у покойников обычно бывает мертвенно-безразличным, стянувшиеся окаменевшие мышцы застыли в кошмарной гримасе веселья, как будто он радовался очередной скабрезной шутке, широко распахнув в беззвучном хохоте рот.

– Это сделал не человек, – сказал Скип. – Нет ни человека, ни зверя, который был бы на такое способен.

– Тогда все мы вне подозрений, – откликнулся Резеда.

– Все так, но что теперь делать? – задумчиво произнес Граф. – Зильбер спятит, когда узнает, а не сообщить ему невозможно. Последствия будут такие, что мало не покажется, могут Академию и вовсе прикрыть. И на несчастный случай это уже никак не похоже.

– Отчего же? – возразил я. – На мой взгляд, это как раз нелепая и трагическая случайность.

Все повернулись ко мне. Настало время расставаться с давно припасенным джокером, хотя использовать его я планировал совсем по-другому, и рассказать про схрон в конюшне и процветающий бутлегерский бизнес покойного. Версия была проста и изящна: Граф, чья проницательность проявилась в деле разоблачения Захара при помощи старой карты, вскрыл преступную схему поставок алкоголя в Усадьбу и собирался привлечь Петьку к самой строгой ответственности. Убоявшись, тот предпринял отчаянный ночной побег в лес, где, сбившись с пути, оказался в болоте и утонул.

– Как же мы нашли его, если он утонул? – поинтересовался Прах, задумчиво ковыряясь веточкой у Петьки во рту.

– Скип проследил его путь до трясины, а дальше следы оборвались. Главное, чтобы каждый придерживался этой версии, вот и все. Правда, придется сдать Архипа.

– Лишь бы опять не выписали плетей всем подряд за компанию.

– Надо тогда труп притопить, чтобы уже все четко было, – рассудительно произнес Резеда.

Он отошел и через пару минут вернулся с длинной и толстой веткой, которую Скип ударом ноги ловко переломил надвое. Прах и Резеда взялись за обломки, уперлись ими в грудь Петьке, навалились и, орудуя, как шестами, принялись проталкивать его в зловонную топь.

– Сильнее дави, видишь, туго идет!

– Опоры нет, я сам сейчас утону, почти по колено уже!..

Граф, Скип и я молча наблюдали за погребальным процессом. Туловище Петьки уже скрылось под мутной водой, и вверх торчали только скрюченные большие руки, ноги в огромных ботинках и голова, так что покойник стал похож на обитателя хтонических болотных глубин, то ли пытающегося выбраться в мир живых, то ли заползающего в свое инфернальное логово. Прах с Резедой поднажали; жидкая грязь хлынула в раззявленный рот мертвеца, и спустя минуту все было кончено. Мы стояли в молчании, глядя, как чуть заметно колышутся черные воды трясины.

– Может, какой-нибудь крест соорудим из веток, что ли? – предложил Прах.

– Предположу, что покойный не был особенно набожен, так что ему это вряд ли поможет, – произнес Граф. – К тому же до подъема осталось совсем немного, а нам еще нужно успеть привести себя в порядок.

Прах воткнул свой обломок ветки в болото рядом с застывшей темной водой, и мы зашагали обратно. Граф подошел ко мне, протянул руку и негромко сказал:

– Благодарю.

Я ответил рукопожатием и мысленно отметил для себя, какой по счету была эта благодарность, которую, к сожалению, как и все прочие, дурацкая щепетильность Графа мешала конвертировать во что-то иное, кроме глубокой и бесполезной признательности.

На пустоши я немного отстал от других, торопившихся успеть разбудить молодых господ к утреннему моциону. Неожиданно со мной поравнялся Скип. Он покосился на меня и сказал:

– Ты молодец, здорово все придумал.

– Спасибо.

– И здорово, что не стал подставлять Графа в этой теме с Захаром и передатчиком. Это низко, он такого не заслужил. Если бы ты поступил так, я бы тебя убил.

Я пожал плечами.

– Ну хорошо, что не пришлось.

– Да, – согласился Скип. – Хорошо.

– Откуда узнал?

– Лиза рассказала.

– Слушай, Скип, – спросил я, – а про Марию Аристарховну тебе Лиза рассказывает что-нибудь?

Скип улыбнулся.

– Лиза не дура, и про нее предпочитает помалкивать.

Он подмигнул и ушел вперед. Из пустоты наверху еле слышно донесся протяжный тоскливый крик – то припозднившийся птичий клин тянулся на юг.

Вечером после ужина в Усадьбе Сфинкса было необычно тихо. Из Верхней гостиной не доносилось ни взрывов хохота, ни азартных выкриков, ни голосов молодых господ, наперебой зовущих по именам своих фирсов. Играть стало не с кем и не на что. Я заглянул в казарму: койка Петьки была гладко заправлена серым байковым одеялом, Граф что-то писал за столом, Резеда лежал с книгой, Прах и Скип скучающе передвигали фигуры на маленькой шахматной доске. Все молчали. Когда я поднимался обратно к себе, мне послышались какие-то странные звуки: кажется, в Верхней гостиной кто-то все-таки был. Я прошел через Китайский зал и остановился у раскрытых дверей: теперь отчетливо были слышны громкие всхлипы. В полумраке гостиной я не сразу заметил Василия Ивановича: он забился с ногами в большое кресло в углу и плакал навзрыд, уткнувшись лицом в колени. Щуплые плечи тряслись от рыданий. Я смотрел на мальчишку, проливающего слезы о садисте и психопате, и думал, что обо мне так плакать не станет никто.

Минуло воскресенье; потянулись бесконечные дни. С моря постоянно задувал такой сильный ветер, что из окна своей комнаты я мог различить белую от пены полосу штормового прибоя; он нес пронизывающий холод, едкий запах соленой воды и бесконечные облака ледяной мороси, которой дышало низкое серое небо. Камины в холлах топили теперь ежедневно; в коридорах и залах к привычно витавшему там духу тления добавилась духота от дыма и гари; Дуняша сбивалась с ног и выходила подавать завтрак чумазой. Утро во вторник началось со скандала и криков у нас в коридоре: видимо, за ночь ветер нагнал морской воды в канализационный дренаж, старая система не выдержала, и унитазы туалетов на всех трех этажах извергли наружу содержимое древних фановых труб. Из водостоков раковин и душевых сочилась багрово-черная жидкая грязь. Герасим в огромных, до пояса, сапожищах метался от подвала до третьего этажа и обратно, пятная лестницы и стоптанные ковры фекальными нечистотами. Молодые господа грозили всем подряд поркою на конюшне, в то время как Аристарх Леонидович укрылся от катастрофы у себя в башне.

В последние дни он сделался отстранен, немногословен и часто бывал раздражен. Смерть Петьки, пусть и выданная за несчастный случай, не способствовала укреплению его положения и репутации Академии Элиты: отец Василия Ивановича сообщил, что заберет сына через пару недель, сразу по возвращении из заграничной поездки, и потребовал, как нечто само собой разумеющееся, возврата оплаты за год обучения. Лорды отнеслись к новостям с холодной сдержанностью и не явились с визитом, что тревожило куда больше самого яростного разноса. Завтраки проходили в унылом молчании: Аристарх Леонидович отрешенно жевал тосты с джемом, а иногда не спускался за общий стол вовсе. Когда однажды Дуняша наливала ему в чашку кофе, держась за серебряную ручку кофейника перепачканной в саже рукой, он сперва открыл рот, но потом передумал и промолчал, зато неожиданно разгневался на Римму. В преддверии грядущего Хэллоуина она нарезала тыквенных голов, пару из которых Сережа вынес на северную террасу; Аристарх Леонидович, увидев, вдруг раскричался, наподдал тыкву ногой и велел все убрать, хотя раньше Усадьбу украшали на Хэллоуин каждый год.

Мы с ним за это время едва перекинулись парой слов. Вечером пятницы я спросил у него, приедет ли Машенька к выходным.

– Моя дочь мне, увы, не подотчетна, – ответил он с горькой улыбкой.

Что до меня, то я провел эти дни в напряженных раздумьях.

Я размышлял о себе; в жизни мне приходилось испытывать эмоции, которые можно было назвать влюбленностью, даже любовью, но теперь понимал, что мог считать так лишь потому, что не знал еще того чувства, которое объяло меня, полностью владело мной ныне. Я словно был раньше мертв, и теперь ожил, вернувшись к жизни, но возвращение оказалось мучительным.

Жизнь ценится не сама по себе, а лишь потому, что существует страх перед смертью. Так и любовь нераздельна с тревогой, и чем сильнее одна, тем безжалостнее раздирает сердце другая.

Тревожность всегда составляла существенную часть моей натуры, более того, являлась необходимой в той деятельности, которой я занимался, и помогала быть готовым к любым негативным сценариям, по которым могут развиваться события. Всегда предполагай худшее – и никогда не будешь разочарован. Но ни разу прежде мне не приходилось испытывать такой сильной и неизъяснимой тревоги, как та, что была связана с юной Марией Аристарховной фон Зильбер. Я не мог оставаться на одном месте; обходил круг за кругом Усадьбу, погруженный в мысли, и разговаривал с ними, бормоча под нос и размахивая руками. Вечерами и до самой полуночи я торчал на Верхней террасе, вглядываясь в окутанную дождем и туманом дорогу. Первое время ко мне выходила Вера, но я не слушал ее, отвечал невпопад или вовсе молчал, и в итоге она оставила меня одного.

Я думал о Машеньке; несмотря на безумные приступы беспокойства, здравый смысл не покинул меня окончательно, и прочитанного в дневниках старого Зильбера было достаточно, чтобы прийти к некоторым заключениям. Например, я был уверен, что смог бы найти в городе следы активной селекционной деятельности доброго дедушки из сказочного Машенькиного детства, если бы внимательно изучил случаи странных смертей, сгруппированных по пять в каждую пятилетку. Знала ли об этом она? Логика подсказывала, что у старого Зильбера должны быть кто-то вроде учеников или преемников – известны ли они Машеньке? Что она думает об идеях Гильдии Северной Зари, для нынешних адептов которой очевидно является той самой Девой из древних пророчеств? Насколько осознает силу собственных необычных способностей: моя стремительно зажившая рана, прижавшаяся к земле свора гончих, доверчиво прыгнувшая к ней на руки лисичка, послушные мыши и змеи, покинувшие Усадьбу, избегающие садиться на крышу птицы – все это достаточно свидетельствовало в пользу того, что генетическая селекция рода фон Зильберов привела к выдающимся результатам, из которых, возможно, не все мне известны, – и умеет ли она сознательно этими способностями управлять?

И да, конечно, я думал о нас.

У меня никогда не было того, что зовется мечтой. Мечта – это то, достигнув чего, человек будет счастлив; ну или считает, что будет. Но если знаешь, что счастливым не стать никогда, то и мечты нет, а есть только цели. Я довольно рано пришел к убеждению, что счастье не для меня, ибо оно в моем представлении связывалось с обывательской пошлостью рекламных образов: домик с зеленой лужайкой, кастрированный причесанный муж, жена торжественно вынимает из духовки индейку, двое белозубых детей – мальчик и старшая девочка, золотистый ретривер скачет вокруг, и все радуются покупке нового пылесоса в кредит или баллам кешбэка по банковской карте. В шаблонном «жили долго и счастливо» отсутствует важное уточнение: жили счастливо, по мнению окружающих. Я хорошо знал, что за фасадами идеальных семейных союзов есть только тоска и привычка, разбавленные кое-как сдерживаемым раздражением, а еще трусливый адюльтер, составляющий зачастую самые яркие моменты десятилетий подобной жизни, – знал от женщин, иногда набиравшихся смелости раз-другой сбежать на пару часов от обыденности удушающей скуки.

Но с Машенькой все обстояло совсем иначе. Она решительно не мыслилась в роли жены, это было дико даже представить; мне виделся идеальный союз рыцаря и волшебной принцессы, восхитительный своей совершенной инаковостью, противоположностью всему заурядному, и который продлится, возможно, до самой смерти, близкой или далекой, той, что созидает прекраснейшие истории любви. Меня разрывали страдание и тревога, и я впервые чувствовал себя настолько живым.

Поэтому мне было все равно, что знает Машенька о делах своего деда; считает ли себя Белой Девой, Прекрасной Дамой, воплощением Вечной Женственности или просто Марией фон Зильбер, очаровательной девушкой семнадцати лет; насколько необычайными способностями обладает, в какой степени отличается от обычного человека; приняла ли вместе с фамильным перстнем из рук дедушки остро заточенный серп или не имеет понятия, кто им сейчас орудует, и даже случайно ли свора вышколенных собак вдруг, обезумев, разорвала псаря – я лишь хотел, чтобы на дороге, ведущей к Анненбауму, показался ее белый джип.

В субботу Аристарх Леонидович за завтраком не присутствовал; за окнами монотонно шумел дождь, крупные капли, срываясь с карнизов, выстукивали по железным откосам меланхолические синкопы. Все были вялые, как сонные мухи, молчали и ели нехотя. Василий Иванович, опустив голову, со скрипом возил вилкой по пустой тарелке. Я пил кофе, чтобы немного очнуться после бессонной ночи. Дуняша вынесла подгоревшие блинчики, ушла в кухню, и внезапно каким-то совершенно непостижимым образом спустя едва ли минуту ворвалась в Обеденный зал с другой стороны, из Большой гостиной. Она остановилась, тяжело дыша и ухватившись руками за раскрытые двери, и выкрикнула:

– Молодая госпожа едут!

Это было как возглас из какого-то волнующе прекрасного прошлого, ставшего настоящим. Василий Иванович уронил вилку. Сон мигом будто сорвали рукой.

Девочке было на вид лет десять, едва ли больше. Светло-русые, чуть вьющиеся волосы ниспадали вокруг изумительно красивого, кукольного личика, голубое платье, длинное и широкое, доходило почти до лодыжек очаровательных босых ног, не касавшихся пола: девочка сидела в огромном деревянном кресле, похожем на трон, и держала на ладони перстень с зеленым камнем. На высокой спинке была вырезана причудливая двузубая корона, которая, хотя и располагалась куда выше головы девочки, все же отчетливо венчала ее, как принцессу. В мягком сумраке, при мерцающем свете огня в камине и десятков свечей стоявший на полу большой портрет выглядел завораживающе живым, и казалось, что девочка сейчас встанет и шагнет из рамы на толстый, золотисто-багровый ковер.

– Эту картину писал один знаменитый японский художник, – сказала Машенька, – дедушка специально попросил его для этого приехать в Усадьбу. Я позировала в дедушкином кабинете, он тогда был другим, просторнее и проще, без показушной роскоши, которой потом окружил себя отец.

Она лежала на животе поперек огромной кровати, положив голову на руки. В теплых отсветах пламени ее обнаженное тело сейчас бархатно-золотистое; мягкие тени скользят по стройной спине, выпуклым ягодицам, лежат между чуть раздвинутых ног. Я протянул руку и коснулся нежнейшей шеи под забранными в небрежный узел волосами на затылке; Машенька улыбнулась, зажмурившись, сладко вытянулась, и я вновь поразился тому, как она может меняться, становиться удивительно разной, превращаясь из тоненькой девушки с распахнутыми лазоревыми глазами в исполненную томной чувственности женщину с широкими бедрами, манящей, жаркой тьмой во взгляде и неистовой страстью освободившейся от оков демонессы. Она была и девочкой на портрете, и невероятно женственной сфингой с лицом королевы Египта и телом молодой львицы, изображенной на старинной гравюре, висевшей у двери на лестницу; и Девой, которой поклонялись странные существа с телами людей и головами Луны и Солнца, постилающие к ее ногам ветви пальм, с похожей на икону картины, теряющейся во тьме над изголовьем и прикрытой полупрозрачной молочной тканью высокого балдахина, колышущегося над широким ложем в спальне Девичьей башни.

В стрельчатое окно с напускным равнодушием заглянула Луна.

– Смотри, полная! Как тогда, когда мы первый раз гуляли с тобой по аллее! – воскликнула Машенька.

Она некоторое время смотрела на Луну; потом повернулась ко мне, легла на бок, опершись на локоть, и серьезно спросила:

– Зачем тебе книга?..

…На сей раз руководить церемонией встречи было некому, но мы кое-как справились, компенсировав недостаток организованности энтузиазмом, и вывалились нестройной толпой в Большую гостиную как раз к тому времени, как Мария Аристарховна впорхнула в ее застекленные двери. Она, по всей видимости, пребывала в превосходном расположении духа, с очаровательной приветливостью поздоровалась со всеми, неожиданно чмокнула в щеку Дуняшу, мило улыбнулась и кивнула мне и исчезла в своих апартаментах, оставив меня рефлексировать, не слишком ли формальным и отчужденным было ее приветствие, почему в этот раз обошлось без объятий и не является ли все сие верным знаком того, что отношениям нашим конец.

В кабинет к Аристарху Леонидовичу меня позвали за час до обеда. Он сам по обыкновению расположился у себя за столом, правда, без трубки, сигар и портвейна, и казался несколько бледен. Машенька сидела в кресле, выпрямив спину, и встретила меня лучезарно-невинным взглядом. На зеленом сукне лежал увесистый том форматом в одну четверть листа в черном переплете без знаков и надписей. Страницы на срезе потерлись и слегка пожелтели.

– Господин Гронский, – церемонно обратился ко мне фон Зильбер, – от своего имени и от имени моей дочери я прошу вас принять благодарность и вознаграждение за оказанную помощь, важность которой превосходит любую награду!

Аристарх Леонидович кивнул Машеньке. Она чуть привстала, взяла со стола книгу и протянула мне, промолвив:

– Извольте, – и очаровательно улыбнулась.

Компендиум был увесист и пах книжной пылью. Повисло молчание; отец и дочь смотрели на меня с выжидательной любезностью, в которой начинало чувствоваться нетерпение, и мне ничего не оставалось, как пробормотать ответную благодарность и ретироваться к себе, терзаясь сомнениями, догадками и тревогой.

Я не раз имел дело со старинными книгами, в том числе редкими – инкунабулами алхимиков, рукописными гримуарами, – и ожидал обнаружить под обложкой Компендиума Гильдии Северной Зари таинственные катрены, символические гравюры с какими-нибудь гермафродитами и львами, пожирающими солнце, вязь причудливых шрифтов или еще что-нибудь в этом роде. Но нет: все триста шестьдесят пять печатных страниц были заполнены столбцами сгруппированных по пять цифр от 1 до 99 в случайной последовательности. Ничего более в Компендиуме не было. Это напоминало таблицы Брадиса из далеких времен моего школьного детства, и если и было зашифрованным текстом, то не стоило и пытаться разгадать его без ключа. Кроме того, возраст книги был явно куда менее двухсот с лишним лет, ибо цифры на тонких желтых листах были отпечатаны на машинке, а материал переплета, с первого взгляда так похожий на кожу, оказался ее заменителем, раньше неблагозвучно именовавшимся дерматином и активно использовавшимся в советские времена.

В лучшем случае мне вручили копию истинного Компендиума, но запросто могло оказаться, что это переплетенный гроссбух с инвентаризационными номерами швабр, кульманов и цветочных горшков Экспериментального филиала НИИ Генетики. В другое время я бы начал искать объяснения; сейчас меня удовлетворило формальное завершение миссии и куда больше волновала причина кажущейся отчужденности моей юной богини, и потому в знак протеста я не спустился к обеду.

Меня не хватились и звать не стали.

Машенька объявилась к вечеру, когда я сидел в своей комнате, окутанный сумерками, как паутиной.

– Я хочу прокатиться, – сказала она.

Мы шагом проехали через пустошь, ни разу не пустив лошадей рысью. Осенний пожар прошел через лес, на почерневших, будто обугленных ветках тлели последние огоньки красноватых листьев. Почти все время прошло в молчании: Машенька выглядела отрешенной, я опасался нарушать напряжение тишины между нами, так что за время пути до кромки леса мы едва перекинулись парой незначащих слов. Я смотрел на искривленные, оголившиеся деревья, и с тоской думал о домике посреди кладбища.

– Так быстро наступила поздняя осень, – сказала Машенька, словно услыхав мои мысли. – В домике сейчас страшный холод, даже если затопить как следует, все становится выстуженным к утру.

Она помолчала секунду и добавила:

– Ты придешь ко мне в башню?

Вверху как будто вдруг ярко вспыхнуло солнце, разорвав завесу низких косматых туч.

К ночи небо в самом деле впервые за две недели расчистилось, над пустошью протянулся сияющим пологом Млечный Путь и засеребрились яркие крупные звезды, словно свита полной Луны, торжественно и неспешно совершавшей свой путь под иссиня-черными сводами. Мы условились, что я приду в полночь. Я ждал наступления времени в Библиотеке, пытаясь занять себя чтением дневников Цезаря, но в итоге просто сидел, бездумно глядя на строки, и перелистывал машинально страницы. Казалось, что между хриплым боем часов проходила не четверть часа, а проползала как минимум четверть века. Когда обе стрелки с громким щелчком поднялись строго вверх и часы начали сипеть, готовясь отбивать полночь, я встал, поставил книгу на полку, дождался двенадцатого удара и вышел из Библиотеки. Усадьбу наполняли мрак и мертвая тишина. Я миновал Мозаичный зал, прошел через Зеркальный, похожий на перекресток бесконечных, ведущих во тьму галерей за тусклыми порталами гладких стекол, отодвинул тяжелую портьеру и, поднявшись по узкой лестнице, постучал в дверь.

Тьму рассеял теплый оранжево-желтый свет. Машенька стояла на пороге, в домашнем простом белом платье до пят, держа в руке канделябр на пять свечей. Их пламя отражалась в ее глазах, как в бездонных озерах. Я вошел; апартаменты в Девичьей башне по планировке оказались копией тех, что занимал Аристарх Леонидович, но обстановка отличалась разительно. Не было ни приемной с кожаной мебелью, ни загроможденного антиквариатом кабинета, только пустые обширные залы, уставленные сокрытыми сумраком книжными стеллажами вдоль стен. Мы поднялись по еще одной лестнице и оказались в просторной комнате с двумя стрельчатыми высокими окнами и уходящим в темноту потолком; на стенах висели разных размеров картины в позолоченных и простых рамах, а посередине под балдахином цвета утреннего тумана возвышалась большая кровать. В огромном камине пылал огонь.

– Вот здесь я и живу, – сказала Машенька и поставила подсвечник на небольшой столик.

В следующий миг мы набросились друг на друга, как двое изголодавшихся, жадных вампиров, и не отпускали, не разжимали сцепившихся рук и объятий, пока с последним криком и стоном страсть на время не покинула нас, и мы вытянулись рядом на ложе, все еще чуть касаясь пальцами и не отводя взглядов…

– …Зачем тебе книга?

Ждать и откладывать более было нечего, да и незачем. Из моих рассказов о прошлом, той истории, частью которой стала знаменитая схватка с вервольфом, Машенька уже кое-что знала о леди Вивиен; сейчас я упомянул о том, как встретил свою необычную нанимательницу на страницах дневника Леонида Ивановича, и о поручении, что она мне дала. В принципе, я был готов к тому, что по окончании разговора мне придется просто встать и уйти навсегда – в лучшем случае, если уж быть совсем честным, – но Машенька внимательно слушала, и в лице ее я не видел ни гнева, ни отчуждения. Я закончил; наступило молчание. Напротив камина трепетали огненные тени: прорези на экране были исполнены в форме фантастических зверей, львов и волков, и свет пламени превращал стену спальни в подобие древней пещеры, где вдруг ожили, танцуют или сражаются наскальные рисунки, изображающие териантропов.

– Знаешь, как умер дедушка? – спросила Машенька.

Я покачал головой.

– Это случилось летом, здесь, в Усадьбе Сфинкса. Папа с Вольдемаром остались в городе, а тут были мы с дедушкой, Архип, Марта, пара рабочих, которые возились в Восточном крыле, которое и тогда было в запустении, и несколько человек охраны, но не из «молчаливого братства», а просто наемные, они всегда сопровождали дедушку во всех поездках…

– А Обида Григорьевна?

– Нет, фу! – фыркнула Машенька. – На самом деле я никогда особо ее не любила, только терпела с трудом до поры. Это она только для вида была добрая, лезла обниматься все время, а сама могла вдруг наговорить таких гадостей, что буквально до слез, вот как тогда, вечером моего отъезда, помнишь? Я еще спрашивала, считаешь ли ты меня пустой и высокомерной… Это Марта с Архипом служили нашей семье поколениями, они-то как раз из «молчаливых», в отличие от этой выскочки… но не важно. В общем, дедушка был у себя в кабинете: тогда там из всей мебели было только старинное кресло, письменный стол, за которым дедушка проработал всю жизнь, а теперь папа пьет свой портвейн, книжный шкаф и стул – а я играла на улице рядом с солнечными часами. Вдруг что-то загрохотало так громко, как пушка! Мне показалось, как будто что-нибудь рухнуло в заброшенном крыле, где шел ремонт, но звук был резкий, отрывистый и не повторялся. Я испугалась и побежала к дедушке. По пути мне попался Архип, он тоже бежал в кабинет и выглядел очень взволнованным. Когда мы открыли дверь, то первое, что мне запомнилось, это запах, какой-то горелый и кислый. Потом я узнала, что так пахнет порох. Дедушка сидел в кресле, в руках у него было ружье, оба ствола которого смотрели прямо на нас, а притолока рядом с дверью и часть стены были разворочены выстрелом. Архип бросился к дедушке, а я просто стояла в шоке, пока не прибежала Марта и не увела меня. Никто не знает, что там произошло и в кого он стрелял: охранники утверждали, что никого не заметили, а наши врачи заключили, что дедушка умер от сердечного приступа. Никаких ран на нем не нашли. Но… ты ведь читал его дневники? Он писал о том, что некоторые гильдии нового толка могли уцелеть, и всерьез опасался этого. Конечно, наша семья имеет большое влияние благодаря многим единомышленникам, занимающим высокое положение в обществе – о некоторых даже папа не знает, он думает, что ему покровительствуют за его таланты, такой наивный! – но мы не всесильны, и лучше до определенного времени по возможности оставаться в тени и не привлекать к себе излишне пристального внимания. Поэтому меня очень беспокоит эта твоя леди и ее интерес к нашей семье.

Я сказал, что могу ради нее отказаться от любых заданий и обязательств. Машенька улыбнулась и нежно погладила меня по лицу.

– Знаю, милый! Но в этом случае мы поступим иначе. Думаю, книгу можно будет отдать.

– Подделка?..

– О нет! Очень точная копия оригинала, который хранится в другом месте. Конкретно эту сделал когда-то дедушка. Здесь, в моей башне, есть еще два, а один экземпляр хранится у меня в петербургской квартире. Это просто ключ, вернее, набор ключей, необходимых, но все же вторичных. Истинный Компендиум Гильдии Северной Зари – это не книга.

Она замолчала и перевернулась на спину, глядя, как колышется в горячем воздухе ткань балдахина. Я смотрел на нее и наслаждался тягучим теплом, окутавшим мое сердце, бившееся сейчас медленно и спокойно.

– Ты любил когда-нибудь? – спросила Машенька.

– Да, – ответил я честно.

– Что случается, когда любовь проходит? Ее забываешь? Я не знаю, потому что до тебя никого еще не любила.

– Единственный способ забыть и пережить любовь – записать поверх нее другую, как музыку на старой магнитофонной кассете, или один портрет поверх другого на том же холсте. Потерянную любовь можно попытаться забыть, но, если она была настоящей, заменить ее ничем невозможно. Она незабываема и потому бессмертна. Я думаю, что у каждого человека в жизни есть только одна настоящая любовь, первая и единственная, просто она может быть пятой или десятой, это не имеет значения. Но когда ты встречаешь ее, она остается с тобой навсегда.

– А меня ты любишь по-настоящему?

– Да.

– Как ты знаешь?

– Я старый, и мне есть, с чем сравнить. У меня очень большой количественный опыт.

– Ах, ты! Убила бы тебя за этот твой опыт!

Она подскочила, треснула меня подушкой, расхохоталась, а потом прильнула и больно поцеловала в губы. Издалека донесся бой часов: они отбивали половину второго ночи. Машенька прислушалась и вдруг толкнула меня в бок.

– Одевайся быстро! Мне нужно тебе кое-что показать.

Я принялся искать и собирать в полумраке разбросанную одежду. Машенька изумительно изящно и ловко скользнула в свое белое платье и тоже заметалась по комнате.

– Где мои туфли?! Найди фонари, один должен быть на комоде, а другой не знаю! Только скорее, а то потом еще целый час ждать!

– Чего ждать?

– Пока пробьет четверть часа… вот, началось!

Издалека по сумрачным залам разнесся надтреснутый голос старинных часов; Машенька схватила меня за руку и потащила за собой вниз. В темноте меж двух полупустых стеллажей лучи света выхватили черный прямоугольник дверного проема, за которым круто спускались во тьму узкие каменные ступени. Это была одна из потайных лестниц: ту, что находилась в Западной башне, закрывала запертая на замок решетка, а эта вела из покоев юной баронессы фон Зильбер, мимо заброшенных залов цокольного этажа и лаборатории Вольдемара, прямо в подземелье Усадьбы.

– Скорее!..

Я уже очень неплохо изучил запутанные лабиринты подвалов, но все же едва поспевал за Машенькой, которая в своем развевающемся белом платье будто летела, не касаясь каменных плит.

– Если бы нас сейчас кто-то увидел, то тебя приняли бы за Белую Деву, – сказал я.

– Ну я же говорила тебе, что я и есть Белая Дева, – ответила Машенька, и шуткой это уже не казалось.

Мы стремительно миновали оружейную камеру, почти пробежали мимо зияющего обрезка старой трубы, торчащего из кирпичной кладки, пересекли площадку, где мне довелось вступить в драматический рыцарский поединок, и вышли в ротонду со сводчатым потолком и пятью колоннами, на каждой из которых был закреплен массивный крессет, старинный держатель под факел. Машенька подошла к колонне, образующей вершину правого луча пентаграммы, обеими руками взялась за крессет и велела мне отойти немного в сторону. Я сделал пару шагов назад. Раздался отчетливый громкий щелчок, протяжный металлический скрежет, и я увидел, как часть массивных каменных плит приподнимается над уровнем пола и отодвигается в сторону, перемещаясь на коленчатых стальных рычагах. С плит осыпался мелкий песок, в ярких лучах фонарей закружились облачка пыли. Пахнуло стылой могильной стужей. Выщербленные ступени в открывшемся люке уводили еще дальше вниз.

– Вся Усадьба пронизана старинными механизмами, их встроили в стены во времена первой большой реконструкции, больше двухсот лет назад: тогда все увлекались механикой и автоматонами, а среди членов Гильдии было много выдающихся мастеров. Система, закрывающая люк в крипту, связана с часами в Библиотеке: замки разблокируются только пять раз за ночь, когда часы отбивают три четверти: без пятнадцати час, два, три, четыре и пять соответственно, – и для отпирания последовательно используется определенный рычаг, замаскированный под держатель для факела. Сначала срабатывает крессет на северной колонне, а потом надо двигаться по часовой стрелке. Сейчас без четверти два, и нам был нужен восток.

– Группа энтузиастов активно пыталась расковырять кладку пола в подвале в поисках клада, и даже кое-где преуспела в этом, – заметил я.

Машенька усмехнулась.

– Я знаю! Но чтобы вскрыть пол над криптой, им понадобилось бы что-то посерьезнее ломиков и лопат. Ее заложили еще в самом начале, во время строительства первой Усадьбы. Но идем же, идем!..

Крипта казалась небольшой: причиной тому был то ли мрак, скрадывающий истинные размеры, или форма широкого купола, полукруглые своды которого опирались на песчаный пол. Тут было страшно холодно, дыхание превращалось в пар и стылый мрак пробирал до костей. Слева вдоль стены полукругом выстроились невысокие каменные постаменты, на которых стояли керамические сосуды, похожие на античные вазы. Их было пятнадцать; сами постаменты выглядели очень древними, они вросли в пол, как будто камни, принесенные доисторическим ледником, но некоторые сосуды казались более поздними, а один, на крайнем правом постаменте, белел, почти как новый.

– Ты спрашивал про могилы, – проследила за моим взглядом Машенька, – они здесь: это урны с прахом тех, кто был главой нашей фамилии. Тут и моя прабабушка, и прапрабабушка, и прапрапрадед, и вот дедушка тоже… Мы кремировали его, а прах привезли сюда.

Я заметил, что все места для погребальных урн заняты.

– Да, первые строители Усадьбы Сфинкса высчитали, что пройдет всего пятнадцать поколений, и поэтому установили соответствующее количество постаментов.

– Пройдет до чего?..

– До того, как появлюсь я, – просто ответила Машенька. – Смотри, вот он! Компендиум Гильдии Северной Зари!

В центре крипты стояло сооружение из потемневшего металла, внешне напоминающее то ли гигантских размеров арифмометр, то ли роторную шифровальную машину, как если бы знаменитую «Энигму» построили не в начале двадцатого века, а двумя столетиями ранее. Нижняя часть была скрыта толстым футляром из мореного дуба. Верхняя, металлическая, примерно метров двух в высоту и около трех в ширину, представляла собой механическую систему из толстых цилиндрических валиков, нанизанных на длинные штифты, как костяшки на счетах; на валиках были выгравированы цифры, разумеется, сгруппированные по пять, равно как и сами цилиндры распределялись пятерками в каждом горизонтальном и вертикальном ряду. Это вычислительное поле располагалось почти вертикально, удерживаемое массивной металлической рамой, а сверху находилась похожая конструкция поменьше и тоньше, с узкой прямоугольной рамкой посередине, которую можно передвигать вверх, вниз и по сторонам. Из деревянного футляра выходили три тонкие металлические трубы, соединяющие аппарат с красноватыми кирпичными стенами. Справа был длинный изогнутый рычаг, напоминающий рукоять старинных игровых автоматов, а слева на вкопанном в пол железном пюпитре лежала массивная толстая книга, украшенная потускневшим изображением пяти серебряных звезд.

– Вот это и есть первая книга с цифровыми ключами, – сказала Машенька, прикасаясь к темному переплету, – но истинный Компендиум представляет собой механическую вычислительную машину. В микроклимате крипты особый металл его не пылится, не распадается и не ржавеет, что важно, ибо работает Компендиум только пять раз в пять лет. Сначала вода наполняет фонтан: это происходит само собой, и я так и не поняла, почему. Мне кажется, никто не знает этого толком, а потому двести лет назад явление это казалось мистическим. Дедушка мне рассказывал, что есть такие реки, которые в определенное время исчезают, просто скрываются под землей, а потом появляются снова. Это связано с тем, что они протекают среди карстовых пещер, но раньше наверняка это считалось каким-то чудом. В общем, важно не пропустить, когда вода наполнит фонтан и заработает скрытая в нем клепсидра. Потом приходят в движение солнечные и лунные часы, и тогда этим вот рычагом запускается сам Компендиум. Валики крутятся, крутятся, крутятся, а потом останавливаются, и вот в этой узкой рамке появляются нужные числа, которые можно расшифровать с помощью книги. Фонтан пустеет, а потом, примерно через двадцать пять дней, наполняется снова, и так пять раз кряду. Потом все заканчивается, и можно забывать про Компендиум на следующие пять лет. Это очень, очень важный процесс, и поэтому на тот случай, когда свободно спускаться в крипту может быть затруднительно или опасно, был построен подземный ход. Вот, посмотри…

Она повела фонарем, и желтоватый луч, протянувшись указкой, коснулся похожего на нору, низкого, темного отверстия в стене за постаментами с прахом фон Зильберов.

– Выглядит жутковато, но там не страшнее, чем ночью в лесу, даже лучше: ни ям, ни поломанных веток каких-нибудь под ногами, иди и иди себе. Он проложен до самого кладбища, а выход замаскирован камнем на заднем дворе домика. Собственно, раньше смотритель как раз и нужен был для того, чтобы стеречь этот подземный ход, но теперь уже все изменилось: и смотрителя нет, и про ход не знает уже больше никто, кроме меня. Я им часто раньше ходила, просто так, для веселья: можно было спуститься у домика, а потом неожиданно появиться в Усадьбе, потому что люк в крипте заперт только снаружи, изнутри открывается в любое время…

– Послушай, – прервал я, – а какие именно нужные числа расшифровываются при помощи книги?

Машенька осеклась, насупилась и ответила:

– Год, месяц, день и время рождения с точностью до минуты.

– Ты ведь знаешь, чьи это были даты рождения?

Она кивнула.

– И зачем их было нужно определять?..

– Нет! – выдохнула она. – Конечно, дедушка считал меня особенной. Иногда мне самой кажется, что внутри меня есть что-то такое… как та тень, помнишь, о которой мы говорили? Я тоже читала те дневники, мы много вели бесед с дедом, и я прекрасно понимаю, как все это выглядит, но понятия не имею, кто и как поступал с теми… девушками после того, как находил их, и поступал ли как-то вообще! Может быть, на них как-то влияли, например, устраивали им брак, подбирая мужчин, чтобы изменить их природу, я не знаю!

У нее на глазах блеснули голубыми бриллиантами слезы. Мне стало неловко.

– Фонтан наполнялся дважды за то время, пока я был в Усадьбе, – сказал я. – Может быть, ты в курсе, кто сейчас делает расчеты при помощи Компендиума?

Машенька замотала головой, и одна слеза сорвалась с длинных ресниц и упала на темный переплет старой книги. Сейчас она походила не на Белую Деву, а на маленькую, перепуганную девчонку, которой устроил допрос с пристрастием строгий учитель.

– Дедушка показывал это место только мне, даже папа сюда никогда не спускался и не в курсе про систему запоров. Я точно не знаю, но между ними что-то случилось, еще до моего рождения, и дедушка всегда отзывался о папе не слишком здорово, ну… не так, как отец вообще-то должен бы говорить про сына. Вольдемара дедушка вообще не замечал, но потом родилась я, и все поменялось. Никто не знает, что мне это известно, но именно дедушка специально все сделал так, чтобы мама ушла, уехала от нас подальше и никогда не вернулась, потому что хотел воспитывать меня сам. Мне так не хватает его сейчас…

Она всхлипнула. Я обнял ее и почувствовал, как задрожали ставшие очень хрупкими плечи.

– Меня в детстве поэтому никто не любил, – прошептала Машенька. – Папа был раздосадован, что не оправдал дедушкиных ожиданий, а Вольдемар страшно ревновал и даже один раз пообещал убить…

Теперь уже вздрагивало и тряслось все тоненькое, почти детское тело. Я прижал Машеньку посильнее к себе и сказал:

– Пойдем отсюда, здесь адский холод…

– Поцелуй меня, – шепнула она.

Ее губы были чуть солеными и холодными, будто лед. Мы поцеловались, потом целовались на узкой лестнице, и еще долго, долго не могли оторваться друг от друга у дверей ее девичьих покоев. Мне нужно было уходить: косых взглядов мы не боялись, то оба понимали необходимость сохранения хоть каких-то приличий, о чем не могло быть и речи, если бы кто-то увидел меня выходящим из комнат молодой госпожи, или явись мы вместе на общий завтрак.

Я вернулся к себе и лег спать, а проснулся от звуков какой-то возни в комнате. Я открыл глаза: он сидел на стуле рядом с кроватью и смотрел на меня. Было темно, но его я узнал сразу: черный, прекрасно пошитый костюм, белый треугольник рубашки – я сам, своей же персоной.

– Ну и попали мы с тобой в переделку, дружище, да? – сказал я мне. – Ладно, сумку я нам собрал, самое время валить подобру-поздорову. Вряд ли леди ожидала, что ты демонтируешь и притащишь ей, как металлолом эту адскую машину из подземелья. Она о ней ничего и не знала. Книга с ключами у тебя, ценная информация тоже, так что погнали. У фирсов сейчас двойные дежурства, когда уберем караульного, никто не хватится часа три как минимум. Потом возьмем Rolls Royes фон Зильбера, а еще лучше белый джип его дочери: интуиция нам подсказывает, что его вряд ли досматривают на КПП, а к ее эксцентричным появлениям и отъездам все привыкли, так что есть шанс, что нам просто откроют ворота. Если все пройдет гладко, успеем потеряться раньше, чем в Усадьбе спохватятся и объявят тревогу. Конечно, могут возникнуть сложности, если охрана проявит бдительность и решит проверить салон, и тогда придется перебить там всю смену. Но ты ведь не против? Мне кажется, мы тут засиделись и изрядно закисли. Все, нам пора, вставай, не время разлеживаться!

– Я никуда не поеду, – ответил я.

Я печально вздохнул. Этот вздох мне был хорошо знаком.

– Ты ведь понимаешь, что это она убила Обиду Григорьевну? Та не сдержалась и наговорила твоей пассии разного. Она сделала вид, что уехала, расцеловалась с тобой, а потом попросила водителя высадить ее у ворот, добралась до кладбища и через подземный ход никем не замеченной вернулась в Усадьбу. Ты же чувствовал в ту ночь ее запах, не так ли? Конечно, чувствовал, и помнишь это, не можешь не помнить. Поэтому Дуняша и заголосила про Белую Деву, а Марта ее просто прикрыла, причем ценой собственной жизни. Она же была из «молчаливых». И то, что она натравила псов на несчастного Николая, тоже ведь очевидно? Думаю, он просто попал ей под горячую руку: злилась на папу и брата, а досталось слуге. Для этой публики дело обычное, надо же на ком-то сорвать свою злость. И, конечно, это она почти оторвала голову Петьке: не просто свернула шею, а крутила, вертела, сколько хватило сил. Знаешь, почему ты не стал дальше давить на нее там, в подвале? Не потому ведь, что поверил вот в это ее «ах, я ничего не знаю!», правда? А потому, что ты и так знаешь ответы. Она, может быть, в части образования и культурного развития, так сказать, звездами с неба не блещет, но в остальном абсолютно не дурочка, хоть и не без успеха такой прикидывается. И не может не знать, какими средствами ее дед или кто-то по его поручению выкорчевывал тех, кого считал сорняками в своем личном семейном питомнике. Кстати, дедушка ведь трагически отошел к прочим достойным представителям рода фон Зильберов пять лет назад, не так ли? И кто же сейчас следит за его огородом? Кто снимает информацию с цилиндров Компендиума? Есть идеи? Ты знаешь, что она была тут на выходных, пока ты метался по лестницам и террасам, изнемогая, как водевильный любовник, но предпочла не показываться именно затем, чтобы потом иметь возможность разыгрывать непонимание. Ей требовалось получить информацию, поэтому она, как делала много раз, вышла из автомобиля, не доезжая Усадьбы, добралась до кладбища и воспользовалась подземным ходом. Откуда бы еще она знала, что в кладбищенском домике сейчас так холодно? Судя по всему, пронырливый Петька как-то разузнал, что неприступная юная баронесса проводит ночь одна в домике на болоте, о чем никому неизвестно, и решил, что это счастливый шанс. Вот только ему было неизвестно, что Мария Аристарховна не вполне человек, но ты же давно догадался и об этом?..

– О да.

– Тогда я не понимаю, чего мы еще ждем, – судя по голосу, я начинал раздражаться. – Она маленькая притворщица, вздорная, взбалмошная и хитрая, которая обманывает, манипулирует и бывает искренней только тогда и затем, чтобы получить обожание и любовь, при этом безжалостно жестокая, опасно обидчивая, не говоря о том, что уже вряд ли принадлежит к роду человеческому…

– Она именно такая, какая нужна мне. Я рядом с ней счастлив. Уходи.

– Прогоняешь меня?

– Да.

– Без меня ты очень скоро станешь орущей от боли пустотой.

– Теперь я знаю, чем ее наполнить.

– Уверен, что будешь нужен ей без меня?

Я отвернулся к стене, закутался с головой в одеяло и закрыл глаза. В комнате еще повозились немного, а потом все затихло.

Наутро я разобрал сумку, убрал в ящик стола книгу и развесил одежду в шкафу. Мне казалось, что сейчас-то я во всем разобрался, но совсем скоро Усадьба Сфинкса вновь не просто перевернула игральную доску, но разом смешала все фигуры на ней.

В ночь на понедельник Машенька, сидя голой на кровати под балдахином, неожиданно сильным, хорошо поставленным голосом пела мне что-то джазовое, а потом сказала, что остается в Усадьбе. Утром она объявила всем об этом за завтраком. Мне она объяснила это опасениями, возникшими после моего рассказа про леди Вивиен, и тем, что чувствует себя рядом со мной в безопасности. Остальным не объяснила никак. Заметно сникший в последние дни Аристарх Леонидович отреагировал на это слабой улыбкой; воспитанники, которыми тоже владел дух апатии, отнеслись к новости равнодушно; Вера отвесила мне саркастический взгляд; единственным, кто проявил хоть какие-то чувства, оказался Вольдемар: он злобно взглянул на сестру, встал и вышел из-за стола. Сказать, что он недолюбливал Машеньку, было бы слишком мягким определением, но и она не оставалась в долгу и возвращала его с процентами, которым позавидовал бы любой инвестор.

Благодаря ей обстановка в Усадьбе несколько оживилась. Машенька взялась вести себя как настоящая маленькая хозяйка этого очень большого дома, непринужденно болтала за общими трапезами, с успехом заместив понурого Аристарха Леонидовича, который к тому же изрядно наскучил своими философскими элитаристскими монологами, и пыталась весельем несколько скрасить промозглый холод, постоянно летающую по коридорам каминную копоть, едва теплую воду по утрам в душевых и канализацию, время от времени взрывающуюся зловонными фейерверками. Она была остроумна, и объектом для шуток, как правило, выбирала своего брата; тот огрызался, скрипел зубами и бросал на сестру такие взгляды, что я невольно вспоминал про сожженную прямо у меня на лекции муху и слова Веры о том, что Вольдемар явный психопат.

Приближался Хэллоуин; я рассказал Машеньке – в один из тех не слишком длительных перерывов, когда мы, тяжело дыша, в изнеможении падали на горячие мокрые простыни, – о том, как Аристарх Леонидович действием отреагировал на попытку Риммы украсить Усадьбу светильниками Джека.

– Так странно, – нахмурилась Машенька. – Я непременно поговорю про это с папой.

И рассказала, что Хэллоуин, он же Самайн, для нее особенный праздник: он возвещал переход на темную сторону жизни так же, как Белтайн, в ночь которого она родилась, знаменовал возвращение к свету, и его всегда пышно отмечали в Усадьбе.

Разговор состоялся, и на следующий же день все оказались участниками подготовки к грядущему празднику. Машенька была категорически против, чтобы этим занималась только прислуга, и вовлекла в процесс молодых господ. Те поначалу восприняли эту инициативу без энтузиазма: Эльдар с Никитой, расправившись кое-как с курсовыми, маялись от безделья, Василий Иванович ожидал приезда отца, все устали от скуки и холода, но долго сопротивляться напору очарования Марии Аристарховны фон Зильбер было решительно невозможно. Скоро Василий Иванович с Лаврентием мастерили из цветной бумаги гирлянды, оживленно вырезая флажки в виде причудливых чудищ, Филипп ловко плел паутину и развешивал ее по углам, Никита из туалетной бумаги и клея делал папье-маше, чтобы потом всем вместе лепить из него оборотней и восставших из ада покойников, а Эльдар, с небрежной ловкостью орудуя большим ножом, вырезал из тыкв головы хэллоуинского Джека. Фирсы радовались передышке, и даже Граф немного повеселел.

Только Вольдемар смотрел на это угрюмо и заявил сестре, что не будет ничего делать.

– Прости, я забыла, что ты не такой, как все, – сказала Машенька.

– В каком смысле? – злобно осведомился Вольдемар.

– У тебя специфическое строение рук, они растут из места, нестандартного для обычного человека.

Тот свирепо сопел, не находил, что ответить, и в итоге вырезал из тыквы физиономию настолько ужасную, что Сережа, увидев ее, расплакался и убежал к себе в комнату.

Напряжение нарастало и достигло кульминации за ужином накануне Самайна: так предчувствие скорой грозы, сгущаясь в наэлектризованном воздухе, разражается молнией и громовыми раскатами. Машенька, прервав милую кокетливую болтовню с Филиппом, вдруг обратилась к отцу и сказала:

– Папа, я последнее время ужасно сплю!

Вера посмотрела на меня и закатила глаза.

– Видишь ли, подо мной находится лаборатория Вольдемара, и оттуда ночами постоянно доносится какой-то странный шум…

– Никакого шума у меня давно уже нет, – отрезал Вольдемар. – Даже если и был бы, между нами минимум полтора метра кирпичной и каменной кладки, и спишь ты на верхнем этаже башни.

– Я говорю не с тобой, – с очаровательной улыбкой сообщила ему Машенька, – а с папой. И еще эти ужасные запахи! Он что-то вечно сжигает в своем камине, и по трубе эта вонь идет ко мне прямо в спальню…

– Я давно ничего не сжигаю! – выкрикнул Вольдемар.

– В общем, папа, я прошу тебя распорядиться, чтобы с завтрашнего дня Вольдемар освободил свою так называемую лабораторию. Я подумаю, что там устроить.

Она капризно надула губы и вздернула подбородок. Этот образ ей удавался особенно хорошо. За столом стало тихо. Вольдемар, выпучившись, смотрел на сестру.

– Но, видишь ли, душа моя, – несколько растерянно начал Аристарх Леонидович, – Вольдемар использует лабораторию не ради прихоти, он работает там над проектом…

– Да? – прищурилась Машенька. – И каким же?

– Своей курсовой работой, которой…

– Ах, папа, пустое! Тебе не хуже меня известно, что Вольдемар занимается там чем угодно, только не тем, что хотя бы как-то могло быть связано с учебой. Если это действительно так, что ж, давайте завтра пригласим господина Дунина, чтобы он оценил промежуточные результаты. Ну или кого-то еще. Если же нет, то пусть Вольдемар освобождает помещение. Я настаиваю.

Аристарх Леонидович побледнел и повернулся к сыну.

– Вольдемар, может быть, имеет смысл обсудить варианты…

– Я уже не в том возрасте, чтобы кто-то решал за меня, где и чем мне заниматься! – прорычал Вольдемар. Черная челка упала на бешено сверкающие глаза.

– Но в том, чтобы ночью не успевать добежать до горшка, – небрежно заметила Машенька.

Тишина стала звенящей, и через миг ее разорвал грохот и хруст разлетевшегося фарфора: Вольдемар схватил большую двузубую вилку для мяса, сжал в кулаке и со всей силой врезал в середину тарелки. Брызнули шрапнелью осколки; Вольдемар молча ударил вилкой еще и еще, всякий раз все глубже всаживая острые зубья в столешницу сквозь рваные дыры в скатерти, пока наконец не оставил ее торчать и не выскочил из-за стола.

Все ошеломленно молчали. Эльдар присвистнул и переглянулся с Никитой. Тот покрутил у виска пальцем.

– Не знаю, как вам говядина, господа, но треска определенно удалась Римме на славу! – весело сообщила Машенька.

Вечером мы вышли погулять на террасу: немного постояли, глядя на торжественно-мрачное небо, но довольно быстро продрогли и расстались, по обыкновению условившись вновь встретиться буквально через пару часов. В полночь я поднялся по лестнице за портьерами в Зеркальном зале и негромко постучал в дверь. Обычно почти сразу слышались легкие, стремительные шаги, но сейчас было тихо. Я постучал еще и прислушался. Мне показалось, что я слышу какие-то голоса. Сердце тронуло беспокойство, и я постучал в третий раз, уже настойчивее и громче.

Ответом мне был пронзительный крик.

В первый момент я отпрянул в ужасе, но тут же с силой врезался плечом в дверь. С тем же успехом можно было пытаться таранить стену: крепкое, толстое дубовое полотно, окованное железом, надежно укрепленное в мощных притолоках – настоящая дверь замка, способная защитить любую принцессу от нападений врагов.

Если только враг не проник уже внутрь.

Крик повторился снова, полный боли и ужаса. Я попробовал ударить ногой, но площадка была слишком узкой, и не получалось не только сделать хотя бы короткий разбег, но даже как следует оттолкнуться спиной от стены. Судя по тому, что дверь даже не вздрагивала от моих толчков и ударов, она была не заперта изнутри на засов, но закрыта на ключ.

Машенька опять закричала. Теперь в ее крике явственно слышался зов о помощи, и мне показалось, что я различил свое имя. Я скатился по лестнице, пролетел насквозь Усадьбу через залы и коридоры от одного до другого крыла, пинком распахнул дверь казармы и заорал:

– Тревога!!!

Свет фонаря вспыхнул мгновенно. Граф, мигая спросонья, в сизых кальсонах и теплой фуфайке, стоял передо мной; откуда-то сверху упал Резеда, неловко приземлившись на Праха и заматерившись.

– Тревога! Нападение на госпожу фон Зильбер! Всеволод, ключи, револьвер, со мной!!!

Граф, расталкивая Праха и Резеду, бросился к железной двери оружейки и загремел замком. Резеда, прыгая на одной ноге, натягивал брюки. Издалека донеслись крики: теперь их услышали все. Я застонал.

– Граф, ради всего святого, быстрее!

Запищали клавиши кодового набора, дверь распахнулась, и через несколько секунд Граф уже несся сквозь темноту рядом со мной, с фонарем в одной руке, большой связкой гремящих ключей в другой, одновременно пытаясь кое-как натянуть на себя портупею. За нами грохотали шаги Праха и Резеды. Где-то хлопнула дверь. Пронзительные крики, разрезающие тишину, сводили меня с ума. Мы пронеслись через Мозаичный зал, Граф взялся за ключи, отпер дверь, и мгновение спустя я ворвался в темноту апартаментов Девичьей башни. В этот миг крик прервался. Я бросился по лестнице вверх, вбежал в спальню и встал, перешагнув порог. Рядом со мной, споткнувшись, остановился Граф.

Спальня выглядела местом отчаянной смертельной схватки: с постели сброшены покрывала, посередине валялось перевернутое кресло, тяжелый комод сдвинут так, как будто в него врезались изо всей силы, а рядом с ним на ковре я заметил большой перстень с зеленым камнем на порванной серебристой цепочке. В неверном свете камина и канделябров мы увидели Вольдемара: его глаза, почти закатившиеся, бешено вращались, оскаленные мелкие острые зубы и тонкие губы покрывала белая пена и алая кровь; он обхватил Машеньку сзади за горло сгибом локтя и душил. Она изо всех сил вцепилась побелевшими пальцами в его руку, но сознание уже оставляло ее, глаза были зажмурены, лицо покраснело, а на левом плече, под безжалостно разорванной тканью белого платья, зияла страшная глубокая рана, похожая на укус.

Вольдемар увидел нас, попятился, зарычал, заметался и сжал локоть сильнее. Машенька захрипела.

– Всеволод! – крикнул я. – Стреляй!

Граф нерешительно поднял руки.

– Владимир Аристархович, успокойтесь…

– Ты сдурел?! Он убьет ее! Стреляй!

– Я не могу! – закричал мне в ответ Граф. – Не могу! Я под присягой!

Машенька забилась сильнее и вдруг обмякла. Я почти без замаха пробил Графу с левой руки в подбородок. Удар вышел удачным, и, прежде чем он сложился на полу у стены, я успел выхватить у него из рук кобуру и достать револьвер. Вольдемар уперся спиной в угол рядом с камином и прикрылся Машенькой, которая уже очевидно лишилась чувств, хотя еще продолжала цепляться пальчиками за руку брата. Он вдруг вытаращился и завыл, широко открыв окровавленный рот.

– Скажу только один раз, – я поднял револьвер и прицелился. – Отпусти ее.

Вольдемар задергался и как будто еще сильнее стиснул Машеньку в своих жутких объятиях. Я взвел курок и нажал на спуск. Грянул выстрел. Пуля должна была пробить баронету плечо правой руки, но в этот миг Машенька неожиданно ожила, с силой рванулась, Вольдемар пошатнулся, и я увидел, как из разорванной пулей сонной артерии брызнула ярко-красная кровь.

Машенька рухнула на колени, хрипя и откашливаясь. Я бросился к ней. У стены зашевелился, приходя в себя, Граф. Вольдемар вытянулся у камина, на стремительно бледнеющем лице его торжествующе плясали причудливые тени чудовищ. Он дернулся и затих.

– Я… думала… это ты… пришел… пораньше… – еле слышно прошептала Машенька. Я обнял ее, и в этот момент кто-то пронзительно закричал протяжным высоким фальцетом.

Аристарх Леонидович фон Зильбер стоял у дверей спальни и смотрел на тело своего сына.