Никогда в жизни Алина не чувствовала себя настолько охваченной вниманием и трепетной заботой, как в те первые дни, когда вернулась домой из больницы. Нельзя сказать, чтобы она была обделена этим в детстве или ощущала одиночество в юности, а отец и много позднее не оставлял ее без поддержки, которая, правда, выражалась преимущественно в деньгах и подарках. Но находиться в центре заботливого участия было непривычно, а оттого немного неловко. Ежедневно из клиники к ней приходили медсестры и врач; Алина вначале протестовала, резонно указывая на то, что сама в состоянии принять лекарство или измерить себе давление, но потом уступила настойчивой, но приятной опеке, с которой ее осматривали, пальпировали, прослушивали и делали уколы. Видимо, все это входило в тот особый тариф, что был оплачен юной баронессой фон Зильбер.

В субботу и воскресенье по вечерам приезжала Зоя, рассказывала про сестру, про работу, привозила сладкие поздние яблоки и печенье с лимонной начинкой. Они сидели на кухне и пили чай, как будто бы ничего не произошло; получалось даже шутить. Пару раз звонил папа, интересовался ее самочувствием и увлеченно излагал планы по перезапуску бизнеса. Алина все еще непривычно много спала, по десять, а то и двенадцать часов кряду. В понедельник она подняла себя с постели пораньше, решив начать возвращение в рабочий режим, созвонилась с Зоей по видеосвязи, разобрала почту, взялась было за неоконченное заключение по результатам гистологической экспертизы, но быстро почувствовала усталость, прилегла на минуточку, и в итоге проснулась после обеда от звонка в домофон, которым возвестили о своем появлении заботливые коллеги-медики. Обычно после сотрясения мозга организм восстанавливается за неделю, но, видимо, ей досталось сильнее, чем она думала, а может быть, дело заключалось в том, что к последствиям тяжелых ударов добавилось нервное потрясение. Вечер понедельника Алина провела с книгой, в одиночестве и тишине, а во вторник к ней прибыла с визитом Мария Аристарховна фон Зильбер.

Машенька ответила милой любезностью на сообщение, в котором Алина благодарила за оплату больничных счетов и заботу, спросила о том, как она себя чувствует, а потом вдруг неожиданно осведомилась, будет ли уместным навестить ее дома. Отказ бы прозвучал неучтиво, к тому же Алине и самой было интересно пообщаться с внучкой старого Сфинкса. Они договорились о времени, и точно в назначенный час, когда ледяная вечерняя синева залила небо и уже гасила тонкую раскаленную кромку заката у горизонта, прозвучал звонок в дверь. Машенька вошла, принесла с собой прохладную терпкую свежесть осеннего воздуха, и Алина снова поразилась ее красоте, чистой, словно бы чуждой привычной обыденности. Сейчас она расцвела как-то особенно, а может быть, то было просто обаяние юности, в сравнении с которым Алина остро почувствовала каждый свой прожитый год, каждый седой волос и каждый синяк из тех, что все еще украшали ее лицо.

Машенька принесла шоколадный торт. Алина постеснялась приглашать юную баронессу на кухню, и они расположились в гостиной, напротив окна, в креслах у небольшого круглого столика.

– Я еще раз благодарю вас за помощь и хлопоты, – сказала Алина. – Если я могу как-то отплатить вам ответной услугой, только скажите.

– Ах, оставьте! – воскликнула Машенька. – Это самое малое, что я могла для вас сделать. Я сама очень часто болела в детстве, да и сейчас мне довольно часто нездоровится, так что хорошо понимаю, как нужна поддержка в такие моменты – увы, у меня почти никогда ее не было… Кроме того, вы оказались в беде потому, что вели расследование, связанное с моей семьей. Мне лишь поверхностно известно о произошедшем, может быть, расскажете подробнее, если вам не слишком тяжело это вспоминать?

Вспоминать тот день Алине действительно не хотелось, но и отказать опять-таки было решительно невозможно. Она стала рассказывать, стараясь передать общее и по возможности избегнуть деталей, но мысленно видела их с ужасающей, яркой отчетливостью, как фрагменты кошмарного сна: черная дыра на месте левого глаза Адахамжона, волны густой темной крови, заливающие разрубленный рот Шинкарева, семь рваных круглых отверстий в его черной куртке, короткие латунные гильзы на грязном полу и девочка, швыряющая ей в лицо скомканные бумажки.

Впрочем, и без этих душераздирающих подробностей история очевидно произвела на Машеньку впечатление: она слушала, широко распахнув синие глаза, по-детски приоткрыв рот и время от времени охая.

– Получается, он и был тот самый убийца, который имитировал эти… ужасные поступки моего деда? И вы полагаете, что в деле замешаны мой брат и отец?

– Я так не думаю, – покачала головой Алина. – Это версия моего покойного коллеги, но кажется, что все обстоит гораздо сложнее. Во всяком случае, родственников опасаться вам вряд ли стоит.

Она тщательно подбирала слова, избегая упоминать про таинственного Амона и не менее загадочное исчезновение упоминаний о себе из материалов дела об убийстве гнусного Шинкарева: все это могло быть как-то связано с Машенькой, но могло и совершенно ее не касаться. Однако имелось и кое-что, о чем сказать было необходимо.

– Несмотря на это, у меня есть основания полагать, что вам грозит очень серьезная опасность, Маша. Если Шинкарев не был новым Сфинксом, в чем я уверена, тогда настоящий убийца нападет еще дважды, и вы почти наверняка станете одной из двух его целей. Вам необходимо всерьез подумать о своей безопасности.

– Это ужасно звучит, но почему вы так думаете?!

Ее прекрасные лазоревые глаза заблестели, как казалось, от слез. Алина категорически не хотела рассказывать, как получила образец ДНК своей гостьи, а в особенности, какие результаты показала последующая экспертиза, и ответила:

– Вы абсолютно соответствуете образу жертвы этих убийств и по возрасту, и по типу внешности: вам нет восемнадцати, и вы необычайно красивы. Полагаю, что последнее обстоятельство хорошо вам известно.

Машенька смущенно опустила глаза.

– Допустим, да. Но ведь я не одна такая, в городе достаточно красивых девушек моих лет!

«Не настолько красивых и без массивных генных мутаций», – подумала Алина, а вслух сказала:

– На самом деле, выборка не так велика, как может казаться. Кроме того, нельзя игнорировать опасность потому лишь, что есть и другие, которым она грозит.

– Что ж, вы правы, – задумчиво согласилась Машенька. – Знаете, пожалуй, я уеду в Усадьбу к отцу! Да, точно! Если, по вашим словам, угроза для меня исходит извне, то места безопаснее Усадьбы Сфинкса не найти: по периметру территории электрическая ограда, охрана с оружием у ворот, да и вокруг самой Усадьбы ночами несут дозор слуги.

– Все это очень хорошо, но стоило бы продумать дополнительные меры защиты: этот убийца расправляется с жертвами в их собственных квартирах и не щадит тех, кто окажется рядом. Может быть, имеет смысл нанять кого-то вроде личного телохранителя!

– На этот счет не волнуйтесь! В Усадьбе есть человек, способный меня защитить!

Алина заметила, как Машенька вдруг порозовела, и улыбнулась.

– Похоже, это кто-то особенный?

– О да! – воскликнула Машенька.

Она стала рассказывать; Алина слушала, и чем с большим жаром Машенька говорила о волнующе загадочном незнакомце в черном, появившемся вдруг в Усадьбе, о том, как он одинаково блестяще владеет словом, пистолетом и саблей, как ввязался ради нее в дуэль с опасным противником и победил, проявив при этом редкое великодушие, как он эрудирован, цинически романтичен, чувствителен и умен, – тем более Алина чувствовала, что внутри все словно бы сжимается, покрываясь инеем, и сердце стискивает тоскливый холод. Когда Машенька с восторгом пересказала историю о победе в рукопашном бою над вервольфом, оно заледенело вовсе.

– Говорите, одолел волка-оборотня? – онемевшими губами выговорила Алина.

– Да! Ах, понимаю, звучит фантастически…

– Отчего же, я вполне могу себе такое представить.

И она в самом деле живо представила: огромный пустой цех заброшенного завода, ночь, всполохи выстрелов идущего снаружи боя, огромное, во всю стену окно, разбитые стекла которого рухнули вниз, как ножи гильотины, и обезглавленный труп гигантского волка. Алине вдруг захотелось крикнуть, что не было никакой победы в схватке с вервольфом и ему просто тогда повезло; что вся эта манерная эстетская мизантропия лишь фасад, скрывающий пустоту, что Машенька, как и она сама в свое время, просто не замечает за мороком отрицательного обаяния такого количества развевающихся по ветру «ред флагов», что ими можно украсить на майские праздники провинциальный город – кричать, и самой в это нимало не верить.

– Что с вами? – Машенька пытливо посмотрела Алине в глаза. – Вы так побледнели.

– Все в порядке, просто я еще немного слаба. Что же, вы полностью доверяете этому своему… как, кстати, его имя?

– Родион, – нежно произнесла Машенька.

Алина почувствовала, как заледеневшее сердце оборвалось, упало и разлетелось на сотни кусков.

– Он обещал всегда меня защищать, и я ему верю, – серьезно продолжила юная баронесса. – Знаете, я чувствую, что он тот самый.

«Бедная девочка», – подумала Алина. Ей одновременно хотелось задушить ее и обнять. Новость о беременности Марии Аристарховны фон Зильбер в свете последних новелл ныне приобрела особые оттенки и краски.

– Наверное, я все же пойду, – сказала Машенька. – Вы очень бледны, простите, что утомила…

Она ушла, пообещав в ближайшее время непременно переехать в Усадьбу, как только закончит с неотложными делами в Санкт-Петербурге, и сообщить об этом Алине. Та с энтузиазмом поддержала этот план, поблагодарила снова за приятный визит, пожелала всех благ, а после, проводив гостью, долго сидела в кресле у столика, на котором стояли чашки и тарелки с недоеденным тортом, и молча смотрела в клубящуюся серую пустоту неба. Хотелось встать к ней лицом, зажмуриться и завыть навстречу промозглому ветру.

Назавтра, 25 октября, к вечеру снова явились медсестры с уколом. Алина почувствовала, что в этот раз ощущение от того, как лекарство входит в мышечную ткань, было немного другим.

– Это мексидол? – на всякий случай уточнила она.

– Да, как обычно, – ответила медсестра и даже показала Алине ампулу.

– Значит, просто показалось.

Они ушли, а Алину опять стало клонить в сон, на этот раз с какой-то особенной, непреодолимой силой. Она едва добралась до кровати, и тут же провалилась в непроницаемую черноту, более похожую на небытие, и погружалась в нее все дальше, на глубину, в которую не проникало из внешнего мира ни мысли, ни звука.

Вдоль аллей дул колючий ледяной ветер. Осень кончилась, и, хотя на календаре еще был конец октября, уже не было ничего, что составляет ее мимолетную, хотя и пышную красоту. Оранжево-багровый убор деревьев исчез, словно раздраженно сорванный второпях, и только неопрятные клочки потемневшей сырой листвы остались висеть на голых ветвях, как мишура, застрявшая в иглах новогодней ели, выставленной на помойку. Холодное солнце более не сверкало золотом в бледно-голубом небе, но скрылось за темным пологом косматых, непроницаемо серых туч. Праздник кончился, его проводили, наступало деловитое предвестье зимы, пора заколачивать ставни, запирать двери покрепче и пересчитывать зерно в закромах. Никто уже не гулял просто так по центральным улицам города; все торопливо шли быстрым шагом, прячась за поднятыми воротниками, подгоняемые порывистыми толчками ветра.

За полчаса Вика продрогла и почти отморозила уши и кончики пальцев. Она терпеть не могла это время между осенью и зимой, сумрачное безвременье с истинно петербургским тяжелым характером, когда еще кажется, что слишком рано для шапки и варежек, но уже явно поздно для беспечных прогулок. Ей повезло еще, что она не попала под дождь: он, кстати, явно собирался в скором времени присоединиться к ветру и холоду, а судя по цвету нависших над городом туч, не один, а в компании с мокрым снегом.

Какие уж тут прогулки.

Но и отказаться от них Вика не могла. В последнее время она чувствовала себя как-то странно: то спала целый день и всю ночь, будто ленивая кошка, и видела странные темные сны, которые не запоминались, но оставляли смутное, щемящее чувство; то, наоборот, ощущала такую силу и бодрость, что хотелось скакать по кухонным шкафчикам и по крышам, хохотать, догонять кого-нибудь, убегать или драться; то вдруг начинала необычайно остро ощущать звуки и запахи, и слышала, как глухой ночью этажом ниже слепой старик, скрипя пружинами продавленного древнего ложа, встает, чтобы выпить воды и выкурить крепкую папиросу.

Прогулки ее успокаивали.

Дома ее встретила уютная и теплая жилая духота, привычные запахи ветхих обоев, пыли, а еще едва заметный аромат парфюмированного пара из вейпов и каких-то курительных благовоний – приметы новейшего времени, с которыми старая квартира мирилась, зная, что в мире есть вечное, а есть сиюминутное, и оно скоро пройдет. Полумрак узкого коридора едва рассеивала желтая лампочка, свисающая на лохматом от пыли шнуре с высокого, невидимого во тьме потолка.

Время приближалось к девяти часам вечера, но Зои еще не было дома: Вика знала, что у сестры на работе неделю назад что-то случилось с начальницей, и теперь ей приходилось постоянно засиживаться там допоздна. Она сняла пальто, стянула ботинки и отправилась мимо закрытых дверей комнат на кухню, где горел свет и слышались голоса.

За широким столом собрались почти все, что случалось довольно-таки редко: тут была полная рыжая Лиля и ее бледная подруга Инга, фотограф – ах, простите, фотографка – Ксюша, которая количеством и разнообразием татуировок запросто могла посоперничать с Зоей, и Альберт, занимавший комнату без окна между уборной и кухней, где жил вместе со своей круглолицей красноволосой спутницей, называвшей себя Харуко и выглядевшей лет на пятнадцать. Сейчас Альберт, с длинными усами, в круглой шапочке на макушке и больших металлических квадратных очках, сидел во главе стола и явно что-то рассказывал собравшимся. Когда Вика вошла, все повернулись, и она подумала, что речь шла о ней. Собственно, так оно и оказалось.

– Привет! – сказала Вика. – Что обсуждаете?

Она в последнее время стала не слишком любить общество и внимание к себе, но старалась вести себя дружелюбно.

– Привет! Слушай, смотри… – начал Альберт.

Вика поморщилась. Не то, чтобы она читала себя какой-то особо душной, но речевая беспомощность собеседников всегда ее раздражала.

– Я хотел бы взять у тебя и твоей сестры интервью, что ты об этом думаешь?

– Что мешает хотеть?

– Чего?..

– Ладно, проехали. Думаю, что пока ничего не понятно, – сообщила Вика и поставила на огонь чайник.

– Да я объясню! – с готовностью откликнулся Альберт. – Ты, наверное, знаешь, что у меня есть свой подкаст в жанре тру-крайм…

– Не знаю.

– Странно, у меня больше ста тысяч подписчиков… Альберт Мефистофель? Не слышала? Ну ладно, это неважно. Я работаю в стиле гонзо-журналистики, рассказываю про самые известные преступления или серийных убийц как бы изнутри. Например, летом мы с Харуко ездили в Большие Мазарки, нашли дом, в подвале которого маньяк Пафнутьев несколько лет держал своих жертв, насиловал и пытал, перед тем как убить, и сняли там комнату, между прочим, у его матери. Сказали, что мы студенты, приехали на фольклорную практику, а потом уговорили ее на интервью, причем записали в том самом подвале! Выпуск почти на миллион просмотров залетел, кстати. А летом ездили на Селигер, в заброшенный пионерский лагерь, где сорок лет назад работал вожатым серийный убийца Ворончак по прозвищу Диего. Мы там обосновались на неделю в пустующем домике и даже нашли местных, которые помнили и лагерь, и даже самого Диего.

– Очень интересно, – вежливо сказала Вика. – Но причем тут мы с сестрой?

– Да, ты права, – согласился Альберт. – Не столько вы, конечно, сколько ваша бабушка. Та самая, которая жила в этой квартире. Баженова Евдокия Кузьминична.

– Во-первых, насколько я знаю, у бабушки была фамилия Покровская, как и у нас; а во-вторых, все еще не понимаю причин интереса.

Альберт проницательно улыбнулся.

– Баженова – ее девичья фамилия, которую она не меняла в замужестве, но потом об этом все предпочли забыть и даже исправили задним числом во всех документах на фамилию мужа, то есть вашего деда.

– Зачем?

– Видимо, чтобы не вспоминать о том, что Евдокия Кузьминична Баженова была одной из самых известных за всю советскую историю серийных отравительниц: двенадцать убитых, из них семеро были несовершеннолетними учениками той школы, в которой она работала. В 85-м ей дали пятнадцать лет лишения свободы, а через двенадцать она освободилась досрочно, и вот тогда уже сменила фамилию, чтобы…

Он взглянул на Вику и осекся. Повисла неловкая тишина.

– Прости, но это правда, – извиняющимся тоном сообщила фотографка Ксюша. – Я погуглила.

Вика выключила газ и села на табуретку.

– Полная чушь, – заявила она. – И я не советую тебе соваться с этим к Зое. В отличие от меня, она застала бабушку живой, в начальной школе на каникулы к ней сюда ездила и вспоминает всегда только добрым словом. За такие идеи она тебе по шее даст. А если еще раз об этом заговоришь, то и от меня неслабо получишь.

Альберт покраснел до усов и раскрыл рот.

– Даже не думай, – предупредила Вика.

Неизвестно, чем бы закончилось дело, но в этот момент надтреснуто задребезжал дверной звонок.

Зоя еще раз сверилась со списком дел и удовлетворенно зевнула, потянувшись, как кошка. За панорамным окном общей комнаты на первом этаже, где она работала по привычке, было уже темно, и только фонарь на стене освещал неживым золотисто-сумрачным светом неровный асфальт и отбрасывал острые черные тени на серые стены двора. Она была довольна собой, и особенно тем, что смогла вести дела в отсутствие Алины так, чтобы ничего не упустить и не нарушить. Зоя все еще чувствовала вину за то, что ее не было рядом в тот страшный вечер: если бы она могла предположить, чем все обернется, то просто бросила бы свой злосчастный шоппер в руках того сумасшедшего мужика, – и теперь радовалась хотя бы тому, что дает подруге возможность спокойно восстанавливать здоровье дома, а не погружаться в дела бизнеса.

Вообще все как будто начинало понемногу налаживаться: несмотря на то, что группа неравнодушных граждан написала на Зою несколько заявлений, из-за которых на нее могли завести уголовные дела сразу по нескольким неприятным статьям, все ограничилось административкой и штрафом; мелкая снова взялась за учебу, и новая школа вроде бы ей нравилась; даже эмиссары таинственного Безбородко перестали писать и звонить, видимо, отчаявшись уговорить принять свое до неприличия выгодное предложение. Зоя еще раз с удовольствием потянулась, поднялась из-за стола, повернулась к окну и отшатнулась.

Буквально на расстоянии руки от нее, отделенный только толстым стеклом окна, стоял всклокоченный соседский мужик со спутанной бородой. Черный свалявшийся полушубок, обгоревший с одной стороны до рыжих проплешин, был распахнут; большой грязной ладонью одной руки мужик опирался в стекло, а пальцами другой удерживал торчащий из расстегнутых штанов темный, сморщенный член в зарослях жирных, курчавящихся волос, из которого в окно била струя оранжево-желтой мочи. От струи шел пар. Она стекала по стеклу и собиралась у нижнего края рамы в лужу в нескольких сантиметрах от ног Зои.

Зоя застыла. Мужик поднял на нее мутные, как у рыбы, глаза и уставился, не переставая мочиться. Какое-то время они стояли, глядя друг на друга, а потом Зоя протянула руку и медленно опустила жалюзи.

Звонок прозвенел еще раз.

– Кто-то кого-нибудь ждет? – резко спросила Вика.

Все переглянулись и покачали головами.

– Я открою, – сказала Ксюша.

Она тряхнула длинными лохматыми дредами и выскочила в коридор. Остальные остались сидеть за столом в неловком молчании. Послышалось короткое лязганье засова на двери, негромкие голоса, а потом Ксюша крикнула:

– Ребята, идите сюда, помогайте!

Инга, Лиля и Альберт со своей Харуко с облегчением выдохнули и поспешили воспользоваться возможностью выйти из неудобной и напряженной ситуации, с готовностью загремев табуретками и отправившись в коридор. У открытой двери стояла ошеломленно улыбающаяся Ксюша с огромным снопом длинных белых лилий в руках.

– Ничего себе!

– Красотища какая!

– Это кому?!

– Не знаю, курьер сказал, что заказ на квартиру, – ответила Ксюша, передавая цветы Альберту, который бережно принял их в охапку.

– Наверняка это Вике, – с легким вздохом предположила Лиля.

– Нет, навряд ли, – Вика тряхнула головой, прогоняя образ Кирилла Игоревича, со слезами раскаяния выбирающего для нее букет покрасивее. – Это Зое, сто процентов даю.

– Что делать будем?

– Девчонки, в любом случае надо их в воду поставить!

Сладковатые, липкие ароматы наполняли коридор и квартиру, как густой цветочный сироп. Лилии отнесли в кухню и сложили на стол: им едва хватило на нем места. Кто-то спохватился, что нужно сфотографироваться, и все с готовностью согласились:

– Лилька, давай нашим пошлем и скажем, что это нам в Питере подарили! Вот они офигеют все!

– Можешь сфоткать, как будто я в цветах лежу вот такая?

– Осторожнее, поломаешь!

– У кого ваза есть?

– Тут кастрюля нужна, какая ваза!

Неприятный разговор за веселыми хлопотами немного забылся, но Вика однозначно решила для себя, что нужно будет пообщаться с сестрой. О бабушке действительно у них в семье рассказывали очень немного: работала педагогом, рано умерла, фотокарточек мало, ну, потому что в те времена вообще редко фотографировались… Кстати, о снимках.

– Давайте я тоже сфоткаю для сестры, – сказала Вика, – и кружочек еще запишу. Надо спросить, вдруг знает, от кого и по какому поводу эти лилии.

Зоя долго сидела в темном кабинете у себя наверху и размышляла о том, что сделала бы на ее месте Алина. Убила бы этого мужика вешалкой? Зоя всегда не без оснований считала себя девушкой смелой и резкой, но в последнее время происходили события, к которым, как принято говорить, жизнь не готовила: внезапно схвативший ее в вагоне метро сумасшедший апологет мизогинии еще хоть как-то укладывался в представления о вероятном – в конце концов, к ней нередко приставали чрезмерно настойчивые ухажеры, хотя к принту на шоппере претензий никто предъявлять не додумался; но вот местный алкаш и бродяга, орошающий темно-желтой уриной оконное стекло буквально у ее ног, выходил уже за всякие рамки. Что, если он так и стоит там, с расстегнутыми штанами?..

Зоя прогнала видение темно-коричневого члена, высовывающегося из густых грязных зарослей, и решительно засобиралась домой.

У дверей офиса никого не было. За аркой двора ледяной ветер метался по улице, заставляя дрожать фонари и невольно втягивать голову в плечи; на черной поверхности Мойки серебрилась зеркальная рябь. Зоя быстро дошла до бульвара напротив Манежа и встала на остановке, прячась от непредсказуемых порывов за прозрачной панелью с рекламой какого-то банка. Минут через пять подошел троллейбус, и неспеша повез ее мимо подсвеченной золотом громады Исаакиевского собора и нарядных фасадов «Астории», через Большую Морскую и дальше по Невскому, почти от самого его начала и до площади у вокзала. Маршрут составил бы украшение любой обзорной экскурсии, но был привычен исконному петербуржцу, предпочитающему экран телефона или страницы книги освещенным колоннадам дворцов, фронтонам лютеранских церквей и голым укротителям непослушных коней.

Их как раз и миновала Зоя, когда в наушниках коротко прозвучал сигнал полученного сообщения, раз и другой. Она подняла глаза; мимо проплывал с детства знакомый грязно-красный дворцовый фасад. Зоя вытащила телефон и открыла мессенджер. Сообщения пришли от сестры.

Первой была фотография: пышная груда роскошных раскрывшихся лилий возлежала на поверхности кухонного стола. Зоя почувствовала, как перехватило гортань, и нажала на кружочек видеосообщения. В ушах зазвучали смех и веселая перебранка; сначала опять мелькнули белые лилии, а потом появилась Вика, держащая телефон так, чтобы виден был стол:

– В общем, у нас тут оранжерея, смотри! Признавайся, тебе прислали? Потому что девчонки сейчас всё по комнатам растащат!

Сердце остановилось, и мир сжался до размера экрана смартфона, до кружочка, где раз за разом ее веселая Бэмби показывала на похоронные белые лилии. Зоя, едва не выронив аппарат из руки, нажала на вызов. В динамике зазвучали невыносимо протяжные гудки. Сестра ответила после третьего.

– Привет, ты…

– Вика, никому не открывайте дверь! – закричала Зоя. – Я бегу к тебе, дождись! И никому не открывайте, ты поняла?!

Если бы Зоя могла задуматься хоть на минуту, если бы вспомнила о запертых изнутри дверях в квартире у Белопольской и в Приморской башне, то велела бы сестре прямо обратное: бежать прочь из квартиры, хоть голой, хоть босиком, но немедленно и как можно скорее.

Впрочем, это сейчас уже вряд ли бы удалось.

– Ну что? Ее цветы? – поинтересовалась Лиля.

– Странно, – Вика недоуменно смотрела на телефон. – Сказала, чтобы никому не открывали дверь и дождались ее.

– Цветы от агрессивного бывшего? – прищурился Альберт Мефистофель. – Преследование и абьюз?

– Сомневаюсь, – отозвалась Вика.

– Ладно, приедет и сама все расскажет! Цветы все равно нужно как-то в воду расставить.

– У нас, кажется, ваза есть, – сказала Инга, – я сейчас принесу.

– Да, у Зои тоже.

Вика отправилась к сестре в комнату: она помнила, что видела где-то в старых вещах хрустальные вазы, оставшиеся от бабушки, их только нужно было найти. Ксюша тем временем принесла фотоаппарат и бродила вокруг стола, выцеливая кадр и ракурс. Инга вернулась из комнаты с большой банкой:

– Вазы нет, нашла вот это, от прежних жильцов осталась, наверное. Пойду наберу воды.

Она поставила банку под кран на дно ржавой ванны, включила воду и посмотрелась в зеркало: дурацкий прыщик на носу так и не проходил. Лилька говорила, это значит, что кто-то в нее влюбился. Вода набиралась медленно; Инга выкрутила вентиль до упора, снова взглянула в зеркало, и тогда увидела, кто стоит у нее за спиной.

Крикнуть она не успела: шею сзади стиснула железная хватка, и в следующий миг Инга со страшной силой врезалась в зеркало лбом; брызнула алая кровь, в раковину с грохотом обрушились увесистые осколки.

– Банку расколотила, что ли? – с досадой сказала Лиля и крикнула: – Ты там в порядке?

Инга, пошатываясь, вышла из ванной. Она была белой, как разбросанные на столе зловещие лилии, и стремительно бледнела еще. Обеими руками она стискивала горло с такой силой, словно хотела сама себя задушить, между пальцев сочилась, стекая и капая на пол, ярко-красная кровь. Все вскочили, загремел опрокинутый табурет. Инга сделала пару шагов на подкашивающихся ногах, открыла рот, как будто хотела что-то сказать, но вместо слов раздался только мокрый, захлебывающийся хрип. Руки упали с горла, из раскрывшегося длинного разреза под подбородком тяжело выплеснулась струя крови, брызги полетели на стены. Инга еще раз шагнула и упала на пороге кухни, с жутким стуком ударившись лицом о паркет. Шок был таким, что сначала никто не кричал, просто замерли в ужасе, вытаращившись на мертвое тело. Кричать стали мгновением позже.

Первой завизжала Харуко, когда сначала заметила странное марево, очертанием напоминающее человеческую фигуру, дрожащее над распростертой Ингой, а потом словно бы висящий в воздухе, окровавленный осколок зеркала. Через секунду это увидели и остальные, с разноголосыми воплями бросившись в дальний угол к окну. Харуко, не переставая отчаянно визжать, пыталась втиснуться в узкую щель между стеной и древним, массивным холодильником, рядом кричала и толкалась в панике Лиля. Ксюша немного замешкалась, и ее длинные дреды вдруг вздыбились, резко вытянулись к потолку, а ноги в разноцветных носках беспомощно замелькали над полом. Она завопила, и в следующий миг зазубренный зеркальный осколок, сверкнув, полоснул ее по шее. Тело мягко упало, сложившись рядом с кухонной плитой, кровь хлынула из обрубка шеи широкой волной, подкатившейся к носкам черных туфель Альберта. Отсеченная голова, черты лица которой быстро охватывало жуткое безразличие смерти, полетела прочь, запрыгала по столам, с грохотом опрокидывая и сбивая посуду. Альберт, тоже бледный, будто покойник, ухватился за табурет и поднял его перед собою как щит, выставив вперед ножки. Он повернулся, чтобы что-то сказать – Харуко увидела его выпученные глаза, раскрывшийся искривленный от ужаса рот, но в этот момент тяжелая табуретка вырвалась у него из рук, сделала в воздухе кульбит и врезалась толстым углом сидения в череп. Раздался отчетливый треск, Альберт взмахнул руками и начал заваливаться навзничь, а табурет, двигаясь с неправдоподобной скоростью, успел догнать его и обрушиться на лицо, дробя скулы и челюсти.

Харуко, ничего не соображая от страха, все же умудрилась забраться за холодильник и пролезла до самой стены. В узкой щели замелькало окровавленное острие разбитого зеркала; Харуко, не прекращая визжать, заслонилась руками. Осколок яростно кромсал ей предплечья и кисти до самой кости, но не доставал до лица и до шеи. Натиск вдруг прекратился, но в следующую секунду огромный холодильник дрогнул, а потом отлетел, рухнув с грохотом, прокатившимся по всем этажам и перекрытиям старого дома, от чердака, где в углах затрепетала мертвая паутина, до подвала, откликнувшегося басовым гудением труб. В разные стороны побежали растревоженные тараканы. Харуко в неописуемом ужасе свернулась как черепаха, закрывая грудь и лицо; неровный треугольник окровавленного стекла взметнулся вверх, завис на мгновение, как клинок палача, а потом стремительно упал вниз, войдя в спину меж ребер, пробив тело насквозь и вонзившись в коленный сустав.

Из кухни в коридор протянулась цепочка неровных окровавленных отпечатков. Пока неведомый, хищный морок кромсал и резал Харуко, Лиля опрометью бросилась к входной двери. Засов, звякнув, мигом отлетел в сторону. Она дернула ручку – дверь оказалась закрыта на нижний замок. Лиля метнулась к ключнице, краем глаза заметив какое-то призрачное движение: кто-то приближался к ней со стороны кухни. Лиля застонала, сдернула с крючка связку ключей, нашла нужный и замерла.

В замочной скважине торчал еле заметный металлический обломок другого ключа, намертво заклинивший замок.

Ключи упали из рук. Лиля почувствовала чье-то присутствие за спиной, как будто кто-то стоял рядом с ней, совсем близко. Она нашла в себе силы обернуться: прямо перед ней сверкали серебром страшные и восхитительные глаза.

– Как красиво, – успела шепнуть Лиля. Последним, что она почувствовала и услышала, был хруст ее скручивающихся шейных позвонков.

– Эй ты.

Вика совершенно четко видела, кто стоит перед ней. Она оказалась в коридоре в тот момент, когда серебристая тень настигла Лилю у входной двери. Сначала силуэт казался немного размытым, но сейчас обрел явственный облик. Время замедлилось, окружающее стало словно прозрачным и чистым, и в этой хрустальной тиши бесконечного мига Вика видела, слышала, воспринимала предельно ясно клокотание крови в разрезанном горле, шипящий хрип, с которым воздух выходит из пробитого легкого, угасающее биение сердца, стук капель воды, ручейком бегущей через стол из опрокинутого чайника, встревоженные голоса соседей двумя этажами ниже, гитары уличных музыкантов на площади за окном; существо, стоящее напротив нее, похожее на какое-то изображение из учебника по древней истории; она сама – и ей вдруг стало совершенно понятно все про себя, все обрело смысл, объяснение, суть.

– Не сопротивляйся, сестра, – голос звучал, как будто сразу несколько человек говорили в унисон. – Так будет легче.

– Я тебе не сестра, – проговорила Вика, чувствуя, как вскипает кровь.

Она облизнула клыки.

– И я не хочу, чтобы было легко.

Троллейбус плавно отъехал от остановки на пересечении с Владимирским проспектом и неспешно покатил дальше. Ехать так, стоять в салоне и ждать, было решительно невозможно. Зоя вспомнила, что можно срезать через дворы, и закричала изо всех сил:

– Остановите! Откройте! Мне нужно выйти! Откройте!!!

Не слишком эмоционально отзывчивая петербургская публика, до того лишь незаметно косившаяся на Зою, кричавшую в трубку сестре, чтобы та заперла двери, сообразила, что дело серьезно.

– Откройте! – поднялся крик, словно среди стаи птиц, охваченной общим волнением. – Двери откройте! Девушке нужно выйти!

Кто-то застучал по стеклу кабины водителя. Троллейбус остановился, двери со вздохом раскрылись, и Зоя выскочила на проспект, едва не сшибив кого-то с ног. Перед ней была улица Марата; Зоя помчалась по тротуару, лавируя между прохожими, не хуже курьера на самокате, лихорадочно вспоминая путь, которым последний раз пробиралась до дома, наверное, лет десять назад.

Вот, кажется, нужная арка в приземистом, коричневом доме. Зоя промчалась насквозь, едва не споткнувшись на разбитом асфальте, пробежала через маленький двор, нырнула в другую арку, темную и низкую, как подземелье, с разбегу врезалась в нагромождение распухших от гнили мусорных баков, и вылетела в еще один двор, пошире и посветлее. Тут где-то должен был быть пролом в стене, разделяющей лабиринты кварталов, но сейчас он почему-то не находился. Зоя озиралась в отчаянии: наверное, она все-таки заблудилась. Телефон Вики не отвечал; Зоя закричала и набрала Алину: пять гудков, восемь, отбой, еще раз – молчание. Взгляд выхватил кое-как закрашенное желтым пятно на стене: нет, она не ошиблась, просто кто-то не так давно замуровал эту дыру. Зоя металась по двору, как в ловушке, набирая телефонные номера. Оставались службы спасения.

– Нападение, убивают человека! – выпалила она, назвала адрес и бросила трубку.

Из навалившихся тяжелых туч посыпались крупные ледяные капли. Ветер загрохотал железом на крышах, завыл из темных нор подворотен. Зоя посмотрела на стену, прикинула высоту, разбежалась и прыгнула, зацепившись руками за кромку. Мешал чертов шоппер; она сбросила его на асфальт, подтянулась, ломая ногти и обрывая пуговицы на пальто, и кое-как перевалилась через стену, обрушившись в ледяную воду замусоренной глубокой лужи. За кривой аркой тесного двора виднелся Пушкинский сквер. До дома оставалось еще метров двести.

Прохожие оборачивались, но Зою это не волновало. Если бы сейчас кто-то попытался задержать ее, дело бы закончилось уже настоящей, жестокой уголовщиной. Видимо, это чувствовалось, ибо все сторонились и давали дорогу синевласой молодой женщине с искаженным лицом, забрызганной до колен грязью, в оборванном мокром пальто, опрометью несущейся по переулку.

Она толкнула дверь парадной так, что едва не сорвала пружину, и через две ступеньки помчалась наверх. Кажется, откуда-то неслись крики, но, когда Зоя подлетела к двери квартиры, они уже стихли. Зоя вспомнила, что ключи остались в сброшенном во дворе шоппере. Она несколько раз нажала на кнопку звонка, яростно заколотила в дверь и прислушалась. Через мгновение тишины крики раздались снова, но теперь в них не было ничего человеческого: это были скрежещущие, визгливые вопли, как будто сцепились в смертельной драке две огромные кошки. Зоя отпрянула в ужасе. Крики оборвались так же внезапно, но еще отдавались в ушах, как эхо чудовищной, неправдоподобной галлюцинации. Послышались звуки какой-то возни, шорохи, приглушенные, мягкие шаги, и снова все стихло. Зоя нажимала кнопку звонка, держала ее, разрывая наступившую жуткую тишину режущей трелью, стучала ногами, кричала, пока дверь вдруг не вылетела наружу, распахнутая изнутри сильнейшим ударом, и не ударила ее по лицу. Она отшатнулась, прикрылась руками, а когда отняла их, то успела увидеть только что-то сверкающее, летящее к ней из сумрака коридора…

На нижних этажах загремели запоры, послышались голоса. Внизу гулко ударила раскрытая дверь парадной, по ступеням неспешно затопали тяжелые шаги, которые не спутаешь ни с какими другими: прибыли полицейские. Зоя лежала, глядя вверх, в потолок, который почему-то быстро темнел: только что он был грязно-белым, потом превратился в серый, а сейчас стремительно наливался непроницаемой чернотой, как ночное небо в конце осени, в конце дня, в конце жизни. Пальцы почувствовали прикосновение чего-то гладкого и холодного, похожего на стекло – как странно, зачем – и в этот момент тьма вверху окончательно скрыла от глаз потолок, а затем и окутала саму Зою.