Наши тени причудливо изгибались, тянулись по деревянным крашеным стенам и светлому потолку, склонялись друг к другу, дрожали и двигались в красноватых отсветах камина и колеблющихся свечей, как будто жили собственной, таинственной жизнью.

– Какая необычная пара, – заметил я.

– Ты о нас? – спросила Машенька.

В жарком сумраке ее тело белое, словно нежнейший фарфор, а полчаса назад оно ярко светилось, как лунное серебро, – может быть, дело было в особом, пронизанном светом свечей полумраке спальни, а может быть, в том, что несколько раз неузнаваемо искажало ее лицо выражением словно бы восхитительной муки и делало голос низким и хриплым…

– Нет, о них, – показал я на тени.

Мы сидели на полу у камина на первом этаже, устроившись на подушках и одеялах, которые притащили из спальни. Пахло сухими цветами, свечами и дымом, и кладбищенский домик окружала торжественная и недвижная, словно вечность, глубокая ночь.

Машенька присмотрелась к теням.

– А я думаю, что это и есть мы, только настоящие. Нам рассказывали на психологии, что тень – это то, какой ты на самом деле, твое внутреннее, скрытое я. Не такой, каким тебя видят другие, не такой, каким хочешь себя показать, а тот, кто ты на самом деле. Внутренняя, истинная личность, которая у каждого своя, просто у подавляющего большинства в ней ничего интересного, и состоит она в основном из глупости, лени и жадности. У спутников Одиссея, например, тенями были свиньи, поэтому они в них превратились.

– Их превратила Цирцея, – уточнил я. – За безобразное поведение.

– Вот именно! А мы другие с тобой, вот, присмотрись: на кого наши тени похожи?

– На красавицу и чудовище, – улыбнулся я.

– Да?! И кто же чудовище?

В голове на мгновение мелькнул образ моего отражения в зеркале: черный похоронный костюм, бледное лицо и глаза холодные, как монеты на веках покойника.

– Разумеется, я.

– Неужели? А может быть, я? Или ты думаешь, что красавицы не бывают чудовищами?!

Я заверил, что нисколько не обманываюсь насчет способностей красавиц.

– Ну вот!

Машенька схватила одеяло, набросила на себя и протяжно завыла из-под него:

– Ууууу! Я Белая Дева, я Белая Дева! Ууууу!

Она подняла руки и надвинулась на меня. Я попытался ее схватить, но она вывернулась, а потом запуталась в одеяле и упала на подушки, задыхаясь и хохоча.

Я смотрел на нее и думал о том, когда все успело стать так серьезно? Сколько минуло с момента первой встречи? Пару недель? Впрочем, порой достаточно и пары мгновений.

Впервые я заметил в себе что-то неладное, когда Машенька исчезла после нашей первой ночи в кладбищенском домике и, вопреки обыкновению, не осталась в Усадьбе Сфинкса на выходные. Это было чувство, похожее на укол беспокойства, тревога, которая для меня всегда прочно связана с любовью и которую я не испытывал уже очень давно, но теперь словно бы дрогнули стрелки на выключенных приборах. Дело тут было вовсе не в интимной близости как таковой, какими бы необычно волшебными ни были ее мгновения. Я умею оставаться внутренне безучастным, холодным и отстраненным, даже если внешне изображаю любовь так достоверно и точно, что ни у кого не появится поводов в ней усомниться, при этом не играю даже, а говорю, и делаю, и окутываю заботой и понимание по видимому совершенно искренне, но тень моя остается недвижной, зеркальный двойник тяготится скукой, и я без всякого сожаления в любой момент могу прервать то, что со стороны кажется близкими отношениями. Если угодно, это часть моих профессиональных компетенций.

Но теперь все стало иначе. Я натурально промаялся субботу и воскресенье, неприкаянным бродил по дорожкам вокруг Усадьбы, словно еще один поселившийся в ней смятенный дух или призрак, и, наконец, позволил разговорить себя Вере, которая с любопытством наблюдала за моими терзаниями.

Погода нахмурилась, ветер нес с залива мелкий дождь вперемешку с солеными брызгами и меланхолично швырял пригоршни холодных капель в оконные стекла. Огромные часы в библиотеке каждые четверть часа откашливались и хрипели, чтобы надтреснуто возвестить о неумолимом приближении вечности. Мы с Верой сидели в креслах, я чувствовал себя преглупо и злился на собственную слабость, которая вовлекла меня в разговор с любовью бывшей о нынешней.

– Что ж, поздравляю, – сказала Вера. – Мария Аристарховна – невеста знатная и состоятельная, так что будущность свою можешь считать обеспеченной. В следующем году ей исполняется восемнадцать, получит свою долю в наследстве старого Зильбера, сможет распоряжаться ею, как пожелает. Бросишь болтаться, будто бродяга, в поисках сомнительных приключений: ни драк, ни поножовщин на чердаках, обоснуетесь с ней вместе в Усадьбе…

– Вера, умоляю! – воззвал я. – Избавь меня от этой иронии!

Но Вера была беспощадна.

– Никакой иронии, о чем ты! Фон Зильберы не просто высокопоставленная обслуга для нынешних элитариев, как может показаться с первого взгляда. Это действительно старинная, знатная и очень, очень непростая фамилия, так что тут еще надо разобраться, кто и кому служит. Лорд-камергер, например, может искренне полагать, что Академия Элиты – это его проект, а Аристарх тут просто наемный менеджер, но как дела обстоят на самом деле, мы, вероятно, никогда не узнаем.

– Аристарх Леонидович впечатления серого кардинала не производит.

– Он, может быть, и не производит, но ты не знал его отца. Того самого, чей перстень, между прочим, носит на себе твоя малолетняя пассия.

– Вера!..

– Честно говоря, ты меня удивил, – продолжала она. – Насколько я помню, у тебя всегда были какие-то принципы в отношении женщин, а тут… Дело даже не в возрасте, хотя ты и старше ее в два с половиной раза, но я почти на сто процентов уверена, что она еще девственница, – ну, была, во всяком случае.

Мне стало немного не по себе. Вера была права: принципы у меня имелись.

– Откуда ты знаешь?

– Я женщина, мне за сорок, и я кое-что знаю и повидала, – сообщила она. – Но постой, ты же должен был заметить?..

Мне вспомнились ночные этюды на простынях: влажные темные пятна, завитки длинных волос, яркие мазки красного.

– Она сказала, что это месячные, – неловко ответил я.

Вера вздохнула и закатила глаза.

– Боже мой, как ты жизнь-то прожил! Не удивлюсь, если ты в ближайшее время узнаешь, что тебе предстоит стать отцом.

Я совершенно не мыслил себя в такой роли, но почему-то мысль о том, что Машенька может родить от меня ребенка, странно будоражила и привлекала еще с нашей первой ночи: тогда я сказал ей, как мне нравится ее запах, и она ответила, что это признак идеальной биологической совместимости, что-то, связанное с аллельными генами, когда нравится даже запах пота.

Ее пот пах цветами.

Скучающий ветер было затих, как будто подслушивая за окнами наш разговор, но не нашел для себя ничего интересного и снова принялся бросаться мелким серым дождем. Темнело. Из Верхней гостиной послышалось: «Захар! Захаааааар!»

– Я уверен, что вся эта история наскучит ей не позднее нового года.

– Ошибаешься, – серьезно сказала Вера. – Эта девочка теперь никогда от тебя не уйдет. И тебя тоже никуда не отпустит.

Но я и сам не хотел уходить, хотя и чувствовал себя так, словно сел играть за стол с большими ставками, имея лишь сотню рублей в кармане. У меня было чувство, что Машенька как будто нашла в моем сердце клочок земли, откуда недавно с корнем был вырван цветок, упала в эту растревоженную, как свежая рана, землю светлым семечком и взошла ростком, пробивающимся яркой зеленью блестящих листочков над черной землей; это наполняло меня смутной тревогой, но вырвать этот росточек я был не в силах, так что оставалось только беречь его и ждать, что из всего этого выйдет…

– Ты не Белая Дева, – сказал я, когда Машенька отсмеялась. – Ты нежный цветочек.

– Да, я венерина мухоловка! – продолжала веселиться она. – Ладно, ты же рассказывал о том, как мальчишки свои курсовые защищали перед Дуниным. Про Никиту с Эльдаром я поняла, а другие?

В субботу курсовую работу защищал только Филипп: Василий Иванович с Лаврентием были еще первокурсниками, а изыскания Вольдемара в его подвальной лаборатории являлись общей фигурой умолчания и деликатно не упоминались никем.

В отличие от драматического представления в ночь на субботу, презентация проекта Филиппа проходила вполне буднично, можно даже сказать, академично. В Аудитории собрались Аристарх Леонидович с Дуниным, оба немного бледные и одутловатые после обильных и продолжительных возлияний, последовавших по возвращении в Усадьбу, я и Вера. На широком преподавательском столе установили большой компьютерный монитор и положили раскрытый металлический кейс с пультом дистанционного управления, за который уселся Филипп. Включился экран, и присутствующие увидели, как стремительно уносится назад поникшая трава, кочки и ямы пустоши под крыльями низколетящего дрона.

В сентябре прошлого года Филипп набрал в Анненбауме полтора десятка местных мужиков, которым пообещал по миллиону рублей за простую задачу: им предстояло вручную выкопать вдоль северо-западной границы Усадьбы траншею глубиной и шириной в два метра. Лопаты он им выдал, а на работу каждый день спозаранку они добирались сами, доезжая на старой «шестерке» и списанной медицинской «буханке» через прибрежную трассу к месту, где начиналась ограда, и дальше ковыляли пешком. Копать приходилось в тяжелом болотистом грунте, пересекать довольно широкие русла ручьев, зимой пробиваться ломами сквозь обледенелую почву, но тем не менее к майским праздникам двухкилометровая траншея была закончена. Все это время Филипп постоянно наблюдал за ходом работ при помощи беспилотников, а раз в месяц навещал копателей лично, привозил водку, хлопал по плечу и произносил воодушевляющие речевки. В мае в ознаменование завершения работы он распорядился расставить мангалы, привезти побольше свинины, удвоить порцию водки, после чего сообщил, что денег не будет, и попросил отнестись к этому с пониманием. Впрочем, была и другая новость: можно было продолжать копать траншею дальше вдоль ограды на юг и, по достижении отметки в следующие два километра, получить уже не по миллиону, а сразу по два. Копатели почесали в затылках, но взялись за дело. Теперь приходилось пробиваться сквозь лес, рубить корни, корчевать пни, да и пешком от северной трассы к месту работы путь был неблизкий. Тем не менее к началу осени еще две тысячи метров были прокопаны. Наступил день расплаты.

– Все это время я тщательно изучал образ поведения рабочего персонала на предприятиях во время кризисов последних десятилетий, – сообщил Филипп, – проанализировал информацию, и вместе с моим научным руководителем мы решились вывести эксперимент на новый уровень.

Он улыбнулся и кивнул Вере. Та довольно прищурилась и чуть наклонила голову в ответ.

В первых числах сентября Филипп сообщил, что денег нет и не предвидится, однако желающие могут остаться и копать просто так. В итоге отказались работать только два человека, а прочие продолжили каждый день приезжать и рыть дальше траншею, которая уже тянулась в нескольких сотнях метров от кладбища по ту сторону ограды Усадьбы.

– Работники уже слишком привыкли к этой траншее: называют ее «нашей», создают некое подобие локального фольклора из рассказов о случаях на работе, даже придумывают частушки. У них сложился устойчивый коллектив, который они ценят, а также связанный с копанием траншеи определенный образ жизни и поведения: каждое утро все вместе едут куда-то, где занимаются привычным и понятным делом, не слишком перетруждаются, в обеденный перерыв позволяют себе немного выпить, общаются, а вечером возвращаются обратно домой. Эта публика тяготеет к стабильности и иллюзии устроенности собственной жизни и предпочтет десятилетиями жить в доме с сортиром на улице, нежели приложить усилия и что-нибудь изменить. К тому же в Анненбауме не слишком широкие карьерные перспективы, а продолжение копания траншеи дает надежду на то, что когда-нибудь им все же выплатят обещанные миллионы.

Дрон пролетел над деревьями и спустился на небольшую поляну, куда выходила пересекающая лесные заросли узкая грязная полоса земли с неширокой канавой посередине, в которой стояли и ковырялись четыре человека с лопатами. Еще четверо стояли наверху и смотрели на них; кто-то курил, сидя на отвалах черной жирной земли, кто-то возился у небольшого костра рядом с маленькой зеленой палаткой. Услышав звук дрона, все повернулись к нему, подняли головы, побросали свои занятия, сорвали с головы шапки и поклонились. Кто-то перекрестился. Последнее особенно понравилось Дунину, который добавил за этот перформанс плюс к оценке, но все же поставил не «отлично», а «хорошо», посетовав, что в основе проекта опять-таки лежал презренный металл, а не возвышенная идея.

– Филипп всегда был из всех самым умным, – сказала Машенька. – Папа намекает все время, чтобы я обратила внимание на него, прочит мне его в женихи.

– Я думал, он хотел, чтобы ты вышла замуж за Глеба, этого мальчика, который погиб летом…

– Это сам Глеб так хотел, – неожиданно резко ответила Машенька. – Препротивный был парень, здоровенный, толстый, больше нашего Лаврентия, и с огромными, вечно потными руками. Сын главы какой-то важной области. Не давал мне проходу, вечно лез с предложениями выйти за него и потом с ним в эту самую область уехать. А Филипп папе нравится: неглупый, воспитанный, да и перспектив куда больше, чем у какого-нибудь губернаторского отпрыска.

Я с досадой ощутил мгновенное чувство, похожее на укол ревности.

– А тебе он нравится?

Машенька рассмеялась и звонко шлепнула меня ладошкой:

– Дурак!

Она порывисто и неловко обняла меня, прижалась и чмокнула в губы. Я чувствовал, как меня наполняет обволакивающим, расслабляющим и блаженным теплом.

– Ты единственный человек в мире, который может назвать меня дураком, и мне это понравится, – сообщил я.

Машенька снова тихонько хихикнула.

– Ну, а как еще называть тебя, если ты глупости говоришь про каких-то моих женихов. Мне не нужен никто, кроме тебя, да и меня, если уж на то пошло, мало кто вытерпит с моей экстраполяцией.

– С чем?..

– Ну, я имею ввиду, что очень эмоциональная и у меня часто меняется настроение.

– Это называется экзальтация.

– Правда? Знаешь, меня так возбуждает, когда ты меня учишь…

Она обвила меня руками и ногами и прижала лицо к груди. Раскаленные поленья в камине завораживали мерцанием алых углей: они были похожи на объятые гудящим пожаром руины какого-то замка, в котором бесчинствовал огнедышащий змей; вот одно из них с треском переломилось, рухнуло, взметнув на мгновение огненный рой искр и горящего пепла, и пламя вспыхнуло ярче, выхватив из сумрака и резче очертив контрастными черными тенями разные мелочи, детали, на которые я не обратил внимания в первый раз: небольшая статуэтка женщины с головой львицы на ветхой этажерке в углу, длинная мотыга на стене, оставшаяся, наверное, от прежнего хозяина, и картинка в простой деревянной рамке, напоминающая витраж в домовом храме Усадьбы, только проще исполненная – без королей, животных и осьминогов, только прекрасная Дева на троне в окружении солнца, луны и пяти звезд с пятью точками. Под стеклом рамки темнел засохший цветок фиалки.

– Дедушка говорил, что я должна стать женой героя, – сказала Машенька.

– Но я не герой, – возразил я.

– Нет, герой, – серьезно ответила она, посмотрев мне в глаза. – Ты победил волка-оборотня.

Я подумал, что Машенька единственная, кто может в такое поверить – с прошествием времени мне самому верилось в это с трудом, – но здесь и сейчас, ночью, у камина в старинном кладбищенском домике поверить можно было во всё, что угодно.

Упоминание дедушки отозвалось тревогой. Было понятно, что раньше или позднее – причем, судя по той стремительности, с которой развивались события, в самое ближайшее время, – мне предстояло объяснить Машеньке свою настоящую цель пребывания в ее родовом имении, и то, как эта цель связана с ее дедом и с ней, ибо я не забывал о своей миссии даже посреди душевной бури и рефлексии.

Отказ Аристарха Леонидовича поделиться архивами своего отца меня несколько удивил: я не предполагал, что они представляют для него какую-то действительную ценность. Впрочем, он мог просто таким образом мотивировать меня прилагать больше усилий к поискам осведомителя, которые, будем говорить прямо, не сдвинулись с места нимало. Но у меня имелось свое представление о приоритетах, и я вернулся к исследованиям подвалов Усадьбы. Разумеется, нечего было и думать перебрать по листочку залежи бумажных архивов в разваливающихся от сырости коробках и заплесневелых сундуках, что громоздились залежами во мраке на сотнях квадратных метров заброшенных подземелий. Но могли обнаружиться знаки, указывающие, в каком направлении продолжать поиски, и однажды ночью, после отбоя, я вооружился двумя фонарями и спустился вниз.

На первый взгляд, тут ничего не изменилось, но очень скоро стало понятно, что по заполненным непроницаемым мраком и сырой духотой лабиринтам брожу не только я. Вдруг пропадали узкие проходы между нагромождениями ящиков и стеллажей: кто-то явно передвигал их с какой-то неведомой целью; оказывались обрушенными и развалившимися в бесформенные груды слипшихся, сгнивших бумаг ряды картонных коробок; в толстом слое вязкой пыли, покрывавшей широкие каменные плиты пола, появлялись смазанные следы, а неподалеку от камеры, где в беспорядке были свалены рыцарские доспехи, я увидел настоящий раскоп: несколько огромных каменных плит были вывернуты из пола и в песке под ними кто-то вырыл неглубокую яму метра в два в поперечнике. Мне доподлинно было известно, что необходимости спускаться сюда не имелось ни у прислуги, ни уж тем паче у фирсов: Римма с Сережей были завалены делами на кухне, Дуняша разрывалась между уборкой, стиркой и общими трапезами, Архип торчал на конюшне, в приятном соседстве с тайником в стойле у Буцефала. Сюда мог спускаться по случаю только Герасим, но и ему, по идее, было дело только до канализационных систем, расположенных под Западной башней, и совсем не имело смысла шататься во тьме среди осыпающихся кирпичных стен и тупиковых закутков. Однажды я отчетливо услышал звуки чужого присутствия, когда пробирался где-то под пространствами центрального холла: сначала легко прошуршали шаги, потом громко топнула по каменным плитам неосторожно поставленная нога и зашелестел тихий шепот. Я мгновенно выключил фонарь и присел. Во мраке скрывались минимум двое; впрочем, как раз скрываться они особо и не собирались, явно не подозревая, что за штабелями кое-как упакованных в картон и пленку артефактов прошедших времен притаился кто-то еще. Замелькали, удаляясь, желтоватые лучи света, потом с шумом что-то обрушилось, и снова все стихло. После этого я всегда брал на эти вылазки нож, но больше никого ни разу не встретил.

К сожалению, ничего, кроме неприятного кашля, который назойливо привязался ко мне после четвертой ночи, проведенной в подвалах, я из своих экспедиций не вынес. Единственным результатом стало то, что я неплохо изучил сами подземелья. Как я уже говорил, спуститься сюда можно было через четыре входа: в торце корпуса для прислуги, на первом этаже у спортзала, за кухней и в заброшенном сумраке цоколя Девичьей башни, рядом с лабораторией Вольдемара. Однако внизу, в подземельях под башнями, я нашел еще две крутые узкие лестницы, ведущие вверх. Вероятно, это были потайные проходы, которые позволяли из хозяйских покоев спуститься сразу в подвал, или наоборот, подняться наверх, в зависимости от нужды и случая. Сейчас эти лестницы были забраны толстыми решетками и заперты на замок. Еще две прочно закрытые двери я нашел уже непосредственно в каменной кладке наружных стен под Западным и Восточным крылом: они были цельноковаными, явно очень старинными, с одинаковыми сложными скважинами, предназначенными для необычных ключей. Если тайные лестницы в башнях я видел на архитектурных планах тридцатилетней давности, то ни дверей, ни помещений за ними ни на каких схемах найти мне не удалось. Загадочным выглядело и пространство под домовым храмом: круглое, повторяющее контуры северной террасы и аудитории, оно было свободно от старого хлама и лишено стен. Пологий купол сводчатого потолка поддерживали пять толстых каменных округлых колонн, образовавших вершины пятилучевой звезды; на колоннах были закреплены металлические крессеты для факелов, плиты пола казались чистыми и тускло блестели в луче фонаря, а в нескольких местах я увидел отчетливые царапины и неглубокие сколы.

Я предполагал, что в Усадьбе Сфинкса есть и другие закрытые двери, ведущие в помещения, не обозначенные ни на одной схеме, и точно знал, у кого наверняка есть все ключи, поэтому в пятницу после ужина наведался с визитом в казарму.

Граф по обыкновению сидел за столом и, наморщив лоб, что-то писал карандашом в черном блокноте. Напротив него Захар, почесываясь и зевая, разгадывал японский сканворд. Резеда лежал на верхней койке с книгой в строгой обложке и лаконичной надписью: «Кант. Сочинения». Петька в сакраментальной тельняшке расположился, задрав заскорузлые босые ступни с растопыренными пальцами на спинку кровати, и мечтательно вспоминал вслух:

– Раньше со шлюхами что угодно можно было делать, хоть убивать: в люк сбросил тушку, сутенеру заплатил за ущерб, да и все. Мы когда в баню их вызывали, смеха ради заставляли голой жопой на каменку сесть и до десяти считать вслух, а иначе сиськи отрежем.

– И что? – с любопытством спросил Прах.

– Так считали, а куда деться!

– А если не получалось до десяти досчитать?

– Резали! Ну а что: давши слово, держись! – захохотал Петька.

Граф поморщился, отложил блокнот в сторону, взял гитару, чуть подкрутил колки и запел приятным, хорошо поставленным голосом:

– О, началось, – недовольно пробурчал Петька, – музыкальный салон, етить его…

Он отвернулся к стене, звучно выпустил газы и через минуту уже храпел.

Я вежливо дослушал песню до конца и пригласил Графа пройтись. Увы, но выяснилось, что невозможно бесконечно использовать чувства признательности, взаимного уважения и некоего подобия дружбы, возникшие после дуэли, и что в парадигме ценностей Графа все они уступают понятию пресловутой чести.

– Ты знаешь, что такое присяга? – спросил он меня торжественно и немного печально, когда я попросил его одолжить мне ключи от закрытых дверей, тех самых, которые, между прочим, мне обещал открыть в случае необходимости сам фон Зильбер, да про обещание свое позабыл.

– Тут вообще мало, кто это знает и понимает, – пустился в рассуждения Граф, когда я промолчал. – Ты же и сам видишь, с кем приходится работать: Прах с Резедой – наемники, идут, так сказать, туда, где звон монеты; Петька действительно послужил в спецуре немного, но его выгнали, кажется, года через полтора, и дальше он бандитствовал в основном, а в последние годы до Академии и вовсе работал охранником где-то… Захар служил только на бумаге, был при каком-то тыловом генерале, пока того за воровство не посадили. Остается Скип, но у него с головой непорядок… Ты же слышал про Лизу?

Я кивнул.

– Ну вот, он про нее всем рассказывает. Понимаешь, если в этаком коллективе самому не помнить о присяге и чести, то чего от них ждать? Я могу умолчать о чем-то перед фон Зильбером, помочь по-товарищески, но ключи – нет. Это как оружие. Прости.

Можно было, конечно, попробовать обменять на ключи Петьку с его самодеятельной службой доставки, но эту информацию я решил придержать. Такие карты лучше беречь для того, чтобы усиливать комбинации, а не разбазаривать по одной…

– Кстати, о дедушке, – начал я.

Машенька подняла глаза. Она доверчиво смотрела на меня снизу вверх, прижимаясь к груди, и от этого я почувствовал себя препаршиво.

– Я хотел почитать его дневники и спросил о них твоего отца, а он мне отказал, представляешь? Сказал, что эти записи составляют семейную тайну или что-то вроде того.

– Папа так сказал?!

Машенька резко отпрянула.

– Не поручусь за точность формулировки, но смысл был тот.

– Папа просто не знает про них ничего, а признаваться стыдится, – она фыркнула, а в глазах на мгновение промелькнуло что-то, похожее на презрение. – Семейная тайна! Не понимает даже, о чем говорит. Слушай, а почему ты заинтересовался дедушкиными старыми дневниками?

– Прочел в библиотеке пару его книг по евгенике и истории вашего рода.

Я взял кочергу и принялся шевелить поленья в камине, чтобы спрятать глаза. Объятый жарким пламенем замок окончательно рухнул, развалившись пылающими углями; черный зев дымохода жадно втянул в себя искры. Тени на стенах задвигались, и мне показалось, что моя вдруг хищно осклабилась и одобрительно закивала.

– Так трогательно, что ты прочел дедушкины книги и что они тебе понравились! – с чувством произнесла Машенька. – Это очень, очень важно для меня, это всё знаки! Как сказал Толстой, «мы не случайно выбираем друг друга, мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем подсознании»…

– Это Фрейд.

– Обожаю тебя!

Она снова крепко обняла меня, и мы начали целоваться – уже по-настоящему. Сейчас она пахла так, как пахнут демоны: нашим сексом, кровью и голодом.

– Я верю тебе, – шептала она, задыхаясь, – я знаю, что ты никогда не сделаешь мне очень больно…

– Никогда.

– И всегда защитишь меня, и не позволишь сделать мне больно другим…

– Нет, – отвечал я. – Не позволю.

Мы проснулись, обнявшись, голые, как в первые дни творения, закутавшись в одеяла и простыни, у остывающего очага. Угли в камине подернулись легким белесым пеплом, но каменная кладка еще хранила тепло. В окна лился слепой бледный свет, так что невозможно было понять, утро сейчас или день, но это не имело значения, ибо нас двоих словно бы окружало безвременье.

С каждым днем холодало, и пар от дыхания, раньше едва заметный в прозрачном воздухе, словно легкая паутина, теперь больше напоминал осенние облака, что застили небо. Темно-красные и коричнево-желтые листья, чуть схваченные ночным морозцем, похрустывали под ногами, будто обгоревшие страницы рукописи.

Лошади ждали нас в небольшом утепленном стойле за домиком, укрытые длинной попоной: быстро меняющаяся погода уже не позволяла беспечно ночевать под открытым небом, даже если не стоять всю ночь на месте, а гулять по кладбищу, как любила делать моя Сибилла. Мы неспешно двинулись по тропинкам между могил к лесной тропинке. Из зарослей голых кустов дуновением ветра взметнулись серые листья, словно стайка испуганных воробьев.

Проезжая мимо могилы Марты, я заметил на окружавшей ее слежавшейся мокрой земле отчетливый след, которого не было накануне, как будто кто-то наступил, а потом поскользнулся на осклизлом суглинке. Конечно, это мог быть, например, Архип, приходивший в ночи по какой-то служебной надобности, но возможны были и варианты. Я обратил на следы внимание Машеньки, но она только беспечно улыбнулась и сказала, чтобы я не волновался об этом и что она сама обо всем позаботится.

К завтраку мы, разумеется, опоздали, но Машенька заявила, что ужасно проголодалась, и велела накрыть нам на двоих. Мы сидели за огромным столом в пустом Обеденном зале; на стук столовых приборов откликалось гулкое эхо; Дуняша прислуживала молча, споро, не поднимая опущенных глаз. Машенька была весела и оживленно болтала, а я подумал, что после такого завтрака тет-а-тет можно уже запросто ходить, взявшись за руки, по Усадьбе и целоваться у дверей кабинета фон Зильбера. Впрочем, кроме Дуняши нас не видел никто: у воспитанников и фирсов была тренировка в спортзале, прислуга занималась своими делами, а Аристарх Леонидович, по обыкновению, проводил время в апартаментах Западной башни, вероятно, предаваясь мыслям о будущей книге.

О системных литературных занятиях, разумеется, было забыто. Машеньке страшно нравилось от случая к случаю слушать мои рассказы о каких-нибудь интересных фактах: про античную поэтессу Телесиллу, собравшую ополчение из женщин и стариков и обратившую в бегство войско спартанцев, или про тайно влюбленную в рыцаря замужнюю даму-трубадура графиню Беатрису де Диа, или о том, как великолепный романтический сказочник Гофман воспылал такой страстью к своей пятнадцатилетней ученице Юлии, что даже планировал совместное самоубийство, о чем сама Юлия была нисколько не осведомлена, равно как и о его испепеляющей страсти – в контексте происходящего последняя история пользовалась особым успехом, – но долго удерживать внимание на чем-то она не могла, а серьезные литературоведческие сентенции наводили скуку. Поэтому мы просто проводили время за непринужденной болтовней, как вчера, когда весь день до вечера накрапывал дождик и мы сидели в Библиотеке, а Машенька придумала рассказывать друг другу, что кого раздражает.

– Диминутивы в канцелярите: проблемки, документики, вопросики, – предложил я.

Машенька переспросила, пошевелила розовыми припухлыми губками, запоминая новые слова, и продолжила:

– Когда у мужчины сползают на заднице джинсы: он сидит, например, за барной стойкой, и что-то с важным видом втирает бармену, а весь зал в ресторане созерцает половину его толстого голого белого зада, фу!

– А бармену он рассказывает про собственное величие и врет, непременно намекая на связи с коррумпированными силовиками.

– И еще коверканье слов как бы в шутку, особенно в разговоре с девушками!

– Фотографии в социальной сети с рыбой и шашлыком.

– Седые блондины!

– А они-то почему?!

– Не знаю, просто выглядит нелепо: человек и так светловолосый, а тут еще и поседел.

Но сегодня Машеньке не сиделось, и после завтрака ей снова захотелось кататься верхом.

– Мне уже вечером уезжать обратно в этот глупый Пансион, и торчать там опять всю неделю! Ненавижу его!

Сибилла стоически восприняла необходимость вновь покинуть уютное комфортное стойло с душистым сеном, а Медуза, кажется, даже обрадовалась новой прогулке, разделяя чувства хозяйки. Мы выехали за ворота. На другом конце двора, у открытой двери спортзала, курил Петька. Он заметил нас, похабно ощерился и, шутовски размахивая руками, низко поклонился.

Погода ныне благоприятствовала прогулке, насколько это вообще возможно для середины осени в наших широтах. Прохладный воздух был тих, недвижен и полон густыми ароматами прелых трав и подмерзающей влажной земли. Небо было похоже на бледно-серый светящийся купол, и в такие дни мне казалось, что оно в самом деле касается земли где-то чуть дальше границы Усадьбы и что за изрезанной кромкой густого леса и линией невидимого морского прибоя нет ничего, кроме равнодушной пустоты.

Мы ехали шагом через пустошь в сторону заболоченного ручья, как вдруг услышали за спиной приближающийся перестук копыт: нас догоняла Вера верхом на своем вороном коне.

– Прошу прощения, если помешала, но я тоже выбралась прокатиться верхом и подумала, что, быть может, вы не станете возражать против компании?

Я промолчал, охваченный предчувствием неприятностей, но Машенька благосклонно кивнула:

– Нет, что вы, извольте!

Белоснежная красавица Медуза со своей прелестной наездницей шла от меня справа; Вера пристроилась слева, и мы некоторое время молчали, украдкой поглядывая друг на друга.

– Сегодня у нас была лекция о базовых чувствах, – наконец заговорила Вера. – Рассказывала мальчишкам о том, что мы рождаемся с четырьмя основными эмоциями: радостью, печалью, страхом и гневом, и поэтому жизнь наша лишь на четверть состоит из радости, и то если повезет, а все остальное время мы гневаемся, боимся или страдаем.

– Позвольте спросить: а как же любовь? – вскинула бровь Машенька.

– Любовь – это одна из форм желания обладать. Влюбиться можно только в то, чего не имеешь, и как только человек получает желаемое, пропадает и влюбленность, и страсть. Впрочем, может остаться страх потерять то, чем обладаешь – и это тоже верный признак любви. Так что можно сказать, что влюбленность – это желание, а любовь – просто страх.

– Довольно безрадостный взгляд на предмет.

– Это не я, а Платон.

– От него тоже ничего хорошего ожидать не приходится.

– Самая распространенная ложь в мире – я люблю тебя, – продолжила Вера. – Любовные отношения – всегда соревнования в том, кто чаще окажется виноват и кто кого бросит первым. Искусный игрок умеет так выйти из наскучившей связи, что другая сторона всю жизнь будет терзать себя чувством вины за то, что не смогла удержать, погубила и в целом профукала единственную, неповторимую, истинную любовь. Эти соревнования очень травматичны и совершенно безжалостны. Ни один психопат-манипулятор, ни один циничный политик-макиавеллист, ни один хитроумный дознаватель не сравнятся в коварстве, безжалостности, искусстве обмана и психологической интриги с двумя любящими людьми, стремящимися быть вместе. Вот почему любовные истории в искусстве и литературе обычно кончаются смертью – вы замечали? Спросите Родиона Александровича, он не даст мне соврать, правда?

Я заерзал в седле. Сибилла напускала на себя безразличный вид, но прядала ушами, явно с интересом прислушиваясь к разговору.

– Смерть создала все самые великие истории любви. В этом она точно намного опережает свадьбу, которая не создала ни одной. Обернись все иначе, запросто очень скоро могло выясниться, что в отношениях Ромео – ревнивец и контрол-фрик, Юлия – инфантильная и непостоянная, Тристан во всех женщинах ищет маму, которой у него не было, Изольда страдает комплексом спасателя, у Мастера тревожный тип привязанности, а у Маргариты – избегающий. Но пришла смерть – и спасла любовь. Поэтому во фразе «любовь побеждает смерть» нет никакого смысла. Они не враждуют. Странный человеческий мозг любит создавать вдохновляющие фантазии и воображаемые надежды, зато у лишенных иллюзий прагматичных насекомых все проще и экологичнее: самки пауков или богомолов просто убивают сделавшего свое дело самца, если тот не успел вовремя ретироваться, да и дело с концом. Кстати, о насекомых: вы знали, что муравьиная матка сбрасывает крылья после потери девственности и утрачивает возможность летать? Какая глубокая метафора, не находите?

Машенька вспыхнула и сверкнула глазами.

– Мне больше нравится пчелиная королева: когда она просыпается и осознает себя, то убивает своих потенциальных соперниц, еще спящих в маточниках.

– Бедная пчеломатка, – сокрушенно вздохнула Вера. – Все, кого она встречает за свою жизнь, пытаются убить ее, или она убивает сама.

– Всех, кроме самца, – ответила Машенька. – Он погибает сам, когда после спаривания пытается вытащить из нее свой пенис.

– Это тоже метафора?

– Безусловно: даже не пытайся вынуть свой пенис и убежать, если имеешь дело с королевой пчел.

– Мария Аристарховна, – прищурилась Вера, – я вижу, у вас как-то покраснел левый глаз, да? Что-то попало?

Машенька зарделась еще сильнее и с вызовом ответила:

– Представьте себе, да!

Мне захотелось провалиться на месте или, по крайней мере, свернуть куда-нибудь в сторону, но справа меня подпирала Медуза, слева – вороной жеребец Веры, а Сибилла, похоже, наслаждалась этой странной неожиданной пикировкой и не желала ни ускорять, ни замедлять шаг.

– Ну, главное, что не в волосы, – примирительно сказала Вера. – Потом вычесать бывает сложно, да и смывается с трудом.

– Видимо, поэтому вы стрижетесь так коротко! – почти выкрикнула Машенька. – Знаете, господа, мне стало душно, совершенно не могу тащиться этаким черепашьим шагом! Если пожелаете, догоняйте!

Она чуть коснулась пятками Медузы, та мгновенно взяла в галоп и стрелой понеслась через пустошь. Мы молча провожали ее взглядом.

– Зря ты так, – сказал я. – Она только пытается изображать из себя баронессу, а на самом деле еще просто маленькая девочка.

– О да, – откликнулась Вера. – Ей очень идет этот девичий образ, она прекрасно справляется с ним, а еще очень хорошо понимает, как он на тебя действует.

Я промолчал. Вдалеке белоснежная лошадь с маленькой фигуркой в голубой курточке и развевающемся белом шарфе уже долетела до берега ручья и стремительно неслась вдоль его русла в сторону старого парка.

– Я умею разбираться в своих чувствах, – сказал я.

– Неужели? Знаешь, любовь может открыть человеку многое, в том числе то, какой он дурак. И нужно быть готовым принять это знание. Женщина всегда выбирает сильного мужчину, чтобы забрать его силу; она делает его слабым, а потом бросает потому, что он слаб, снова уходя к сильному. Как ты думаешь, что стало с чудовищем после того, как красавица силой любви превратила его в человека? Лично я думаю, что она убила его. Ведь чудовище сделалось беззащитным. Вы ощущаете превосходство над женщиной, когда она стоит перед вами на коленях и сосет. Имейте в виду: на самом деле она вас ест. И намерена съесть полностью. Самое страшное чудовище то, в которое ты влюблен.

Машенька не вышла к обеду, чем меня очень встревожила: я был уверен, что она обижена не только внезапной агрессивной дерзостью Веры, но и тем, что я за нее не вступился. Я мыкался по Усадьбе, досадуя на свою слабость и беспокойство, невольно вспоминая слова Веры: мы не виделись с Машенькой всего пару часов, а меня уже захлестывала необъяснимая и незнакомая доселе тревога. К ужину я более или менее начал с нею справляться, но, когда Машенька снова не появилась за столом, мне стало настолько не по себе, что даже Вера посмотрела с сочувствием. Я расспрашивал, не приезжал ли за госпожой фон Зильбер ее белый автомобиль; никто ничего не мог сказать толком. Оставалось только подняться в Девичью башню и начать стучать дверь, но это решение, при всей кажущейся очевидности, выглядело уже совершенной крайностью, так что я просто ушел к себе в комнату, сел на стул и уставился в окно, ничего не видя перед собой и сотни раз мысленно нарезая внутри себя тревожные круги.

Морок спал около десяти вечера, едва только послышался тихий стук. Я в два прыжка пересек комнату и распахнул дверь. Машенька впорхнула внутрь и крепко обняла меня за шею.

Я почувствовал себя человеком, которому объявили, что диагноз рака в четвертой степени был ошибкой.

Некоторое время мы просто стояли, молча обнявшись. Потом Машенька шмыгнула носом, посмотрела на меня снизу вверх одним глазом и сообщила:

– Твоя Вера просто ужасна. Мне хочется ее убить.

Я заверил, что это чувство возникало неоднократно и у меня, в том числе задолго до появления Машеньки на свет.

– Прости ее, она такой человек.

– Ладно, я пощажу ее, но только ради тебя, – серьезно сказала Машенька.

Мы снова обнялись, и она прошептала:

– Так не хочу уезжать от тебя, расставаться с тобой… Ой, я же чуть не забыла!

Она наклонилась к брошенной на пол дорожной сумке, чуть покопалась там, достала что-то и сказала:

– Вот, это тебе.

В руках Машеньки я увидел небольшую стопку толстых тетрадей с пожелтевшими страницами, в старых, потертых обложках. Стопка была перевязана бумажной веревкой, как раньше перевязывали книги при переезде. На плотном картоне верхней тетради в углу чуть растекшимися от времени чернилами было выведено твердым, академическим росчерком: