Лес объяло холодное пламя осени: вчера еще местами зеленевшие кроны ныне полностью скрылись под оранжево-рыжим, изжелта-золотым, багрово-огненным – словно бы разом состарились от тех ужасов, что принесла с собой минувшая ненастная ночь. Небо было непроницаемо бледным, как лицо человека, впавшего в оцепенение после продолжительных бурных рыданий. По нему в вышине медленно плыл птичий клин, перекликаясь тоскливыми голосами.

– Полетели душеньки на небеса, – задумчиво прокряхтел Петька, – и Обидушка наша с ними…

Он поплевал на окурок папиросы, бросил его и каблуком прикопал в гравий.

Прах поудобней уселся на широком массивном диске лунных часов, поерзал немного задницей по номограммам с зодиакальными символами и произнес:

– Не ожидал такого от Марты. Ну ладно Римма или Дуняша – даже если бы Герасим не выдержал и прибил ее, я бы понял. Но Марта? Обида же ее вроде и не щемила особо.

– Обида всех щемила, – процедил Скип, щурясь сквозь дым сигареты.

– Марта тихушница была, себе на уме, – объяснил Петька. – От таких не знаешь, что ждать. Молчат-молчат, а потом – раз! – и ножом пырнут или удавку накинут.

– А как же Белая Дева? – спросил я.

– Ну а ты ее видел? Вот и я нет. Да и где это слыхано, чтобы привидение душило кого-то шнурком от портьеры?..

…Едва опустошенное бурей небо стало светлеть и ночной сумрак растворился в слабом отсвете осенней зари на востоке, через северные ворота на территорию один за другим неспешно въехали четыре черных бронированных внедорожника, следовавших впереди и чуть сзади длинного, как аллигатор, угловатого седана. Неожиданным этот визит не был: ледяное окоченение еще не сковало обмякшее тело Обиды Григорьевны, а милосердная смерть не спешила прервать мучительную агонию Марты, которая, закатив глаза так, что видны были только белки, сотрясалась в судорогах, со скрежещущим хрипом исторгая из почерневших губ разящую уксусом розовато-белую пену, как на спутниковый телефон Аристарха Леонидовича позвонили. Кем бы ни был неуловимый лазутчик, в суматохе этой безумной ночи он нашел возможность незаметно исчезнуть на время, чтобы сообщить о произошедшем вовне – и вот уже кортеж лорда-адмирала с грозной неторопливостью приближался по аллее к Усадьбе.

Общий завтрак был отменен; коридоры и залы Усадьбы наполнила звенящая нервозная тишина; Аристарх Леонидович в ожидании гостя укрылся у себя в апартаментах. Опухшая от слез бледная Дуняша только-только успела разнести по комнатам едва продравшим глаза молодым господам подносы с омлетом и тостами, как кавалькада черных автомобилей подъехала к Верхней террасе. Седан остановился вплотную к ступеням, внедорожники окружили его плотным полукольцом, выстроившись, словно повозки средневекового вагенбурга. Четверо охранников в черных костюмах вышли и встали снаружи, будто сканируя экранами непроницаемо темных очков окружающее пространство: одинаково высокие, широкоплечие, даже чертами бесстрастных физиономий они походили друг на друга настолько, что впору было вспомнить про генетические эксперименты старшего Зильбера. Остальные прикрыли собой вышедшего из седана лорда-адмирала и стремительно провели его внутрь сквозь стеклянные двери Большой гостиной; я успел заметить только седой покатый затылок, да мелькнула на мгновение блестящим пятном меж черных широких спин розовая подкладка на завернувшейся фалде синего пиджака. Всякое передвижение по Усадьбе прекратилось: охранники лорда-адмирала с невозмутимой решительностью взяли под контроль холл, боковые лестницы на втором этаже и вход в Девичью башню, а двое вошли вместе с лордом в апартаменты фон Зильбера, о котором, как ни относись к нему, можно было думать сейчас только с сочувствием. Воспитанники оставались у себя в комнатах на третьем этаже; прислуга скрылась в Западном крыле за дверью кухни, рядом с которой воздвигся охранник такой могучий и рослый, что еще чуть-чуть, и мог бы на манер атланта подпереть плечами потолок Обеденного зала. Мы с фирсами вышли во двор и устроились у Лунных часов, разглядывая телохранителей лорда-адмирала. Те поначалу стояли неподвижно и молча, но через какое-то время к ним присоединились двое водителей, которые закурили и завели с охранниками негромкие разговоры.

– Нарушение регламента, – заметил Граф. – Водитель ни при каких обстоятельствах не выходит из машины, он всегда остается за рулем.

– Ну-ка, я сейчас, – Петька заговорщицки подмигнул, поднялся, вытер об себя широкие ладони, достал папиросу и вразвалочку, неспешно направился к бронированной стене из черных джипов. Мы увидели, как он подошел к стоявшим вместе охраннику и водителю и заговорил с ними; один из них протянул ему зажигалку. Петька прикурил, сказал что-то, и через минуту уже вовсю балагурил, широко размахивая руками и приседая. Слышался смех. Петька еще постоял с ними немного, потом пожал руки обоим и также неторопливо вернулся назад.

– Лохи чилийские, а не охрана, – сообщил он, оскалясь. – Вообще не должны были меня подпускать, а так, почитай, что вот этих двоих уже нету. Скип, ты бы за сколько отсюда остальных снял?

– Смотря из чего, – ответил Скип. – Из пистолета секунды за три.

– Ну вот, а если бы еще Родион Саныч нам подсобил, так и за две управились бы. Верно?

Я кивнул.

– Еще три шофера внутри остались, – прогудел Захар. – А машины бронированные.

– Бронированный джип из двух «Мух» легко пробивается, – сообщил Прах. – Нужно только в стык между дверями попасть, а вторую гранату положить в дыру, и никого в живых не останется. Как в Питере тогда, Резеда, помнишь?

– Все равно успеют по рации сообщить тем, кто в Усадьбе остался, – возразил Захар.

Начался вялый спор, а потом Резеда сказал:

– Смотрите, выходят!

На сей раз охрана не дала заметить даже макушки лорда-адмирала: плотно прикрыв, они быстро усадили его в седан, с четкостью слаженного механизма заняли свои места в джипах, потом захлопали дверцы, и вот кортеж, скрипя по гравию тяжеленными непробиваемыми покрышками, проследовал мимо нас на аллею. Петька шутливо задрал руки вверх и осклабился.

– А вот и второй, – негромко произнес Граф.

Едва замыкающий грозную кавалькаду внедорожник скрылся от взора за стволами исполинских деревьев, как со стороны Анненбаума в бледном небе показался небольшой вертолет. Он был черным, необычного, вытянутого силуэта, и приближался стремительно и почти бесшумно, лишь слышались легкий гул да гудящий свист, с которым лопасти двойного винта взрезали промозглый воздух.

Я подумал, что оба высокопоставленных вельможи без необходимости явно избегали оказываться вместе в одном месте и времени: похоже, что лорд-камергер барражировал над окрестностями, ожидая, когда его стратегический оппонент покинет Усадьбу.

– Он с южной стороны на лужайке сядет, айда смотреть! – воскликнул Петька.

Когда мы оказались на Верхней террасе, вертолет уже приземлился внизу, неподалеку от подъездной дорожки, где я вечером простился с Машенькой. Лопасти еще вращались над кабиной; странное матовое покрытие придавало машине какой-то фантастический инопланетный вид.

– Композитный корпус с радиопрозрачной защитой, – сказал Скип, прищурившись, – и электродвигатель с минимальным выделением тепла. Невидим и для радаров, и для ракет с инфракрасным, радиолокационным или лазерным наведением. Вещь.

Кабина вертолета явно была маловата для того, чтобы поместить такую же роту охраны, с которой прибыл в Усадьбу лорд-адмирал, и действительно: когда панель боковой двери плавно отодвинулась в сторону, на примятую рукотворным вихрем траву спрыгнул только один человек, более похожий на секретаря, а не на телохранителя – в сером костюме, рубашке с галстуком и портфелем в руке. За ним последовал другой: на нем были бежевые брюки-чинос и белые кроссовки; ярко-желтый свитер, несмотря на довольно прохладное утро, был повязан на плечи поверх розовой рубашки-поло. Не пригибаясь под винтами – верный признак того, что пользоваться вертолетом ему было давно уже не в диковинку, – он быстрым шагом прошел к лестнице и почти бегом стал подниматься вверх по ступеням, двигаясь с уверенной бодростью человека в прекрасной физической форме. Секретарь в сером костюме кое-как поспевал следом.

– Интересно, закроют нас или нет? – спросил Прах.

– Ну вот сейчас и узнаем, – откликнулся Граф.

Лорд-камергер, нисколько не сбившись с шага, достиг нижней террасы, миновал сфинксов и стал подниматься выше. Мы отошли и встали поодаль. Первым показался запыхавшийся секретарь – споткнулся о неровные камни террасы, едва не растянулся и побежал открывать тяжелую дверь. Потом я увидел лорда-камергера: он был невысок, моложав и подтянут, на загорелом лице интеллигентно поблескивали стекла очков без оправы. Лорд-камергер помахал нам рукой, улыбнулся, сверкнув безупречными зубами, и скрылся за дверью. Все стояли смирно, молча, и даже Петька захлопнулся и не хохмил.

– Что ж, господа, – произнес Граф. – Теперь можно возвращаться к работе.

Я поднялся на второй этаж и заглянул в Библиотеку. В кресле рядом с камином сидел Филипп и читал большую книгу в темном кожаном переплете.

– Ваш отец здесь, – сказал я.

Филипп поднял глаза.

– Я в курсе, – ответил он и продолжил чтение.

Я пожал плечами, взял несколько нужных мне книг и отправился к себе в комнату.

Через час в холле третьего этажа надтреснуто задребезжал телефонный звонок: фон Зильбер требовал нас с Графом к себе.

Аристарх Леонидович был бледен, словно свет грустного дня за окном, и выглядел растерянным, как человек, впервые за очень долгое время оказавшийся трезвым. Впрочем, для того, кто выдержал только что два очень непростых разговора и, скорее всего, получил выволочку, в сравнении с которой порка на конюшне выглядела бы предпочтительнее, он держался неплохо, разве что вел себя преувеличенно оживленно и дергался, как на шарнирах.

– Хорошие новости! – бодро сообщил он, потирая ладони. – Академия продолжит работу! Несмотря на два трупа за одну ночь… черт побери… за одну ночь…

Он с силой провел по лицу ладонью, упал в кресло за столом и замолчал. Я тоже присел в вольтеровское кресло напротив; Граф остался стоять. Аристарх Леонидович перевел дыхание и продолжил:

– Мне удалось объяснить… не без труда, скажем так… но все-таки удалось, что нашей непосредственной вины в произошедшем нет. В отличие от трагического происшествия с псарем Николаем, не был нарушен порядок несения караульной службы, в инциденте никак не замешан алкоголь, и, судя по всему, крутой нрав злосчастной Обиды Григорьевны стал причиной того, что Марта ее задушила, а потом, оказавшись перед угрозой неминуемого разоблачения, свела счеты с жизнью. Эта версия принята нашими глубокоуважаемыми попечителями, хотя, конечно, два трупа… две смерти за ночь…

Фон Зильбер взял со стола стакан с чаем, сделал глоток, скривился и с отвращением поставил обратно.

– К сожалению, понесенные потери в ближайшее время невосполнимы: как вы понимаете, в силу специфики нашего заведения по объявлению набирать людей мы не можем, так что на замену двух штатных единиц прислуги потребуется несколько недель, может быть, месяцев… Хотя кто может заменить Обиду Григорьевну и Марту, я даже представить себе не могу: одна полтора десятка лет в нашем доме, почти член семьи, у другой два поколения работали здесь… Ну как же они так обе!..

Он нагнулся, пошарил под столом по обе стороны кресла, не обнаружил искомого, сокрушенно вздохнул и поднял телефонную трубку.

– Алло! Кто говорит? Кто? Сережа? О боги, боги… А есть кто-нибудь рядом? Ну хорошо, тогда найди кого-нибудь и попроси, чтобы принесли мне бутылку портвейна… Хотя нет, постой, голубчик: пусть несут коньяку, да не одну бутылку, а сразу две!

Мы с Графом переглянулись. Он едва заметно улыбнулся в усы. Аристарх Леонидович положил трубку.

– В общем, вести экономику и в целом исполнять обязанности Обиды Григорьевны с сегодняшнего дня станет Римма. Я сам сообщу ей об этом. Да, на кухне и без того чрезвычайно много работы, но другой кандидатуры все равно нет. Уборка и стирка ляжет целиком на Дуняшу, и ей, конечно, непросто придется, но… на первом этаже, не в упрек покойнице, Обида Григорьевна и так не прибиралась, а на втором можно ограничиться Верхней гостиной и Библиотекой, все равно в Китайском или Зеркальном залах время никто не проводит. Разумеется, обе получат прибавку, но небольшую, так что еще и экономия выйдет. И последнее: похороны. У Обиды Григорьевны имеются родственники в Петербурге, так что, Граф, голубчик, свяжешься с ними и организуешь доставку тела. Разрешаю ради такого случая отлучиться на один день. Я готов выплатить им причитающееся, но объясни, что никакого расследования и прочего в таком духе не будет. Если заартачатся вдруг, сообщи мне, но думаю, что проблем не должно быть. А что касается Марты…

Он побарабанил пальцами по столу, машинально протянул руку к стакану с чаем, вспомнил и поморщился.

– Я сообщил дочери о произошедшем, и она категорически настаивает, чтобы Марта была погребена на старом кладбище, здесь, в лесу, где традиционно хоронили тех, кто служил в Усадьбе. Тот факт, что Марта задушила Обиду Григорьевну, бывшую няней Машеньки с детства, ее не смутил, так что в четверг пройдут похороны. Я уже велел Герасиму сколотить гроб. Дочь требует обязательного присутствия всех, поэтому, Граф, включи это мероприятие в график и обеспечь необходимую организацию. Ну вот, кажется, всё…

Аристарх Леонидович откинулся на спинку кресла; он явно устал, на бледном лице проступили красноватые пятна, и в глазах виделось нетерпеливое ожидание момента, когда откроется дверь и появится Римма или Дуняша. Граф откашлялся и произнес:

– Позволите внести предложение?

– Чего еще? – слабым голосом откликнулся фон Зильбер.

– Прошу дать разрешение на постоянное ношение оружия фирсами. В текущей напряженной ситуации это повысит уровень скорости и качества реагирования на угрозы.

Аристарх Леонидович отмахнулся.

– Ах, оставь, братец, ты опять за свое… Как бы это помогло в той самой напряженной ситуации прошлой ночью? Скип был в патруле, все прочие, включая тебя, дрыхли в казарме, и кто, на милость скажи, останавливал бы Марту силой оружия? Дуняша? Или ей ты тоже ружье собираешься выдать?

– Обстановка в Усадьбе ухудшается, – заупрямился Граф, – и я настоятельно рекомендую…

– Поддерживаю, – сказал я.

Оба замолчали и посмотрели на меня.

– Я согласен с Графом в том, что последние события привели к росту эмоциональной нестабильности внутри Усадьбы, – продолжил я. – Вы сами, Аристарх Леонидович, со свойственной вам проницательностью отметили внезапный характер потрясшего всех происшествия, притом что Обида Григорьевна и Марта были самыми дисциплинированными и предсказуемыми из прислуги. Что будет, если от шока, вызванного потерей жены, нервы сдадут у Герасима? Или Дуняше начнет наяву видеться Белая Дева, и она станет гоняться за ней с утюгом или кухонным молотком? Сейчас главная опасность для воспитанников Академии, да и всех прочих, с наибольшей вероятностью может возникнуть изнутри, поэтому предложение Графа я считаю очень разумным.

Граф взглянул на меня с благодарностью и чуть заметно кивнул. Без сомнения, он отнес причину моей поддержки к нашим, ныне представлявшимся ему дружескими, отношениям. То, что шестеро постоянно таскающих с собой оружие фирсов являются для меня шестью – ладно, если исключить Скипа, то пятью – возможностями завладеть при необходимости пистолетом, в голову ему не приходило.

– Ладно, я поразмыслю над этим, – ответил Аристарх Леонидович. – Ступайте, голубчик. А вас, Родион Александрович, попрошу задержаться.

Граф повернулся, щелкнул каблуками и вышел. Фон Зильбер встал, подошел к окну и некоторое время смотрел в туманную пустоту, заложив руки за спину. Я молчал.

– Я ни в коем случае не хочу на вас как-то давить, – начал он, не поворачиваясь, – но вы в Усадьбе уже две недели, и не могу сказать, что мои ожидания оправдываются: с момента вашего появления у нас произошли три трагические смерти – несчастный случай, убийство и самоубийство, как на подбор! И никаких результатов, если не считать, конечно, уроков литературы для моей дочери, но, позволю заметить, вы довольно дорогой репетитор. Как нетрудно догадаться, сегодня ночью кто-то снова сообщил напрямую лорду-адмиралу о случившемся, и…

– Мне известно, как осведомитель связывается с внешним миром, – сказал я.

– Неужели? – фон Зильбер повернулся и вскинул брови. – И как же?

Настало время обратиться к своим не слишком впечатляющим информационным накоплениям. Я рассказал про таинственную яхту в заливе, лазерный луч и микровибрацию стекол, умолчав, разумеется, о том, кто именно передавал сведения, сидя ночью на чердаке и разговаривая во мраке с большим круглым окном. Аристарх Леонидович слушал, приоткрыв рот.

– Это называется «Пиранья», – сообщил я. – Довольно распространенный прибор, обычно применяемый для прослушки.

– Но ведь этот корабль… эта лодка, она не всегда стоит на рейде напротив Усадьбы?

Аристарх Леонидович, что называется, зрил в самый корень, но у меня был готов ответ.

– Необязательно использовать яхту: можно, например, на некоторое время остановить автомобиль на шоссе за северным КПП. Достаточно, чтобы луч лазера коснулся любого оконного стекла.

– Есть предположения, кто это может быть?

Я кивнул.

– Да, но пока нет убедительных доказательств. Придется организовывать засаду и брать на месте. В частности, поэтому я и поддержал идею Графа вооружить фирсов.

– Но что, если это один из них?

– А если сам Граф, который единственный имеет доступ к оружейному складу?

Фон Зильбер задумался. Момент был благоприятный, и я сказал:

– У нас остался еще один нерешенный вопрос.

Аристарх Леонидович сделал удивленное лицо.

– Какой же?

– Насколько я дорогой репетитор.

– И чего же вы хотите?

– Познакомиться с записями вашего отца, Леонида Ивановича Зильбера.

Лучшего времени нельзя было бы подобрать: фон Зильбер был выбит из привычного состояния уверенности сильнейшим стрессом, крайне болезненными объяснениями перед лордами, загружен новой информацией о загадочном шпионе и связи при помощи лазерного луча, а потому вряд ли стал бы слишком задаваться вопросами.

– Видите ли, область моих интересов всегда была много шире непосредственной профессиональной деятельности. Я неплохо ориентируюсь не только в литературе и культурологии, но и в философии, а особенно меня привлекает метафизика в ее связи с наукой.

Аристарх Леонидович рассеянно слушал.

– В Усадьбе роскошная библиотека, в ней множество редких и даже уникальных изданий, и, насколько я могу судить по заметкам на полях некоторых книг, ваш отец чрезвычайно глубоко изучал классическую алхимию, мартинизм, мистику неоплатоников и многое другое. Я прочел его книги о русских иллюминатах и евгенике…

– …ах, это отцовское увлечение семейными преданиями, – махнул рукой фон Зильбер. – Никогда не принимал их всерьез.

– …и это дало мне основания прийти к выводу, что далеко не все результаты его изысканий и размышлений нашли в них свое отражение. Поэтому, если в Усадьбе сохранился его личный архив…

Я сделал паузу. До моей истинной цели оставался еще один шаг, но в дневниках старого Зильбера могли найтись подсказки.

– Что ж, – задумчиво ответил Аристарх Леонидович, – после папы действительно осталось довольно много дневников и тетрадей с заметками, и, если такова ваша цена, то извольте. Однако, как вы понимаете, момент оплаты услуг наступает только после их оказания, а потому я с нетерпением жду от вас того результата, о котором мы условились.

Мне оставалось только заверить, что результат не заставит ждать слишком долго, и распрощаться, будучи несколько разочарованным: Аристарх Леонидович, вопреки ожиданиям, вовсе не воспринял мою просьбу как некую безделицу, на что я, признаться, рассчитывал, и, по-видимому, оберегал архив своего отца ревностнее, чем ожидалось, как бы ни относился к его изысканиям в сфере мистики и конспирологии.

На лестнице, ведущей в апартаменты фон Зильбера, я разминулся с Риммой: она осторожно несла на подносе бутылку шампанского и два бокала. Похоже, Усадьбу без Обиды Григорьевны в самом деле ждали нелегкие времена.

Такого же мнения придерживалась и Дуняша, к которой я отправился на перевязку: все еще не вполне оправившаяся от ночных злоключений, с опухшими губами и сорванным голосом, она шептала про то, как все тут держалось исключительно на покойной, и с истинно народной широтой души простила ей затрещины и побои.

– Говорят, что Обида Григорьевна когда-то была няней дочери Аристарха Леонидовича?

– Ой, да! – вздохнула Дуняша. – Мария Аристарховна наверняка убиваются с горя, еще и потому, что они с Обидой Григорьевной поругались вечером накануне.

– Вот как?

– Да, я пришла в Девичью башню белье в стирку собрать, а Обида Григорьевна как раз так громко Марию Аристарховну в сердцах за что-то нехорошим словом назвали, а они промолчали и побледнели только.

– И каким же словом?

Дуняша широко распахнула глаза, как ребенок, открывающий страшную тайну.

– Высокомерная, – прошептала она. – Ой, а рана-то как хорошо заживает у вас, еще день-два, и можно будет снять шовчики!

Неровный угловатый рубец на левом плече и в самом деле выглядел куда лучше, чем гноящаяся рваная дыра несколько дней назад, да и боль почти перестала меня беспокоить. Дуняша наложила повязку, и я вернулся к себе в комнату.

Все было на своих местах: отодвинутый чуть в сторону стул, брошенный на кровати пиджак, книги на столе и на подоконнике, но в одной из них что-то торчало. Я взял в руки увесистый том: в раритетное издание «Анархия и синархия» Жерара Анкосса кто-то вложил как закладку широкую бумажную полосу. Изящнейшим почерком на ней было начертано:

Похоже, у всех моих работодателей терпение было на исходе.

Вечером понедельника Герасим вынес из морозильника объемный сверток из белой, насквозь промороженной ткани: кажется, то была огромная праздничная скатерть, которую Дуняша так неосторожно прижгла утюгом. Груз был увесист, похож на большой обрубок одного из толстых деревьев, что росли на аллее, покачивался на мощном плече и совершенно не гнулся. Герасим погрузил его в черный фургон; заледеневшая ткань выскользнула из рук, и сверток с грохотом повалился на металлический пол кузова. Наблюдавший за этим Архип перекрестился; кроме Герасима он и Граф были единственными, кто провожал в последний путь Обиду Григорьевну. Мы с Верой наблюдали с Верхней террасы, как фургон неспеша удалялся по дороге на Анненбаум. Каменные сфинксы бесстрастно смотрели ему вслед.

– Ты действительно думаешь, что это сделала Марта? – спросила Вера.

Я вспомнил, что Вера была единственной, кто, не считая воспитанников, той памятной ночью отсутствовал в коридоре у комнат прислуги.

– А кто же еще?

Она промолчала и подняла воротник пальто, кутаясь от промозглого ветра.

Машенька появилась в четверг после завтрака. Белый внедорожник, подъехавший ко входу в Большую гостиную, был встречен собравшимися скорбным молчанием. Юная баронесса выпорхнула из автомобиля и быстро прошла в стеклянные двери; мы встретились глазами, я невольно шагнул навстречу, и Машенька, не замечая раскрывающего объятия отца, вдруг бросилась ко мне, порывисто обняла и заплакала, уткнувшись лицом в шею. Слезы были горячими. Мы стояли, обнявшись, и я чувствовал, как густеет вокруг тишина и десятки взглядов упираются в мою спину. Аристарх Леонидович как будто бы не был ни удивлен, ни обескуражен этой внезапной сценой, но просто стоял, опустив руки, и ждал. Наконец Машенька разомкнула объятия, чуть отстранилась и повернулась к отцу. Я заметил, что большой перстень с зеленым камнем был сейчас надет на цепочке поверх черной тоненькой водолазки.

– Все ли готово для погребения?

– Абсолютно, – ответил Аристарх Леонидович и слегка поклонился.

– Тогда не станем медлить.

Тихим и пасмурным полднем через пустошь в сторону леса потянулись автомобили. Впереди медленно двигался открытый пикап, в кузове которого стоял простой гроб из струганых сосновых досок; в кабине сидели Архип и Герасим. Следом ехал белый внедорожник; водитель за рулем был так неприметен, что порой казалось, будто автомобиль двигается сам по себе. Мы с Машенькой расположились на заднем сидении – она настояла, чтобы я ехал с ней. Салон был заполнен сладким, тягучим и густым, как сироп, ароматом: на переднем сидении лежал целый сноп белых лилий. За нами следовали черные джипы с Аристархом Леонидовичем и Вольдемаром, воспитанниками и фирсами, Верой, Риммой, Дуняшей, Сережей – ни одной живой души не осталось в Усадьбе, но по воле Марии Аристарховны фон Зильбер все отправились отдать погребальные почести странной и нелюдимой горничной, убившей экономку и принявшей страшную смерть от своих собственных рук.

Кортеж остановился у кромки леса, немного западнее того места, где мы навсегда распрощались с лисицей Дашей. Отрешенно-бледное небо окутывало мир пеленами мороси и тумана. Под тяжеловесными изжелта-багровыми сводами древесных крон меж мокрых кустов уходила вглубь леса неширокая, но хорошо утоптанная тропа. Я вышел из автомобиля, помог выйти Машеньке и не без труда собрал в охапку цветы. Мы медленно пошли вперед по тропе; у нас за спиной снимали с кузова гроб и препирались вполголоса, кто будет его нести. Тяжелые капли срывались с деревьев, как крупные слезы. Запах жадно раскрывшихся во влажном воздухе лилий сливался с ароматами опавшей листвы, шуршавшей у нас под ногами, тлена, холода и растревоженной болотистой почвы.

Путь через засыпающий лес занял около четверти часа. Машенька в длинном черном пальто шла молча, держа меня под руку; ее губы слегка побледнели, а лицо сейчас казалось точеным и острым, как на аверсе серебряной древней монеты. Вдруг между деревьями замелькало старое кладбище: заросшие могилы, выцветшие пластиковые венки – как будто вышла навстречу из леса покойница в обрывках истлевших похоронных одежд. Перед нами раскрылось широкое пространство, огражденное стеной из огненных кленов, золотистых берез и осин и темно-зеленых, сумрачных елей, на котором в беспорядке теснились покосившиеся надгробия: позеленевшие от мха массивные каменные кресты с полустертыми именами на выцветших табличках, растрескавшиеся раковины и плиты, покрытые толстым слоем слипшейся влажной листвы. В самом центре кладбища за низкой деревянной оградкой возвышался небольшой, похожий на игрушку, грязно-розовый домик в готическом стиле: изящное крылечко с крошечной крытой террасой, выступающий эркер фронтона, вытянутая остроконечная крыша и башенка с острым шпилем, венчающая второй этаж над крыльцом – он выглядел так, словно Барби купила его у сказочной лесной ведьмы. Рядом с домом стоял старинный фонарь, и я заметил еще несколько таких же среди деревьев.

У меня возникло странное ощущение пустоты: иногда кажется, будто мертвые остаются рядом со своими могилами, теснятся в недоброй, застывшей, как смола, тишине, ждут чего-то, как на кладбище в Анненбауме, а отсюда словно бы все ушли. Может быть, это было связано с чувством общего запустения, хотя несколько могил выглядели довольно ухоженными, а на некоторых в каменных раковинах еще пестрели, пробиваясь сквозь опавшие листья, запоздалые астры и хризантемы. Рядом с одной из таких зияла свежая могильная яма; я аккуратно обошел ее и прочел на надгробии из черного мрамора: «ЧАГИН А. Г. 1941–1983», а ниже «От скорбящих друзей с благодарностью за преданность делу».

– Это двоюродный дед Марты, – сказала Машенька. – Он когда-то давно работал у моего дедушки. Этому кладбищу больше двухсот лет, здесь хоронили тех, кто служил нашей семье с особенным самоотверженным усердием, что было неким знаком отличия и благодарности. Могил советского времени совсем немного, только несколько выдающихся сотрудников Института генетики.

– Чем же так отличился этот родственник Марты? – спросил я.

– Не знаю, дедушка не рассказывал.

– А у вашей семьи имеется свое фамильное кладбище?

– Есть много захоронений в разных местах, – уклончиво ответила Машенька, – отдельно, в особом месте, погребали только тех, кто был главой рода.

Она стояла у края могилы, задумчиво глядя вниз. Вопросы напрашивались во множестве, но я счел за благо отложить их до лучших времен. Меж тем послышалось шуршанье шагов, приглушенные голоса, кряхтенье, и по тропинке из-за деревьев вышли изрядно раскрасневшиеся Герасим, Захар, Архип и Петька, тащившие на себе гроб с телом Марты. Петька в этой компании был самым низкорослым, и ему приходилось тяжелее всего, потому что увесистый гроб постоянно сползал углом в его сторону. Он пыхтел, скалился и слизывал пот с усов. Герасим внешне выглядел бодрее всех, и я подумал, что никто не задался вопросом, что он чувствует, сгрузив несколько дней назад замороженный труп жены в кузов фургона, а теперь принимая участие в торжественных похоронах ее убийцы.

Церемония не заняла много времени. Аристарх Леонидович, в толстой черной бархатной куртке с меховым воротом, выдыхая облака пара и табачного дыма, сказал несколько слов и обронил в яму пару комьев мокрой земли; они со стуком упали на крышку гроба и оставили неопрятные влажные пятна на черной коже его перчаток. Прочие хранили молчание, и только Вольдемар, подойдя к могиле, чуть заметно кивнул. Машенька стояла поодаль, пока Архип и Герасим, споро орудуя лопатами, забрасывали яму сочащимся влагой болотным гумусом, но, когда грохот земли о сосновые доски затих и могила с умиротворяющим тихим шепотом наполнилась землей, так что на поверхности остался лишь утрамбованный продолговатый холмик, она приняла у меня из рук лилии и убрала его роскошным покрывалом сияюще-белых цветов. К тому времени рядом почти никого не осталось: кажется, все были рады покончить с делом как можно скорее и вернуться в Усадьбу; последним уходил Петька, оглядываясь на нас с Машенькой через плечо и ухмыляясь.

Мы неспеша отправились в обратный путь по тропинке.

– Скажите, – прервала молчание Машенька, – вы задумывались когда-нибудь, что напишут на вашей могиле?

– Признаться, мне всегда это было безразлично, – ответил я. – Во-первых, неочевидно, что у меня вообще будет могила, а во-вторых, я совершенно уверен, что к ней никто не придет.

– Я приду, – серьезно сказала Машенька. – Нет, ну правда, какую бы вы хотели для себя надпись?..

Мне пришло в голову рассказать о знаменитых эпитафиях писателей и поэтов, и идея оказалась удачной: она с интересом слушала о прославленном драматурге Эсхиле, написавшем о себе, как о воине и гражданине, но ни слова – как о поэте, о Шекспире, сочинившем стихотворное проклятие тем, кто вздумает вскрыть его могилу, и даже рассмеялась истории про Герберта Уэллса, завещавшего написать на надгробии «Я вас предупреждал, проклятые вы дураки!».

– Я бы тоже хотела для себя какую-нибудь хулиганскую надпись! Или загадочную, в одно слово, например «аргумент» или «аллюзия».

– Почему аллюзия? – удивился я.

– Просто красивое слово, мне нравится. Кстати, а что оно значит?..

Обед прошел в похоронном молчании и как-то скомканно: все старались побыстрее разделаться с едой и разойтись. Граф отправился в казарму к фирсам, Вера ушла проводить лекцию для воспитанников. «Расскажу им сегодня про психологию смерти», – сказала она, а мы с Машенькой поднялись в Библиотеку.

О занятиях литературой не могло быть и речи, а нахмурившаяся погода и начавшийся монотонный дождь за окном не благоприятствовали прогулкам. Дуняша принесла нам горячего чаю; я закрыл двери, разжег камин, и мы просто сидели и разговаривали за широким столом под размеренное тиканье старинных часов, среди стеллажей с книгами, глядя на то, как волглый туман заволакивает аллею и далекое море.

Я не помню, как мы стали говорить обо мне: чем дальше, тем менее связными становятся воспоминания о том вечере, и тем более все представляется каким-то видением или сном. Кажется, я хотел развлечь Машеньку историями из своего школьного детства, но обнаружил, что в моем прошлом веселого оказалось немного.

– В детстве я казалась себе очень взрослой, – сказала она, – а сейчас выросла, но чувствую себя ребенком, хотя и знаю, что не должна.

– В зрелом возрасте есть единственное преимущество: все разочарования уже состоялись, – отозвался я. – Почему-то считается, что убеждения, к которым приходит человек с годами, качественно лучше и правильнее тех, которые он исповедовал в юности. Это и называется мудростью, что очень странно: неужели утрата дерзости, страсти, мечты и амбиций – это мудрость? Мир детства прекрасен тем, что там есть волшебство, страшные сказки, герои и чудища. В мире взрослых есть просто люди, делающие свою работу.

– Пожалуйста, расскажите про чудищ! И про свою работу, мне действительно интересно!

И вот так получилось, что я стал рассказывать про Кардинала; о миссиях в Таиланде, Лаосе, Китае и Бирме; о трех роковых пулях, которые, к сожалению, меня не убили, о тюрьме и побеге, о нелегальных боях без правил и о возвращении в Санкт-Петербург. Машенька слушала, широко распахнув глаза; за окнами хмурились сумерки, в камине гудело пламя и трещали поленья, пахло березовым дымом и старыми книгами, время от времени с хрипловатой натугой били часы, и все рассказы превращались в волшебную сказку. Мне самому вдруг стало казаться, что я говорю не о себе и не о своей жизни, а пересказываю какой-то причудливый роман.

– А какое из ваших приключений было самым необыкновенным?

Я поколебался секунду и ответил:

– Рукопашная схватка с волком-оборотнем.

Эту историю я не рассказывал никому и не думал, что в нее может поверить хоть кто-то, кроме тех очень немногих, кто был ее непосредственным очевидцем. Но Машенька не просто поверила, она настойчиво требовала подробностей – и вот уже я как будто оказался не в Библиотеке рядом с камином и книжными полками, а в пропитанном стужей и сыростью бетонном коробе заброшенного заводского цеха, и исполинская тень неумолимо двигалась мне навстречу, неуязвимая для пуль и ножа, а потом ветхие деревянные переплеты огромного окна в противоположной стене с треском ломались и пыльные стекла обрушивались, как нож гильотины…

– Знаете, вы настоящий герой, – серьезно сказала Машенька.

– Возможно, когда-то был им, но не сейчас. Я подал прошение об отставке, и его, похоже, удовлетворили.

– Но вы вернулись! Герой всегда возвращается, когда в нем есть нужда. И я уверена теперь, что вернулись вы очень вовремя.

Я не нашел, что ответить, и мы какое-то время молчали, а потом раздался осторожный стук в дверь: Дуняша звала нас на ужин.

За столом Машенька была оживленной, даже веселой, пару раз удачно подшутила над своим сумрачным братом и посылала в мою сторону такие лучащиеся взгляды, что мне даже стало неловко. Наблюдавшая эту пантомиму Вера то и дело удивленно вздергивала брови, чем смущала меня еще больше. После ужина Машенька удалилась к себе в Девичью башню; из Верхней гостиной зазвучал смех и голоса, наперебой выкрикивающие имена фирсов, что знаменовало возвращение в Усадьбу духа непринужденной веселости. Я отправился к себе в комнату, и едва успел зайти, как в дверь постучали. На пороге стояла Вера.

– Что у тебя с дочкой Зильбера? – спросила она без обиняков.

Я отчего-то растерялся, и потому ответил вопросом:

– Беспокоишься обо мне?

– И не только о тебе. Напомни, пожалуйста, что стало с последней женщиной, которую ты любил?

– Ее застрелили после того, как она попыталась меня зарезать, – ответил я после некоторого колебания.

– А с предыдущей?

– Ей разрубили грудь и вырвали сердце.

– Прелестно. А с той, что была до нее?

– Расстреляли из дробовика, и она умерла у меня на руках.

– Налицо некоторая тенденция, не находишь?

– Послушай, между нами ничего нет, я старше ее больше, чем в два раза! – возразил я так, как будто это было хотя бы каким-то аргументом. – Она могла бы быть нашей дочерью!

– Но Бог миловал. Я говорила тебе, что с этой девочкой что-то не так, а теперь и с тобой тоже. Ты явно сбрендил. Впрочем, тебе всегда нравилось быть героем триллера.

– Но только главным героем.

– Каждый думает о себе как об актере, играющем главную роль, и почти каждый на этот счет заблуждается.

Она ушла, а я сел на стул, положил ноги на подоконник и стал ждать.

Машенька уезжала после отбоя. Пошел дождь, и автомобиль подали к северному входу. Мы шли через Большую гостиную, и она вдруг сказала:

– Так жаль, что в Усадьбе нет связи: я бы хотела иметь возможность написать тебе, прикоснуться на расстоянии цифровой рукой…

От этого внезапного «ты» я почувствовал, как тепло окутало сердце.

– Смотри, как красиво вечереет!..

Двор был освещен желтовато-чайным теплым светом и похож на декорацию к какой-то классической драме из тех, где герои носят ботфорты и разговаривают белым стихом; с невидимого бархатно-черного неба тянулись серебристые нити, переливаясь в лучах фонарей. По лобовому стеклу автомобиля бесшумно двигались «дворники», смахивая крупные капли. Мы вышли под дождь; я поспешил открыть Машеньке дверь, но она не села в машину, а встала рядом и притянула меня к себе. В этом поцелуе уже не было ничего случайного: она целовалась настойчиво, страстно, порывисто, как целуется обыкновенно молоденькая девушка, желающая показать себя взрослой и опытной. Я не знаю, сколько это продолжалось – минуту, вечность, миг между падением двух капель дождя, под которым мы стояли, не замечая его, – но вот она отстранилась, посмотрела мне на прощание в глаза каким-то отчаянным, умоляющим взглядом, провела рукой по моему лицу и скрылась в салоне своего внедорожника. Хлопнула дверца, машина отъехала; я остался стоять под дождем, а потом оглянулся: позади ярко светились окна комнат воспитанников, казармы фирсов и кухни. Если кто-нибудь, как и Вера, задавался вопросом о моих отношениях с Марией Аристарховной фон Зильбер, ему достаточно было бы мимолетного взгляда в окно, чтобы получить все ответы.

Я снова вернулся в комнату. Мысли пребывали в совершенном смятении, но, проходя мимо зеркала, я заметил, что мое отражение застыло на месте. Я вернулся и посмотрел: мой двойник в безукоризненном черном костюме, белоснежной рубашке и со стильной небрежной стрижкой неодобрительно качал головой.

– Ты же знаешь такую любовь, – сказал он, – которая застревает в сердце как острый, зазубренный наконечник, а потом вырывает с кровью куски, когда наступает время его вытаскивать.

– Но что, если я не захочу его вытаскивать вовсе?

– Придется, – убежденно возразил он. – Всегда приходится.

Я снял промокшее пальто, кое-как вытер голову полотенцем, упал на кровать и провалился в глухой, мертвый сон…

…Сначала я почувствовал запах, цветочный и сладкий, напоминающий сегодняшний аромат погребальных лилий, а потом легкое прикосновение, похожее на дуновение невидимого сквозняка. Я открыл глаза, не вполне осознавая, сплю я еще или же бодрствую; на столе ярко горели свечи в высоком подсвечнике, а Машенька, склонившись ко мне, прошептала:

– Просыпайся, идем…

Она стояла с канделябром в руке и смотрела, как я одеваюсь, а потом взяла за руку и повела за собой. Мы вышли из комнаты; коридоры и залы Усадьбы наполняла непроницаемо черная тьма и неподвижная тишина. За нами крались, пробираясь по стенам и потолку, наши огромные тени, искаженные пламенем свечей.

Дождь прекратился; в распахнувшемся небе сверкали крупные звезды, словно не успевшие упасть вниз капли дождя, превратившиеся в бриллианты чистейшей воды, и ярко светила убывающая луна. Машенька провела меня через двор до конюшни. Архип, весь как будто бы посветлевший, причесанный, строгий, с большим фонарем в руке, открыл нам ворота, поклонился и произнес:

– Мария Аристарховна, все готово, как и велели…

Белая, словно ночной туман, Медуза стояла оседланной, рядом с ней переминалась с ноги на ногу моя Сибилла. Машенька легко вскочила в седло и протянула руку ожидающему Архипу – тот почтительно прикоснулся к белой перчатке губами. Мы выехали из конюшни; я огляделся, ожидая увидеть кого-то из фирсов, патрулирующих территорию, но никто не шел с фонарем по дорожке, не пробирался сквозь тьму.

– Все спят, – сказала мне Машенька. – А когда проснутся, не вспомнят, что спали.

В лунном свете пустошь была серо-стального цвета; в зарослях пожухлой травы что-то двигалось и шуршало, словно бы окружая со всех сторон. Я не без содрогания припомнил злосчастного псаря Николая, но Медуза уверенно бежала вперед, и Сибилла безо всякого участия с моей стороны подстроилась под ее ровный и быстрый шаг. Мы приблизились к кромке леса, чернеющей, как граница космической пустоты или потусторонних пространств на гравюре Фламмариона, где любознательный пилигрим набрался смелости выглянуть за пределы тварного мира, чтобы увидеть, как вращаются его таинственные приводящие механизмы.

Лошади ступили под темные своды растительного чертога; я опасался, что, куда бы мы ни направлялись, в кромешной темноте ночного леса легко будет сбиться с тропы, но беспокойство оказалось напрасным: холодное серебро лунного света просачивалось сквозь плотные кроны, а впереди вдруг замелькали огни. Мы ехали тихим шагом, торжественно, молча, и меня все более охватывало чувство нереальности происходящего. Огни меж деревьев становились все ярче и оказались горящими фонарями, кольцом окружавшими старое кладбище. Надгробия отбрасывали резкие черные тени, так что казалось, что разверзлись сами могилы, выпустив своих обитателей на ночную прогулку. Еще один фонарь освещал крыльцо розового домика посередине погоста.

– Это мое тайное убежище, – сказала Машенька. – С тех пор, как мы перестали дружить с Вольдемаром, я никого не приглашала сюда, только тебя.

Мы подъехали к крыльцу, спешились и привязали лошадей к столбикам на перилах террасы. Машенька вынула из кармана белой курточки большой металлический ключ и отомкнула дверь. Я ожидал, что внутри нас встретит холод, какой обычно бывает в пустующих загородных домах, но ошибся: в доме уютно пахло теплым деревом и терпким каминным дымком. Сразу за входной дверью располагалась крошечная прихожая; в шаге напротив узкая лестница вела на второй этаж, дверь справа была плотно прикрыта, а слева располагался вход в небольшую гостиную: я разглядел в полумраке низкий диван, накрытый пестрым покрывалом, и множество домотканых половиков на дощатом полу. В большом очаге из дикого камня ярко горел огонь, на тумбочке у дивана светилась неяркая лампа под оранжевым тканевым абажуром.

– Сюда подается электричество из Усадьбы, – сказала Машенька, – я велела Герасиму его сегодня включить. За домиком присматривает Архип, он же разжег камин. Тут даже душ есть, правда, вода только холодная… Ой, я, кажется, промочила ноги!

Светлые полуботиночки на низком каблуке действительно оказались насквозь мокрыми: должно быть, Машенька неловко ступила в лужу рядом с крыльцом, когда спрыгнула с лошади. Я усадил ее на диван, снял ботинки и поставил их у камина; потом стянул промокшие белые носочки с маленьких, почти детских стоп – они были нежными и холодными, будто лед. Я взял их в ладони и стал осторожно массировать, но ножки не согревались, и мне даже показалось, что Машенька стала дрожать. Я поднял водолазку и прижал ее ледяные стопы к своему телу.

– Так лучше?..

Она кивнула. В оранжевом полусвете и дымном мерцании пламени в очаге ее глаза поблескивали серебром. В доме было тепло, и становилось все жарче; я чувствовал, что прижавшиеся к моей коже пальчики ног уже согрелись, но Машенька все равно дрожала, и если бы я мог тогда думать здраво, то понял бы, что холод тут ни при чем. Но здравомыслие меня оставило, потерявшись где-то среди пустоши или в лесу.

Она вытянула ножки из-под моей водолазки и сказала:

– Нет, я хочу, чтобы ты согрел меня по-другому.

Машенька одним быстрым движением прильнула ко мне так тесно, что биением своего сердца я почувствовал, как трепещет ее. Она как будто опять изменилась, бедра стали широкими, тело обрело женственную плавность и мягкость; я почувствовал, как меня обволакивают волны блаженного тепла, словно я зашел с морозной улицы в натопленный дом, словно в жилах растекались молоко и горячий мед. Последних сил хватило, чтобы все же отпрянуть, но Машенька прижалась сильнее.

– Не бойся меня, – шепнула она.

Я взглянул в ее ставшие серебряными глаза – и больше уже ничего не боялся.