Вика сидела, положив голову на кулаки, и смотрела на пылинки, кружащиеся в неярком желтоватом луче, похожем на слабую улыбку или же руку, протянутую осенним солнцем сквозь зарешеченное окно в желании поддержать ее и ободрить. За толстым стеклом и решетками виднелись оранжево-пышные кроны, а за ними едва темнел силуэт памятника Пушкину, задумчиво созерцающего торжественное увядание природы, пусть даже в крошечном городском сквере она была представлена всего десятком деревьев.

Она вздохнула: сейчас бы бродить по улицам, гулять, вдыхая промозглый осенний воздух и чувствуя кожей бодрящую петербургскую сырость, но теперь было совершенно неясно, когда она сможет выйти отсюда. И выйдет ли вообще.

– Раньше пятнадцати суток уже не получится, – веско сказал оформлявший протокол молодой полицейский, прежде чем куда-то уйти из кабинета. Он был вроде не злой, искоса засматривался на нее, и оттого в его слова верилось.

Неспешно парящие сияющие пылинки были похожи на звезды или даже галактики, вращающиеся в далеком космосе; Вика сейчас могла бы даже сосчитать их и думала, что разобраться в строении Вселенной, наверное, проще, чем в жизни, которая чем дальше, тем больше запутывалась.

Когда все началось? Обычно она думала, что с прошлой весны, но, поразмыслив наедине с собой в последние полчаса, Вика решила, что еще раньше, с четырнадцати лет, когда, вернувшись с летних каникул, она вдруг обнаружила, как все вокруг нее переменилось: подруги смотрели нервно, одноклассницы – кто заискивающе, кто с неприязнью, кто с завистью, а мальчишки стали вести себя в ее присутствии странно неловко, резко глупеть, теряться в словах или откровенно грубить. Причиной было то, что она внезапно стала очень красива: так ей все говорили, да и она сама видела это, смотрясь в зеркало. До того красавицей в семье была старшая сестра Зоя, и все так привыкли к этому, что как будто бы удивились, когда вдруг и Вика из просто миленькой девочки с большими оленьими глазками, из-за которых дома ее называли Бэмби, вдруг превратилась в девушку, при взгляде на которую не замирал и не чувствовал учащенного биения сердца только слепой.

У нее хватало, как выражалась мама, «масла в голове», чтобы понимать, что красота – это довольно неоднозначный подарок судьбы, и проблем от него бывает не меньше, чем пользы. От одноклассников беспокойств было мало: большинство интересовались виртуальным миром гораздо больше, чем реальными девушками, а меньшинство не решались на ухаживание, опасаясь отказа, так что все ограничивалось в основном потными взглядами и пыхтением, и это Вику вполне устраивало. Но год назад, когда ей сравнялось шестнадцать, когда стала исчезать девчоночья угловатость и ростом она стала почти с сестру, а в магазине ей несколько раз продали вино, не спросив документов, дело приняло иной оборот. Нет ни одного мужчины, в коем еще теплится жизнь, который не отреагировал бы на присутствие красивой девушки. Один сядет, вытянув руку так, чтобы видны были часы, выглядящие дорогими; другой вдруг громко заговорит в телефон про миллиарды и важные связи; третий начнет навязчивый флирт, изображая бывалого ловеласа. Бородатый адепт традиционной патриархальности непременно уставится с агрессивным презрением, ибо женское очарование бросило вызов его комплексам, его надуманному угрюмому целомудрию, и в долю секунды одержало победу, вызвав раздражение и желание отомстить, возможно, что факелом или кнутом. Но чаще все или ограничивалось присвистываниями и причмокиваниями вслед, или начиналось с приторных комплиментов, а заканчивалось оскорблениями и угрозами, когда на попытку знакомства Вика не отвечала взаимностью. Ей все чаще казалось, что экстравагантные стрижки старшей сестры, радикальные расцветки волос, как у панка, и многочисленные татуировки, которыми Зоя начала себя расписывать с восемнадцати лет, объяснялись подсознательным стремлением защититься вот от такого навязчивого и сомнительного внимания. Вика татуировки себе бить не хотела, надеясь как-то научиться справляться иначе. Хотя вот теперь, похоже, придется: какие там наколки рисуют на зоне? Розу за колючей проволокой и НЕ СПИ на веках?

Да уж, не будь она такой красивой, не сидела бы тут сейчас. Не говоря уже о том, что не случилось бы всей этой истории с Кириллом, о которой, похоже, придется все-таки рассказать сестре, если не удастся придумать правдоподобное объяснение тому, почему она не пошла сегодня в школу. И почему вообще не ходит туда с самого начала учебного года.

Кириллу, а точнее Кириллу Игоревичу, учителю физкультуры, не исполнилось еще тридцати; у него были густые светлые волосы, зеленые глаза, и выпуклый атлетический торс под спортивным костюмом. Он пришел к ним в прошлом году и немедленно сделался крашем всех девчонок с девятого по одиннадцатый класс включительно. Правда, помимо вышеперечисленных достоинств у него имелось и золотое кольцо на безымянном пальце правой руки, но никто не обращал внимания на такую мелочь, особенно после того, как однажды утром перед уроками Кирилл Игоревич был застигнут с обнаженным торсом, подтягивающимся на турнике широким хватом, а по влажной коже спины, под которой перекатывались сильные мышцы, стекали капельки пота. Видео, сделанное несколькими счастливыми очевидицами этого зрелища, мгновенно завирусилось по школьным чатам, на несколько дней далеко обошло в локальном рейтинге все тренды Тик-Тока и, по слухам, стало в итоге поводом для серьезной беседы молодого преподавателя с директрисой.

Вика сначала не разделяла общих восторгов новым физруком, считая, что он выглядит глуповатым, но потом, неожиданно для самой себя, в январе вдруг влюбилась. К тому времени почти все, кто пытался соблазнять его надетыми без лифчиков и как бы случайно облитыми водой белыми футболками или тонкими спортивными трусами на три размера меньше, уже отчаялись добиться успеха, но Вика знала, как действует на мужчин, и имела все основания рассчитывать на победу там, где прочие отступили. Она записалась на занятия по волейболу, которые вел Кирилл Игоревич, и даже состригла ради этого ногти под корень. Подписалась на него в социальных сетях и методично пролайкала все фотографии, включая свадебные, где рядом с ним позировала полноватая брюнетка в зефирно-белом платье и венке из мелких белых цветов. Непринужденно завела общение в личке, для начала спросив что-то про волейбол, а потом периодически поддерживая разговор при помощи отвлеченных вопросов и мемов. Кирилл Игоревич, как казалось, держался, но в мае Вика улучила момент, дождалась, когда после урока все уйдут в раздевалку, и, проскользнув к нему в тренерскую подсобку, подошла так близко, что прикоснулась своей грудью к великолепному торсу и посмотрела в глаза своим взглядом Бэмби. Тут бы и каменный египетский сфинкс не выдержал. Кирилл Игоревич схватил ее в объятия, накрыл рот своими губами, энергично орудуя языком, и повалил на гимнастическую скамейку, с силой сжав грудь. У Вики зашумело в голове, все мысли разлетелись, как будто кто-то встряхнул страницу с написанным текстом так, что слова перепутались и распались на отдельные буквы; она успела почувствовать, как сильные пальцы оттягивают резинку ее велосипедок, а потом громко хлопнула дверь спортзала. Кирилл Игоревич в мгновение ока очутился в дальнем углу, едва не свернув стойку с гантелями, а Вика выскочила из тренерской и из зала так быстро, что даже не успела сообразить, приходил кто-то, или то был просто сквозняк.

После этого Кирилл Игоревич на сообщения отвечать перестал, а на уроках держался подчеркнуто отстраненно, глядя исключительно куда-то в сторону. Вика терялась в сомнениях и догадках. Очень сложно вырабатывать какую-то стратегию и тактику отношений, когда они у тебя первые. Меж тем закончился учебный год. Она продолжала лайкать фотографии и смотреть сторис, пару раз написала в мессенджере и в социальной сети: «Как дела?», но ответа не получила, пока вдруг солнечным полднем в середине июня ей не пришло короткое: «Привет». В ушах немедленно зашумело.

Шум усилился еще больше. Вика ответила утвердительно и получила домашний адрес с приглашением приходить прямо сейчас. Через пятнадцать минут она уже стояла на прохладной лестничной клетке, в узкое окошко лупило июньское солнце, и открывший дверь Кирилл Игоревич в белой футболке в его сиянии выглядел как полубог.

Она вошла в квартиру. Тут был полумрак, а еще характерный сладковатый запах, какой всегда бывает там, где есть маленькие дети. Под босой ногой пискнула резиновая игрушка. Кирилл провел ее в гостиную. Дверь другой комнаты была плотно прикрыта.

– Ну, вот тут я и живу, – сказал он и сел рядом с ней на диване.

Вика успела заметить розовые домашние женские лосины на кресле, детский носочек у ножки дивана, семейную фотографию в рамке у телевизора, а потом снова оказалась в цепких объятиях и почувствовала, как с нее стягивают шорты и до боли сжимают соски. Все произошло так быстро, что она даже не поняла ничего, как будто сознание не успевало за новыми ощущениями и фиксировало их с опозданием: вот едва заметная боль, вот перехватывает дыхание от непривычного чувства чего-то постороннего и большого внутри, переполняющего ее и заставляющего чувствовать себя жабой, которую вздумали надуть хулиганы-мальчишки; вот что-то горячее брызнуло внутрь, а потом жидким и вязким теплом вытекло, размазавшись по бедрам, а вот уже она ошарашенно натягивает обратно футболку, а Кирилл Игоревич, тяжело отдуваясь, сидит рядом.

– Слушай, тебе пора, – сказал он. – Скоро жена с детьми вернется. Купи в аптеке и прими «Пастинор». И если что, имей в виду: я не при делах.

Она снова оказалась на лестнице, еще чувствуя на груди капли его пота.

Конечно, свой первый раз, как и все воспитанные в хороших семьях девочки, Вика представляла другим. Она почти не почувствовала боли, и крови тоже не было, но на душе было так гадко, что хотелось залезть под горячий душ, выключить свет в ванной и не выходить до утра. Она ощущала себя влажной салфеткой, в которую кончили, а потом выбросили в плевательницу. На сердце тоже было гадко: одно дело знать, что твой мужчина женат, и совсем другое – трахаться с ним на диване, когда в бок впивается кубик от Лего. Но получилось что получилось. «Пастинор» Вика действительно приняла, так что обошлось без последствий. Очевидно, что писать Кириллу более не имело никакого смысла, да и он снова пропал, не позвонил, ни написал ни слова, и, чем дальше лето, постепенно перевалившее за середину, приближалось к сентябрю, тем яснее Вика понимала, что в школу она не вернется. Совершенно немыслимо после случившегося было прийти, как ни в чем не бывало, на физкультуру, обращаться по имени-отчеству и видеть, как он отстраненно смотрит куда-то поверх ее головы. Так появилась идея переезда к сестре: казалось, что тут скрыть глобальный прогул будет легче. Родители не возражали, да и Зоя, кажется, ей обрадовалась. Сначала было здорово: в квартире жили интересные молодые ребята, а с девчонками из Северосумска Вика почти подружилась. У нее имелась большая отдельная комната, и там можно было засесть, когда хотелось остаться одной, или пойти к сестре, поболтать и поржать с ней о разном. Дни проходили в великолепном блаженном безделье, в прогулках по центру, в лежании дождливыми днями на старом диване с книжками из бабушкой библиотеки, а если случалась жара, Вика пододвигала широченный старинный стол к распахнутому настежь окну, выходившему на проспект, раздевалась и лежала там совсем голая, как на нудистском пляже, высунув босые ступни наружу.

Но вот наступил сентябрь, и стало уже не так весело. Больше всего Вику удручала необходимость врать сестре: та будила ее, они вместе завтракали, выходили из дома, и потом Зоя ехала на работу, а Вика направлялась не в школу, а бродить по улицам или отсиживаться в кафе. Возвращаться домой она не хотела: дружба дружбой, но кто-то из ребят рано или поздно, но наверняка бы проболтался сестре. Время шло, ситуация запутывалась все больше, и это угнетало. Из школы пока не беспокоили: в конце августа Вика воспользовалась маминым смартфоном и написала от ее имени своей классной руководительнице, что дочь появится на занятиях месяцем позже: что-то про спортивный лагерь на море, в таком роде – а потом удалила сообщение так, чтобы оно исчезло только у мамы. Современные технологии позволяли выиграть время и обойтись без звонков и записок, но вот месяц почти миновал, и что дальше? Как долго она может скрывать то, что не ходит в школу? Что будет, когда все откроется? А главное, чего она ждет? А Вика подсознательно понимала, что как раз таки ждет: какого-то сообщения или звонка от Кирилла, каких-то слов, объяснений, потому что не может же быть, чтобы все вот так нелепо и кончилось, не начавшись, и она продолжала смотреть его чертовы сторис и ждать, и с каждым днем все больше мрачнела и злилась.

Утром в четверг Вика, как обычно, попрощалась с сестрой, а сама отправилась в кафе рядом с домом. Она уютно устроилась в дальнем углу, заказала чашку американо, достала из сумки увесистое издание первой части «Божественной комедии» Данте с великолепными гравюрами Доре, найденное в бабушкиной библиотеке, и погрузилась в чтение. Детальные описания изощренных мучений, которые великий флорентиец уготовал в выстроенной по собственным чертежам преисподней для своих мертвых и живых недругов, странным образом успокаивали. Вика как раз начала читать о том, как терзались насильники над естеством, когда рядом прозвучал голос:

– Привет, чё читаешь?

Она подняла глаза. К ней за столик подсел мужчина: самый обычный, не молодой и не старый, с прилипшими к голове коротко стрижеными волосами, начавшими редеть на макушке, пухлый, с выпуклым животом, в синем тонком пуховике, с маленькой сумочкой, надетой через плечо наискось – одним словом, один из тех, кто в утренние часы наполняет собой вагоны метро или улицы за рулем кредитных авто. Он не был загулявшим до утра пьяницей, которые иногда забредают утром в кафе, сами не вполне понимая, куда принесли их ноги; скорее, просто некстати расхрабрившийся служащий, зашедший за кофе на вынос и заметивший за столиком красивую девушку.

Вика молча перевернула книжку и показала обложку. Он посмотрел и деланно изумился:

– Такая красивая девушка, да еще и умная! Ты одна тут? Тебя угостить?

Вика подумала, что у него, возможно, дома тоже пахнет детьми, а на диване лежат кубики Лего. Обычно она в таких случаях просто вставала и уходила, но сейчас осталась сидеть, глядя в книгу.

– Эй! – он свистнул. – Я с тобой разговариваю!

Вика перелистнула страницу.

– Ты чё, охренела, овца? Может, тебе хлебало разворотить, если ты такая неотзывчивая?

И тут что-то случилось. Время внезапно замерло; все вокруг как будто замедлилось. Вика почувствовала, что словно стала лучше видеть, замечая детали, и абсолютно все слышать – от стука колесной пары проходящего по проспекту трамвая до шума голубиных крыльев под крышей на чердаке шестью этажами выше, от звука закипающей воды в кофемашине до шороха, с которым падает на грязное блюдце скомканная салфетка. В голове зашумело, но не так, как тогда, когда сопящий Кирилл крутил ей соски, словно ручки радиоприемника; это гудела, прорываясь откуда-то изнутри, беспримесно чистая ярость, искрящаяся, как минералка. Вике не приходилось раньше драться, даже в школе как-то без этого обходилось, и сейчас она словно со стороны с изумлением наблюдала за решительной отточенностью собственных действий.

– Я не овца, – услышала она свой голос словно со стороны. – Я Бэмби.

Кипяток из металлического кувшинчика, поданный к американо, был выплеснут точно в глаза. Мужчина заорал и вскочил, растирая ладонями горячую воду по краснеющему лицу. Вика легко поднялась, захлопнула книгу и, вложив в движение поворот бедер и плеч, с силой врезала ею сбоку по челюсти. Звук был такой, как будто энциклопедический фолиант с размаха хлопнулся об пол. Мужчину развернуло ударом, но он устоял на ногах и, оглушенный, сделал пару шагов в сторону. Вика одним движением взлетела на стул, едва коснувшись, оттолкнулась подошвой кроссовка от спинки, взмыла в воздух, держа в обеих руках тяжеленную книгу, и в прыжке обрушила на лысеющую мужскую макушку всю инфернальную мощь дантовского ада.

По кафе пронесся общий ошеломленный вздох. Вика видела, как женщина у соседнего столика тянет за руку мальчика лет шести, одновременно прикрывая его собой, как бородатый мужик у стойки поперхнулся кофе, она даже почувствовала, как круглолицая маленькая бариста нажала тревожную кнопку, но восхитительная ярость кипела у нее в крови и остановиться было немыслимо. Мужчина, мотая головой, медленно уползал на четвереньках к выходу; сумочка волочилась под ним по полу, как выпавшая грыжа. Вика шагнула вперед и врезала ему между ног с такой силой, что от удара заболела стопа. Раздался вопль, мужчина ткнулся носом в пол, скорчился и затих.

Когда приехал наряд росгвардейцев, странное состояние уже пошло на убыль, но Вика все равно чувствовала, что может вырубить всех троих подручными средствами и сбежать. К счастью, рассудок оказался сильнее, и солдаты правопорядка, с удивлением поглядывая на нежнейшей красоты юную девушку с невинными глазами, устроившую столь драматический переполох, остались невредимыми и довезли ее до ближайшего полицейского участка.

Тот мужик из кафе, по словам сотрудника, составлявшего протокол, довольно быстро очухался и поехал снимать побои. Хорошо, конечно, что в травмпункт, а не в реанимацию, но что, если она случайно напрочь отбила ему что-нибудь важное? И всерьез искалечила? А если он вообще в итоге скончается от удара дантовским «Адом»? Зоя рассказывала, что такое возможно: ударится человек головой – вроде ничего, ходит весь день, а потом ночью умирает от гематомы внутри черепной коробки; и поэтому, когда Вика однажды в детстве упала с велосипеда и приложилась затылком о мостовую, сестра сразу потащила ее на МРТ. И что скажет Зоя теперь? Вика позвонила ей из отделения, и надеялась, что о происшествии не сообщат родителям, но и объяснение перед сестрой предстояло совсем непростое. И самое главное: что вообще такое нашло на нее там, в кафе?!

Все действительно страшно запуталось.

– Алина, прости, у меня что-то с мелкой случилось, – Зоя выглядела взволнованной и смущенной. – Из полиции позвонила сейчас, представляешь? В жизни ничего подобного не было.

В четверг на первую половину дня они запланировали визит к Олегу Евгеньевичу Кравченко, тому самому, что возглавлял следственную группу по делу Сфинкса больше четверти века назад, а потом отправил под суд и в дом умалишенных некоего Швеца. Ехать решили вдвоем: Адахамжон был действующим сотрудником полиции, и в его присутствии разговор, в котором планировалось коснуться тем деликатных, мог и не состояться. Алина сделала пару звонков кое-кому из старых знакомых, заручившись рекомендациями, и договорилась о встрече с самим Кравченко; Зоя раскидала все срочные дела на другие дни, и вот теперь, едва переступив порог офиса, уже была вынуждена мчаться на выручку младшей сестре. Ей было одновременно тревожно и очень обидно.

– Засранка мелкая!

Алина заверила подругу, что непременно расскажет ей все в подробностях сразу же, как выйдет от Кравченко, и заставила пообещать, что та непременно обратится за помощью, если ситуация у сестры окажется действительно серьезной. Она подбросила Зою до отдела полиции на Пушкинской, а сама неспеша отправилась через город на север.

Кравченко жил на Удельной. Алина медленно ехала по узким пустынным улочкам, которые в этих местах назывались проспектами; колеса казавшегося здесь чужаком черного BMW шелестели по мягким и влажным лоскутным коврам из огненно-рыжих, коричнево-бурых и сумрачно-красных листьев, опавших с простирающих друг к другу толстые ветви почерневших старых деревьев. Слева и справа тянулись то кирпичные пятиэтажки, то двухэтажные домики с подслеповатыми окнами, осыпающимися ступенями крылец и заросшими палисадниками, огражденными погнувшимися темными металлическими решетками, на прутьях которых дрожали капли воды. Алина смотрела по сторонам и думала, что есть такие дома, в которых можно только стареть. Они тихие, теплые и уютные, как добрые бабушки, но если поселился тут, то уже всё. В такие дома не водят женщин из баров. Тут во дворах всегда много голубей и котов, а на окнах алоэ. Дети должны уезжать отсюда как можно скорее, иначе не повзрослеют, а станут маленькими и тихими, как грибы, старичками.

Алина свернула во двор. На усыпанной листьями и поросшей сорной травой площадке у дома стояли две старые скамейки-качели на толстых цепях. Машин на подъездной дорожке у дома почти не было, лишь ржавели одинокие «Жигули», да стояла «Газель» с логотипом строительного магазина, за которой и припарковалась Алина.

Бывший следователь по особо важным делам жил в небольшой двухкомнатной квартире на третьем этаже серого кирпичного пятиэтажного дома. Он был совершенно седым, но обладал вполне крепким рукопожатием, быстрым и цепким профессиональным взглядом, впечатления угасающего осенью жизни пенсионера не производил, но, напротив, источал ощущение здоровой бодрости и в целом был похож на такого деда, к которому внукам нравится приезжать на каникулы в гости. В квартире пахло скромным благополучием, чистотой и совсем немного котом.

– Здравствуйте, здравствуйте! Я Олег Евгеньевич, очень приятно! Это Аглая Романовна, моя супруга! Вот тапочки у нас тут, проходите… Может быть, чаю?

Алина ответила, что от чаю бы не отказалась. Аглая Романовна, невысокая миловидная женщина с добрыми глазами, отправилась в кухню; Кравченко провел Алину в маленькую дальнюю комнату, служащую, по всей видимости, кабинетом, и ушел помогать супруге. Алина села в низкое кресло, накрытое пестрым пледом, и стала ждать.

Было тихо. Где-то торопливо тикал будильник. На книжных полках к разноцветным бумажным и кожаным корешкам прислонились грамоты в рамках: второе место в межведомственных соревнованиях по стрельбе, отличник боевой и политической подготовки, наградной лист к медали «Ветеран следственных органов», еще один – к знаку «За службу закону», благодарственное письмо от фонда «Фивы» за участие в благотворительной деятельности; здесь же располагались высокий серебристый кубок и позолоченная статуэтка стрелка, сжимающего обеими руками пистолет, с основания которой на красно-сине-белых лентах свешивались большие спортивные медали. Зашуршала, приоткрываясь, дверь: в комнату бесшумно вошел долговязый и довольно уродливый кот, совершенно голый, со сморщенной, как у летучей мыши, мордой. Он прокрался вдоль стены и уселся, настороженно глядя на Алину.

– Это Юрка, – сообщил Кравченко, входя с подносом в руках, на котором стояли две чашки, сахарница и вазочка старомодных конфет в разноцветных бумажках. – Он страхолюдный, но давно кастрированный и совершенно безвредный. Правда, и пользы от него тоже нет никакой. Итак, о чем вы хотели поговорить?

Чай был прозрачным, конфеты немного засахарились, и в целом обстановка располагала к просмотру старых семейных фотоальбомов, но никак не к воспоминаниям о жестоких убийствах.

– О деле Сфинкса. Если конкретнее, то о том, как вам удалось найти и арестовать Швеца.

Алина смотрела внимательно. Кравченко, конечно, вскинул брови, но ей показалось – нет, она была почти уверена, – что на самом деле он не удивлен.

– Вот как, значит, дела давно минувших дней кому-то еще интересны… – Он побарабанил пальцами и смахнул ладонью что-то невидимое с совершенно пустого письменного стола. – Ну, если говорить про Швеца, то в чем-то нам тогда повезло, а в чем-то это был результат обычной, системной следственной деятельности – так ведь всегда получается, труд и немного удачи. Нашей группе дело Сфинкса передали в 1988-м, после истории с самооговором Чагина, когда общее число жертв уже перевалило за сотню: асфиксия, откус мягких тканей, соль, странное расположение трупов на местах происшествий… В том году мы не преуспели, собственно, как и наши коллеги до нас: не было ни зацепок, ни следов, ни свидетельских показаний. После пяти эпизодов мы поняли, что Сфинкс снова пропадет на пять лет, и готовились к его возвращению, но были совсем не готовы к тому, что через пятилетку все перевернется с ног на голову. В 1993-м многие из тех, с кем мы начинали, ушли из органов: кто-то в бизнес рванул, кто-то в криминал, кто-то вообще уехал прочь из страны. Сотрудников не хватало, криминалисты и судебно-медицинские эксперты были загружены сверх всякой меры. Вокруг творилась какая-то страшная, кровавая чехарда и неразбериха, так что два тела жертв Сфинкса так и не были обнаружены – а они наверняка были! – и то, что он опять исчез на пять лет, мы поняли только в июне, когда очевидно закончился его охотничий весенний сезон. Ну а осенью 1998-го ситуация изменилась опять. Самым главным было то, что нам стала доступна ДНК-экспертиза: конечно, первые исследования начали проводить еще во времена Союза, годами десятью раньше, но тогда все еще только лишь начиналось, а в 1993-м нам было не до экспертиз. И вот тут в нашей истории и появляется Швец.

Кравченко задумался, словно подбирая слова. За окном потускнело; наверное, собирался быть дождь. Голый кот так и сидел посередине комнаты на полу, и Алине казалось, что он тоже внимательно слушает.

– Та самая случайность или удача: в августе 97-го экипаж ППС, ранним утром проезжавший мимо речки Дачной – это на юго-западе города, там сейчас новостройки, – заметил на берегу человека с большим продолговатым свертком из толстой пленки, обернутой поверх в несколько слоев металлической сеткой. Рядом стояла машина с раскрытым багажником, серая «Волга-универсал», как выяснится позднее, доставшаяся Швецу от отца. Его задержали. В свертке оказался труп тринадцатилетней девочки, страшно изуродованный… Знаете, я вот всю жизнь проработал по делам о насильственных преступлениях и убийствах, всякого насмотрелся, особенно в девяностые, но есть вещи, к которым не привыкаешь. Он ей лицо обглодал до костей, откусил и сожрал, по всей видимости, язык и губы, женские органы… простите… выгрыз, а потом еще исполосовал ножом. Мы его сразу закрыли, конечно, и стали работать. Дело казалось верным, но не тут-то было. На ребенке Швец не оставил никаких следов: как выяснила экспертиза, он всю ее тщательно вымыл, внутри и снаружи, и даже ногти состриг. Кстати, трудился он санитаром в детской больнице, отчасти оттуда и навык. Был на хорошем счету у руководства, характеризовался положительно, в коллективе со всеми поддерживал дружеские отношения, в самодеятельности участвовал даже. На аккордеоне играл. Правда, когда мы стали копать, выяснилось, что три или четыре раза на него жаловались за то, что он трогал девочек за интимные места, но нам даже развратные действия не удалось ему пристегнуть: во-первых, родители отказывались писать заявления, а во-вторых, жаловались на него только те дети, которые едва очнулись после наркоза, так что и сами не были уверены, случилось что-то на самом деле или им привиделось. Очень продуманная, хитрая и системная гнида был этот Швец, хотя выглядел как пятидесятилетний опрятный пупс с большими руками. На пленке, в которую был завернут труп, не нашли никаких отпечатков. Автомобиль не просто осмотрели полностью, но и разобрали частично: ни капли крови, ни волоска – следовательно, укладывал тело уже после того, как упаковал. В его квартире, которую он сдавал, в квартирах у матери и у жены вскрыли полы, паркет разобрали, демонтировали канализационные и водопроводные трубы, искали везде хоть что-нибудь – безрезультатно. Очевидно, что пытал и убивал жертву он где-то в другом месте, но где – так и осталось неизвестным. Опрашивали возможных свидетелей, школьных друзей и подруг погибшей девочки на тот случай, если он выслеживал ее, всех, кто мог видеть, как она садится к нему в машину утром по дороге из дома в школу, допросили его жену и двух несовершеннолетних падчериц, с которыми работал специальный психолог, – ничего. На него самого мы тоже нажимали, и крепко… если вы понимаете, о чем я…

Кравченко быстро посмотрел на Алину. Она поймала его взгляд и подумала, что четверть века назад добрый дедушка Олег Евгеньевич мог на любого нажать так, что не показалось бы мало.

– Понимаю.

– Ну вот. И сами, и через сокамерников в Крестах – ноль. Держался он, надо сказать, как железный. В итоге все, что осталось, – это отсутствие алиби на момент совершения преступления и показания задержавших его сотрудников. Швец утверждал, что просто катался всю ночь на машине, и даже маршрут нарисовал. Такого количества камер наружного наблюдения, как сейчас, в то время еще не было, и проверить или опровергнуть его слова не представлялось возможным. Что же до свидетельства патрульных, то он вообще отрицал, что нес к речке сверток с телом: говорил, что проезжал мимо, увидел что-то у кромки воды, остановился и пошел посмотреть. Знаете, сейчас разное говорят про суды, может, и справедливо, я-то уже не в курсе; но двадцать пять лет назад ни один суд не вынес бы обвинительного приговора только на основании чьих-то слов, пусть даже сотрудников полиции. В общем, через два месяца стало понятно, что Швеца придется отпустить.

Кравченко развернул конфетку, посмотрел и завернул снова. К чаю он так и не притронулся.

– Он еще к нам с Игорем Пукконеном попрощаться пришел, представляете? И торт принес, сука. Простите. А через полтора года на шее девочки, которую задушили в Лисьем Носу вместе с родителями и няней, нашли слабые потожировые следы. Может быть, дело в том, что в доме на полную мощность работало отопление, поэтому было очень жарко и сухо, а может, они оставались и раньше, но к тому времени криминалистика уже научилась такие следы распознавать. Для дактилоскопирования они были непригодны, но для генетической экспертизы, как оказалось, вполне достаточны. Так как значение такого исследования являлось чрезвычайно важным, руководство обратилось в НИИ Генетики. Руководил процессом лично академик Зильбер, а с нашей стороны принимал участие Генрих Осипович Левин… вы, наверное, знали его?

– Конечно. И на похоронах была.

– Ах, вот откуда мне знакомо ваше лицо! – Кравченко прищурился. – Точно, мы там виделись мельком. Да, Генрих Осипович… мудрейший и добрейший был человек. Кстати, насколько я помню, они с этим Зильбером вместе учились, дружили даже. В общем, когда были получены результаты ДНК-экспертизы, оставалось только сравнить их с теми, что уже имелись у нас в базе, и за Швецом немедленно выехала группа. Игорь лично на нем наручники застегнул.

– А как в деле появилась свидетельница?

– Вижу, что вы и без меня все знаете, – Кравченко принужденно рассмеялся. – Понимаете, двадцать пять лет назад экспертиза ДНК все еще была делом сравнительно новым и в судопроизводстве в качестве доказательства использовалась нечасто. Это сейчас в системе МВД десятки собственных лабораторий, а тогда были только одна-две, не считая специализированных исследовательских институтов. Мы хотели, чтобы все было наверняка. Раиса Игнатьева являлась единственным живым человеком, которая утверждала, что видела Сфинкса. К сожалению, в 1973-м году ее показания не могли быть приобщены к делу…

– Я слышала, что она просто оказалась не способна описать возможного убийцу из-за нервного потрясения.

Старый сыщик покачал головой.

– Все несколько сложнее. Она как раз его тогда описала, только весьма специфически.

– Как же?

– Раиса утверждала, что ее сестру Диану убило чудовище. Огромный человекоподобный монстр с головой зверя. Якобы она видела в щелку между дверцами шкафа, как высокий человек в наглухо застегнутом длинном сером плаще и шляпе втащил Диану в комнату, держа за горло, повалил на стол, начал душить, а потом стал превращаться в некое ужасающее существо. В этот момент она зажмурилась и больше ничего не видела. Конечно, это сочли следствием пережитого психического шока. С девочкой работали психологи, но все напрасно. К ней даже приглашали художника в надежде, что при зарисовке словесного описания может выйти нечто более реалистичное, но получалось одно и то же, да она и сама это рисовала все время: вытянутый, чуть сутулый силуэт человека в длинном плаще, с неестественно удлиненными руками и мордой какого-то хищного зверя, похожего на льва или на медведя. Поэтому, как понимаете, пользы для следствия в таких показаниях не было.

– И вы решили, что, спустя двадцать пять лет, она почему-то сможет опознать убийцу сестры, которого раньше описывала как чудище из детских кошмаров?

– Ну, ведь время иногда залечивает старые душевные травмы, – пожал плечами Кравченко. – Хотя пережитое потрясение определило всю жизнь Раисы Игнатьевой. Сначала казалось, что она вполне от него оправилась: вернулась к занятиям, окончила школу на «хорошо» и «отлично», но сразу после выпускного вдруг уехала из города, можно сказать, сбежала, и поселилась на родительской даче. Говорят, что такое бывает: отложенный психологический шок, что-то в таком роде. Она отказывалась выходить на улицу, заочно выучилась на швею и на момент, когда мы к ней обратились, жила загородом в одиночестве, работала на дому и кроме кройки и шитья подрабатывала, кажется, переплетом старых книг. Знаете, в те времена хорошие книги были в большом дефиците, так что старые и ветхие экземпляры отдавали в работу переплетчикам. Чтобы не создавать дополнительный стресс, мы с Игорем не стали вызывать Раису повесткой, а поехали к ней сами. Конечно, беседа вышла не из легких; сначала она наотрез отказывалась даже говорить о событиях двадцатипятилетней давности, но потом нам удалось ее убедить, при условии что ей не придется никуда ехать и опознание мы проведем по фотографии. Мы рассказали об обстоятельствах дела, а потом показали портреты нескольких человек, в том числе и Швеца…

…Неяркий свет льется сквозь пыльные стекла в двойных деревянных рамах; поверх пестрого покрывала на узкой кровати с железной спинкой лежат большие листы бумаги с чертежами и выкройками; в углу швейная машинка, у двери этажерка с книжками и какой-то сувенирной мелочью, посередине стоит широкий стол; за столом, сложив перед собой руки, сидит женщина неопределенных лет; напротив нее мужчина в кожаной куртке, он разложил на столе фотографии, много фотографий, и убедительно говорит что-то, а другой кругами ходит по комнате, берет с полок статуэтки и книжки, крутит в руках, ставит обратно и снова ходит, и шаги его мерно звучат у нее за спиной: стук, стук, стук…

– Предположу, что про личность Швеца и обстоятельства дела вы рассказали ей, не жалея красок, – тихо произнесла Алина, прогнав мгновенное наваждение. – И фотографии убитой девочки, наверное, еще показали.

– Да, показали, – спокойно ответил Кравченко. – Нам важно было ее убедить помочь следствию. Что, собственно, и удалось. Вот и вся история.

– И вас не смутило, что образ действия Швеца в случае убийства этой несчастной девочки в принципе не соответствует модели поведения Сфинкса?

– Нет. Ни в малейшей степени и нисколько. – Взгляд голубых глаз был тверд и холоден, как ствол пистолета в руках призера межведомственных соревнований по стрельбе. – Как не смутил сотрудников, расследовавших смерть Швеца в сумасшедшем доме, тот факт, что петля, в которой он испустил дух, была очень короткой, а ноги его висели над полом метрах в полутора, и рядом не было ни стула, ни табурета.

– Квалифицировали как самоубийство?

– Именно. А что же еще?

В наступившей тишине с кухни отчетливо донесся свист чайника. Кравченко молчал.

– Олег Евгеньевич, а почему вы не спросили о причинах моего интереса к этому делу?

Алине показалось, что он чуть вздрогнул.

– Хорошо, извольте: почему вас это интересует?

– Потому что девять дней назад я осматривала труп девушки необыкновенной красоты, которую задушили, а потом откусили фрагмент мягких тканей плеча. Мне точно известно, что точно так же была убита в июле еще одна девушка, причем вместе с ней погибли две ее подруги, и я практически полностью уверена, что для вас это не сюрприз.

Кравченко встал. Алина напряглась было, но он прошел мимо нее, подхватил коротко вякнувшего кота, выбросил его из комнаты, прикрыл поплотнее дверь и вернулся за стол.

– Вам известно, когда было зафиксировано первое убийство, где сочеталась механическая асфиксия с рваной укушенной раной? – спросил он.

– В 1963-м?

– Плохо изучили матчасть, – жестко ответил Кравченко. – Я в свое время много работал в архивах, так вот: как минимум с 1948 года в различных делах, оставшихся нераскрытыми, встречается этот характерный укус. Не всегда это была серия из пяти жертв – я думаю, что некоторые тела просто не находили или, например, смерть потерпевших не квалифицировалась как убийство, – но интервал в пять лет и смена сезонности выдерживались строго. Единственное, что изменилось, – это дополнительный элемент почерка: до 63-го года на телах жертв находили капли некоего вещества, предположительно касторового масла, а потом его сменила соль. На момент ареста Швеца мы понимали, что Сфинкс, кем бы он ни был, убивает уже пятьдесят лет. Пятьдесят! Даже если предположить, что он начал в двадцать, к 1998-му ему должно было бы исполниться семьдесят. Какова была вероятность, что он вернется через пять лет? А потом еще раз? Пять лет – это немалый срок. Я уже говорил о том, как все перевернулось с 1988-го до 1993-го; к 1998-му мы опять оказались как будто в другой стране, и в 2003-м снова, и в 2008-м, и до сегодняшнего дня каждую пятилетку все меняется невероятно: вспомните-ка, какой была жизнь пять лет назад и какова она сейчас? Мы все словно подхвачены каким-то вихрем и летим, кружась все быстрее, с сумасшедшей скоростью в неизвестность, к концу, который все ближе – не только страна, но и человечество, и весь мир… И вот с одной стороны – остающийся неуловимым на протяжении полувека, почти мифический убийца, который просто по естественным причинам должен вот-вот остановиться, если он не бессмертный, а с другой – совершенно реальный мерзавец, зверски изнасиловавший и убивший девочку-подростка, которому все сошло с рук и который почти наверняка убьет снова, если его не остановить, потому что почувствовал вкус смерти и крови…

– Я понимаю, – сказала Алина.

Кравченко немного смягчился.

– Если вы спросите меня, почему начиная с 2003-го года, когда все повторилось, следствие по делу Сфинкса не возобновили, то я не знаю. Мне сразу после суда над Швецом предложили перейти на административную должность в Прокуратуре, возглавить один из отделов кадрового управления, и я согласился. Звание выше, оклад больше и работа не в пример спокойнее, а мне ведь было уже далеко за сорок. Игорь уволился из органов, ушел на пенсию, как только выслуга наступила, в сорок пять лет. Но мы оставались в курсе дел, и когда узнали про семнадцатилетнюю девушку, якобы покончившую с собой, обмотав голову пленкой и обвязав запястья под коленями строительной стяжкой, у которой из бедра был выхвачен кусок плоти, то это стало как будто жутким посланием, потусторонним приветом для нас лично. Особенно когда все повторилось и снова, и снова. Игорь от этого запил: с женой он развелся, дети разъехались кто куда и не навещали; он почти перестал выходить из дома, страшно растолстел и, когда я в последний раз видел его, практически врос в кресло с пепельницей на одном подлокотнике и стаканом коньяка на другом. В том кресле его потом и нашли мертвым. Это случилось в 2011-м, а в 2013-м я, хоть и давал себе слово больше не интересоваться этим делом, опять узнал про задушенных девушек со следами укуса. Пять лет назад я подумал было, что все закончилось, но если вы говорите, что Сфинкс вернулся… Нет, немыслимо. Ему должно быть лет сто, если не больше.

– Есть гипотеза, что это может быть подражатель, – предположила Алина.

– Сложно сказать, – отозвался Кравченко. – Подражают обычно хорошо известным преступникам, а дело Сфинкса до сих пор засекречено и недоступно без специального допуска. Я думал о том, что он не один; что это несколько психопатов с каким-то странным видом перверсии, которая заставляет поступать их именно таким образом, некая новая порода сумасшедших убийц: бывают же сходства, иногда поразительные, в повадках маньяков со схожим расстройством психики. Хотя в последнее время я вообще предпочитаю об этом не думать. И, если уж говорить начистоту, вам тоже на эту тему размышлять не советую. Во всем, что связано со Сфинксом, чувствуется присутствие чего-то, с чем мне за несколько десятилетий работы в розыске и следствии сталкиваться не приходилось, а я, поверьте, повидал такого, что большинству не являлось даже в кошмарах.

– Спасибо, – отозвалась Алина. – Я это учту.

Она собралась уходить.

– Уже покидаете нас? – расстроенно спросила Аглая Романовна, выглянув в коридор из кухни, где что-то негромко шкворчало. – А я думала, пообедать останетесь. У нас редко бывают гости, сын с внуками если раз в месяц заедет, и то хорошо.

– Молодость, молодость! – Кравченко снова стал похож на бодрого, жизнерадостного дедушку. – Все торопятся, всё хочется успеть!

Он помог Алине одеться. Она взяла сумочку и вдруг вспомнила:

– Кстати, откуда взялось прозвище Сфинкс?

– Это не я, – ответил Кравченко. – Это один мой приятель придумал, Витя Адамов, мы некоторое время в Главке служили вместе. Он во втором отделе работал, ловил разбойников и грабителей, вел, кстати, довольно известное дело «вежливых людей», не слышали о таком? Нет? Витя вообще был всегда парень интересный, с большим кругозором, хотя и со странностями: иногда, например, мог вдруг встать и чертыхаться начать, глядя куда-то перед собой. Между прочим, он женился на Леночке Смерть… то есть, простите, на Сидоровой Елене, которая, к слову, несколько лет работала с Левиным и была с ним очень дружна, говорили едва ли не про роман…

– Так почему Сфинкс?

– Ах, ну да. Тут все просто. Витя сказал как-то, что сфинкс в переводе с древнегреческого означает «душитель».

На улице подул ветер, зашумел в тяжелых красно-рыжих древесных кронах, понес по воздуху редкие холодные капли. Алина села в машину. Выезжая со двора, она бросила взгляд на третий этаж: Кравченко стоял у окна и смотрел вслед.

Она выехала на проспект Энгельса и позвонила Зое. Та не ответила, но написала в ответ: «Пока не могу говорить, все норм, решаем». Алина набрала еще один номер.

– Ахмаджон, привет…

– Адахамжон, простите, – ответил он. – Здравствуйте, Алина Сергеевна!

– Да, конечно, Адахамжон, извини, – поправилась она. – Помнишь единственную свидетельницу по делу Сфинкса? Раиса Игнатьева, она еще давала показания против Швеца?

– Безусловно.

– Можешь найти? Было бы хорошо с ней пообщаться. И приезжай сегодня вечером, если сможешь: я расскажу, как поговорила с Кравченко, есть кое-что интересное.

Адахамжон перезвонил через полчаса, как раз когда Алина, бранясь про себя, с усилием открывала чугунную створку ворот во двор офиса.

– Алина Сергеевна, Игнатьеву я нашел, но пообщаться с ней не получится. Неделю назад она покончила жизнь самоубийством. Повесилась у себя на даче.