Граф стоял в двух шагах от стола Аристарха Леонидовича, опустив руки по швам, и с отсутствующим выражением на лице смотрел перед собой. Отсветы неяркого утреннего солнца тускло поблескивали на позолоченном письменном настольном приборе, стекле и полированной меди обстановки кабинета. Я устроился с бокалом портвейна в вольтеровском кресле и обменивался взглядами со своим двойником в напольном зеркале: тот смотрел иронически и, по-видимому, чувствовал себя превосходно – как человек, при котором другим устраивают жестокий разнос за то, в чем он лично не виноват нисколько.

– Так как же вышло, что в момент, когда Николай по неизвестной причине вывел свору из псарни и вышел вместе с собаками сам, никто не патрулировал территорию?

Фон Зильбер восседал на своем резном троне, опершись обеими руками о подлокотники, и хмурился, стараясь придать свирепости взгляду маленьких водянистых глаз, уже начинавших блестеть от пьяной слезы. К завтраку он сегодня не вышел, видимо, чтобы избежать необходимости так или иначе объяснять ночное происшествие, и теперь компенсировал утренний прием пищи двойной порцией своего превосходного порто.

– Патрулирование согласно установленным правилам несения караульной службы осуществлял фирс Захар, – отозвался Граф, глядя поверх головы Аристарха Леонидовича, так что казалось, что он разговаривает с его портретом. – В момент нападения собак на псаря Николая он находился на противоположной стороне Усадьбы, следуя мимо Восточного крыла, и не мог своевременно среагировать…

– Захар никуда не следовал, – сообщил я.

Граф стиснул челюсти и метнул в меня ненавидящий взгляд. Я улыбнулся, посмотрел на него сквозь рубиновый хрусталь бокала и продолжал:

– Продолжительность маршрута патрулирования по периметру не более восьмисот метров, даже если обходить вокруг конюшни и автомобильной парковки. Это расстояние можно пройти спокойным шагом за десять минут. Я стоял на террасе около получаса и ни разу не видел, чтобы кто-то прошел с фонарем по дорожкам.

– Что же вы изволили делать на террасе ночью? – желчно поинтересовался Граф.

– Дышал свежим воздухом. И, кстати, был в этом не одинок: на крыше Восточного крыла я заметил Марию Аристарховну; можете и у нее спросить, видела она вашего бравого Захара или нет.

Граф и фон Зильбер переглянулись.

– От этого, пожалуй, можно пока воздержаться, – сказал Аристарх Леонидович.

– Отчего не забили тревогу, когда Николай вместе с собаками вышел из псарни? – продолжал спрашивать Граф.

– Бить тревогу относится к области вашей компетенции, – ответил я. – К тому же откуда я мог знать, что он просто не вывел своих гончих на прогулку? Ну а само нападение произошло, как вы знаете, очень быстро. К тому времени, когда я спустился вниз, все уже было кончено…

…В темноте метались широкие лучи фонарей, раздавались крики и пронзительный собачий визг. Когда я оказался во дворе между Западным крылом и псарней, снова сухо хлопнули выстрелы из «нагана» – один, другой – и визг оборвался.

– Свет! Дайте свет! – кричал кто-то.

Я видел Праха, Резеду, Скипа, через полминуты после меня во двор выкатился Петька в распахнутой черной куртке; тут же стоял, трясясь спросонья, всклокоченный конюх Архип. Из открытой двери корпуса прислуги испуганно выглядывала Дуняша, за ней высилась, похожая на вестницу смерти, черноволосая бесстрастная Марта. Желтоватые лучи света сошлись кругом на распростертом теле псаря Николая: он лежал ничком, одна изуродованная множеством укусов рука прикрывала затылок, другая, со скрюченными окровавленными пальцами, была неестественно заброшена за спину. Под головой темнело обширное пятно крови, пропитавшей мелкий гравий дорожки. Прах присел над телом, перевернул его на спину и присвистнул:

– Ничего себе! Резеда, глянь: мы такое в Мали видели, когда гиены того бойца местного загрызли, помнишь?

Резеда кивнул. Все молча смотрели на то, что осталось от Николая, и он тоже как будто таращился в ответ единственным уцелевшим глазом, выпучившимся посреди рваных ран; на лоб свисал с темени кровавый лоскут кожи с волосами, разорванная левая щека открывала поблескивающие среди обнажившейся плоти желтоватые зубы, а в растерзанном горле еще была едва заметна слабая пульсация густой темной крови, покидающей тело.

В световой круг вступил Граф. Он мельком взглянул на труп, аккуратно вытряхнул из барабана в ладонь пустые гильзы и сказал:

– Скип, проверь, что со следами на пустоши.

Тот кивнул и бесшумно исчез во тьме. Наконец вспыхнули уличные фонари. Появился Захар, перепачканный какой-то белесой пылью. В дверях воздвигся могучий силуэт Герасима. Слышно было, как Обида Григорьевна на кого-то кричит, наверное, снова на Римму или Сережу. Прах принюхался, нагнулся пониже к обезображенному лицу Николая и еще раз с шумом втянул воздух:

– Да он же бухой!..

– …Полагаете, дело именно в этом? – спросил Аристарх Леонидович.

– Как известно, собаки очень агрессивно реагируют на пьяных, – ответил Граф. – И я не вижу других причин, по которым свора могла бы выйти из-под контроля.

– А следы? Скип что-нибудь обнаружил?..

…Скип отсутствовал минут двадцать. Герасим к тому времени уже притащил здоровенный рулон плотной прозрачной пленки, и Прах с Резедой, кряхтя, но сноровисто заворачивали в нее труп Николая, стараясь не слишком измазаться кровью. Выскочившие на шум Эльдар и Никита глазели и оживленно комментировали происходящее, а Граф пытался увещевать их:

– Господа, господа, тут решительно не на что смотреть! Я убедительно прошу вас вернуться в комнаты, господа, прошу!

Во двор спустилась и Вера.

– Что за переполох? – спросила она, кутаясь в черное длинное пальто.

– Псаря Николая загрызли его же гончие.

– Господи, – она зевнула, – и делов-то. Пойду дальше спать.

Из-за границы возвышенности, разделяющей свет и тень, вынырнул Скип и направился к Графу. Я подошел ближе.

– Есть цепочка следов. Будто человек шел на цыпочках, но не уверен, следы слишком легкие. Времени мало прошло, трава бы не поднялась так. На зверя тоже не похоже, кто-то двигался на двух конечностях. Идут со стороны леса и заканчиваются у склона. Просто обрываются…

– …Похоже, пока действительно придется принять, что все объясняет версия пьянства, – задумчиво произнес Аристарх Леонидович. – И странную вылазку Николая среди ночи, и поведение его собак.

– Но не объясняет, как Николай раздобыл алкоголь, который, насколько я помню, тут под запретом, – заметил я, с удовольствием наблюдая, как Граф побледнел, а потом покрылся красными пятнами.

– Да, в самом деле! Граф, есть ли у тебя соображения, где Николай взял выпивку?

Граф с усилием расцепил сжатые зубы и ответил:

– Никак нет.

Фон Зильбер снял трубку телефонного аппарата, два раза крутанул диск, дождался ответа и произнес:

– Поднимитесь ко мне.

Мы молча ждали. Крупная осенняя муха прожужжала по кабинету, громко стукнулась о блестящую кирасу рыцарского доспеха и обескураженно стихла. Минут через пять кто-то почтительно поскребся в дверь.

– Войдите!

Обида Григорьевна проскользнула в кабинет, опытным взглядом прислуги со стажем мгновенно оценив мизансцену – я в кресле с бокалом, Граф навытяжку перед столом, – и почти поклонилась мне, при этом даже не посмотрев в сторону Графа, чтобы ненароком не выказать дружелюбие.

– Обида Григорьевна, голубушка, – начал Аристарх Леонидович, – мы вот тут собрались и думаем, как это бедняга Николай умудрился перед смертью напиться? Ты наши запасы спиртного давно проверяла?

– Да вот только сегодня утром, – быстро отозвалась Обида Григорьевна, часто заморгав от усердия, – и каждый день проверяю, у меня все учтено. Две недели назад получили четыре коробочки вашего портвейна по двенадцать бутылочек в каждой, из них одну коробочку вы изволили употребить полностью, еще одна у вас в кабинете, а две в кладовой, в целости и сохранности. И две коробочки красного сухого вина по шесть бутылочек, из них вы с господином Дуниным три бутылочки распить изволили, а белое, игристое и коньяк в неприкосновенности, и коробка того рома, что вам подарили, тоже в кладовой у меня, я уж слежу, не подумайте…

– Стало быть, из наших запасов он украсть ничего не мог, – подытожил Аристарх Леонидович.

– И думать о таком невозможно, – энергично замотала головой Обида Григорьевна.

– Следовательно, существует действующий канал контрабандной поставки алкоголя в Усадьбу, – сказал я.

– Исключено, – отрезал Граф.

– Давайте пока запишем это в загадки, – примирительно предложил фон Зильбер. – Сейчас и без того есть, над чем поразмыслить. Обида Григорьевна, ты свободна, ступай.

– Простите великодушно, – заговорила Обида Григорьевна, почему-то присев в мою сторону в неожиданном реверансе, – но если уж зашел разговор, то хочу спросить: когда вы его из холодильника-то заберете?

– Кого? – не понял Аристарх Леонидович.

– Так Кольку-то! Ребята же его в целлофан обернули, а Герасим в холодильник отнес, там он теперь и лежит, прям на проходе. А нам и обед готовить, да еще бал и ужин сегодня, скоро фрукты начнут привозить и рыбу, куда я это все до вечера дену? В кладовой все не вместится, а еще льда нужно наморозить для ведерок с шампанским, а покойник-то лежит поперек, ходишь да перешагиваешь. Ну не на крюк же его вешать к бараньим тушам, прости господи! Римма с утра от плиты не отходит, из Сережи помощник так себе, Марта на уборке, дала на кухню Дуньку в помощь, так она, дуреха, в холодильник идти отказывается, говорит, что мертвых боится, а чего их бояться? Я говорю ей: животворящему кресту читай или псалом 90-й и иди себе, а она ни в какую, уж и прибила ее, да все без толку…

– Ладно, ладно, все, – поморщился Аристарх Леонидович. – Не тараторь, голова разболелась. Граф, и правда, надо бы мертвеца убрать. Родственники же есть у него?

– Так точно, есть мать. И младший брат.

– Ну тогда сделаем, как обычно: тело выдадим, подпишем отказ от претензий и пусть похоронят по-быстрому. Я позвоню кому нужно, а ты организуй погрузку трупа, когда за ним приедут. Компенсацию придется, правда, выплачивать, но что уж поделать.

– Можно просто отвезти в лес, – предложил Граф. – Родственникам сообщим, что самовольно покинул Усадьбу, будет считаться пропавшим без вести.

– И я вот тоже с этим согласная, – вступила Обида Григорьевна, – в лесок его отвезти, и дело с концом. Иначе сколько ему у нас еще в холодильнике валяться, пока с родственниками договариваться будем? А покойнику же все равно, где лежать, в болотце, например, даже и мягче; а на нас он в обиде не будет: Колька и при жизни-то был парень незлой, а я за него помолюсь да на сорокоуст передам…

– Так, ладно, – вздохнул Аристарх Леонидович, – уговорили. Нехорошо получается, но бюджет у нас и так трещит, а тут еще бал этот… Граф, организуй все как надо и не мешкай тогда.

– Аристарх Леонидович, и уж коли заговорили, а нельзя ли нам кого-то еще прислать в помощь? Ну с ног сбиваемся, посудите сами: всех людей только Марта, Дуняша да Герасим мой, Римму и Сережу я не считаю, они на кухне, а ведь и три этажа прибрать надо, и столы накрыть, и буфетные еще, и во время бала прислуживать, а вот если бы еще пяток человек на уборку, да еще чтобы на стол подавали…

– Обида Григорьевна, не испытывай судьбу, проваливай по-хорошему!

Та почтительно попятилась и исчезла за дверью. Фон Зильбер поднялся, встал у окна, заложив руки за спину, и некоторое время смотрел в блеклую пустоту серого неба.

– Итак, подведем итоги. У нас опять происшествие со смертельным исходом. Правда, к счастью, погиб не воспитанник, но все равно приятного мало. Мы потеряли псаря, три гончих застрелены, оставшихся придется отослать из Усадьбы и про охоту забыть, во всяком случае, до следующей осени. Все произошло исключительно оттого, что этот увалень Захар вместо того, чтобы нести караул, где-то прохлаждался, – но это частное следствие из общего, которым является очевидный недостаток дисциплины, за подержание которой, Граф, ты отвечаешь лично. Согласен?

– Так точно.

– Я тоже думаю, что именно так и точно. Поэтому, во-первых, стоимость трех фоксхаундов я вычту в равных долях из общего жалования. А во-вторых, приказываю немедленно всыпать всем по десятку плетей… Хотя нет, постой-ка: тебе, как командиру, пятнадцать, а Захару влепить два десятка, а еще непременно узнать, где он ошивался во время дежурства, и мне доложить. Исполняй, голубчик.

Аристарх Леонидович снова отвернулся к окну.

– Разрешите обратиться?

– Ну чего тебе еще? – раздраженно откликнулся фон Зильбер.

– Сегодня весь личный состав задействован на мероприятиях по подготовке к проведению бала. В течение дня ожидается прибытие изрядного количества транспорта с различными видами продовольствия; согласно протоколам безопасности, фирсы обеспечивают его досмотр как по прибытии, так и по убытии с территории Усадьбы. Через час приезжает хореограф для проведения с молодыми господами танцевальной репетиции, на которой обязательно присутствие минимум двоих фирсов для своевременного вмешательства в случае недоразумений: полагаю, вы помните, что случилось год назад, когда прошлый хореограф неосторожно схватил за бедро Эльдара, чтобы помочь встать в нужную позицию?

– Еще бы не помнить, – ворчливо отозвался Аристарх Леонидович. – На два миллиона компенсации пришлось раскошелиться, и то потому, что договориться помогли.

– Помимо этого, в Усадьбу прибывают тапер с настройщиком рояля и распорядитель бала, бесконтрольное перемещение которых по территории исключается также с участием фирсов…

– Ну хорошо, к чему ты клонишь?

– Смею утверждать, что осуществление порки до проведения мероприятий по обеспечению безопасности существенно снизит качество работы.

– Ну уж ты хватил, голубчик, – возразил фон Зильбер. – Высечь-то вас все равно нужно.

– Так точно, нужно. Предлагаю отложить наказание на вечер и провести его сразу после начала бала, когда безопасность будет частично обеспечена сотрудниками охраны, прибывающими с гостями.

– Ну хорошо, хорошо. Сбор гостей назначен на восемь вечера, а сам бал начинается в девять, вот тогда и отправитесь на конюшню. Выпорешь своих самостоятельно, а тебя пусть высечет Петька, я его знаю, он халтурить не будет. И, кстати, не забудь, что ты, как учитель, тоже в числе приглашенных. Так что получишь свое, и сразу на бал. Если сможешь, конечно.

Граф щелкнул каблуками, коротко кивнул и вышел. Я остался сидеть. Аристарх Леонидович тоже опустился в кресло.

– Знаете, Николай всех этих собак лично растил, со щенков, – заговорил фон Зильбер. – Они ему были все равно как родные и слушались беспрекословно. Полагаете, возможно, чтобы гончие вдруг словно взбесились и накинулись на него из-за того только, что он выпил лишнего?

– Я полагаю, что если алкоголь тут и сыграл какую-то роль, то лишь второстепенную. Судя по всему, псы почуяли что-то и забеспокоились, а Николай вместо того, чтобы попытаться их успокоить, выпустил прочь из псарни. Возможно, оттого, что был пьян, или сказался стресс прошедшего дня: как вы помните, охота выдалась для него, скажем так, непростой. Но вот почему потом свора накинулась на него – это действительно вопрос, пока не имеющий удовлетворительного ответа. Думаю, все дело в том, что или кого встретили гончие на ночной пустоши.

– Не человек и не зверь… – задумчиво произнес Аристарх Леонидович.

– Если верить Скипу.

– Ему стоит верить: Скип первоклассный следопыт, в прошлом разведчик-спецназовец, я видел рекомендации из военных частей, где ему приходилось служить, и они впечатляют.

Он помолчал немного и вдруг спросил:

– Вы уверены, что видели мою дочь ночью на крыше?

Я кивнул.

– Да, разве что кто-то другой в белом платье мог стоять на террасе Восточного крыла.

– Если спросить у Дуняши или Обиды Григорьевны, то у них наверняка найдется на этот счет своя версия, – усмехнулся фон Зильбер. – Что ж, давайте перейдем из области тайн и загадок к вопросам практическим. Сегодня в шесть тридцать утра меня разбудил звонок – я как раз едва задремал после ночной шумихи. Звонил лично лорд-адмирал с вопросами о том, какого черта у нас тут снова случилось… Одним словом, беседа вышла односторонней и далекой от комплиментарности. Лорд-адмирал, знаете ли, человек старой закалки, свои мысли доносит предельно доходчиво и выражается, так сказать, шершавым языком плаката. А через десять минут после него позвонил лорд-камергер, который, хоть и изъясняется более интеллигентно, но к неприятным вопросам по сути произошедшего присовокупил еще один, а именно: почему он лично, будучи куратором и покровителем Академии Элиты, узнает о чрезвычайных происшествиях не от меня, а от лорда-адмирала, с которым, напомню, отношения у них довольно натянутые. Как вы понимаете, это означает, что осведомитель внутри Академии снова успел передать информацию буквально сразу после трагического события. В связи с этим, любезнейший Родион Александрович, у меня резонный вопрос: как продвигаются наши дела? Есть, что сообщить? Уже почти неделя прошла.

Я вспомнил, как Вера, правдоподобно зевнув, сказала: «Пойду дальше спать», и ответил:

– У меня имеются некоторые наметки и соображения, но выводы делать еще слишком рано. Если мы ошибемся, то настоящий осведомитель поймет, что я здесь для того, чтобы его найти, и на время затихнет, усилит конспирацию, поменяет способы коммуникации, и тогда выявить его станет почти невозможно.

– Да, понимаю, но все же не стоит медлить. Я ожидаю сегодня прибытия на бал очень высоких гостей, – он многозначительно поднял вверх палец, – и было бы неплохо иметь хоть какие-то, но ответы. Кстати, про бал: вы, безусловно, приглашены, и я хочу знать, во что намерены по сему поводу облачиться?

– Ну, у меня есть довольно приличный черный костюм.

– Из тех вещей, которые Граф привез из вашей квартиры в Анненбауме? Ах, увольте! – Аристарх Леонидович замахал руками. – Это совершенно исключено. Я распоряжусь, вам подберут что-то, более приличествующее случаю. Хорошо бы еще что-то с волосами и щетиной придумать, но уж ладно, отложим.

И действительно, около полудня в дверь моей комнаты постучали. Я отложил в сторону книжку и поднялся с кровати. На пороге стояла Дуняша; в руках у нее был объемный полотняный чехол с торчащим крюком вешалки.

– Меня Обида Григорьевна прислали с костюмом для вас, – тихо сказала она.

– Спасибо, давайте, – ответил я и взялся за вешалку.

Дуняша потянула чехол назад, смущенно потупила взгляд и еще тише произнесла:

– Померить надо. Вдруг подогнать придется.

Я пропустил Дуняшу в комнату и закрыл дверь. Было тихо. В окно лился тусклый свет пасмурного осеннего дня. Под чехлом оказался старомодный черный фрак, брюки с лампасами, белая рубашка с манишкой и жилет цвета слоновой кости; ткань была превосходного качества, чистой, но местами заметно потертой, и я вспомнил о висящих в подвалах старинных нарядах с притаившимися внутри призраками давно истлевших и рассыпавшихся мертвецов, так что, как показалось на миг, даже ощутил сладковатый запах гниения. Дуняша протянула мне небольшой бархатный мешочек: там оказались белые лайковые перчатки и свернутая лента галстука-бабочки. Комната была небольшой, Дуняша стояла совсем близко ко мне и возникла неловкость.

– Вы переодевайтесь, я не стану смотреть, – сказала она и по-детски зажмурилась.

Я снял брюки, стянул водолазку и стал одеваться. У Дуняши дрожали веки.

– Я готов, можете открывать глаза.

Дуняша поморгала и принялась меня осматривать: провела ладонями по лацканам, чуть одернула полы, а потом, приподнявшись на цыпочки, расправила стоячий воротничок. Ее дыхание пахло мятой и щекотало шею. На левой щеке краснело пятно, в котором отчетливо различались очертания пятерни.

– Слышал, что вы пугаетесь мертвецов, – сказал я.

Дуняша поняла, зарделась и помотала головой.

– Нет, это за другое. Я скатерть прижгла. Такая суматоха сегодня с утра, надо и Римме помочь, и шторы со скатертями погладить, а тут вдруг на кухню звонит молодая госпожа и просит принести для ее лисички молока и поесть что-нибудь. Ну это же Мария Аристарховна, я и метнулась, и впопыхах утюг забыла на скатерти, а когда прибежала, там пятно уже. Вот Обида Григорьевна и рассердилась… Но это ничего, я сама виновата.

Дуняша смотрела на меня снизу вверх. У нее были блестящие влажные глаза цвета спелых каштанов.

– Спасибо большое, – сказал я. – Фрак подошел идеально.

– Хорошо, – вздохнула она. – Я побегу тогда, а то еще дел столько…

Дуняша ушла. Я посмотрел в зеркало: бальный костюм действительно был словно на меня скроен, и мой зеркальный двойник походил на мертвеца, воспрянувшего из небытия, чтобы сплясать мазурку на балу в ночь осеннего равноденствия.

К восьми часам вечера Усадьба Сфинкса сверкала огнями. Всегда скуповатый Аристарх Леонидович, экономящий на электричестве, нынче велел зажечь все уличные фонари, так что и прямая аллея к северным воротам, и длинная извилистая дорога к южному въезду, обычно освещенные редким пунктиром тусклых огоньков, сейчас сияли золотистыми праздничными гирляндами. На террасе у входа ярко горели темно-красным чадящим пламенем большие факелы и трепетали на осеннем ветру уличные свечи. Фонтан неожиданно ожил, и переливающиеся отражением разноцветных отблесков струи воды стекали по пирамиде из пяти чаш, разбегаясь рябью по черной воде бассейна. В Большой гостиной не было и следа сухих листьев и сора: каменные плиты пола сверкали чистотой, вместо засохших цветов в каменных вазах пламенели крупные розы и распускали бутоны нежнейшие белые лилии, на высоких окнах от потолка до самого пола висели тяжелые, изумрудного цвета портьеры, забранные витыми золотыми шнурами. В исполинской люстре под потолком ярко сияли стилизованные под свечи электрические лампы. На белой скатерти огромного стола в Большом Обеденном зале сверкали серебро и хрусталь, возвышались витые причудливые подсвечники, а в самом центре огромное блюдо мейсенского фарфора, в котором сочились слезой толстые ломти ананасов, проложенные яблоками и спелыми грушами, удачно прикрывало коричневое пятно от утюга. Торжественно и уютно пылали, потрескивая, поленья в каминах, наполняя пространства залов легким ароматом древесного дыма. В Бальном зале приглашенный тапер в белом фраке уже сидел за клавишами огромного старинного «бехштейна»; в Картинной галерее Архип, вполголоса матерясь, заканчивал собирать буфетную стойку, а Герасим вносил в двери Малой гостиной ломберный стол, легко подняв его над головой, словно восточная женщина, несущая поднос с фруктами.

Аристарх Леонидович, в длинном черном бархатном сюртуке с позолоченными позументами и газырями, тревожно метался между холлом первого этажа и Большой гостиной, ожидая гостей и не выпуская из рук громоздкий спутниковый телефон. Филипп, Эльдар, Никита, Лаврентий и Василий Иванович, одетые в одинаковые черные фраки, скучали, прислонившись к стене у входа в Большой Обеденный зал. Мы с Верой расположились напротив; на ней было темно-красное платье со шлейфом, маленькая красная шляпка, приколотая заколками к темным волосам, а в руках большой веер из черно-красных павлиньих перьев. У дверей на террасу стоял долговязый носатый распорядитель бала в криво сидящей на нем фрачной паре. Герасим, покончив с переноской столов, встал рядом с ним, подобный великану в мешковатой серой робе. Гости, похоже, были превосходно знакомы с этикетом, а потому первая машина показалась на северной аллее только в начале девятого. Аспидно-черный GL неспешно объехал фонтан, проскрипел шинами по гравию и остановился у ступеней террасы. Герасим распахнул двери, впустив свежий воздух осеннего вечера. Аристарх Леонидович поспешил выйти навстречу.

– Княжна Юлия Абамелик-Лазарева! – провозгласил распорядитель прекрасно поставленным голосом, эхом отразившимся в пока пустующем зале.

Изумительно худенькая девушка в нежно-розовом платье и массивном серебристом колье на тоненькой белой шейке вошла в двери и на мгновение остановилась. Вместе с ней зашла седоватая тихая женщина в темном платье. Наши воспитанники выпрямились, поклонились и вразнобой щелкнули каблуками. Хрупкая княжна Абамелик-Лазарева развернула пушистый розовый веер, просияла, блеснув очками и брекетами, и прошла в зал.

– Она из Пансиона благородных девиц, где учится Машенька, – сказала Вера. – Фон Зильбер каждый год приглашает гостей оттуда, а еще курсантов Дворянского кадетского корпуса – это что-то вроде нашей Академии, только в Москве, ну и состав воспитанников не такой представительный.

Аристарх Леонидович, напряженно улыбаясь, вернулся на террасу. Сквозь застекленные двери видно было, как у него изо рта вырываются облачка пара. Гости как будто ждали где-то до времени, когда можно подъехать так, чтобы не было слишком рано, и теперь стали прибывать один за другим: на минивэнах и внедорожниках, с машинами сопровождения и без, вместе и порознь. Аристарх Леонидович раскрывал объятия, почтительно жал руки, целовал девичьи пальчики, затянутые в белые лайковые перчатки, а распорядитель громогласно выкрикивал:

– Графиня Дарья Боде-Колычева! Господин Георгий Ледицкий! Госпожа Виолетта Мертваго! Князь Владимир Цукато!

В гостиной образовывались кружки: девушки в персиковых, голубых и сливочно-белых платьях с легкими паланкинами, обмахиваясь веерами, оживленно болтали, иногда принимая к себе в компанию молодых людей в черных фраках или красно-синих мундирах. Появились Дуняша и Марта в праздничных плиссированных платьях с белыми фартуками, обходящие гостей с подносами газировки и соков для кадетов и пансионерок, шампанского с белым вином для взрослых и канапе на хрустящих французских багетах для всех. Кроме слуг и охраны вместе с молодыми господами прибыли и другие гости: с курсантами на большом черном автобусе приехал бравый усатый дядька в сопровождении двух молодых людей, обряженных в ту же стилизованную под военную, красную с синим форму, но еще и с кортиками на боку, а в компании невзрачных сопровождающих в гостиную вошла молодящаяся блондинка с впечатляюще наполненным декольте, гладко причесанными, словно приклеенными к голове волосами и туго натянутой на скулах кожей лица, так щедро смазанной хайлайтером, что на стенах запрыгали блики, подобные солнечным зайчикам. Она была очень невысокой – и на очень высоких каблуках туфель с предсказуемо ярко-красной подошвой.

– Изольда Брутцер, – шепнула мне Вера, – директриса Пансиона благородных девиц.

Герасим принимал на могучие руки шинели, пальто и легкие меховые манто и относил в холл, где Архип, обосновавшийся в гардеробной, развешивал верхнюю одежду на деревянные плечики и крючки. Чем ближе время подходило к девяти вечера, тем заметнее нервничал Аристарх Леонидович, встречая гостей со все более преувеличенным радушием, так что в итоге лихорадочной жизнерадостностью стал походить на страдающего улыбающейся депрессией человека, подошедшего к грани самоубийства.

– Госпожа Анна Дембовецкая! Князь Иван Кудашев! Маркиза Мария Паулуччи! Господин Алексей Доливо-Добровольский!

– Кажется, фон Зильбер как будто бы не в себе, – заметил я.

– Переживает, что из родителей наших воспитанников ни один не приедет на бал, – ответила Вера. – В прошлом году никто так и не появился.

Меж тем до девяти оставалось менее четверти часа; поток гостей сделался непрерывным, Герасим сбивался с ног, гигантскими шагами меря расстояние от гардеробной к дверям и обратно, а распорядитель неутомимо объявлял титулы и имена, перекрывая нарастающий оживленный гомон и смех:

– Князь Игорь Разумовский! Госпожа Майя Шуттенбах! Господин Николай Копечицкий! Баронесса Альбертина Кроненберг! Господин Вениамин Черторижский!

Вдруг по залу словно бы пролетел легкий шепот, и шум голосов сразу стих – так дуновение ветра колеблет и гасит горящие свечи. Все разом повернулись к дверям, ведущим в Холл, а долговязый распорядитель бала, набрав воздуха в грудь, превзошел сам себя, провозгласив, будто драматический оперный баритон:

– Баронесса Мария Аристарховна фон Зильбер! – нараспев протянув приставку титула и раскатив последнее «р» так, словно объявлял выход на ринг обладателя чемпионского пояса.

На Машеньке было синее платье глубокого василькового цвета, удивительно сочетающееся с цветом глаз, белые перчатки до локтя и белый полупрозрачный палантин, наброшенный поверх обнаженных плеч. Русые волосы были собраны и уложены в высокую прическу с вплетенными тонкими нитями жемчуга, открывающую стройную шею. То, что дочь Аристарха Леонидовича красива какой-то юной, девичьей и в то же время женственной красотой, я отметил еще при первой встрече, но сейчас, на фоне множества столь же юных красавиц, она удивительным образом казалась почти совершенно прекрасной, словно сказочная принцесса в окружении своих фрейлин. Машенька улыбнулась и прошла в гостиную; перед ней расступались. Она подошла к одному из кружков своих соучениц и оживленно заговорила с ними, обмахиваясь белым кружевным веером; ей отвечали, но мне показалось, что все как будто бы отстранялись от нее на полшага.

– Не глазей, – толкнула меня в бок Вера. – Ты прямо вытаращился.

– Ничего подобного, – возразил я. – Просто удивляюсь, что не вижу среди гостей Вольдемара.

– Он не любит внимания к себе, – ответила Вера, – и придет в последний момент.

И действительно: распорядитель громогласно пригласил всех в Бальный зал – я как раз успел залпом опрокинуть третий бокал превосходного проссеко, – когда среди гостей появился Вольдемар, в черной манишке под угольно-черным фраком, черных перчатках и гладко зачесанными назад длинными волосами, избавившийся ради праздника от своей старой бейсболки. Объявили начало бала; тапер разыграл вступление к полонезу, и тут возникла заминка: Аристарх Леонидович так и остался стоять на террасе, а потому неясно было, кто составит первую пару; в итоге впереди встали Машенька с Филиппом. Я взял за руку Веру; грянули громовые аккорды, и все чинно двинулись парами друг за другом по периметру Бального зала, переглядываясь немного смущенно и стараясь не сбиться с шага. Бравый усач в мундире вел во всех смыслах блестящую директрису Изольду; она улыбалась сверкающими розовыми губами, а в скулах отражались огни люстры под потолком. Вольдемар шел в паре с прехорошенькой брюнеткой в персиковом платье, глядя перед собой с выражением легкой брезгливости на лице.

– Кажется, ему не нравятся девушки, – шепнул я Вере.

– Предположу, что нравятся, только несколько специфическим образом.

– Похоже, ты чего-то не договариваешь.

– Ах, мой дорогой, это Усадьба Сфинкса, тут все чего-то не договаривают.

На исходе второго круга в зал вошел Граф, бледный, с влажными волосами, но безупречно подтянутый, в сером парадном кителе, украшенном алыми погонами с вышитой монограммой «АЭ» и в брюках с широкими алыми лампасами. В Большой гостиной у стены выстроились сумрачные фирсы. Граф чуть растерялся сначала, но быстро сориентировался, увидел в углу длинную и сухую, как палка, классную даму из Пансиона, и в паре с ней пристроился к общей процессии. Когда мы проходили мимо широких дверей в Большую гостиную, я увидел, что Аристарх Леонидович все так же стоит в одиночестве на террасе с трубкой в зубах, окутанный табачным дымом и чадом от пламени факелов.

Я опасался, что бал будет проводиться в строгом соответствии с канонами и что тогда я вряд ли справлюсь с мазурками и кадрилями, но, как и в случае с парфорсной охотой, мероприятие оказалось ближе к косплею, чем к реконструкции. После полонеза объявлен был вальс, а потом сразу еще один, и под Штрауса я станцевал один тур с Верой, а когда зазвучал Шуберт, пригласил худенькую княжну Юлию Абамелик-Лазареву, которая оказалась веселого нрава и радостно пискнула, едва я приобнял ее за талию. Граф с бесстрастным лицом кружил в танце свою сухощавую партнершу; несколько раз я ловил его неприязненный взгляд, и в итоге, улучив момент на кружении, слегка, но отчетливо подтолкнул меж лопаток плечом.

– Покорнейше прошу извинить мою неловкость!

Я чуть поклонился; Граф злобно зыркнул и умчал свою даму в другой конец зала.

Туры вальсов следовали один за одним с небольшим перерывом. Филипп ангажировал Веру почти что на каждый танец, лишь единожды провальсировав с Машенькой, которая пользовалась успехом у курсантов Дворянского кадетского корпуса. Она танцевала легко, двигалась с непринужденной уверенностью, а я не без удовольствия потанцевал с очаровательной графиней Дарьей Боде-Колычевой и совсем юной маркизой Паулуччи, пытавшейся во время вальса рассказать мне, каким непростым был в ее жизни период два года назад, когда она училась в девятом классе. В перерывах я пару раз наведался в Большую гостиную, угостился шампанским с подноса Дуняши и подмигнул стоявшему у стенки Петьке, на что тот ответил улыбкой голодного крокодила.

Меж тем распорядитель бала громогласно объявил белый танец, чем вызвал определенное оживление среди уже немного уставших гостей. Кадеты выстроились по росту, как на плацу; наши воспитанники рядом с ними смотрелись парижской богемой. Никита был ангажирован первым; Филипп вежливо принял приглашение миловидной девочки в белом платье, Василия Ивановича увлекла рослая баронесса Изольда, выше его на целую голову. Я заметил, как Вольдемар резко отказал графине Боде-Колычевой – мне показалось, что та едва не заплакала, – а за Эльдара, с аристократичной небрежностью ослабившего галстук-бабочку и напустившего на себя демонически-индифферентный вид, развернулась настоящая конкуренция, едва не перешедшая в ссору. Я наблюдал за тем, как две пансионерки в бежевом и голубом, стиснув веера, что-то выговаривают друг другу, и не сразу заметил, что через зал ко мне направляется Машенька. Гладкий корсет туго охватывал стройную талию; длинный шлейф платья она перекинула через руку, а струящаяся легкая ткань юбок не скрадывала выразительных очертаний широких и стройных бедер. Паланкин больше не прикрывал прямоугольный вырез глубокого декольте на равнинно-девственных просторах груди, почти лишенных намеков на возвышенности, и я смог рассмотреть необычную подвеску на тонкой серебристой цепочке: это был крупный перстень с ярким зеленым камнем, странное украшение, совершенно не подходившее к наряду по цвету и стилю. Она приблизилась решительным шагом, небрежно присела в легком книксене и произнесла:

– Позвольте мне иметь удовольствие пригласить вас на танец!

Взгляд синих глаз был уверенным, как и почти повелительный тон: мне показалось, что, несмотря на соответствующую случаю учтивость формы, примерно так же Машенька велела Дуняше бросить все, чтобы немедленно принести молока для ее лисицы.

– Увы и ах, – ответил я. – Сожалею, но моя бальная книжка расписана на год вперед.

Синие глаза в мгновение сделались ледяными. Машенька вздернула подбородок и отошла. Я опасался, что после этого ко мне подойти никто не решится, но, не успела еще Машенька вернуться на место, как чей-то веер коснулся моего рукава: управляющая Пансионом благородных девиц госпожа Брутцер смотрела на меня снизу вверх из-под полуприкрытых ресниц.

– Изольда, – представилась она, решительно сокращая дистанцию во время вальса и прижимаясь обширной грудью куда-то в область солнечного сплетения.

– Тристан, – как можно любезнее ответил я, и госпожа Брутцер томно закатила глаза.

Распорядитель объявил котильон, последний танец перед ужином. Я нашел Веру, и мы составили первую пару.

– Рискнул отказать дочери фон Зильбера?

– Это опасно?

– Знаешь, с этой девочкой что-то не так, – заметила Вера.

– Ты так говорила и про Вольдемара.

– Нет, он просто явный психопат, а она…

Вера не договорила: нашу пару ловко разбил Филипп, увлекая за собой мою первую в жизни любовь, и я подумал, что падающей на глаза темной челкой и сухощавой фигурой он похож на меня четверть века назад, а еще у него глаза серые, как у того самого короля. Мне в партнерши досталась сначала маленькая маркиза, а потом княжна Юлия Абамелик-Лазарева, совсем развеселившаяся и даже снявшая по такому случаю свои очки. На третьем круге в пару ко мне встала Машенька, нарочито не смотревшая в мою сторону. Я сделал поворот под рукой; она бросила искоса взгляд и заметила равнодушно:

– На танцполе вы держитесь куда увереннее, чем в седле.

– Только если партнерша не лошадь, – ответил я, поклонился и перехватил в танце Веру у на миг замешкавшегося Филиппа.

Наконец всех пригласили к ужину. Тут снова вышло некоторое замешательство: Аристарх Леонидович, с покрасневшими от ночного осеннего холода ушами и кончиком носа, так и не дождался никого из особо важных персон, и было неясно, кого сажать на первые пять мест рядом с ним. В итоге по правую руку от отца села Машенька, с ней рядом – Филипп, потом Вера и я.

– Отец не приедет? – спросил я у Филиппа, когда мы садились за стол.

Он покачал головой.

– Нет. Ему неинтересно.

На первую перемену подавали слабосоленую семгу, ростбиф, изрядно черной и красной икры, морских ежей, черноморских устриц и хрустящие тосты с оливковым маслом и сыром. На горячее основным блюдом были все те же забитые плетками зайцы, и Аристарх Леонидович, стремительно отогревавшийся пуншем, не преминул сообщить, что большую часть дичи добыл Вольдемар, в честь которого незамедлительно провозгласили тост. Машенька в ответ демонстративно набрала полную тарелку шпината и сельдерея и в красках рассказала всем, кто мог слышать, историю про то, как спасла лисичку от жестоких охотников. Веселее всего было на дальнем конце стола, где разгоряченные танцами кадеты и пансионерки сидели напротив друг друга: там слышались оживленные разговоры и смех.

Третьей переменой была гурьевская каша с орехами и свежие фрукты. Все наелись и пришли в благодушное состояние духа, в немалой степени оттого, что танцев более не предвиделось. В ожидании чая гости разошлись по интересам. Молодежь потянулась в Картинную галерею; там за буфетной стойкой разливала безалкогольные крюшон, глинтвейн и пунш молчаливая Марта, в своем черном платье с белым фартуком, с белоснежной наколкой в волосах цвета воронова крыла и с пятном от ожога на половину лица, напоминающая разом всех инфернальных горничных из готических фильмов и книг.

В Малой гостиной для взрослых поставили бар с напитками посерьезнее: тут были коньяки нескольких марок, игристые и тихие вина и, конечно, портвейн. Рядом с длинными честерфилдовскими диванами и глубокими креслами располагались низкие столики, на которых стояли хьюмидоры с сигарами. Благородный табачный дым величественно плыл под резными деревянными панелями потолка. Когда я заглянул в дверь, Аристарх Леонидович сидел в кресле у барной стойки в компании бравого усача и какого-то господина в коричневом пиджаке, с очень длинными волосами, обрамляющими обширную лысину, и, энергично жестикулируя одновременно сигарой и бокалом, с жаром вещал:

– И вот смотришь на эти лица, на такие вот типичные народные лица, и понимаешь, что не хочешь иметь с ними ничего общего, да и не имеешь, по сути…

– Кухаркин сын не может!.. – прогудел в ответ усатый, салютуя бокалом с коньяком.

Тут же была и госпожа Брутцер; она увидела меня и сощурилась, словно большая кошка. У меня получилось исчезнуть. Мне нужен был Граф.

Он обнаружился в Картинной галерее за Бальным залом: стоял, заложив руки за спину, на некотором расстоянии от кружка из полудюжины красно-синих мундиров и пары нежно-розовых платьев и как будто прислушивался. Внимание всех было обращено к Машеньке; она расположилась в центре кружка и, когда я протиснулся ближе, говорила с томной усталостью:

– Я денно и нощно испытываю это чувство тошноты, может быть, именно потому мне так нравится Сартр, ведь мы любим то, что похоже на нас самих…

– Маша крашиха, – с мечтательным вздохом шепнул кто-то из кадетов.

– Изволите говорить о литературе? – осведомился я.

Машенька смерила меня взглядом:

– А вы желаете присоединиться?

– С вашего позволения.

– Сделайте милость. Мы рассказываем о своих любимых книгах, и я говорила о «Тошноте» Жан-Поля Сартра, так как очень хорошо понимаю его героя…

– В чем же?

– Меня тоже довольно часто тошнит от окружающего мира.

– Да, но «Тошнота» Сартра совсем о другом, и главный герой… кстати, напомните, как его звали?

– Это неважно, я читала давно, – отмахнулась Машенька.

– Антуан Рокантен, – негромко сказал щуплый курсант с длинным носом, на котором стыдливо пламенели прыщи.

– Блестяще! – одобрительно воскликнул я. – Господин… простите, не имею чести знать ваше имя?

– Владимир… князь Владимир Цукато, к вашим услугам.

– Прекрасно, ваше сиятельство! Должно быть, вам также известно и то, что ни о какой тошноте от несовершенств мира в романе не идет речи, а герой болезненно переживает осознание бессмысленности бытия?

Его сиятельство смущенно кивнул. Я видел боковым зрением, что Граф подходит все ближе, и специально произнес последнюю фразу достаточно громко, так, чтобы он не мог не услышать.

– Не хотите ли вы сказать… – заговорил Граф, обращаясь ко мне, но тут Машенька перебила его:

– Все это пустое, и «Тошнота» уже не самая моя любимая книга. Сейчас, сегодня, мне больше нравится Достоевский.

– Какое совпадение, и мне тоже! А что именно?

– Конечно же, «Братья Карамазовы»!

– Прекрасный выбор! Есть любимые эпизоды?

К нашему кружку стали подходить и другие: графиня Дарья и маленькая маркиза Паулуччи с третьей подругой, рыжеватой и в платье цвета айвори, с любопытством прислушивались, вытянув тонкие шейки; двое молодых офицеров с кортиками прервали свою беседу. Даже Василий Иванович с Лаврентием, наперегонки поглощавшие стаканами крюшоны и пунш, которые наливала им раз за разом бесстрастная Марта, оставили свое увлекательное занятие и тоже пришли послушать.

– Да, конечно.

– Поделитесь?

– Ну… когда Дмитрий ведет себя отвратительным образом по отношению к девушке… я запамятовала ее имя… и приглашает пройти в дом, чтобы оплатить долг отца.

Князь Цукато весь задрожал; мне показалось, что он сейчас начнет тянуть руку, как в школе, и что только воспитание и этикет мешают ему завопить во все горло.

– Впечатляюще, – сказал я. – Хотя и затруднительно разобраться, о чем вы пытаетесь рассказать. А как же глава «У Тихона»? Отнесете ее к любимым фрагментам из «Братьев Карамазовых»?

У Машеньки заалели ушки.

– Конечно, и ее тоже.

– Жаль только, что в этом романе ее нет, – посетовал я. – Это из «Бесов».

Машенька вспыхнула и на едва заметный миг вдруг потеряла свою надменную уверенность; в ее лице появилось что-то беззащитное, детское, синие глаза широко распахнулись, и показалось даже, что она может расплакаться. Она собралась было что-то ответить, но тут совсем рядом со мной опять угрожающе зазвучал голос Графа:

– Хотите ли вы…

Я повернулся.

– Граф, голубчик, это вы все время чего-то хотите и вторгаетесь в нашу беседу. Ну, говорите уже, что у вас?

Он побагровел.

– Не хотите ли… вы смеете утверждать, что Мария Аристарховна лжет?

– Я утверждаю, что Мария Аристарховна знает о книгах, про которые говорит с таким многозначительным пафосом, исключительно понаслышке, но сама не прочитала из них ни строчки.

Глаза Графа хищно сузились.

– Я требую, чтобы вы немедленно принесли извинения.

– И не подумаю, – ответил я.

– В таком случае, – ледяным тоном сказал Граф, – я заявляю, что вы, господин Гронский, невежа и негодяй.

Он взмахнул раскрытой ладонью. Я легко уклонился от пощечины, и его рука едва не задела макушку князя Цукато. Все замерли. Я рассчитывал, что Граф вызовет меня сам, но он решил немного схитрить.

– Будем считать, что у вас вышло меня ударить, – произнес я. – Полагаю, вы не откажете мне в том, чтобы дать удовлетворение как за слова, так и за действие.

Граф коротко поклонился. В его глазах торжествующе пламенел темный огонь.

– Завтра на рассвете. Я пришлю моего секунданта, – объявил он и прошипел, когда я проходил мимо: – Жаль, что я тогда тебя, щенка, не шлепнул.

Из Бального зала донесся голос распорядителя: всех приглашали за чайный стол.

– Пожалуй, сегодня обойдусь без десерта, – сказал я и направился к выходу, сопровождаемый возбужденным шепотом голосов и десятками взглядов, непринужденно подхватив по пути бутылку игристого вина из ведерка со льдом.