ЕВРАЗИЙСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА

ТИПОЛОГИЯ ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИХ ТРАЕКТОРИЙ

Балинт Мадьяр, Балинт Мадлович (Центрально-Европейский университет, Вена)

ЖЕСТКИЕ СТРУКТУРЫ И НЕОБХОДИМОСТЬ НОВОЙ ТИПОЛОГИИ

Крушение советской империи не стало «концом истории»: иллюзорное представление о том, что коммунистическую диктатуру может сменить только либеральная демократия западного образца, не выдержало проверку временем. Долгое время существовал консенсус относительно того, что мы переживаем линейный, прогрессивный процесс развития в этом направлении; отдельные же отклонения от норм либеральной демократии поначалу казались «детскими болезнями», а не «взрослыми чертами характера» соответствующих режимов. В политологической литературе 1990‐х преобладали различные направления «транзитологии»: изучения того, как «переходные» страны справляются с трудностями, возникающими на пути к либеральной демократии.

В начале нового тысячелетия транзитологию сменила гибридология: ученые осознали, что посткоммунистические режимы, которые нельзя назвать ни диктатурой, ни демократией, не обязательно «эволюционируют» в сторону западного идеала. Их институциональные элементы способны формировать стабильные самобытные системы. Эксперименты с формулировками в основном представляли собой попытки расположить политические процессы в отдельных посткоммунистических государствах на оси «демократия – диктатура»: антилиберальная демократия, дефектная демократия, управляемая демократия и т. д., с одной стороны, и полудиктатура, электоральный авторитаризм, конкурентные авторитарные режимы и др. – с другой. Эти опыты классификаций фокусируются прежде всего на формальной системе политических институтов – партиях, выборах, конституции, – как будто центр режима, как и в западных государствах, обязательно представляет собой политическую сферу с собственной автономной логикой, отделенную от других сфер социальной деятельности. Однако в посткоммунистическом регионе разделения трех сфер социальной деятельности – политической, экономической и общественной – нет вообще, или оно находится в зачаточном состоянии.

Разделение сфер проявляет себя в культуре и нормах акторов, «населяющих» режим, которые, в свою очередь, предполагают уровень разделения, необходимый для его нормального функционирования. К примеру, при либеральной демократии существует различие между обязанностями политика по отношению к государству и по отношению к своим родным. Если нормы акторов в подавляющем большинстве отражают то же разделение, что и формальные институты режима, такой режим устойчив. В противном случае акторы будут управлять формальными институтами в соответствии с неформальными нормами – как это часто происходило, когда после смены режима вводились формальные институты либеральной демократии. Если установленный режим предусматривает иной уровень разделения сфер, чем у фактических акторов, он будет либо а) слаб и подвержен деградации в направлении более приемлемой для них системы, либо б) вынужден создавать специальные (эффективные) механизмы во избежание такой деградации. В странах региона эта неразделенность сфер социальной деятельности выступает в форме определенных, зачастую существующих лишь неформально жестких социальных структур.

Формирование жестких структур можно проследить в исторической перспективе, по периодам до, во время и после коммунизма. В докоммунистическую эпоху разделение сфер соответствовало границам цивилизаций. Говоря о цивилизациях, мы имеем в виду те границы, что выделял Сэмюэл П. Хантингтон, но понять функционирование цивилизаций нам помогает новая теория Питера Д. Каценштейна, разработанная в ответ на критику концепции Хантингтона. Согласно этой теории, цивилизаций в мире много, но все они обладают внутренней множественностью и постоянно меняются. Что все-таки объединяет страны в каждой цивилизации под лозунгом «единство в многообразии» – это 1) специфический характер взаимодействия элит разных стран и 2) общая цивилизационная идентичность, разделяемая их населением. В отношении первого Каценштейн акцентирует роль цивилизационных акторов (государств, империй, политических союзов) и приемы, которые они используют для «тихого распространения», копирования и экспорта; в отношении второго он показывает, что люди, населяющие каждую цивилизацию, формируют свою конкретную интерпретацию «действительности», позволяющую им проводить разделительные линия между «нами» и «другими», а также между «хорошим» и «плохим поведением».

Венгерский историк Енё Сюч выделяет три исторических региона Европы, утверждая, что в период наибольшей раздробленности континента после Второй мировой войны Центрально-Восточно-Европейский регион продолжал существовать, но входил в состав советского блока. Восточный периметр Центрально-Восточной Европы он считал границей между западным и православным христианством. Мы, вслед за Сючем, говорим о трех исторических регионах советской империи: западнохристианском регионе, включавшем Прибалтику и центральноевропейские государства, не входившие в состав СССР; восточноправославный регион, состоявший из союзных республик европейской части СССР, а также Болгарии, Грузии, Македонии, Румынии и Сербии; и, наконец, исламский исторический регион, включающий бывшие советские республики Центральной Азии. В этих регионах коммунистическая система утверждалась по-разному, и позднее, после ее падения, они также имели разный потенциал для создания институциональной системы либеральной демократии.

Хотя западнохристианский регион в докоммунистическую эпоху состоял из феодальных государств, в принадлежавших к нему странах наблюдалась более высокая степень разделения и автономии сфер, чем в феодальных государствах, принадлежавших к восточноправославной, исламской и китайской цивилизациям. Неразделенность была представлена серией взаимосвязанных и взаимодополняющих феноменов, которые также были предвестниками жестких структур XX и XXI веков. На уровне социальных структур они включали в себя традиционные, феодальные и межличностные сети, а также слияние власти и собственности; а на уровне структур управления – патронализм (пирамидальную сеть отношений зависимости) с его межличностными сетями и патримониализм (неразделенность частного и общественного), сопутствующий взаимодействиям власти и собственности.

В коммунистическую эпоху страны, принадлежащие к разным цивилизациям, оказались под «политическим колпаком» диктатуры. Хотя в разных цивилизациях коммунизм принял разные формы, однопартийная система и монополия государственной собственности способствовали появлению одинаковых социальных феноменов и в какой-то степени обеспечивали гомогенизацию этих стран. Коммунистическая система принесла с собой собственную серию взаимосвязанных феноменов, характеризуемых слиянием сфер социальной деятельности, которые укрепили имевший место и прежде недостаток их разделенности. Если для Центральной Европы эти изменения стали шагом назад, то к востоку от нее они остановили и заморозили процесс разделения сфер социальной деятельности.

В посткоммунистический период смена политического режима означала изменение формальной институциональной среды, но не неформального понимания акторами разделения сфер социальной деятельности. Утверждение либеральной демократии было реально возможно лишь в тех странах, где неформальное понимание акторов предусматривало необходимость разделения этих сфер. Чем более неразделенными эти сферы оказывались на уровне акторов вследствие цивилизационной принадлежности страны и влияния коммунистического режима, тем более устойчивыми и доминантными структуры прежней системы оставались в рамках новой системы. Жесткие структуры, адаптируясь к институциональной системе демократии, принимали новые формы: возникли неформальные межличностные сети, отличные от традиционных и бюрократических сетей; неформальный патронализм, отличный от патронализма, связанного с формальной феодальной и партийной номенклатурой; слияние власти и собственности, существующее в неформальной, незаконной форме, в обход правовой системы; и патримониализм, означавший, что правящая элита относится к общественным институтам как к частной «вотчине», хотя и поддерживает фасадные формы демократии.

Однако сильное присутствие этих структур предопределяло лишь появление патрональных режимов, а не то, какими они будут – демократическими или автократическими. Патрональный режим может быть «однопирамидальным», т. е. иметь одну доминирующую патрональную сеть, подчинившую, изолировавшую или ликвидировавшую все остальные сети, или «мультипирамидальным», в рамках которого конкурирует ряд сетей, имеющих примерно равное влияние, – ни одна из них не имеет достаточного могущества, чтобы доминировать над остальными. В сторону какого из этих типов двигалась страна после крушения коммунизма, зависело в основном от двух факторов. Во-первых, на институциональном уровне, от наличия разделенной исполнительной власти и пропорциональной избирательной системы. Существование этих элементов препятствует концентрации власти, а значит, и образованию однопирамидальных систем, в то время как их отсутствие весьма способствует установлению автократии. Фактор прочных связей с Западом и западного влияния, известный нам из гибридологии, также способствовал развитию некоторых стран региона по демократическому пути, в основном за счет поддержки демократии со стороны США, притока иностранного капитала и условий для вступления в ЕС. После вступления, однако, эта система условий утратила свой дисциплинирующий характер, и даже до этого она обеспечила утверждение либеральной демократии лишь в тех странах, где влияние жестких структур было слабым. Там, где патрональное наследие преобладало, связи с Западом и его влияние порождали скорее различные техники имитации, нежели реальную демократизацию.

Понимание посткоммунистического региона требует новой типологии, которая одновременно отражает порядок сопряжения политических институтов и жестких структур, а также порядок экономических и социальных отношений после смены режима. Удвоив три основных типа режима, выделенных Яношем Корнаи (демократию, автократию, диктатуру), мы определяем шесть «идеальных» типов режима: либеральную демократию западного образца, основанную на плюралистической власти и преобладании формальных институтов (как, например, в Эстонии); патрональную демократию, основанную на плюралистской конкуренции патрон-клиентских сетей (например, в Украине и Румынии); патрональную автократию с преобладанием однопирамидальной патрональной сети, подавляющей плюрализм и формирующей неограниченную неформальную власть главного патрона в политической и экономической сферах (например, в Венгрии и России); консервативную автократию, при которой патрональность охватывает политическую, но не экономическую сферу (например, в Польше); коммунистическую диктатуру, где слияние политики и экономики осуществляется посредством классической бюрократической патрональной сети (например, в СССР до 1989 года); и, наконец, диктатуру с использованием рынка (например, в Китае), где поддерживается однопартийная система, но в разных формах существует рыночная экономика. Эти шесть идеальных типов позволяют нам очертить треугольное концептуальное пространство, в котором можно разместить страны региона (график 1).

График 1. Концептуальное пространство посткоммунистических режимов (на примере 12 стран, по состоянию на 2020 год). Основные переменные посткоммунистических режимов

В треугольной схеме расположения шести идеальных типов режима, где полярные типы помещены на вершинах треугольника, а промежуточные – между полюсами, на середине его сторон, каждый тип представляет набор переменных. Интуитивно понять этот треугольник несложно: чем ближе страна расположена к идеальному типу, тем больше она похожа на соответствующий режим, и наоборот, чем дальше она расположена, тем меньше она на него похожа. Загвоздка с использованием концептуального пространства заключается в том, что на нем нет делений. На непрерывной шкале место для режима найти легко – нужна только основа в виде четкой количественной системы измерений. В концептуальном пространстве, однако, расстояние между точками – это не просто количественное, а «концептуальное расстояние», т. е. отклонение в плане всего пакета переменных, который представляет каждая точка. Поэтому располагать режимы на треугольной схеме не так просто, для этого требуется нетрадиционная операционализация.

Наше решение состоит в том, чтобы разделить треугольную схему в соответствии с каждым измерением и показать, какую конкретную характеристику представляет каждая секция треугольника. Проиллюстрируем это на примере одного измерения – патронализма правления. Очевидной стартовой точкой становятся шесть идеальных типов режима, для которых нам точно известны величины: либеральная демократия и консервативная автократия непатрональны; патрональная демократия и патрональная автократия – неформально патрональны; а оба типа диктатуры – бюрократически патрональны. Теперь нам надо ввести в треугольник так называемые границы доминантности. Они разграничивают между собой сектора доминантности, т. е. части треугольника, где конкретная черта преобладает. Это не означает, что, скажем, во всем «неформально-патрональном» секторе уровень патронализма одинаков: напротив, в патронажной автократии неформальный патронализм преобладает куда сильнее, чем в патрональной демократии. Тем не менее обе эти системы находятся по неформально-патрональную сторону границы сектора доминантности, а либеральная демократия – по непатрональную сторону. На треугольной схеме не показано, насколько именно преобладает неформальный патронализм в конкретной точке сектора доминантности. Одним словом, тот или иной режим привязан не к точке, показывающей конкретный уровень преобладания, а к секции, показывающей сам факт преобладания. Более того, на схемах, представленных ниже, мы обозначаем границы доминантности пунктиром, чтобы показать: их нельзя считать четкими границами с отсутствием неясных «пограничных» вариантов. Наоборот, для режимов, помещенных на границе, характерны неясность в принадлежности к тому или иному сектору доминантности и колебания между преобладанием одной из двух характеристик.

Патронализм и формальность. Ниже мы кратко остановимся на нескольких измерениях, используемых в треугольной схеме. На основе аргумента о жестких структурах можно выделить два главных аспекта концептуализации идеальных типов правящих элит в посткоммунистическом регионе: патронализм и формальность. Мы определяем «патрон-клиентские отношения» как тип взаимосвязи между акторами, в рамках которого людей связывает вертикаль подчинения с сильным элементом безусловности и неравенства влияния. В патрональных отношениях один из участников (клиент) – вассал (подчиненный), а другой – патрон. Патрональная связь – это принудительные взаимоотношения, тираническая иерархия без свободы выхода и свободы вступления в эти взаимоотношения. В качестве структуры управления права патронализм воплощает собой «персонализированный обмен конкретными вознаграждениями и наказаниями через цепочки реального знакомства», в отличие от «абстрактных безличных принципов вроде идейных убеждений или категорий вроде экономических классов». В рамках патронализма мы выделяем три категории: непатрональную, например партии и политические сети при либеральной демократии; бюрократически патрональную, по типу номенклатуры при коммунистической диктатуре; и неформально патрональную, например правящую элиту патрональной автократии, которую мы определяем как «приемную политическую семью» (график 2).

График 2. Патронализм правления

График 3. Формальность институтов

С другой стороны, понятие формальности/неформальности институтов в нашем случае можно упростить согласно единственному критерию: имеют ли они юридически признанную форму. На графике 3 формальность и неформальность фигурируют наряду с третьей категорией – «полуформальностью», предполагающей постоянное сосуществование формальных и неформальных элементов, каждый из которых доминирует на разных уровнях режима. Например, при патрональной демократии действуют преимущественно неформальные акторы, а крупные партии – лишь инструменты неформальных патрональных сетей, дающие им основу для легитимации в рамках ограниченной конкуренции, но поскольку ни один из этих акторов не имеет достаточного политического влияния, чтобы свободно нарушать формальные правила, политическая институциональная система остается преимущественно формальной.

Что же касается идеальных типовых режимов, то здесь мы видим, что и при либеральной демократии, и при коммунистической диктатуре доминируют формальные институты – партийные или государственные, одно- или мультипирамидальные сети. И напротив, для патрональной автократии характерно преобладание неформальных институтов. Это не означает, что в первых двух типах режима неформальность не присутствует. При коммунистической диктатуре между членами номенклатуры существовали неформальные отношения, в том числе личные, практиковались неформальные устные распоряжения и неофициальные договоренности. В либерально-демократических режимах неформальность выступает в виде неформальных отношений (знакомства и дружбы), неформальных договоренностей (заключаемых до публичных дискуссий, например дебатов в парламенте) и неформальных норм (например, взаимной терпимости и снисходительности на институциональном уровне). Но все это существенно отличается от посткоммунистического неформального патронализма. Более того, в перечисленных режимах неформальность существует вокруг формальных институтов, что означает: 1) неформальные отношения предопределяются формальным рангом актора, т. е. формируются между формальными акторами именно как формальными акторами (особенно при коммунистической диктатуре); 2) неформальные нормы способствуют функционированию формальных институтов, поскольку представляют собой «рутинизацию» культурного «передового опыта» (особенно при либеральной демократии); и 3) неформальные сети внутри элиты не распространяются за пределы формальной институциональной системы (что одинаково важно для обоих типов режимов). В патрональных автократиях, напротив, неформальность дезавуирует формальные институты, что означает: 1) неформальные отношения не определяются формальным рангом актора и могут позволить индивиду, не занимающему никаких политических постов, приобрести политическое влияние; 2) неформальные сети используют формальные институты по мере необходимости, но в остальном неформальность заменяет формальность в качестве главной детерминанты власти, закона и поведения элит; и 3) неформальные связи имеют место между людьми как облеченными, так и не облеченными формальной властью, и возникающая в результате сеть распространяется за пределы формальной институциональной системы.

Функция правящей партии. Продолжая мыслить в том же направлении, мы увидим, что при либеральной демократии и коммунистической диктатуре неформальные договоренности не отнимают у формальных органов функции фактического принятия решений. Таким образом, решения принимаются в пределах формальных структур. Это очевидно в случае с коммунистической диктатурой: предметом «кремлеведения» были именно неформальные отношения внутри номенклатуры и партийного руководства, и никто из людей, не входивших в номенклатуру, не мог занять неформальное властное положение. При либеральных демократиях, если договоренности заключаются до формальных дебатов и, соответственно, вне формальных органов, причиной этого является секретность, т. е. стремление скрыть от общественности реальные мотивы и суть таких сделок. Но решения де-факто и решения де-юре принимают одни и те же люди: неформальные сделки заключают те, кто обладает и официальным правом принятия решений.

При патрональной автократии, напротив, формальные органы, уполномоченные принимать решения, превращаются в организации – «приводные ремни». До распада СССР марксистско-ленинская партия-государство, будучи центром власти, имела в своем распоряжении организации – приводные ремни в том смысле, что эти организации передавали волю высшего органа коммунистической партии различным сегментам общества. При патронажной автократии, однако, сама правящая партия становится «приводным ремнем» неформальной патрональной сети, т. е. «приемной политической семьи» (график 4). Таким образом, правящая де-юре партия является не главным актором режима, а второстепенным образованием, одним из многих институтов, которые приемная политическая семья использует, чтобы придать своим действиям формально-демократическую видимость. Решения о действиях партии принимает не ее формальное руководство (или члены), а те, кто принадлежит к неформальному «двору» патрона. Решения принимает одна и та же группа людей, обладающих неформальными связями: некоторые из них а) имеют политическую власть де-юре, но превышают пределы своей компетенции (как президент/премьер-министр и одновременно главный патрон), а некоторые б) не имеют политической власти де-юре (как различные олигархи). При этом те, кто представляет эти решения и голосует по ним в формальной (транспарентной) институциональной сфере, в подавляющем большинстве являются политическими подставными лицами. Они не принимают решения, а лишь оформляют решения, принятые политической семьей.

График 4. Функция правящей партии

График 5. Доминирующий экономический механизм

Доминирующий экономический механизм. Можно предположить, что при либеральной демократии политическая и экономическая сферы также не разделены из‐за развитой системы лоббирования в интересах крупных корпораций. Однако в процессе лоббирования политик ищет политических выгод (например, финансовой поддержки своей предвыборной кампании), а предприниматель – экономических (например, введения благоприятных для него норм регулирования). Оба участника совершают эту сделку добровольно, чтобы сохранить свои позиции на вершине иерархии собственных сфер. Политик не становится предпринимателем, а предприниматель – политиком. В патрональной автократии, напротив, мы видим олигархов – людей, обладающих формальным экономическим и неформальным политическим влиянием, и полигархов – людей с формальной политической властью и неформальным экономическим влиянием. В этом случае смешение сфер социальной деятельности происходит, когда акторы приобретают интересы в сферах, не относящихся к их собственной формальной сфере, причем таким путем, который определяет их деятельность (экономическую или политическую). Неудивительно, что в российской литературе вводится понятие «власть & собственность», отражающее тот факт, что в посткоммунистическом регионе власти не существует без собственности, а собственности – без власти.

График 6. Коррупция

При патрональной автократии рыночная экономика заменяется реляционной. Эти системы различаются среди прочего своим доминирующим экономическим механизмом (график 5). Карл Поланьи выделял три «формы интеграции» в экономике: обмен, реципрокность и перераспределение; все они присутствуют в экономике одновременно, но одна форма доминирует. В рыночной экономике либеральной демократии доминирует обмен, что допускает рыночную координацию в рамках государственных норм регулирования. При коммунистической диктатуре доминировал механизм бюрократического перераспределения ресурсов, т. е. центральный плановый орган навязывал как структуру собственности, так и структуру производства. В реляционной экономике мы наблюдаем реляционное перераспределение рынка, в рамках которого главный патрон перераспределяет рынки и диктует только структуру собственности, но не структуру производства. В то же время (в соответствии с точкой зрения Поланьи) в реляционной экономике не исчезают и параллельные механизмы. Там бок о бок существуют и конкурентные рынки с реальной частной собственностью и отсутствием целенаправленного дискреционного государственного вмешательства, и реляционные рынки, где преобладает «власть-собственность».

Коррупция. Хотя схожие формы коррупции встречаются в режимах разных типов, в целом эти режимы различаются функцией, которую играет коррупция в механизме их функционирования (график 6). В случае с социалистическим хозяйством можно говорить о «системосмазывающей» коррупции. Это понятие связано с понятием «смазки»: если не смазывать механизмы, вся плановая экономика будет парализована и гражданам придется столкнуться с постоянным дефицитом практически всех товаров (на всех рынках). Применительно к конкурентным рынкам можно говорить о системоразрушающей коррупции, цель которой – подрывать конкурентные механизмы этих рынков. В рамках такой коррупции частные акторы обращаются к государственным акторам, чтобы получить нелегитимные преимущества только для себя (дискреционное вмешательство) незаконным, непрозрачным способом. Коррупция 1) работает снизу вверх, т. е. соискатель коррупционной услуги находится в частном секторе, а поставщик – в государственном; 2) не монополизирована, т. е. потенциальных поставщиков, которым частные заинтересованные акторы могут дать взятку, существует много; и 3) представляет собой отклонение от нормы, т. е. коррупция отклоняет функционирование государства от тех задач, которые ставят перед ним правители (проблема «принципал-агент»).

Для реляционных рынков, напротив, характерна системообразующая коррупция. Собственно, реляционная экономика как таковая – это порождение коррупции, которая 1) работает сверху вниз, т. е. соискатель коррупционных услуг находится в государственном секторе и подчиняет себе нижестоящих акторов, включая их в патрональную сеть; 2) монополизирована, т. е. поставщиком коррупционной услуги тоже является государственный актор, главный патрон, который не позволяет государственным чиновникам самостоятельно делать коррупционные предложения или брать взятки, вынуждая их «благожелательно» относиться к тем, кого укажут сверху; и 3) носит системообразующий характер, т. е. коррупция не противоречит намерениям правителей, а превращается в главную функцию государства. Глава «приемной политической семьи», главный патрон управляет государством как преступной организацией, а его неформальная патрональная сеть пожинает дискреционные выгоды этого незаконного, коррупционного функционирования.

График 7. Идеология

Идеология. В политических исследованиях идеологии политических акторов зачастую «принимаются за чистую монету». Когда политики говорят о консервативных ценностях, их считают консерваторами, если они оперируют националистическими аргументами, значит, они – националисты и т. д. Такой подход строится на предположении, что в своей коммуникации акторы обязательно выражают свои реальные цели и что идеология, которой они оперируют, является для них руководством к действию. Подобное предположение оправданно, если мы видим, что слова не расходятся с делами и действия властей реально соответствуют декларируемой идеологии. В таком случае мы можем говорить, что акторами управляет идеология, которая и содержит основные характеристики их системы. Примером здесь может служить коммунистическая диктатура, где однопартийное правление «авангарда общества» было заявлено открыто и воплощено в формальных институтах.

Однако если слова расходятся с делами, данное предположение необоснованно; тогда следует говорить об акторах, пользующихся той или иной идеологией, которая не содержит основных характеристик их системы (график 7). Один из примеров – патрональная автократия, где существуют открыто заявленные идеологические цели, но из них невозможно извлечь основные характеристики режима. В частности, патрональные автократы часто используют популизм в качестве идеологического инструмента и говорят о «национальных интересах», но из этого невозможно выявить такой их ключевой черты, как отбор экономических агентов по принципу лояльности системе дискреционных выгод и наказаний. Коммуникация актора, управляемого идеологией, характеризуется ценностной когерентностью, в то время как для актора, пользующегося идеологией, характерна функциональная когерентность коммуникации: он подбирает идеологический «наряд» по своей автократической «фигуре» из эклектического ассортимента идейных «одежек». Не идеология определяет систему, с помощью которой она правит, а система – идеологию, пользуясь при этом высокой степенью свободы и вариативности.

В рамках идеального типа либеральной демократии такие характеристики, как верховенство закона, отсутствие монополии на власть и преобладания неизбирательных государственных институтов, призваны обеспечить конкуренцию идеологий. Естественно, ведущая политическая элита может управляться идеологией, и институты, которые она контролирует, будут следовать этой идеологии, но не эксклюзивным образом. В отличие от управляемых идеологией режимов здесь государственные институты не подчинены этой идеологии и относятся к конкурирующей альтернативной идеологии не предвзято, а нейтрально. Поэтому мы включили в график 7 концепцию идеологически нейтрального режима, отражающую такую его функцию, как создание нейтральных рамок для общественных дискуссий.

МОДЕЛИРОВАНИЕ ТРАЕКТОРИЙ ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИХ РЕЖИМОВ

Когда конкретный режим помещается в трехвершинное пространство, его место должно быть одинаковым во всех треугольниках, по всем измерениям. Для наглядности объясним это так: если сложить все треугольники стопкой друг на друга и воткнуть иглу в точку, где режим находится, она должна пройти во всех слоях через точки, принадлежащие к определенному сектору доминантности (или границе между секторами). Параметры, представленные секторами доминантности, через которые проходит игла, составляют когерентную характеристику режима в его текущем состоянии по всем измерениям. Следует отметить, что в этом состоит существенное отличие данной схемы от исторических аналогий, например, с (нео)феодализмом или фашизмом: там, в попытке уловить «суть» режима, внимание сосредотачивается на одном измерении (патрональности правления и идеологии соответственно). У нас же из треугольной схемы выводится строгий критерий когерентности, охватывающий не только определяющую характеристику режима, но и все сферы социальной деятельности, а также уровень их разделения.

Ниже мы смоделируем траектории режимов разных стран внутри нашей треугольной схемы. Когда западные исследователи анализируют различные траектории режимов, они, как правило, сосредотачиваются на обезличенной институциональной системе. Конечно, они осознают значение индивидов и личных связей как минимум на уровне элит. Но обычно акторы идентифицируются по их формальным должностям и компетенции: исследователи видят президента или премьер-министра, а не главного патрона, и многопартийную систему, а не конкуренцию патрональных сетей. Однако из сказанного нами выше становится ясно, что исследование посткоммунистических режимов требует двухуровневого подхода. Иными словами, мы должны рассматривать как 1) уровень обезличенных институтов, где можно говорить о демократической или антидемократической трансформации с точки зрения юридических гарантий верховенства закона и разделения властей; так и 2) уровень межличностных сетей, где можно говорить о патрональной или антипатрональной трансформации в связи со степенью фактического разделения сфер социальной деятельности и, соответственно, в связи с возникновением или ликвидацией неформальных патрональных сетей. Выше, говоря о жестких структурах, мы имели в виду именно это: в некоторых случаях транзит режимов в регионе оказался успешным только на уровне обезличенных институтов, а на втором уровне этот процесс демократизации не сопровождался антипатрональной трансформацией.

Первичные траектории: переход от коммунизма. Во всех трех исторических регионах бывшей советской империи первичная траектория режимов, т. е. путь до «первой станции» после коммунистической диктатуры, характеризовалась сменой режима. Смена режима – это изменение общего типа режима по Корнаи (демократии, автократии или диктатуры). Однако это может означать как двухуровневую трансформацию в соответствии с постулатами транзитологии, когда демократическая трансформация сопровождается антипатрональной и устанавливается либеральная демократия, так и одноуровневую трансформацию, когда демократическая трансформация не сопровождается антипатрональной и устанавливается патрональная демократия или автократия.

Таблица 1. Первичные траектории стран посткоммунистического региона с точки зрения идеальных типов режима

В таблице 1 суммируются первичные траектории стран коммунистического региона, т. е. показана первая «станция», на которую они прибыли после смены режима. Теоретически страны могли двигаться по пяти траекториям, ведущим к пяти возможным целям – пяти существующим наряду с коммунистической диктатурой идеальным типам режима. На практике же они двигались по четырем траекториям: от однопирамидальной бюрократической патрональной системы к либеральной демократии (мультипирамидальной непатрональной системе), патронажной демократии (мультипирамидальной неформальной патрональной системе), патронажной автократии (однопирамидальной неформальной патрональной системе) и диктатуре с использованием рынка (однопирамидальной бюрократической патрональной системе). Их пути развития не вели только к одной из возможных целей: консервативной автократии.

На графике 8 показаны траектории четырех стран. В случае с Эстонией мы видим переход от однопирамидальной бюрократической патрональной коммунистической диктатуры к мультипирамидальной непатронажной либеральной демократии. Подобные изменения типичны для западно-христианского региона, но Эстония также может служить примером стабильного равновесия с точки зрения динамики режима. С 1992 года страна демонстрирует удивительную стабильность в плане рыночно-ориентированной экономической политики, а также непатрональности и мультипирамидальности правящей элиты с партиями западного образца и ограниченной властью. Румыния – пример из исторически православного региона – демонстрирует динамическое равновесие патрональной демократии. Оно связано с постоянными колебаниями и попытками изменить тип режима «сверху», но ни одна патрональная сеть не обладает монополией на власть, а значит, не может создать единую пирамиду. Казахстан представляет исламский исторический регион: он двигался от коммунистической диктатуры к патрональной автократии, т. е. от бюрократического к неформальному типу однопирамидального патронального правления. Наконец, Китай входит в посткоммунистический регион, потому что он уже не является коммунистическим государством, но в этой стране сменилась модель, а не режим. Там сохранилась диктатура, но из коммунистической она превратилась в диктатуру с использованием рынка.

График 8. Смоделированные траектории (cверху вниз) Эстонии, Румынии, Казахстана и Китая

Вторичные траектории: отход от демократии. Переходя к типологизации вторичных траекторий, мы должны разобраться с термином «отход от демократии». В гибридологии отходом от демократии или упадком демократии называется деградация демократической формы правления в плане свободы, гражданских прав и конституционного функционирования институтов публичной дискуссии в целом. На первый взгляд эта концепция носит нормативный характер и косвенно связана с основным постулатом транзитологии: страна «отступает» назад, словно по прямой улице, по оси «демократия – диктатура», где движение в сторону от демократии возможно только к первоначальной стартовой точке (диктатуре). Однако в нашем понимании отход от демократии – это описательная концепция, которая может означать движение от демократии к а) консервативной автократии, b) патрональной демократии и c) патрональной автократии. Возврат к диктатуре возможен, но крайне маловероятен, поскольку демократии и даже автократии опираются на электоральную гражданскую легитимацию, которая несовместима с чисто однопартийной системой. В таблице 2 подытоживаются вторичные траектории, каждая из которых демонстрирует одну форму отхода от демократии.

Таблица 2. Вторичные траектории (отход от демократии) стран посткоммунистического региона с точки зрения идеальных типов режимов

На графике 9 мы вновь видим четыре траектории. Некоторые из этих случаев отхода представляют собой одноуровневую трансформацию, да и в ее рамках это были лишь попытки: в Польше Качиньский пытался осуществить антидемократическую трансформацию без патрональной трансформации (т. е. от либеральной демократии к консервативной автократии), а в Чешской Республике Андрей Бабиш предпринял попытку патрональной трансформации без антидемократической (т. е. от либеральной к патронажной демократии). В России 2003 года состоялась успешная одноуровневая трансформация: Путин преобразовал мультипирамидальный неформальный патрональный режим в однопирамидальную патрональную автократию. Наконец, в Венгрии в два этапа произошла успешная двухуровневая трансформация: в 1998–2002 годах страна прошла через патрональную трансформацию – от либеральной к патрональной демократии, а в 2010 году Виктор Орбан, получив на выборах сверхбольшинство голосов, приступил к антидемократической трансформации режима – от патрональной демократии к автократии.

Циклы режимов. Так называемые «цветные революции» в данном регионе в основном представляли собой одноуровневые трансформации. Предложенная Генри Хейлом концепция «режимных циклов» описывает это их свойство. При патрональной демократии, характеризующейся конкуренцией патронально-клиентелистских сетей, та сеть, которая находится у власти, пытается власть монополизировать, двигаясь в сторону автократии. Но когда события разворачиваются в обратном направлении, результатом их становится не непатрональная либеральная демократия западного типа, а вновь конкурентная система патрональной демократии. Одним словом, за антидемократической трансформацией следует демократическая, но она не сопровождается антипатрональной трансформацией. Это мы наблюдали, к примеру, в Украине, где однопирамидальная патрональная сеть Леонида Кучмы рухнула в результате «оранжевой революции» 2004 года, а революция Евромайдана в 2014 году положила конец попытке уже Виктора Януковича установить автократический режим.

График 9. Смоделированные траектории (cверху вниз) Польши, Чешской Республики, России и Венгрии

График 10. Смоделированные траектории Украины (сверху) и Грузии (снизу)

Впрочем, у этого правила были и два исключения. Первым из них стала Сербия, но только из‐за того, что «революция бульдозеров» 2000 года свергла патрональную автократию, а не демократию. Второе исключение связано с Грузией, где администрация Михаила Саакашвили, избранного президентом после «революции роз» 2003 года, предприняла попытку антипатрональной трансформации, не сопровождавшуюся демократической трансформацией. Хотя урезание государственного контроля – на идеологизированной либертарианской основе – имело антипатрональную направленность, ликвидировав властный компонент «власти-собственности», Саакашвили повел Грузию по пути консервативной автократии, а не либеральной демократии. Траектории Украины и Грузии изображены на графике 10.

ДИАПАЗОН И ПРЕДЕЛЫ ТРЕУГОЛЬНОЙ СХЕМЫ

Мы выделили шесть идеальных типов режима, но шесть из десяти стран, упомянутых в предыдущем разделе, оказываются близки либо к патрональной демократии (Румыния, Украина, Грузия), либо к патрональной автократии (Казахстан, Россия, Венгрия). В связи с этим возникает вопрос: насколько полезна наша типология? Насколько реалистична эта схема, если на ней, к примеру, Россия и Венгрия оказываются «ближайшими соседями»? Мы, конечно, не утверждаем, что эти режимы абсолютно соответствуют идеальному типу или что они в равной степени к нему приближены. Однако гигантские различия между двумя этими странами очевидны всем. Россия – многонациональное, разноязыкое государство, превышающее Венгрию по территории в 180 раз, а по численности населения – в 14 раз. Россия богата природными ресурсами, а Венгрия – нет. Венгрия – член ЕС, страна с низким уровнем насилия, да и в мировой геополитической системе два эти государства занимают совершенно разные места. Этот список отличий можно продолжить, однако, если речь идет о сравнительном анализе, важно разграничить характерные особенности страны и особенности режима. Треугольная схема базируется на особенностях режимов вроде плюрализма властных сетей, доминирующего экономического механизма и формальности институтов. Эти параметры имеют отношение именно к режиму, т. е. институционализированному набору основополагающих правил, структурирующих взаимодействие в центре политической власти (горизонтальные отношения) и его взаимоотношения с обществом в целом (вертикальные отношения). К характерным особенностям страны, напротив, относятся такие параметры, как этническое деление, размер территории, природные ресурсы и положение в международной политико-экономической системе: они формируют внешнюю среду, в которой действует тот или иной режим. Естественно, между особенностями страны и режима существует взаимосвязь, поскольку некоторые особенности страны 1) влияют на устойчивость режимов и 2) могут придавать некоторым характерным особенностям режима местную специфику. Однако для понимания сходства и подлинных различий между определенными режимами и странами крайне важно аналитическое разделение между этими наборами характеристик. Возвращаясь к нашему примеру, мы хотим отметить, что различий между путинской Россией и орбановской Венгрией в 2019 году не больше, чем было между брежневским СССР и кадаровской Венгрией до 1989 года. Страны, конечно, различаются, но в первом случае оба режима представляют собой патрональную автократию, а во втором – коммунистическую диктатуру.

Это различие подводит нас к последнему тезису: треугольная схема не может отразить все. С одной стороны, она отражает больше измерений, чем мы обрисовали здесь выше. В нашей книге «Анатомия посткоммунистических режимов», которая планируется к изданию на русском языке в 2021 году, мы выделяем 11 измерений, в том числе такие, как множественность властных сетей/легитимации, члены правящей партии, гибридный тип режима (выборы и верховенство закона) и автономия гражданского общества. С другой стороны, треугольная схема не показывает конкретный уровень доминирования в каждом из секторов доминантности. Когда в треугольник помещается режим А, его положение отражает доминирование 11 характеристик, но поскольку уровень доминирования в схему не заложен, режим Б, помещенный в ту же точку, что и режим А, может отличаться от него по степени доминирования каждого из 11 параметров. Тот факт, что в нашей схеме мы не учитываем уровень доминирования, не означает, что мы упрощаем структуру режимов: это значит лишь, что мы не претендуем на учет всех нюансов, которыми обладают режимы в плане патронализма, формальности институтов, идеологии и т. д. Но уже сама совокупность 11 доминирующих характеристик, независимо от степени их доминирования, определяет конкретный «характер», или определенную внутреннюю логику, вытекающую из взаимодействия 11 параметров. Хотя кому-то из ученых может показаться, что отсутствие количественной системы измерения ведет к неточности, следует понимать, что треугольная схема – это инструмент в равной степени исследовательский и иллюстративный. Это прежде всего инструмент для моделирования траекторий посткоммунистических режимов, и визуальное сравнение этих траекторий позволяет понять не только само развитие каждого режима, но и (особенно) то, в чем развитие этих режимов различалось. Придание этой схеме большей точности лишило бы ее этой эвристической ценности, да и не позволило бы представить измерения в виде когерентной матрицы. И именно тот факт, что схема показывает все эти измерения вместе, превращает ее в полезное средство передачи всей сложности режимов, где сферы политической, экономической и общественной деятельности разделены в разной степени.

Перевод с английского Максима Коробочкина