Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Давно ли мне били морду? Сложно сказать. На самом деле это очень ёмкое понятие — "бить морду". К этому сакральному действу нельзя отнести спортивные поединки, дуэли и сражение на поле боя. Битиеморды предполагает самозабвенное нанесение ударов кулаками по лицу неприятеля и получения от процесса морального удовлетворения.
В той же ситуации, но ежели морду бьют тебе, удовольствие получить весьма сложно. Есть исключения — один знакомый подпоручик осознанно и добровольно напрашивался на мордобитие, желая усугубить чувство собственной ничтожности и никчемности в рамках Вселенной. Чувство это его светлость Тревельян непременно обозвал бы экзистенциальным кризисом, и возникло оно у вышеупомянутого подпоручика в результате отвергнутой любви и на фоне алкогольного опьянения, мало совместимого с жизнью.
В моем случае ни о какой добровольности речи не шло. Империя сказала — "надо", офицер ответил — "есть".
— … занимаются сраным говном, вместе со своим Регентом, Тайным советом и преторианцами! А там воруют людей, крадут прямо из родных домов и продают в рабство! — орал я, размахивая недопитой бутылкой. Мне особенно легко было изображать праведный гнев, поскольку тему я изучал на практике, — Жгут деревни, вырезают целые хутора! Лоялисты, имперцы — да пошли вы все в жопу вместе с вашими ассамблеями и регентами! Да гори они все синим пламенем!
Компания артиллерийских унтер-офицеров уже поднималась из-за стола и двигалась мне навстречу.
— Эй, "оливка", остынь… — легла мне на плечо тяжелая рука.
"Оливками" звали пограничников — за цвет их мундиров. Мне пришлось стать поручиком Корпуса пограничной стражи — коротко стриженным, бородатым и злым на весь свет. Я заметил черный рукав бушлата и пуговицы с якорями и сбросил ладонь:
— Хорошо тебе, морячок, в консервной банке по ссаной луже плавать? Сколько вас тут, в этом болоте — двадцать тысяч засранцев на пятидесяти калошах? Пятнадцать тысяч пограничников на пятнадцать тысяч верст сухопутной границы империи, а? Нам жопами своими работорговцев и контрабандистов распугивать?
Морячок вломил мне первым, потом подключились унтера.
Всё дело было в позиции руководства Корпуса пограничной стражи. Если честно, меня она всегда восхищала. Пограничники остались на местах и несли службу, даже когда лоялисты захватили власть. И потом, когда началось имперское восстание. Помимо западной границы, которая горела огнем во время войны с Протекторатом, у нас был огромный восточный фронтир и южная засечная черта. С началом смуты имперские колонисты и более-менее цивилизованные туземцы оказались под ударами диких племен. Башибузуки — на юге, хунхузы — на востоке. Они просто озверели, чувствуя свою безнаказанность, и только самоотверженная позиция пограничной стражи хоть как-то сдерживала эту волну насилия.
Если бы у меня был выбор, если бы я вообще хоть когда-то задумывался о том, что придется надеть мундир — я бы был пограничником. Да и вообще — "олива" была куда удобнее "хаки".
Так же легко я смирился с короткой стрижкой. А вот борода… Никогда не понимал эту моду. У пехотных офицеров было принято носить усы, у кавалеристов — эспаньолки, а моряки щеголяли бакенбардами. Так что отросшая борода откровенно бесила — чесалась и терлась о воротник.
С потолка капало, спина мерзла, а сокамерники мои — воняли. Они старались держаться от меня подальше — бродяги и уголовники никогда не терпели политических. А что вы думаете? Господа унтера так разозлились на меня за слова о Его Высочестве, что хором дали показания о том, что я призывал сжечь Тайный совет и Регента, унижал боеспособность, честь и достоинство имперских армии и флота и вообще вел себя антиобщественно и непатриотично. Судья хотел дать мне штраф и отправить в арестантские роты на пару месяцев, но записка, переданная судебному приставу человеком с невыразительным лицом, сделала свое дело — я отправлялся к черту на рога — на поселение.
Железные двери со скрипом отворились и в камеру запустили группу заключенных. Они вертели головами как слепые котята, попав в нашу тьму кромешную из хорошо освещенного коридора. На троих были синие изорванные мундиры, еще четверо носили цивильное. Ну, понятно — лоялисты из очередного занятого армией населенного пункта, по которому частой гребенкой прошлись жандармы…
— Доброго вечера добрым людям, — произнес один из новоприбывших.
— Так то добрым, а тебе, псина лоялистская, добра не видать от Мангазеи до Эвксины… — буркнул один из уголовников.
Но его особенно никто не поддержал — да и маловато их было, чтобы диктовать свои условия. Поэтому пришлось заговорить мне:
— А вы господа, присаживайтесь, не стесняйтесь. Тут свободных мест много — давеча одну партию по этапу отправили, да и нам долго ждать не придется, есть такое чувство…
Их глаза как раз привыкли к мраку, и они расселись на нары. Я увидел, как у самого молодого — парня в знавшем лучшие времена френче и круглых очках, дернулось лицо, когда я назвал их господами. Остальные были постарше и поспокойнее.
Потом принесли ужин — какую-то овощную похлебку и ячменные хлебцы. На самом деле — не так уж и плохо, приходилось мне питаться и похуже. А вот парнишке-лоялисту явно хотелось страдать. Он набрал ложку супа и медленно вылил из нее юшку обратно в тарелку, швырнул туда же хлебец и отодвинул посуду от себя.
— Я съем? — тут же оживился один из бродяг. — Дай мне там…
Лоялист брезгливо кивнул. Я не удержался от реплики:
— Зря вы так. Потом пожалеете.
— В смысле? Я должен жалеть эту бурду?
— Ну почему сразу бурда? Овощи в супе не гнилые, хлебцы — свежие. Мяса бы еще — и вообще порядок!
— Это так показательно — жрать что дают и не возмущаться… Психология обывателя!
Тут подключился какой-то из уголовников:
— Иди, потребуй обед из трех блюд, барчук… Ща официянт тебе марципанов принесет…
От "барчука" лоялиста вообще перекрутило, и он начал кипятиться, но один из старших товарищей положил ему руку на плечо и тот хмуро прошествовал на свое место.
— Молодой еще, идеалист, — кивнул на "барчука" старший лоялист, — Будем знакомы? Моя фамилия Вольский. Не погнушаетесь пожать руку синемундирнику?
— Мне плевать, я пограничник, — хмыкнул я.
Да и вообще, сидя в одной камере проявлять мелочную неприязнь было бы глупо. Тем более — и на нашей, и на их стороне было полно людей, только волей случая примеривших на себя "хаки" или "синеву". Гражданская война — дело сволочное и непредсказуемое…
— А-а-а, — понятливо протянул Вольский, — Пресловутый нейтралитет "оливы"… И каково оно вам, в имперской тюрьме? Помог нейтралитет? Вы по какой статье?
— Нормально в тюрьме, не хуже нашего Мухосранска. Я сам виноват — напился и устроил невесть что в приличном месте… Но вообще-то могли бы отдубасить и на том остановиться, поселение — это, пожалуй, слишком.
— И вас на поселение? Ну, надо же… Я вижу, вы человек бывалый и осведомленный, не поделитесь соображениями, что нас ждет?
— Не знаю, как вас, а я собираюсь проситься в старатели — всяко больше шансов скостить срок… А еще на Севере выделяют землю даже таким, как вы — если верить Земельному проекту. После того, как отбудете положенное, конечно…
— Этот Земельный проект — вообще нечто удивительное. Это так неконсервативно, что я начинаю подозревать Регента в симпатиях к социал-демократам…
— Послушайте, Вольский, почему лоялисты всегда всё приводят к обсуждению политики?
Собеседник глянул на меня своими умными серыми глазами, а потом хохотнул и хлопнул себя ладонями по ляжкам:
— Уели вы меня, господин офицер! Вы ведь офицер?
— Поручик пограничной стражи, да…
— Ну, я тоже не лаптем щи хлебал и дослужился до старшего лейтенанта… Мы с вами практически в одном звании, получается. Ну, с вами-то понятно, но про судьбу пленных лоялистов всякие слухи у нас ходили…
Я пожал плечами. Насколько я успел вникнуть в тему — хуже всего синемундирникам и функционерам из Ассамблей приходилось непосредственно после захвата их имперцами. Там могли и отдубасить, и обобрать, да и что там говорить — зарубить или пристрелить на месте. Маловато гуманистов в Новой имперской армии, что уж тут говорить. Особенно — в кавалерии и у преторианцев… А вот после того, как лоялист попадал в фильтрационный лагерь — его судьба становилась простой и понятной. Его ждал суд.
И судили там всех одинаково — что уголовников, что политических. Обычной практикой было впаивать рядовому-синемундирнику незаконное ношение и хранение оружия и отправлять на поселение лет на семь. Командному составу — организацию массовых беспорядков с применением оружия — это уже на десятку тянет. Эмиссаров, уполномоченных и депутатов Ассамблей никто жалеть не собирался — тут проводили тщательное дознание и выкапывали всё — от коррупции и спекуляций до подстрекательства к убийствам и статей совсем отвратительных, о которых и говорить-то неприятно. И тут уж приговор мог быть самым суровым — вплоть до высшей меры. А что расследование могло затянуться — так лоялисты столько тюрем настроили за недолгое свое правление — на полстраны хватит!
— Вы людей за ноги вешали? — спросил я Вольского.
Он помрачнел, сжал скулы и решительно ответил:
— Нет!
— Ну вот, значит, и бояться вам нечего. Поедем на поселение дружной компанией, на месте разберемся.
Теплушка была ничем не хуже тех, на которых я со своими солдатами объездил половину Империи.
Эта мысль заставила меня глубоко вздохнуть: черт побери, даже мерзкая рожа Стеценки была бы куда более приятным соседством, чем нынешняя компания. Нет, правды ради, людьми они были в целом неплохими. В целом. Не плохими.
Тот же Вольский — реалист и практик, неплохой собеседник… Но быть аполитичным пограничником — "оливкой" — с каждым днём становилось всё труднее. Особенно допекал меня Эдик. Тот самый принципиальный парень в очках. Эдуард был очень типичным лоялистом. Мы с ним были одного возраста, оба росли на периферии — только я на юге, а он на западе. И смотрели на мир как будто через очки разного цвета.
— … как всякий разумный человек! Я не смог не выйти на демонстрацию после того, как увидел, как кавалеристы плетями разогнали антивоенный пикет! Это в стране, где за десять лет до войны была объявлена свобода собраний!
На подобные темы спорить с лоялистами любил Лазаревич — успешный делец и неуспешный контрабандист, который погорел на ввозе особо крупной партии контрафактных папирос. На его смуглом лице иронично блестели голубые глаза, выдавая огромное удовольствие от доведения до белого каления вспыльчивого Эдуарда.
— Это вы про события в Искоростене? Город был на военном положении, вы в курсе? Это предполагает запрет на любые митинги и шествия — в соответствии с законом.
Эдик возмущенно выдохнул:
— Разве можно оправдывать насилие к мирным протестующим? Они били плетями невинных людей, женщин! У одной девушки оказалось изуродовано лицо — до конца жизни! Они гайки накручивали на кончики хлыстов, понимаете?
— Девушка знала о военном положении?
— Это не помеха для тех, у кого есть совесть! Войну нужно было прекращать — это было понятно любому разумному человеку! Люди гибли ни за что, ни про что…
— То есть, когда Протекторат напал на наших иллирийских союзников, вступать в войну не следовало? — это было тактикой Лазаревича — выбесить Эдика бесконечными вопросами.
— Да! То есть, нет! Почему наши солдаты должны были гибнуть за чужие интересы? Мир без аннексий и контрибуций — вот первое требование, которое выдвинула Ассамблея, и мы всячески…
— И что — получилось? Ваш родной Искоростень был оккупирован Протекторатом сразу после подписания перемирия и находился в таковом состоянии, пока Новая Имперская армия не вышвырнула оттуда тевтонов!
Тут уж я не смог удержаться:
— Справедливости ради, там стояли не тевтонские, а сарматские части, и они сами сложили оружие…
— Ради Бога, поручик, вы военный, вам виднее… — поднял ладони вверх Лазаревич. — Ой, простите… Не военный, а пограничник, а то ведь снова прицепитесь…
В этот момент состав остановился, и вдоль него забегали жандармы — разносили ужин. Это была жидкая комковатая овсяная каша с черным хлебом. После каши раздали яблоки, вялые и иногда — червивые, каждому по штуке. Эдик слопал кашу очень быстро, орудуя ложкой с завидной энергией. Яблоко он тоже сожрал моментально — остался только хвостик.
— Мы для имперцев — расходный материал, — сказал Эдик, — Сдохнем — и черт с ним. Посмотрите на эти вагоны — разве можно людей возить в таких вагонах в такую погоду?
Тут мы с Вольским понимающе переглянулись. Вагон был еще ничего — по крайней мере, из щелей не дуло и соломы нам набросали прилично. Да и погода для Севера была вполне терпимой — то ли еще будет осенью–зимой!
Лазаревич перехватил наши взгляды и тут же сообразил, что упустил целую тему для издевательств:
— Эдуард, а вы служили?
— Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Эдуард.
— А как же лояльность?
— Лояльность можно по-разному проявлять! У меня была ответственная работа!
— В штабе, писарем? — усмехнулся уже Вольский.
Вообще-то он парня периодически защищал. По собственному признанию старшего лейтенанта — сам таким был, пока не попал в войска.
— Нет, не в штабе. В Главпродзаге! — гордо ответил Эдик, — Снабжать продовольствием голодающих рабочих — что может быть достойнее? Я руководил отделом статистики!
В углу вагона зашевелились душегубы. На самом деле эти дюжие сельские парни никого ни разу не убили — по крайней мере, при имперской власти. Эти доведенные до ручки поселяне с голодухи грабили прохожих и проезжих на большой дороге. Работники ножа и топора винили во всех своих несчастьях продразверстки, и, соответственно — Главпродзаг. Правда, о причинах, вынудивших двух братьев заниматься всё тем же ремеслом после отмены продразверсток и решения о Земельном проекте, они умалчивали.
Слова Эдика они восприняли близко к сердцу.
— Тише, тише братцы-разбойники! — лоялисты тут были в большинстве, и Вольский пользовался авторитетом, поэтому шевеление прекратилось.
А Лазаревич оскалился:
— Вот, Эдик, пойди, ребятам расскажи о достойной работе по заготовке продовольствия…
— Саботажники… — буркнул Эдик, — Люди в городах пухли от голода, а они зерно прятали… Куркули…
Говорил он это тихо, чтоб поселяне-душегубы его не услыхали.
— Я вот помню, как в конце той войны стоял в очереди, за сдобой… — снова не смог удержаться я.
— Чертовы очереди! — тут же подключился Эдик, — На целую версту порой растягивались, за всем, чем угодно — за молоком, хлебом, не говоря уже о мясе!
— Кошмар-то какой! — хохотнул Лазаревич, — Ты после того, как по приговору Ассамблеи императора-батюшку за ноги-то подвесили, мясо в глаза видел?
— Вообще-то, — заявил Эдик, — у меня был усиленный паёк!
Наша станция называлась Остров. Почему остров? Непонятно. Морем тут и не пахло. Каменистая равнина, станционные постройки, форт, и где-то на горизонте — темно-зеленая полоска леса.
Жандармы вывели из вагонов лошадей, построили нас, и старший охраны — огромный фельдфебель с шикарными усами — заявил:
— Так-с, господа ссыльнопоселенцы. С сего момента — вы имеете все права и обязанности, связанные с этим новым статусом. Предупреждаю сразу — захотите сбежать — бегите к чертовой матери. Следующий поезд через три дня, ближайшее место, где есть живые люди — это Новый Свет, куда мы с вами и направляемся. А здесь, на Острове, все жители — это железнодорожники, гарнизон и их семьи. Из питания тут — одни лишайники на камнях, можете попробовать — они невкусные. До Нового Света как раз до вечера доберемся, там сегодня на ужин… Сегодня среда? По средам у них рыбные котлеты и картофельное пюре. Вот и решайте сами. Мы поехали — а вы догоняйте.
Жандарм неожиданно легко для его комплекции взлетел в седло, чмокнул губами, направляя лошадь шагом, и во главе своих людей двинулся по дороге, которую из окружающего пейзажа можно было выделить только благодаря двум глубоким колеям от колес.
Я шел по негостеприимной каменистой северной земле, глядел на потерявшие лоск элегантные полуботинки Лазаревича и думал, что не зря так тщательно выбирал в столице новые сапоги. Правильные сапоги — это такой особый вид счастья, знаете ли…
— Двуногие мулы! — сказал Вольский, — Так называли легионеров. Они тащили на себе по сто фунтов поклажи. У нас, наверное, побольше будет!
Я хотел по привычке пожать плечами, но вес рюкзака с припасами и прочей полезной всячиной не дал мне такой возможности.
— Мне всяко больше улыбается такая жизнь, чем унылое сидение в Новом Свете. Хотите пилить бревна — возвращайтесь, ради Бога! — точно никого из этой компании тащить с собой мне не улыбалось.
Единственный, кто был более-менее полезным — это Лазаревич, но его вечная язвительность и желание потрепать языком тоже порядком надоели.
— Ладно, ладно, поручик, я ж так…
Вольский поправил лямки, и мы двинулись дальше.
Места здесь были красивые и богатые. Северные отроги Мамонтовых гор славились самородным золотом и драгоценными камнями, в первую очередь — изумрудами. А еще — вулканической активностью, которая была видна невооруженным глазом — гейзеры и горячие источники тут не были редкостью.
Отчасти потому я и выбрал судьбу старателя. С одной стороны — Империя сказал "надо!", а с другой — красиво тут, да и лютой зимой всяко теплее… Местами.
— Вижу, вижу стрелку! — крикнул Эдик, и эхо, ударившись о стены ущелья и многократно отразившись, создало вокруг немыслимую какофонию.
Маленький камешек упал откуда-то сверху и прикатился прямо мне под ноги.
— Кретин! — беззлобно сказал Вольский и дал Эдику подзатыльник, — Знаешь, что такое лавина?
Я зачем-то поднял камень и сунул его в карман.
— Значит, скоро будет сторожка? — Лазаревич оперся на короткое охотничье копье и выжидательно глядел на нас.
Холодное оружие ссыльным дозволялось, всё же места здесь дикие, и зверья полно. А вот винтовки — ни-ни. Разбирайся, как хочешь!
Намалеванная на отвесной скале белым мелом стрелка выглядела довольно свежей и четко указывала направление. Поэтому я не стал отвечать на вопрос коммерсанта и зашагал вперед.
Ручеек бежал вдоль тропинки, шевеля камешки и поблескивая в лучах заходящего солнца, еще способного растопить снег на белых шапках гор. На отвесных скалах там и тут виднелись деревья и кустарники, уцепившиеся за самые мельчайшие трещины и вырвавшие себе право на жизнь.
Мы шли на один из самых дальних приисков, добираться до которого было мало охотников. Старик ссыльный, который, по слухам, обитал здесь, приносил пару раз в Новый Свет крупные самородки и звал с собой — осваивать какое-то райское место, но желающих не нашлось — три дня пути по каменной пустыне и северному лесу и еще сутки — по лабиринту горных ущелий. Это у кого угодно отобьёт охоту. Кроме меня.
Тем более, старик оставлял знаки — вроде этой белой стрелки.
— А что, Вольский, я слышал, что ваши уполномоченные тут тоже держали лагерь — для особо важных заключенных, из бывших… — Лазаревич провел острием копья по стене ущелья, и у меня пробежал мороз по коже.
Отвратительно! А Вольскому — хоть бы хны:
— Ну, я уполномоченным никогда не был и быть не хотел… Но что-то такое говорили — мол, высший свет столицы и императорский двор — ну, тех, кого сразу не порешили — вывезли на север куда-то…
— Высший свет — в Новый Свет, а потом — на тот свет! — выдал вдруг Эдик, — Я такое в конторе слышал от ребят из заготовительной команды.
— Ну, карателям виднее… — подмигнул Лазаревич, — Знаем мы, как они там заготавливали и что…
— Спекулянт! Из-за таких, как ты, Республика Ассамблей и пала! Беспринципные шкурники! — завел свою шарманку Эдуард, яростно поправив очки.
— Да-да, сначала мы развалили Империю, потом — Республику… Это что за родина у нас такая, что из-за парочки эффективных бизнесменов она по швам постоянно трещит?
— Бизнесменов? — поднял брови Вольский.
— Так в Альянсе называют дельцов и предпринимателей, — отмахнулся Лазаревич.
— Ну, сейчас-то ты по швам трещишь, — не удержался лоялист. — Эк тебя господа имперцы в оборот взяли!
— Это что же — тебе Новая Империя по душе? — удивился Лазаревич, — Что это ты за них радуешься?
Вольский вдруг перестал спорить. Он уставился себе под ноги и дальше топтал камни еле заметной тропки уже молча.
Мы вышли к сторожке, когда в ущелье уже заглядывали первые звезды.
Лазаревич по-хозяйски отодвинул щеколду и заглянул внутрь.
— О! Дичь! — обрадованно сказал он, заметив копченую птицу, висящую на потолке. — И картоха — на ладан дышит.
Пришлось брать власть в свои руки:
— Эдик — бегом собирать дрова. Вольский — глянь, чего мы тут можем оставить на сутки-двое. Лазаревич — оборудуй лежаки — на тебя вся надежда.
— Тут полно дров! Вот поленница! — Эдуард, видимо, был всё-таки невменяем.
Приходилось объяснять прописные истины:
— Так я сейчас оттуда и возьму, чтобы тебе ужин приготовить. А ты положишь туда еще, и побольше — чтобы другие себе ужин побыстрее приготовить могли… Или чтоб мы сами на пути с прииска не одурели искать в пургу или какую еще непогоду топливо, смекаешь?
Эдик вроде как смекал. И потому умчался собирать сушняк, а я занялся готовкой. Наколол лучины, чиркнул спичкой — и огонь занялся с первого раза! Всякий раз думаю, что когда костер разжигается сразу — это что-то вроде доброго знака.
Установил костровые рогатины и поперечину, повесил на огонь закопченный чайник из сторожки и принялся чистить картошку, бросая очистки прямо в огонь. К местной копченой птице и картошке добавил из своих запасов сушеных овощей и соли — получилось настоящее рагу — ничем не хуже того, что подают в столичных харчевнях.
Даже Эдик, бегавший туда-сюда с охапками дров, принюхивался и пускал слюни.
Наконец мы разложили рагу по мискам.
— Доброгоздоровьичка добрым людям! И приятного аппетита, — произнес скрипучий голос из темноты.
Лазаревич схватился за копье, Вольский — за топор, Эдик выронил миску с рагу себе на штаны, ошпарился, заорал дурным голосом и забегал вокруг костра.
— И вам доброго вечера! Присаживайтесь, не стесняйтесь — у нас тут на всех хватит, и на вас, и на еще одну порцию для этого молодого господина, который сейчас скачет вокруг огня — сказал я.
Старик подпирал стену сторожки уже несколько минут и агрессии не проявлял — потому я и не подавал виду, что давно заметил его, и сосредоточился на готовке.
— Меня Кир Кирыч зовут, — сказал старик, усаживаясь и подставляя глубокую деревянную тарелку, в которую я наложил ему еды из котла, — А вы, ребятушки, ссыльные, стало быть?
Дедушка был колоритный — в бекеше, треухе, ладных валенках с яркой вышивкой и калошах — из гуттаперчи. За спиной у него располагалась туго набитая котомка и видавший виды охотничий самострел. Видно, запрет на огнестрельное оружие распространялся и на него.
— Так и есть, дедушка, — Лазаревич положил копье и теперь наяривал горячее варево, время от времени останавливаясь, чтобы отдышаться, — Мы тебе на помощь из Нового Света добираемся. Нам сказали — работы у тебя тут много, а желающих помочь особо нет.
— А гумагу-то покажьте, из жандармерии? А то вдруг ты упал намоченный, а я тебя привечать стану?
— За бумагами — это к поручику, — перевел стрелки бывший делец.
Пока я шарил за пазухой в поисках гербовой бумаги с круглыми печатями, удостоверяющей наш статус и право перемещаться по землям имперского Севера, старик налегал на рагу, поглядывая на нас из-под кудлатых бровей.
Получив в руки документ, он с явным благоговением потрогал пальцем изображение имперского герба и, шевеля губами, принялся читать. Дочитав до конца, он кивнул и сказал:
— Ой, много работы, ой, много! Ну, теперь пойдёт дело… В одиночку-то я что? Смех один! Есть у меня задумка — поставить плотину в одном месте да воду отвести — тогда намыть там можно многие фунты…
— Фунты чего? — Эдик даже рот приоткрыл, забыв об ошпаренноммеждудушье.
— А ты варежку-то захлопни! — сурово сказал Вольский, — Нам каждая унция — это две декады сроку долой! Так что увижу, что затеваешь какую глупость — не спущу!
Эдик варежку захлопнул, но держал ухо востро — уж больно ему это в душу запало — про "многие фунты". А я тоже держал ухо востро — но по другой причине.
— Место это во глубине гор, в пещерах — там речка течет, ее самоядь дикая, что до Империи тут обитала, прозвала Суох.
— Нет-река? — переспросил я.
Кир Кирыч удивленно на меня глянул:
— Слыхал, что ли? Ну да, северяне имперские так и говорили — Нет-река, пе ревели стало быть с самоядьского. На Суохе надо поселок ставить и чугунку сюда тянуть, а не этот ваш Новый Свет — срамота одна, только и богатства, что деревяшки да олени… А чтоб вы не сомневались да назад не убегли — вот, гляньте!
Старик покопошился в кармане и в свете костра желтизной блеснул маленький корявый кусочек — величиной с ноготь взрослого человека.
— Золото!.. — зачарованно проговорил Эдик.
А Лазаревич уважительно цыкнул зубом.
В пещерах было страшновато. Красноватого оттенка стены, булькающие горячие источники и сернистый запах.
— Не-ет, ребятушки, тут нам оставаться не след. Тут пещерный газ скапливается, можно уснуть и не проснуться! Там, куда мы идём, похолоднее да посвежее…
Некоторые пещеры, пробитые водой в толще гор, пронизывали скалы насквозь, сокращая путь через отроги в несколько раз.
— Упал намоченные вкруг горы ходили! — бормотал Кир Кирыч себе под нос, споро перебирая ногами, — А умный разве гору обходить будет, ежели прямой путь есть? Но они разве умные? Умный — это я, стало быть. А они — дурной народ, неблагодарный…
— А что, были тут лоялисты до нас? — спросил Вольский.
Старик остановился, я вперился в него взглядом:
— А ты ансамблейщик, стало быть? — и потянулся рукой к самострелу.
— Погоди, погоди, деда… Что было — то было и быльем поросло, сейчас-то мы в одной лодке… — Вольский не то, чтобы испугался, но конфликтовать со стариком явно не хотел.
— Быльем, говоришь? Могилы еще травой не заросли, да такие могилы, что ни тебе, ни мне, никому… Да нам всем на колени упасть надо и ежеденно и еженощно лоб разбивать и каяться, каяться за те могилы! Поросло… — борода старика встопорщилась, глаза загорелись, и весь вид его выдавал крайнее нервное возбуждение.
— Что это с ним? — уголком губ спросил Лазаревич.
Я ответил ему так же:
— Может, уполномоченные кого-то из близких повесили?
А в душе моей поднималась буря — неужели я нашел след?
Мы прошли гору насквозь, и заходящее солнце ударило нам прямо в глаза.
— Да тут целый город! — удивился Эдик, — Глядите — дома, заборы… Из колючей проволоки…
До нас постепенно стало доходить, что это было за место. Но Кир Кирыч всё-таки решил прояснить:
— У них под носом — богатства несметные и красоты Божьего мира, каких свет не видывал, а они — людей пытать да вешать… А как грех-то главный свершили — тут-то и кара Господня их настигла — зиму никто не пережил, все померли… Я так думаю — даже друг дружку в конце жрать начали…
Я представил себе состояние лоялистов, когда к ним перестали приходить конвои с провизией. Мы той зимой вынудили Протекторат заключить прелиминарный мир и плотно насели на северный фланг синих, так что со снабжением у них стало худо… А зимы здесь долгие! Сначала уполномоченные перебили заключенных — для экономии, а потом — передохли сами…
— Ну, чего стали? — буркнул старик. — За работу пора браться, благо, ансамблейщикинам сколько материалу оставили!
Мы начали спускаться по крутому склону к мертвому лагерю. Действительно — снизу вход в пещеру рассмотреть было сложно — он скрывался за скальным выступом, да и, не зная заранее, что здесь есть короткий путь к Новому Свету, соваться внутрь смысла особого не было. Короткий путь — неделю… Похоже, я начинал мыслить северными категориями.
Речушка бежала в стороне от лагеря, и мы шли в ее сторону, мимо дощатых бараков с открытыми зевами окон, комендатуры, сложенной из толстых бревен. Над крыльцом виднелась большая табличка с выцветшей синей надписью "СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО". Кир Кирыч, проходя мимо, плюнул в ту сторону и зашагал дальше.
— Почему бы нам не остановиться здесь? Вроде бы строение капитальное… — Эдик просто фонтанировал идеями.
— Останавливайся, — предложил Лазаревич, — Чего там? Кости, небось зверье растащило… Приберешься, освоишься…
— Ай, ну тебя! — обиделся юный активист Главпродзага, — Я же для общего блага!
Лазаревич только оскалился.
Мы прошли вверх по течению речки и покинули мрачную долину, шагая по дну ущелья. Смеркалось и холодало.
— Долго еще? — спросил Вольский.
— Так пришли уже, почитай! — отмахнулся старик, — Здесь моё зимовье, неподалеку!
Зимовье было почти точной копией первой найденной нами сторожки — только размером побольше. Солидная такая избенка, даже окошко одно имелось — с настоящим стеклом и ставенками. Практичный старик расположил жилище в естественной выемке в стене ущелья.
— Пещерный человек! — шепнул Лазаревич Вольскому, косясь на Кир Кирыча, — Как он только не свихнулся, таскаясь тут в одиночку?
А я подумал, что наверняка знать невозможно — свихнулся он или нет. И спросил:
— Люди-то здесь бывают?
— Самоядь заходила раньше, пока синие тут не обустроились. Может, сейчас тоже кто из них бывает — но разве ж их увидишь, если они сами не захотят? Проворные, стало быть. Прознают, что синих нет — придут, точно говорю — больно места тут благодатные!
Мы принялись менять эти благодатные места на следующий же день. Решено было, что трое будут разбирать бараки в лагере и возить сюда материал для плотины, а двое займутся новым руслом для речки.
— Мы с поручиком, стало быть, тут разберемся, а вы давайте — ноги в руки и вперед! Тележку на месте найдете, она и даром тутошнему зверью не нужна, — заявил старик.
Когда Лазаревич, Вольский и ворчащий Эдуард скрылись из глаз, Кир Кирыч поманил меня за собой.
— Я этим иродам не очень-то доверяю… Это ты человек служивый, хоть и проштрафившийся, разумение иметь должен!
Отбросив пару камней у избушки, он извлек оттуда металлический ящичек:
— Гляди!
В ящичке лежал револьвер армейской модели, пачка патронов в масле и связка динамитных шашек.
— Это что еще за сюрпризы, дедушка? Это ты в лагере такое счастье нашел?
— А то! Я оттуда всё вооружение-то прибрал, неча ему людей искушать… Сам-то я и самострелом обойдусь, а вот дай винтарьсамояди — они ж разбойничать пойдут, это как пить дать! Лихие людишки! Далеко прибрал, надежно — и не смотри на меня, не скажу где. Не положено ссыльным — значит, так тому и быть… А левольвер — это я на крайний случай припас… Так что, управишься с динамитом?
— Чего бы не управиться?
Капсюли и бикфордов шнур в ящичке тоже имелись. Наверное, хранились рядом, иначе с чего бы Кир Кирычу их брать — во взрывном деле он явно был полным профаном.
— Вот эту каменюку сдвинуть нужно! — сказал старик, когда мы подошли к тому месту, где река выбивалась из-под скалы, — А тут мы плотину сделаем — и вода вдоль стены ущелья потечет, а тут мелкие лужицы останутся — бери да мой в свое удовольствие — и не по пояс в воде, а едва ножки замочив…
— А ну как лавина?
— Да какая лавина? — сначала отмахнулся он, а потом посерьезнел, — Рискнуть стоит. Мы тут без этого динамита до заморозков провозимся — и работа встанет. А так нам ничего не помешает хоть всю зиму золото мыть — снега тут не будет, и вода из-под скалы теплая течет — там, наверное, горячие источники имеются… Это тут, на свежем воздухе она остывает.
— Ну, попробуем.
На самом деле нам грозило только потерять избушку — припасы мы оттащили на безопасное расстояние. Ну, построим новую, в конце-то концов, или уйдем в Новый Свет — не солоно хлебавши.
Я так и эдак прикидывал направление взрыва, ковырялся в камнях, пытаясь подобраться к нужному куску скалы поближе — и в итоге решил использовать две шашки. Отрезав одинаковые куски шнура и установив капсюли, я скомандовал:
— Беги, Кир Кирыч, беги!
Чиркнул спичкой и побежал сам.
Я всё еще бежал, когда за спиной грохнуло. Эхо от взрыва пронеслось над горными вершинами, вспугнув стаи птиц. Где-то что-то громко упало, потом еще, еще — и всё стихло.
— Стало быть, получилось! — радостно потирая руки, сказал Кир Кирыч, — Даже лучше, чем думалось!
Вода ринулась по новому пути, разделившись на два потока — и в старом русле осталась едва ли четверть от изначального объема.
Они преодолели три версты пути от лоялистского лагеря до зимовья за считанные минуты, и, увидев что мы тут натворили, сначала долго материли нас обоих, а потом радовались, что подготовительных работ теперь — гораздо меньше.
— А здесь точно есть золото? — спросил Эдуард.
Старик только усмехнулся.
Золото здесь точно было.
Мы работали как проклятые. Плотину соорудили за три дня — каркас из досок наполнили камнями, засыпали песком и обмазали глиной. Получилось серьезное сооружение примерно в половину человеческого роста высотой и восемь-десять шагов в длину. Такие масштабы позволили полностью перенаправить поток в новое русло — ближе к стене ущелья. Соорудив деревянные желоба из досок, мы обеспечили себе подачу воды для промывки грунта.
Эдик подпрыгивал от нетерпения — ему хотелось поскорее начать!
Кир Кирычу удалось подстрелить какого-то местно сайгака — черт его знает, как называется эта мелкая мохнато-рогатая живность — так что свежим мясом мы были обеспечены. Круп, сухофруктов и овощей у нас должно было хватить еще на несколько недель, но старик был непреклонен:
— С первыми холодами двинем в обратный путь — чтобы с запасом. Сколько намоем — столько намоем, а жизнь ради золота я гробить не собираюсь.
Наконец мы пустили воду по желобам и взяли в руки лотки. Эдуард тут же кинулся набирать грунт со дна старого русла, плеснул воды, крутанул посудину раз, другой и разочаровано вздохнул:
— Ничего!
Старик не обратил на эмоции пылкого юнца никакого внимания:
— Пробуем здесь, здесь и здесь, — указал он своим корявым пальцем, — Когда нащупаем — подведем желоб, и дело пойдет.
Мы возились с лотками, стоя по щиколотку в воде — по правде говоря, она была довольно теплой, так что ругать такую работу было грешно. Разве что поясницу ломило. И когда я хотел было уже предложить сделать перерыв, Лазаревич вскричал:
— Есть! — и продемонстрировал нам дно лотка, посверкивающее желтыми искрами.
Эдик готов был лопнуть от зависти. Мы добавили длины желобам, застелили их дно мешковиной, уменьшили напор воды и взялись за лопаты. И дело пошло. Вода тонкой струйкой текла от плотины, размывая мягкие породы и оставляя на дне камешки, кристаллики и — золото, много золота!
В основном — мелкие крупинки, которые старатели называют "золотой песок", но попадались и небольшие самородки — поменьше, чем тот, что предъявил в качестве доказательства Кир Кирыч в первую нашу встречу, но всё равно. За день мы выбрали примерно полторы унции драгоценного металла и остановились только потому, что совсем стемнело.
Насколько я мог судить, это было совсем неплохо!
— Это если мы в таком темпе продолжим — то за месяц работы здесь можно дней пятьсот-шестьсот из срока выкидывать… Ну, то есть нас четверо — стало быть, по полгода на брата! Дела-а-а… — мечтательно проговорил Вольский, откидываясь на топчане после сытного ужина, — Я следующей весной точно сюда приду! Эдак, если исхитриться, можно не только срок скостить, но и состояние заработать — как вольный старатель! И какой ерундой я занимался до этого… Вот оно, богатство — под ногами, только руки приложи…
Кир Кирыч даже храпеть перестал от удивления. Он открыл сначала один глаз, потом второй. Приподнялся и спросил:
— Это ансамблейщик говорит, что лучше работать, чем мятежничать? Аль рак свистел где, не слышали? А может, неведомое что в тайге померло? — хихикнул и, повернувшись на бок, пробурчал: — Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет!..
Не простой дед, похоже. Притворяется простачком, а сам…
День шел за днем, и количество золотого песка в жестяной банке из-под ветчины неуклонно росло. Явно портилась погода, и тьма стремительно отвоевывала себе час за часом у светлого времени суток. Однажды за работой я спросил у Кир Кирыча:
— Деда, а скажи, что ты там о могилах говорил? Какие такие могилы?
— А зачем они тебе, внучок? — недобро прищурился старик.
— Я видишь ли, офицер. И есть у меня думка, что в этих местах родня моя загинула, милостью уполномоченных в синих мундирах. И очень мне бы хотелось хоть крест какой поставить, чтобы память их почтить.
— Не того ты полета птица, чтобы тут твои близкие лежали! — крутанул головой Кир Кирыч, а потом умиротворяюще развел руками: — Нет, нет, Царствие им небесное и вечный покой — хорошие люди, должно быть, были, и мученическую смерть приняли, но… Тут такие лежат, что и сказать страшно!.. А могилки я им справил, справил… Все, кроме одной!
Мне показалось, что в глазах старика мелькнуло безумие.
Как оно обычно бывает — сначала долгие дни ничего не меняется, а потом в считанные часы всё идёт к черту.
— Волки! — заорал Лазаревич и метнулся к избушке за копьем.
Старик уже снимал со стены самострел, я побежал к поленнице — за смолистой лучиной. Хищники боятся огня. Вольский и Эдик бежали к нам от плотины, а волки входили в долину шеренгой — один за другим. Такое поведение было для зверей нехарактерно — они, в общем-то, предпочитали обходить людей стороной.
Вспомнился револьвер, но раскапывать ящик было поздно — волки были близко. Я сунул лучину в костер, давая разгореться, и взялся за острогу, какой старик бил крупную рыбу в местных речушках.
Вольский и Эдик были уже здесь, вооружась чем Бог послал — топором и лопатой. Хищники кружили вокруг избушки, сужая радиус витков.
Первый зверь кинулся на нас мощным прыжком, и Кир Кирыч разрядил в него самострел — прямо в грудь. С хрипом волк покатился по земле. Тут же кинулись еще двое — я принялся швыряться горящими головнями, стараясь отогнать хищников — и это сработало. Послышался визг и поскуливание — огня они боялись, да и паленой шерстью запахло — выходит, попал!
Вдруг сзади кто-то вскрикнул и послышались возня и рычание. Они обошли с тыла! Пришлось хвататься за острогу и вступать в рукопашную схватку. По земле катались Кир Кирыч и матерый волчище, схватившись не на жизнь, а на смерть. Вольский размахивал топором, не давая подступиться к себе хищнику поменьше, Лазаревич выплясывал с копьем, желая помочь старику, но боясь задеть его ненароком.
А где чертов Эдик? Думать было некогда — мы с Лазаревичем переглянулись и одновременно навалились на волка, который терзал старика. Мы подняли его на копья и швырнули прочь — подыхать. С распоротым брюхом и кишками наружу даже лесной зверь не выживет…
Похоже, это был вожак, потому что стая вдруг отступила и покинула долину под аккомпанемент жуткого воя.
Вольский схватил самострел Кир Кирыча, быстро натянул тетиву и выстрелил вслед ретирующимся хищникам — полный страдания визг свидетельствовал о том, что его месть удалась.
— Скорей, тащите его внутрь! — старику явно было худо.
Бекеша защитила его тело, но на голове был глубокие следы от когтей — волк чуть не снял ему скальп! Да и правая нога выглядела скверно — икра была разорвана клыками.
И я, и Вольский имели некоторое представление о полевой медицине, потому сумели обработать раны и наложить повязки. Но крови Кир Кирыч потерял много, и что делать дальше — мы не представляли. Еще и Эдик куда-то запропастился.
— Пойду поищу этого… — сказал Лазаревич, — Как бы с ним чего не случилось!
И вышел наружу, прихватив копье.
Вольский посидел еще немного в избе, а потом сказал:
— Нужно перекрыть желоб, пока совсем не стемнело. А то смоет всё к чертовой матери… — и тоже вышел.
Я остался наедине с Кир Кирычем. Старик дышал тяжело, зрачки под закрытыми веками шевелились. Я подошел ближе, чтобы попробовать дать ему напиться, как вдруг он задергался и забормотал:
— Могилка-то! Могилка пустая! Три — полные, одна пустая… Не попустил Господь стране сиротой остаться, уберег наследника, из-под земли достал… Три ангела небесных мученическую смерть приняли, три девицы-красавицы, а он, сокол наш… И-и-и-и! — старик открыл глаза и бешено вращая глазами, вдруг поднялся на топчане и схватил меня за грудки. — Поручик! Поручик, твоё благородие, твою растакую мать! Он живой, живой, вылез из-под земли и ушел пещерами! Не верь никому, живой сокол ясный, я все могилы сам раскапывал — неглубокие они, едва присыпаны. Принцессы лежат, аки ангелы небесные, нетленны и прекрасны, а его — нет! И земля рыхлая! Не веришь мне — сам убедись, у лагеря, где скала белая и кедры растут — там я и кресты поставил, и написал всё, как положено!
Кир Кирыч жутко всхрапнул и вдруг обмяк прямо у меня на руках. Я видел достаточно трупов за эти годы, чтобы не сомневаться — старик умер. Нужно было сообщить об этом другим, и я, застегнувшись, вышел на улицу. От желоба доносились какие-то странные звуки:
— Пусти, пусти, я тебе говорю! — кричал Лазаревич, — И положь, положь на место!
Я с самыми дурными предчувствиями метнулся к тому месту, где хранились динамитные шашки и револьвер — и обмер. Земля была раскопана. В ответ на мои мысли раздался первый выстрел, затем второй и голос Вольского:
— Ах ты, скотина малолетняя! А ну, брось на землю, или я тебе его сейчас знаешь куда засуну?
Я бежал к желобу со всех ног, но успел только к самой развязке.
На залитых кровью камнях лежал Лазаревич, не выпуская из рук копье. Эдик стоял над ним, сжимая в одной руке револьвер, а в другой — жестяной ящик с намытым нами за это время золотом. Видимо, Лазаревич тоже достал его — ящик был весь в крови. Эдуард отвлекся на меня, и Вольский кинулся ему в ноги, надеясь обезоружить. Грянул выстрел — и они оба рухнули на землю.
— Ну ты и скотина, Эдик — тихо проговорил Вольский, потом слегка приподнялся, ухватил с земли крупный камень и с размаху опустил его на голову парня.
— Дерьмово получилось, поручик, а? — Вольский понимал, что умирает, — Ну, ты золото забери, вернись в Новый Свет и расскажи, как тут всё… Хотя кого я обманываю — они тебе не поверят. Припасы тут есть, может, если встанешь на лыжи — дойдешь до нашей территории? Ты пограничник, к тебе вопросов будет мало… А если золотишка подсыплешь кому надо — то и вообще вопросов никаких… Тут до Ларьегана верст сто пятьдесят — может, и дойдешь, если через пещеры срежешь… Дальше — вверх по течению, где Янга в Ларьеган впадает — по Янге уже стоят синие мундиры… Последний рубеж, да? Не лучшее место, но явно предпочтительнее, чем повторно под суд идти — поселением не отделаешься.
Он немного отдышался, потом зашевелил рукой, как будто что-то искал — я понял и подал свою ладонь. Он сжал ее и, прежде чем закрыть глаза, проговорил:
— Эдик — скотина… Хотел с золотом сбежать… Вот из-за таких мы всё просрали, поручик, из-за таких скотов… Но есть другие, слышишь? Ты дойди до Янги — увидишь! Есть другие…
Я ушел не сразу. Сначала аккуратно прибрал желоба, лотки и прочую старательскую утварь в избушку, там же оставил припасы, которые не смог унести с собой. Проклятое золото сначала хотел выбросить, но потом подумал, что это будет просто глупо: там было не меньше десяти унций — огромные деньги. Я взял с собой копье Лазаревича, револьвер, патроны, короткие охотничьи лыжи Кир Кирыча — снег должен был начаться со дня на день — и теплую одежду. Мои перспективы представлялись довольно мрачными — но и шансы выбраться имелись!
Три креста, о которых говорил старик, я увидел издалека — и как только сразу не обратил внимание, когда таскали из лагеря доски и другие материалы? На пригорке, на фоне белой скалы — сложно не заметить.
Попрыгав по камням, я пересек речушку и взобрался на возвышенность. Рядом с тремя могильными холмиками виднелось еще одно углубление — чуть больше по размеру. Подняв глаза на кресты, я прочитал корявые буквы, нацарапанные стариком на поперечинах.
ПРИНЦЕССА ТАТЬЯНА. ПРИНЦЕССА ОЛЬГА. ПРИНЦЕССА АНАСТАСИЯ.
Я еще раз глянул на углубление рядом с могилами, и меня охватила нервная дрожь — я понял, КТО должен был лежать тут, в северной глуши, рядом со своими сестрами.
— Ну всё, братишка, всё кончилось! Держись давай, нельзя помирать, когда уже победил! Сейчас, сейчас до отряда доберемся — обогреешься, отпоим тебя, доктор у нас есть, опять же..
Приоткрыл правый глаз — и увидел только серое небо и сыплющуюся из низких облаков снежную крупу. Приоткрыл левый — и тут же закрыл. Ну его к черту! Четыре синих шинели бежали на лыжах рядом с нартами, на которых возлежал я, грешный. Сил шевелиться не было — по ощущениям я подхватил суровую простуду, меня лихорадило, и мышцы крутило адски. Не ходок я на лыжах, не ходок…
— Да я вижу, тебе лучше! — высокий молодой мужчина с черной, покрытой инеем бородой и выбивающимся из-под папахи чубом посматривал на меня на бегу, — Ты кто таков будешь, откуда в наших местах? Тут людей, почитай, полтора года не видели… Если б собачки не залаяли — пропал бы ты в снегу, весь такой красивый.
— Из Нового Света, ссыльный… Поручик… — увидев его резкий взгляд, добавил: — Корпуса пограничной стражи.
— А-а-а, и за вас сатрапы взялись? Недолго в нейтралитет пограничники играли… На двух стульях, братишка, усидеть невозможно! А меня Дыбенко звать, Иван. Старшина Дыбенко.
Нарты подскочили на сугробе, собаки залились лаем, а меня снова поглотила тьма.
Пришел в себя я, видимо, в отряде. Чистая постель, жарко натопленное помещение, белый потолок… Провел руками по голове — пострижен под ноль, лицо — тоже непривычно голое. Наверное, боятся тифа. Кто-то переодел меня в чистое белье — рубаху и кальсоны. С легкой досадой подумал, что если они копались в вещах, то нашли и револьвер, и динамит, и, конечно, золото. Вообще-то могли и прикопать в снегу и не везти сюда. Эдик бы так и сделал… А эти — странные какие-то лоялисты…
Дверь скрипнула, вошел доктор — ну, а кто еще может носить белый халат и очки?
— Очнулся? Ну, хорошо, ну, замечательно, — он имел огненно-рыжую шевелюру и потрясающе конопатое лицо — открытое и располагающее к себе, — Панацелин — чудесная штука. Если бы он у нас был в ту войну, сколько человеческих жизней бы спасли? Тысячи? Миллионы?
Я слышал про панацелин — что-то на основе плесени, убивает почти все бактерии… Вроде бы даже у нас в империи разворачивали производство… Но у них-то он откуда? Доктор предупредил мою попытку спустить ноги с кровати:
— Судно тебе сиделка поднесет, лежи пока. Тебе еще денек-другой — только постельный режим после этой твоей полярной одиссеи, и бульончиком питаться. Второй случай в практике — и оба бежали из Нового Света. Что с вами там делают, а?
— Да я, собственно…
— Лежи-лежи. Вот зайдет к тебе уполномоченный — ему всё и расскажешь.
Заметив, как я дернулся при слове "уполномоченный", доктор сделал успокаивающий жест рукой:
— Филиппов просто по анкете тебя опросит — формальность такая — и оставит в покое. Ну, я пошёл, сейчас санитарку пришлю… Если что — я ваш лечащий врач, доктор Кауперс, — он уже закрывал дверь, когда вдруг развернулся и добавил напоследок: — Вещи твои у Дыбенко, он обещался навестить, когда из рейда вернется.
Буквально сразу зашла дебелая тетка в белом переднике и принесла судно.
— Не стесняйся, справляй нужду. Я вашего брата столько поперевидала, что меня нынче мало чем удивишь… — сказала она и вздохнула, — И что это вам, мужикам, дома не сидится — то война, то еще зараза какая… Эх!
И ушла, унося судно с собой.
Я снова уснул и проснулся от стука в дверь — это была сиделка с целой пиалой мясного бульона. Желудок завыл раненым китом, вызвав улыбку женщины. Мне удалось приподняться и выпить бульон самостоятельно. Там плавали два-три пшеничных сухарика и пару волокон мяса.
— Я тебе попозже чаю с сахаром принесу, — пообещала сиделка.
После нее в дверь снова постучали.
— Уполномоченный Филиппов! — представился вошедший, и, придвинув стул, подсел поближе к кровати.
Ну, просто классика! Кожаный реглан, картуз, синяя повязка и растительность на подбородке. Мы называли ее "бородка предателя нации". Это же просто уродливо — человек сразу становится похож то ли на козла, то ли на черта-дьявола… Этот — молодой еще совсем, три волосины еле-еле пробиваются, а туда же — растит, гордится! Как у эмиссара Новодворского, чтоб его…
— Так говоришь, ты — поручик Корпуса пограничной стражи? — с места в карьер взял Филиппов.
— Я — беглый ссыльный.
— А как же — офицер бывшим не бывает?..
— Это ты имперцам расскажи, которые меня в Новый Свет определили… — мне даже не нужно было притворяться угрюмым.
— А за что тебя упекли-то?
— За личное мнение! — попытался я гордо выпятить грудь. Лежа на кровати получилось не очень, — Изложил я свое видение политической ситуации в общественном месте, чем вызвал массовые беспорядки в отдельно взятом заведении…
Личное мнение — это лоялистам близко. Это они поддерживают — когда мнение им нравится.
— И какое это видение? — прищурился Филиппов.
— А оно соответствует позиции руководства Корпуса! Только выражено было языком нелитературным и образным!
Филиппов улыбнулся:
— Ну, предположим. А чего бежать-то решился?
И я рассказал ему. Врать было бессмысленно, да и версии красивой придумать я не успел. А вот полуправду, близкую к реальности — это всегда пожалуйста. Конечно, о могилах и коробке с золотом в моем ранце я ни словом не обмолвился. Сказал, что Эдик свихнулся из-за крупного самородка, который я долго искал, но в темноте так и не нашел.
— Не нашел, стало быть… — покивал Филиппов. — А чего в Новый Свет не вернулся?
— А они бы мне поверили? Четыре трупа, никакого золота… Черт те что! Они б меня в карцер закрыли, а весной партию поисковую отправили — выяснять. Или били бы долго и с оттяжечкой, чтобы я сказал, куда дел намытое золото…
— А куда ты его дел? — тут же атаковал уполномоченный.
— А это вы у старика спросите! Он у нас старшим был, он за золото и отвечал! Он вообще динамит прятать умудрялся, я же говорил, так что с тайниками всё в порядке у деда было.
— А при случае через пещеры людей провести сможешь?
— Ага. Но сначала — сто пятьдесят верст по снежной пустыне, или летом — по каменистой, как вам будет угодно…
— Ты не понимаешь! Золото на нужды Ассамблеи…
— Да сдалась мне ваша Ассамблея! Хотите — карту нарисую, а вот возвращаться туда мне не улыбается, уж простите…
— Мы вернемся к этому разговору… — пообещал Филиппов.
Он задал еще несколько вопросов, записал что-то химическим карандашом на желтоватых листках бумаги.
— Расположение отряда не покидайте без моего ведома, понятно? — на прощанье сказал он и вышел.
— Каждый день как послед-ний!
Как последний патрон в обойме!
Каждый день как послед-ний!
Как последний выстрел в упор-р-р!!!
Дыбенко вытворял с семиструнной гитарой Бог знает что, его энергичный голос впивался в самую душу, заставляя слушателей отбивать ритм сапогами и ладонями по столу и подпевать старшине. Он тряхнул чубатой головой и отложил инструмент, залпом опрокинул стопку водки, занюхал рукавом и оглядел зал. Я явно выделялся среди синемундирной толпы своей "оливой", и взгляд его пронзительно-синих глаз сфокусировался на мне:
— О, братишка! Ты-то мне и нужен!
И двинулся через весь клуб, пожимая руки и похлопывая по плечу, здороваясь и передавая приветы. Он явно был тут героем и всеобщим любимцем, этот Дыбенко.
— Привет, поручик! — хлопнул меня по плечу он. И тут же шикнул на начавших привставать солдат в синих мундирах: — Это наш, правильный поручик! Пограничный! Его имперцы в Новый Свет упекли, а он сбежал. Так что только попробуйте!
И показал кулак. Кулак был что надо. Наверное, как моих полголовы.
— Пойдем, поручик, побеседуем…
Он отвел меня в общежитие. Это сложно было назвать казармой — здесь жили по двое или четверо в комнатах, имелась горячая вода, душевая и канализация — внутри здания. Сказка! В ответ на мое восхищение, Дыбенко довольно осклабился:
— Здесь вам не тут! Лояльность — она вознаграждается!
Он ключом открыл дверь и пустил меня внутрь:
— А сосед где? — удивился я.
— Убили осенью. Мы на Янге с имперцами схлестнулись, настоящий абордаж! Жаркое дело было… Сейчас уж стычек почти нет, говорят, даже перемирие собираются подписывать…
— Что-о? — выпучил глаза я.
— То-о! — передразнил меня он, — Но я тебя не за тем позвал. "Оливу" твою я сразу в больницу принес, а вот остальные вещички… Вот они.
Он достал ранец, и бекешу, и револьвер — в общем, всё. Сложив вещи стопкой, хлопнул по ней ладонью.
— Но есть один момент, — Дыбенко явно был смущен, и выглядело это комично, — Я кое-что взял, и говорю это сейчас, чтобы не было недопонимания. Взял в той жестяной коробке.
В жестяной коробке было золото.
— У меня из отделения ребята в госпитале лежат, как раз рядом с той палатой, где ты время проводил. Им нужен был панацелин — иначе они бы померли. Я взял у тебя золота и купил у лаймовпанацелин, понимаешь? Сел на нарты и сгонял к чертовымлаймам — в факторию. Они меняют один к одному по весу, препарат на золото. Считай, полторы унции я сменял — Кауперсу ведь и тебя лечить нужно было. Такое дело.
Он был удивительный парень, этот Дыбенко. Мог ведь вообще ничего не говорить, или забрать всё золото, или… Да опять же — кинул бы меня там, в снегу, да и дело с концом!
— Всё правильно сделал, — сказал я.
Дыбенко на глазах расслабился.
— А у меня пиво есть! Представляешь — лаймы пиво в консервные банки наливают! Я сменял у них целый ящик — на соболей! Будешь пиво?
Пиво — это, конечно, хорошо… Но Альянс — на нашем Севере? Фактории посреди территории лоялистов?
— Буду! — сказал я.
Он достал из-под кровати ящик с яркими алюминиевыми банками, вынул парочку, с шипением открыл одну из них и протянул мне. Мы стукнулись банками. Пиво имело интересный хвойный привкус — незнакомый, но приятный.
— А что, до меня кто-то тоже сюда добирался с той стороны гор? — спросил я, поставив пиво на табуретку.
— Был один парниша, молчаливый такой… Лицо еще у него всё время мне кого-то напоминало… — задумался Дыбенко, — А тебе зачем?
— Да просто интересно. Прогулочка-то вышла адова! — отмахнулся я.
Они не настолько доверяли мне, чтобы пригласить в свои ряды, но зато готовы были дать мне работу. Филиппов вызвал меня к себе на серьезный разговор:
— Ты чем заниматься думаешь?
— Сложный вопрос. Я понимаю, у вас тут режимный объект, все дела… И я — такой красивый, явился невесть откуда. Просто так не отпустите.
— Не отпустим, — кивнул уполномоченный, — Но ты и не пленный, если ты об этом. Ты от имперцев сбежал, а до этого они тебя упекли в тюрьму, а потом в ссылку — мы таких людей гнобить не собираемся.
— Но и шататься мне здесь просто так не следует, это понятно. У меня есть вариант.
— Ну-ка, ну-ка…
— Я неплохо готовлю. На прииске я был кашеваром — думаю, справлюсь и тут, на кухне.
Филиппов удивленно поднял бровь:
— И в ночную смену?
— Да ради Бога, мне какая разница?
— Вот это да… Ну, ты прямо находка! Мы тут думаем, кто для мангрупп и нарядов будет еду готовить, дежурных назначаем… Порой такую дрянь делают — сил никаких нет! Если организуешь процесс как положено, поработаешь на совесть пару недель — я за тебя похлопочу, поставим на довольствие, звание дадим… Не поручика, конечно, но старшиной, как Дыбенко — это можно…
— Нет уж, звание не стоит… Я всё-таки пограничник.
— Ишь, какие мы принципиальные! Ну ладно, ладно… — Филиппов был доволен.
Он и меня пристроил на видное место, и вопрос с кормежкой нарядов закрыл. Вообще было странно — почему этим занимался уполномоченный? У них, лоялистов, тут всё было странно — отрядом руководил некто Айзек, по званию — капитан. Комендантом базы был старший лейтенант Хоненя, но без подписи Филиппова ни один их приказ не работал. Потому что Филиппов — уполномоченный Ассамблеей. Такая вот двойная система управления. Это потому, что армия — это не страж рубежей родины, а один из инструментов политики — если верить эмиссару Новодворскому.
Я уже неделю варил борщи, жарил оладушки и тушил овощи. Особенно хорошо получались макароны по-флотски — лоялисты разве что на коленях не стояли за добавкой. Вообще ситуация была трагикомическая — еще полгода назад я мог бы нашпиговать их свинцом, а теперь нашпиговывал чесноком мясо, которым они набивали себе брюхо.
За эти дни я стал практически своим парнем, да и "оливу" под поварским колпаком и халатом никто не замечал. С подачи Дыбенко они все называли меня "братишка" — и это нервировало. Но нервы — нервами, а дело делать было надо. Столовая и кухня — это место, которое просто одним своим существованием развязывало языки. Я накладывал макароны и слушал:
— … загружают уголь на Свальбарде и направляются сюда. Ассамблея одобрила монополию Альянса на внешнюю торговлю — вот и пользуются. Пушнина, драгоценные металлы, древесина и сырая нефть. Еще продовольствие — но с этим у нас самих туговато.
— А когда их это интересовало? Оружие в обмен на поцелуй в задницу больше не работает… Теперь оплата — вперед.
Я мотал всё это на ус. Они вообще очень много говорили про Альянс и лаймов. Некоторые — восторженно, некоторые — со злобой. Пока Регент строил самодостаточную автаркическую экономику, Ассамблея шла по пути интеграции в мировой рынок и готовилась занять нишу, в которую нас пытались впихнуть уже четверть века. Аграрно-сырьевой придаток — вот как это называется. И, учитывая территории, куда мы загнали синих, сырье тут было на первом месте. Многие были этим довольны — Тревельян бы вспомнил термин "компрадоры".
— Брат мой дом отгрохал — в два этажа, и баню, а во дворе — дорожки гранитной плиткой выложил. Говорит, и моя доля у него лежит!
— А лес не жалко? Вековые кедры…
— А что лес? Нарастет! Лаймы кругляк берут — сколько привезешь. Складируют, а потом в сезон по Ларьегану конвоями вывозят — на баржах. И ни одна имперская скотина…
По всему выходило — территории лоялистов переживали экономический подъем. Экспорт рос бешеными темпами, и за счет этого уменьшались налоги, и народ вздохнул полной грудью — не весь, конечно. С "бывшими" разговор у синих был короткий. Кто не сбежал — того за ногии на виселицу. Заодно и жилищный вопрос решили — в конфискованные жилплощади заселяли семьи военных. Лояльность вознаграждается — так, кажется, сказал Дыбенко? Сюда, на Северо-восток, бежали все, кто не мог ужиться с Новой Империей, отсюда — к нам бежали "бывшие" и те, кто был недостаточно лоялен.
— … того парнишку. Молчун! Но на скрипке играл — закачаешься. Я спросил, кто учил его — а он говорит — слепой учил! Куда он делся — не знаешь?
— Да он как пришел — так и ушел. Говорили — родня у него на Свальбарде… Но играл знатно… Когда они с Дыбенкой "Цыганочку" бацали — весь клуб ходуном ходил!
— А мне кажется — он всё-таки из бывших… И лицо такое — знакомое, как будто где-то видел…
Есть! Кажется, Дыбенко очень старался кое-что скрыть от меня. Почему он так себя вел — вот вопрос. Но как его разговорить — я не знал. У меня был один вариант — самый проверенный и самый тупой.
— На кой черт тебе шкура полярного медведя? — выпучился на меня старшина Дыбенко.
— Ну, ты всё равно не поймешь…
— Давай, рассказывай, братишка. Прямо заинтриговал!
— Всё из-за моего старика. Он постоянно хочет навязать мне какие-то соревнования… Мы с ним даже боксировали, представляешь? Он хочет доказать сам себе, что он еще ого-го! То секретаршу молодую наймет, то на охоту отправится… Он завалил тура в последний раз и хвастался этим недели три! Если я завалю полярного медведя — он заткнется. Я расскажу ему, как сбежал из Нового Света, как шел полторы сотни верст и предъявлю медведя — он точно заткнется…
— А граница, то есть, для него не аргумент?
— А ты думаешь, почему я стал пограничником? Ну, а что может переплюнуть полярную экспедицию? Только служба на южной границе…
— И ты что, серьезно всё это делал из-за папаши?
Я устало отмахнулся:
— Ну да… Я же говорил — ты не поймешь… — еще бы он понял!
Я ведь всё это время говорил о его превосходительстве. Хотя у Артура Николаевича не было секретарши, это я был его секретаршей. А шкуру медведя он бы действительно оценил — как привет из полярного прошлого. Но дело было, конечно, не в шкуре.
Дыбенко почесал затылок:
— Говорят, с брусникой медвежатинка особенно хороша…
В общем, я его уломал, пообещав приготовить медведя на весь отряд. Медведи порой заходили вверх по Ларьегану, почти до самой Янги, добывали рыбу в полыньях — так что шансы у нас были.
Войти с помощью соц. сетей: