Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
…Поезд мчался сквозь пелену дыма и грохот взрывов, на всех парах. Два аэроплана прикрытия, сопровождающие состав, сделали вираж и, нарисовав кровавый пунктир огнем своих пулеметов, проредили цепи атакующих лоялистов.
С лязгом и грохотом состав остановился у полустанка, двери вагонов открывались, оттуда выпрыгивали какие-то люди…
На нас пошла новая волна атакующих. Моя рота ответила залпами и гранатами, которых почти не осталось, штыками, прикладами и кулаками…
В какой-то момент мне показалось, что мы дрогнем. Слишком уж много было синих мундиров, слишком сильно устали мои бойцы… Стряхнув с шашки капли крови, я оглянулся — и остолбенел!
Стройные ряды, черная форма, ротные штандарты реют на ветру. На рукавах — череп и кости, в глазах — молнии и громы, на лицах — решимость, вера и преданность. Преторианцы! Личная Его Высочества гвардия! Лоялисты тоже заметили нового врага, и один за другим стали покидать поле боя.
Офицер — усатый, в зубах сигара — прошелся вдоль строя преторианцев, взмахнул сверкающей саблей, и рокочущим, поставленным голосом скомандовал:
— Когорта! С песней! Ма-а-арш!!!
Грохнули сотни сапогов, преторианцы двинулись вперед: оружие наизготовку, шаг ровный… Впереди — песня.
Из Империи могучей
От великой от Янги
Молчаливой грозной тучей
Шли имперские полки!*
(*в тексте использованы мотивы различных дореволюционных и белогвардейских вариаций Марша сибирских стрелков)
Они так и шли, печатая шаг, не обращая внимание на выстрелы и взрывы. Крепкие глотки пели-орали полные мрачной решимости слова этой песни…
Их сурово воспитала
Мать — холодная тайга
Бури грозные Свальбарда!
Мангазейские снега!
Два броневика выкатились из-за леса, попытались развернуть свои башенки, залить свинцовым дождем колонны преторианцев — куда там! Связки гранат, ручные пулеметы — дымят броневики.
Мои бойцы как-то собрались, оправились. Я, неожиданно для себя рявкнул:
— Рота, стройся!!!
Бойцы стали плечом к плечу.
— Р-равняйсь!!! Смир-р-рна! Шагом — марш!
А впереди преторианцы ворвались на позиции лоялистов, крушили, ломали, сметали все на своем пути…
Эх, Империя родная!
За тебя ль не постоим?
И заморским дальним странам
Мы привет передадим!
Мы подошли в тот момент, когда лоялистский штаб пытался удрать на легковых автомобилях, а гаубичная батарея прямой наводкой начинала обстреливать потерянные позиции. Мы видели артиллеристов в синих мундирах, здорово попортивших нам кровь, видели и слышали залп из сотен винтовок вслед штабной автоколонне и вильнувшую в кювет последнюю машину…
— Цепью! В атаку! Бегом — марш!!! — проревел офицер-преторианец, и постепенно ускоряясь, парни в черной форме устремились к вражеской батарее, к автоколонне с разбитыми стеклами и спущенными шинами. Я запоздало повел роту в обход артиллерийских позиций. Мои ребята уже в один голос с преторианцами пели-орали:
Этих дней не смолкнет слава
Не померкнет никогда!
Офицерские заставы!
Занимали города!
Лоялисты стреляли хорошо, но остановить черную лавину не могли. Да и мы подоспели вовремя — ударили во фланг и сбили их охранение.
…ревели преторианцы, сбрасывая под откос холма гаубицы, безжалостно добивая раненых и опрометчиво сдавшихся в плен врагов. Мои ребята уже уверенно подхватили:
Знай, страна, в лихие годы
В память славной старины
Честь великого народа
Отстоят твои сыны!
А я устало сел на мешок с песком, оставшийся от ретраншемента позади орудийных позиций, и, сняв фуражку, отер лицо. Это великолепно, но так не воюют!
Пуля срикошетила от каменной кладки и подняла фонтанчик пыли у меня под ногами. Они загнали нас в какой-то цех заброшенной фабрики и не давали высунуть носа.
Незнакомый корнет скрючился за покрытым ржавчиной прибором непонятного назначения. Он щелкал барабаном револьвера и шевелил губами, то ли повторяя слова молитвы, то ли матерясь.
Я попробовал выглянуть из окна с разбитыми стеклами. Раздался выстрел, и у меня с головы слетела фуражка.
— Твою мать!
— Что, ваше благородие, крепко нас здесь прижали? — третий товарищ по несчастью, ефрейтор-сапер, был безоружен, но присутствия духа не терял.
— Прижали… Все выходы под прицелом держат!
— Да какие тут выходы? Ворота вот эти и дверца, через которую мы сюда попали! Может, через завод попробуем?
За окном началось какое-то шевеление, я резко высунулся, пальнул пару раз из револьвера в движущиеся фигуры и спрятался. Сапер подал мне продырявленную фуражку, я отряхнул ее от пыли, вдохнул глубоко и сказал:
— Можно и через завод. Если только нас там не ждут, — я еще раз вдохнул и сморщился: — Чем так воняет?
Сапер сделал пару движений ноздрями:
— Трупом воняет. Давнишним, — потом махнул рукой и, пригибаясь, когда бежал мимо оконных проемов, направился к двери, которая вела в основной корпус завода.
Корнет посмотрел на меня совершенно безумными глазами:
— Они нас убьют? Они нас повесят за ноги? Поручик, не молчите! Поручик, почему они нас так ненавидят? Почему они нас хотят убить?
Его кавалерийский мундир был испачкан и порван в нескольких местах, высокие сапоги потеряли положенный блеск и были покрыты толстым слоем пыли.
— Мы для них — оккупанты. Им не за что нас любить, — ответил я, — В этом городе никогда не было имперской власти. Ни-ког-да.
— Какого черта тогда мы здесь делаем, а, поручик? — корнет был совсем плох, и с этим надо было что-то делать.
— Какого черта? Выполняем приказ Его Высочества, корнет! — я повысил голос: — Вста-ать! Смир-рна! Повторите присягу военнослужащего вооруженных сил Империи!
— Я торжественно клянусь чтить и защищать… — начал он.
Я привалился спиной к стене и начал считать патроны. Корнет закончил повторять слова присяги:
— … то пусть меня покарает Бог и имперские власти, на верность которым я присягнул.
— Двадцать семь. Не густо. У вас сколько?
— Что? — корнет немного пришел в себя, перестал истерить и собрался.
— Патронов сколько?
— Четыре в барабане и двенадцать запасных.
— Маловато…
Вдруг створка ворот приоткрылась, и внутрь забежали трое, в гражданской одежде, но вооруженные. Корнет заметил их первым и высадил все свои четыре патрона в крепыша с обрезом. Стрелял он метко, так что крепыш упал и заорал благим матом.
Двое тут же спрятались за какие-то ящики, так что я совсем потерял их из виду.
— Перезаряжайся, корнет! — скомандовал я и потихоньку стал пробираться к позиции противника.
Пришлось укрываться за кучами строительного мусора, ржавыми станками, какими-то железяками. Оставались две короткие перебежки, когда из-за ящиков высунулась голова в кепке, внимательно вглядываясь в полумрак цеха. Я перекатился за большую деревянную катушку, на какие обычно наматывают высоковольтный кабель.
Противник среагировал мгновенно — револьверная пуля ударила туда, где я был за секунду до этого. Черт!
Пока один из врагов, высунувшись по пояс из-за укрытия, пытался выцепить корнета, второй ползком стал двигаться в мою сторону. Я видел его в щель между досками катушки, а он и не подозревал о моем местонахождении.
Враг прополз мимо, на расстоянии вытянутой руки, и я в деталях рассмотрел его поношенный вельветовый пиджак, штаны в полосочку, стоптанные подошвы сапог. В руках он держал карабин той же модели, что использовали и мы.
Револьвер два раза дернулся в руке, и под врагом расплылась лужа крови. Он умер, не издав ни звука.
Парень с револьвером за ящиками понял, что остался один, матюгнулся и попытался отступить к приоткрытым воротам. Ему это удалось, но корнет успел метким выстрелом продырявить ему ногу, так что последние шаги он преодолел с дикими воплями. Оказывается, в кавалерии еще и стрелять учат!
— Поручик! Что дальше?
— Собрать оружие и боеприпасы.
Корнет бросился к подстреленному им крепышу и принялся шарить у него по карманам. Вынув откуда-то заляпанную кровью горсть патронов, он переменился в лице и его вырвало.
Когда спазмы прекратились, корнет проговорил:
— Я до этого никогда… В людей…
— М-да… Давно в действующей армии?
— Неделю…
— Молодцом держишься. Протри патроны, если не хочешь чтобы ствол оружия разорвало.
Корнет кивнул и какой-то тряпкой стал вытирать патроны от крови.
Я подобрал карабин, вытянул из карманов пиджака убитого две запасные обоймы. Во внутреннем кармане лежала фотокарточка: убитый мной парень, какая-то женщина в платье с передником и мальчишка, белобрысый, стриженный под бобрик и лопоухий. Семейный был, черт побери! В этот момент приоткрылась дверь, ведущая из цеха в главное здание завода.
— Ваше благородие, вы живы?
— Живы, ефрейтор. Что там у тебя?
Сапер, переступая через нагромождения металлического хлама и хрупая сапогами по строительному мусору, подошел поближе, и я протянул ему карабин:
— Справишься?
— Разберемся, — сказал он и щелкнул затвором, — Там можно пройти, но вонь такая, что блевать тянет.
— Жить захочется — потерпим. Корнет!
Кавалерист, все еще с бледным лицом, подбежал к нам. За окном раздались крики:
— Смерть имперским оккупантам! Мы вас за ноги подвесим! — акцент был жуткий, надо сказать.
— Н-надо поскорее отсюда выбираться, — проговорил корнет и щелкнул барабаном револьвера.
Сапер отворил деревянную дверь с облупившейся краской и нырнул в темноту. Мы последовали за ним.
— Здесь черт ногу сломит, так что поаккуратнее, поаккуратнее, — бормотал ефрейтор.
Воняло жутко. Пробирались почти вслепую, ориентируясь на тусклый свет небольших грязных окошек, находившихся под самой крышей. Корнет щелкнул зажигалкой и тут же закрыл рот ладонью. Я тихо выматерился: вокруг нас лежали трупы. Видимо, здесь с месяц назад столкнулись какие-то две местные группировки: военной формы видно не было, а вот холодное оружие валялось в изобилии.
Скрипнули ржавые петли ворот, и мы оказались на улице. Серое небо дохнуло в лицо сыростью и гарью фабричных труб.
— А теперь ходу, господа офицеры, ходу! — сапер-ефрейтор рванул вдоль по улице к окраинам, туда, где был расквартирован имперский гарнизон.
Мы побежали следом. Я услышал сзади крики, потом прозвучало несколько выстрелов. Оглянувшись, увидел корнета, лежащего навзничь. Ему снесло полчерепа.
Я думал, что у меня отвалятся подошвы сапог или разорвутся легкие — так быстро бегать ещё не доводилось.
Красное кирпичное административное здание на другой стороне улицы показалось знакомым: недалеко должны были быть блокпосты родной Десятой сводной бригады. Я замедлил шаг и попытался отдышаться. К контрольно-пропускному пункту с полосатым шлагбаумом вышел ровной походкой, уже оправившись.
— Кто здесь старший? Сообщите дежурному офицеру о нападении на военнослужащих имперских вооруженных сил в районе заброшенного завода, недалеко от эстакады.
Усатый унтер-офицер козырнул и отправил солдата искать дежурного офицера. Скоро придется оформлять кучу бумаг, выяснять личность корнета и прочая, и прочая…
Здание офицерского клуба располагалось в каком-то кабаре с раздолбанным гаубицами вторым этажом. Но на первом этаже все было вполне прилично, имелась барная стойка, стулья и пожилой квартирмейстер — буфетчик, который наливал всем, кто носит погоны с золотым позументом, ровно по пятьдесят. И меня это полностью устраивало.
Было то время суток, когда солнце еще до конца не село, а луна уже появилась на небосводе. Ребята из третьего взвода развели костер возле КПП и варили на нем в котелке кофе, чтобы не так хотелось спать в ночное дежурство. Я подошел к шлагбауму и спросил:
— Ну, что тут у вас? Местные не беспокоят?
Вахмистр, старший этой смены охраны, махнул рукой и улыбнулся:
— Нет, господин поручик, не беспокоят. Один пацан даже хворост для костра приносил. Смешной такой, белобрысый…
— Я тут посижу с вами? Не спится что-то…
— Да всегда пожалуйста, вот, у нас даже лишний чурбак найдется!
Я сел на толстое поленце, которое показалось ничем не хуже роскошного кресла, и вдохнул аромат варящегося кофе. Дымок от костра поднимался в небо прямо, не тревожимый порывами ветра. Пролетела мимо летучая мышь, выписывая замысловатые кренделя в своей вечной погоне за ночными насекомыми. Вахмистр налил мне кофе в металлическую кружку, и я стал пить маленькими глотками, обжигая губы о горячие края кружки. Хорошо!
К контрольно-пропускному пункту приблизилась тонкая, невысокая фигура, несущая что-то на плечах. Часовой передернул затвором, а потом улыбнулся и сказал:
— Это наш пацан!
Белобрысый лопоухий мальчишка как-то тяжело сбросил с плеча небольшую вязанку хвороста и подтащил ее к костру. Вахмистр протянул пацану галету, тот зажал ее в руке, спрятал в карман, потом с видимым напряжением подкинул вязанку в костер, осмотрел нас всех странным взглядом, и убежал куда-то в подступающую темноту.
Огонь потрескивал, весело принявшись за вязанку хвороста. Где-то я видел этого пацаненка, его лицо показалось мне знакомым…
— Чего-то он сегодня быстро убежал… — сказал один из солдат.
— И вязанка тяжелая какая-то была у него, хотя на вид вроде… — добавил другой.
Солдаты закурили и сменили тему. А у меня заклинило в голове и раз за разом вертелось одно и то же: знакомое лицо — тяжелая вязанка — быстро убежал. Я поднял с земли обломок доски и пошерудил в костре. М-мать!!!
— ВСЕ В УКРЫТИЕ!!!
Бойцы в карауле стояли опытные, и поэтому, не задумываясь, рванули кто куда: за мешки с песком, в канаву, в развалины кирпичного пакгауза… Я вместе с вахмистром оказался за ржавым остовом подбитого бронеавтомобиля.
— Что там такое, господин пору…
Бабахнуло так, что взрывной волной подбросило бронеавтомобиль, шлагбаум и блокпост разнесло вдребезги, а меня кубарем проволокло по земле, причем я чуть не откусил себе язык и здорово приложился коленом обо что-то твердое.
Когда прошел звон в ушах, я сказал вахмистру, сплевывавшему землю:
— Снаряд. В вязанке был артиллерийский снаряд для сорокопятки.
Рота торчала в этих проклятых припортовых бараках уже вторую неделю. Не знаю, что там готовили в штабе армии, но о нас, 'хаки'-пехоте, похоже, забыли. Солдат выпускали в город по дюжине в день, выдавая при этом гражданскую одежду отвратительного качества. У офицеров с этим было полегче — главное, оставлять трех дежурных на роту и гуляй сколько вздумается.
Представьте себе две сотни парней, запертых на ограниченной территории…
Я, как мог, помогал бойцам: брал заказы на покупки, относил почту, отпускал в город больше людей, чем положено. И очень просил ни во что не ввязываться: штабные, похоже, готовили какую-то военную хитрость, и обнаруживать наше здесь присутствие было крайне нежелательно.
— Господин поручик, вам никогда не дослужиться до штабс-капитана, — сказал мне однажды вахмистр Перец. — Слишком вы к нашему брату добрый.
Я и не собирался "дослуживаться". И в юнкера меня определили потому как образованный, и в офицеры попал случайно… Это сейчас я начальство всей этой братии в хаки. И когда всё это закончится — сниму погоны и снова стану студентом-недоучкой, или детей пойду учить в сельской школе. А тот же Перец, бывший до войны хозяином ремонтной мастерской, будет куда более важной птицей…
Сегодня был мой день. То есть я мог выйти в город.
Получив у каптенармуса гражданский костюм, я отправился переодеваться.
Серые брюки, немного узкие туфли и рубашка в полосочку казались мне дикостью. Я настолько привык к родному 'хаки', сапогам и портупее, что чувствовал себя голым.
Солдаты наперебой совали письма-'треугольники', дали целую пачку помятых купюр и список желаемых покупок. Шумная толпа проводила меня до КПП, и я услышал, как кто-то крикнул:
— Берегись, девчата! Господин поручик в город идет!
И взрыв смеха. Они давно хотели мне кого-нибудь сосватать: то симпатичную докторшу из медсанчасти, то полковничью дочку во время последнего нашего долгосрочного отдыха. Не получалось.
Шагая по улицам с разбитым асфальтом, из-под которого виднелась брусчатка невесть какого века, я смотрел по сторонам и удивлялся этому городу. Война коснулась его в самом своем начале, и теперь пустые проемы окон, выбоины от пуль в стенах и обвалившиеся крыши соседствовали с буйной субтропической растительностью. Природа брала свое: плющ и лианы увивали полуразвалившиеся здания, деревья высовывали свои ветки в окна с разбитыми стеклами, трава пробивалась между плитами тротуара.
На почте хмурая тетка приняла письма, пересчитала их толстыми пальцами и сунула в какой-то ящик, не проронив ни слова. Я пожал плечами и вышел через тяжелую деревянную дверь.
Непривычным было то, что ни один прохожий не остановил на мне своего взгляда: одобряющего или осуждающего. Имперская форма всегда вызывала какие-то эмоции, я уже привык к этому. А рубашка в полосочку — не вызывала.
Я хотел посидеть где-нибудь в тихом месте, попить кофе, отдохнуть от гомона и суеты, царящих в бараках, и поэтому зашагал к вывеске, обещавшей свежую выпечку и кофе 'по-восточному'.
Чашка кофе и горячий рогалик с маком согрели душу, и я, закинув ногу на ногу, принялся пересчитывать солдатские деньги, которые бойцы насовали мне перед выходом, рассчитывая на то, что я вернусь с целой кипой гостинцев из длинного списка, составленного ребятами.
Мятые купюры, тусклые монеты, простые мечты моих бойцов, записанные химическим карандашом на оберточной бумаге… Зубная паста, 'книжка про пиратов', полкило халвы…
Я улыбнулся, завернул деньги в список покупок и попросил счет.
Задвинув стул, блаженно потянулся, хрустнув суставами, встал и зашагал к выходу. Краем глаза я заметил, что одновременно со мной поднялась компания из трех мутного вида типов. Один из них, небритый парень в картузе, кинул на стол смятую купюру и сделал какой-то знак своим дружкам.
Особого внимания я на это не обратил, вышел из кафе и отправился к единственному месту, которое могло удовлетворить всем пунктам списка покупок — городскому рынку.
Настроение у меня было приподнятое, я пинал носком ботинка какой-то камешек, благо по гражданке это было не стыдно. Вдруг камешек забился между плохо пригнанными сегментами брусчатки. Я даже ругнулся от досады. Это, конечно, было ребячество, но — такое вот несерьезное настроение приключилось.
Я прошел еще несколько десятков шагов, как вдруг какой-то неприятный голос сзади громко позвал:
— Эй, дядя!
Я как-то не привык, чтоб меня звали 'дядя', да и вообще — кому я мог быть нужен в этом городке? Поэтому идти дальше показалось мне самым разумным решением. Но голос не унимался:
— Эй ты, в полосочку!
' В какую полосочку?' — подумал я, а потом сообразил, что это касается расцветки моей рубашки. Развернулся на пятках и оказался на расстоянии вытянутой руки от того самого типа в картузе, которого видел в кафе совсем недавно. Его дружки стояли чуть позади и ехидно улыбались.
— Дядя, тут такое дело… Помоги ветеранам гражданской войны на хлебушек!
Я удивленно на него уставился. Ветеран гражданской войны? Это в каких-таких войсках он служил, что его демобилизовали? Война-то еще… Так, стоп, о чем это я? Ясно ведь, чего ему надо.
— Нет, ребята. Помочь я вам не могу, — сказал я, и собирался было уже развернуться, как вдруг цепкая рука типуса в картузе схватила меня за плечо.
— Мы кровь за тебя проливали, фраер! У тебя денежка есть, я видел, — сказал он, и его рука потянулась к карману моих брюк.
Это что еще такое?! Я резким движением освободил плечо, левой рукой пресек его поползновения к моему карману.
— Ты в какой части служил, ветеран? — поинтересовался я, отступив назад.
Ситуация накалялась. Дружки парня в картузе взяли меня в полукольцо, глаза главаря нехорошо прищурились:
— Отдай денежки, дядя! Мы таких, как ты… — начал он и вдруг у меня в голове как будто взорвался кумулятивный снаряд.
Мощный апперкот в подбородок едва не сбил с ног, заставив зашататься и отступить на пару шагов. Главарь в картузе подул на костяшки кулака, только что побывавшего в соприкосновении с моей челюстью и сказал:
— Отдай денежки, а то ведь здесь тебя и закопаем…
Я затравленно огляделся. На самом деле переулок был тихий, безлюдный. Какой черт меня сюда понес?
— Нет, не отдам. Хрен тебе, а не деньги! — сказал я, и сплюнул кровь из прокушенной во время удара щеки.
Став в боксерскую стойку я смотрел прямо в глаза доморощенному грабителю, демонстрируя решительность сопротивляться. Черт побери, я имперский офицер! Я лоялистов убивал!
Он демонстративно закатал рукава и двинулся ко мне. Когда его картуз оказался в прямой досягаемости моих кулаков, я резко нырнул вправо и длинным прыжком оказался нос к носу с одним из подельников 'картуза', сутулым парнем с сигаретой в зубах.
Удалось крепко влепить классическую 'двоечку' ему в голову, из носа у налетчика потекла кровь, а я не останавливался, наносил удар за ударом поочередно обеими руками, превращая его лицо в кровавое месиво.
Сутулый рухнул на землю, а мне крепко прилетело кованым сапогом по почкам — то ли от 'картуза', то ли от второго его приятеля. Боль была адская! Я отлетел вперед, споткнулся обо что-то, упал, ушибив руку…
— Отдавай деньги, фраер! — два сапога оказались прямо перед моим лицом.
— А вот хрен тебе! — прорычал я, схватил обеими руками за правый сапог и дернул что есть силы на себя.
Мой противник больно сел на копчик рядом со мной, я тут же набросился на него, сбил с головы ненавистный картуз… Я бил и бил его, в корпус, в голову, по подставленным рукам до тех пор, пока удар с размаху ногой прямо в висок, нанесенный оставшимся бандитом, не сбросил меня на землю.
— С-сука! — главарь, застонав, поднялся на ноги и пнул мне по ребрам, — Где там его деньги?
Они начали обшаривать мои карманы, но пронзительный свист патруля военной полиции заставил их отвлечься от меня и, подобрав своего друга, обратить тыл.
Я, скорчившись, лежал на земле и дышал мелкими глотками. Подошедшему ко мне капралу я прохрипел:
— Я имперский офицер… Доложите полковнику… — я закашлялся, в голове у меня помутилось.
— Скрутили голубчиков! — послышалось сквозь звон в ушах.
Ноги несли меня к блокпосту в припортовой зоне, время от времени подкашиваясь до хромоты. Караульный отсалютовал мне, и я узнал в нем бойца, заказывавшего зубную пасту.
Скинув на землю с плеча 'сидор', я нащупал внутри тюбик и протянул караульному. Он широко улыбнулся, сказал:
— Благодарствую!
А я похромал к баракам, и на душе у меня было хорошо.
План десантной операции трещал по швам. На трех из пяти зон высадки имперские войска умылись кровью: береговые батареи пустили ко дну тихоходные баржи с бронетехникой, а высадившуюся с ботов и десантных катеров пехоту утопили в море элитные части лоялистов.
Здесь, в небольшом поселке с диким названием Бубырь, закрепиться нам удалось по счастливой случайности: местные жители гораздо лучше относились к Его Высочеству Регенту, чем к лоялистской Ассамблее, и, завидев суда под черными имперскими флагами, разоружили три десятка синемундирников-артиллеристов из орудийной обслуги.
Когда мы высадились и вступили в поселок, ветераны суеверно крестились: три стоящих у околицы 180-миллиметровых орудия превратили бы наш транспортный конвой в дырявые корыта за каких-нибудь полчаса.
Сейчас эти монстры были бесполезны — лоялисты таки успели привести в негодность затворы.
Хмурые рыбаки столпились у массивных орудийных лафетов, глядели из-под картузов оценивающе и с надеждой.
— А почему 'Бубырь'? Что вообще за слово такое идиотское? — громко спросил Стеценко.
Я дернул его за рукав, но было уже поздно: солдаты рассмеялись, сбрасывая напряжение, накопившееся во время ожидания высадки.
Неожиданно какой-то местный, пожилой мужчина с бородкой, ответил:
— Gobius fluviatilis Pall, он же бубырь — разновидность морского бычка. Добываем в промышленных масштабах. Вон, консервный завод стоит, — махнул он рукой куда-то в сторону. А потом спросил: — А что, господа имперцы, вы сюда надолго, али так, пошуметь?
Я остановился, пропуская вперед шеренгу бойцов своей штурмроты, торопящихся занять высоты в двух верстах от побережья, и процитировал:
— Где раз поднят имперский флаг, там он спускаться не должен, — и мне самому захотелось верить в свои пафосные слова.
Чем занимается 'хаки'-пехота большую часть времени? Выдвигается на позиции и закрепляется. А меньшую — держит оборону, пока не подтянутся ребята посерьезнее. Сколько их было: сопок, холмов, низин, ложбин, оврагов, рощиц… Сколько тонн земли я перекидал саперной лопаткой?
В общем-то я офицер, даже, наверное, 'белая кость', мог бы и не копать… Но, елки-палки, сорокалетние дядьки, которые мне в отцы годятся, роют каменистый грунт, натирают мозоли, а я что, буду пальцем тыкать 'туда копай, сюда не копай'?
Так что я тоже вгрызался в землю, скинув шинель, и матерился вместе со всеми. Стеценко куда-то слинял, пробормотав что-то невразумительное в ответ на справедливый упрек.
Хрипящий и фырчащий грузовичок с консервного завода подвез нам патроны и солдаты заметно оживились. Если прибыл транспорт с боеприпасами, значит, про нас не забыли. Значит, 'держать оборону, пока не подтянутся ребята посерьезнее', нам не так уж долго. Наступление и прорыв в тыл — дело брони и кавалерии, пехота тут так, с боку припека.
Мы насыпа́ли в мешки землю, обшивали досками стены окопов, таскали бревна и кирпичи… Капитально обустраивались, в общем!
Линию обороны выстраивали на возвышенностях, верстах в двух от города. С одной стороны — хорошая позиция, с другой — гражданские не пострадают в случае обстрела. Отсюда прекрасно просматривались обе дороги, с городской пристани можно было наладить снабжение.
— Господин поручик, мы что, так и будем держать оборону нашей ротой? Это по меньшей мере несерьезно! — ко мне подошел командир третьего взвода Семеняка, — Если они развернут против нас что-нибудь кроме пехоты, мы тут и дня не продержимся…
Семеняка был тот еще фрукт. Его к нам перевели пару недель назад, и эта белобрысая лысоватая башка уже примелькалась всем и каждому. Особенно интендантам и снабженцам… Ну, по крайней мере, солдаты в его взводе были обеспечены всем, до последней пуговицы на гимнастерке и последнего куска сухаря в 'сидоре'. А что там оседало у него в карманах — меня это интересовало в последнюю очередь.
— Ну почему же одной ротой? Была радиограмма — к нам идут два транспорта, 'Падуб' и 'Завиша'…
— И кого везут? — Семеняка снял фуражку и почесал лысину.
— Обещали что-то тяжелое, ну и какие-то пехотные части…
Он только рукой махнул и, развернувшись на каблуках, пробурчал, уходя:
— Пришлют каких-нибудь лапотников, а вместо танков — три ржавые железяки…
В целом я был лучшего мнения о нашем штабе, чем Семеняка, но после неудачной высадки сложно было рассчитывать на то, что к нам перебросят преторианцев или гренадеров. Приоритетным считался второй из захваченных на берегу плацдармов, а наш Бубырь был так, с боку припека…
Вахмистр Перец и его команда уже расставляли свои машины для убийства, организовывая пулеметные точки. Фишер бежал вдоль линии окопов, увешанный, как елка гирляндами, пулеметными лентами. Бойцы выбрасывали последние лопаты земли, равняли бруствер… Мы были почти готовы к возможным неприятностям.
И они не заставили себя ждать.
Сначала появился колесно-гусеничный броневик, разведка лоялистов. Сложно было не заметить нашей линии обороны!
Бойцы заорали и принялись палить по синемундирникам, высовываясь из окопов.
— А-а-атставить!!! — гаркнул я.
Стрельба прекратилась, вездеход, виляя, скрылся за поворотом дороги. Кажется, зацепили одного…
И тут же Мамсуров — посыльный прибежал и, отдышавшись, проговорил:
— Там транспорты к пристани подходят, просят, чтобы их встретил старший офицер… То есть вы, господин поручик!
Твою мать… Тут лоялисты вот-вот атакуют, еще Стеценко смылся куда-то, сволочь, шомполами запорю!
— Вишневецкий! Остаешься за главного! — пора приучать подпоручика к ответственности.
Вот разозлюсь и поменяю его и Стеценку местами!
За мной приехала одолженная у местных 'полуторка', и усатый водитель из снабженцев довез меня до самого причала.
'Завиша' уже разгружался… Ко мне подбежал бородатый унтер-офицер, козырнул и отрапортовал:
— Сводный отряд прибыл для дальнейшего прохождения службы…
— Погодите козырять и гаркать… Представьтесь, пожалуйста.
— Двадцать седьмого Пятиреченского стрелкового полка унтер-офицер Демьяница, господин поручик!
Я протянул ему руку для рукопожатия, он удивленно глянул на меня, но на приветствие ответил. Рука у него была твердая и крепкая, как цевье винтовки.
— И сколько человек в сводном отряде? Что там вообще за бойцы, кто старший офицер?
— По всему выходит, старший офицер — вы, господин поручик!
Я тяжко вздохнул.
— Как так-то, а?..
— Выбили наших господ офицеров почти подчистую, мы ведь под Топелиусом высаживались… Насобирали живых-здоровых четыре сотни, перегрузили на корабль и вперед — укреплять плацдарм 'Бубырь', — унтер-офицер наклонился вперед и шепотом спросил у меня: — А что такое 'бубырь'?
— Город этот… И рыбка такая. Добывают в промышленных масштабах. Вооружение у вас какое?
— Штатное. Винтовки, карабины… Четыре станковых пулемета, гранаты противотанковые…
Я вздохнул еще раз и скомандовал:
— Стройте своих ребят в три колонны — и марш во-о-он к тем высотам, лоялисты вот-вот атаку начнут… Найдите подпоручика Стеценко или подпоручика Вишневецкого — они там командуют. А мне еще 'Падуба' принимать…
— Есть!
По сходням на пристань выгружались солдаты — целое море родного 'хаки', только нашивки разные: пятиреченцы, горцы, старогородцы, даже какие-то части столичного гарнизона…
Бойцы выгрузили снаряжение, построились в маршевые колонны и под руководством унтеров и вахмистров выдвинулись в сторону наших позиций… Эх, не накрыли бы их лоялистские аэропланы…
Я тут же постучал себя по голове, поскольку никакого иного дерева в пределах досягаемости не наблюдалось.
'Падуб' почему-то не причаливал. Корабль стоял под парами, из трубы валили клубы черного дыма… Наконец он стал приближаться к берегу.
— Э-э-э, куда-а? — я ошалело смотрел на транспорт, который шел прямо к пологому берегу, верстах в двух от города. — Что за…
И тут бабахнуло! На передовой началась рубка. А я — здесь!
Черт с ней, с высадкой, мне нужно туда…
Я подбежал к машине, ступил на подножку и, стукнув по теплому металлу кабины, скомандовал:
— Поехали!
Внутрь залез я уже на ходу, больно ударившись головой о потолок кабины.
Водитель сдвинул фуражку на лоб, вывернул руль и, обдавая грязными брызгами стены домов, помчался по улице прочь из города.
Откуда-то сзади раздался пароходный гудок 'Падуба'.Мелькнуло сомнение — развернуть машину, принять высадку и с подкреплением явиться на позиции-но мы уже гнали по полю. Что-то завыло а потом жахнуло с правого борта. Меня осыпало осколками стекла, машину повело в сторону, я глянул на водителя: половина лица у него была залита кровью, он сползал набок…
Перехватив руль одной рукой я выровнял машину, второй рукой пытаясь расшевелить шофера. Вдруг он повалился на баранку и раздался долгий-долгий сигнал клаксона, а потом мотор фыркнул и заглох.
Черт, ну как же так-то? Стало как-то невыносимо жаль этого дядьку, я даже его фамилии не знал… Тут рвануло уже слева, я матюгнулся, открыл дверцу и выкатился наружу.
До позиций оставалось с полверсты, и я наддал, пригибаясь, по пологому склону возвышенностей, туда, где шел бой.
Городок этот, Бубырь, стоял на одном из мысов, которые образовывали собой бухту и удобную гавань для кораблей. А единственная дорога как раз и петляла между возвышенностями, на которых мы заняли оборону…
В окопах царил сущий ад. Лоялисты взялись за нас всерьез, у них где-то в низинах стояли бомбометы, и они забрасывали нас фугасными каждые пять-семь минут.
Сквозь грохот разрывов я пытался вызнать обстановку у Вишневецкого, который торчал на дне окопа и прижимал к голове фуражку руками.
— … две атаки отбили, так они долбить нас стали! Если бы не пятиреченцы и остальные, нам бы худо пришлось. По два бойца на десять метров линии окопов — это разве оборона? — снова жахнуло, и на головы нам посыпалась земля.
Я выглянул из-за бруствера и тут же спрятался — сплошная линия разрывов приближалась к траншеям. Господа лоялисты со страшной силой учатся воевать!
— Огневой вал, господин поручик! — проорал мне в ухо Вишневецкий.
Я кивнул, вдохнул воздух, пропахший порохом, землей и кровью и потянулся за шашкой.
— При-и-мкнуть штыки!!!
Я встал в полный рост: когда накатывается огневой вал, за ним обычно следует пехотная атака, так что осколочных не используют, ведь солдаты идут на границе разрывов. Главное — спрятаться вовремя.
Я видел, как мои бойцы и солдаты, прибывшие на 'Завише' готовятся к бою, и солнце играет на остриях штыков…
Грохнуло совсем рядом, взметнув целые глыбы земли, меня осыпало с ног до головы, попав в сапоги, за шиворот… Оглохнув и ослепнув на секунду, я отплевывался на дне окопа, очищая глаза и уши.
— Свобо-о-ода-а-а-а-а!!! — заорали над головой, и я полоснул снизу вверх шашкой, обрывая этот идеалистически-безумный боевой клич лоялистов.
В окоп рухнул синемундирник, обливаясь кровью, а я уже дернул револьвер из кобуры и стрелял, стрелял в появлявшихся на бруствере врагов.
В окопах шел бой, лоялистов было не так много, но мы не могли вести огонь, и к ним постоянно подходили новые и новые бойцы.
Я, Вишневецкий, Мамсуров и еще несколько солдат сумели очистить метров семь окопов от противника, и теперь пробивались к рации и пулемету — туда, где слышалась хриплая матерщина вахмистра Перца и звуки самого ожесточенного боя.
Мне пришлось два раза набивать барабан револьвера заново, Мамсуров был ранен, и мы потеряли двух бойцов, но успели вовремя — синие мундиры наседали на пулеметную команду вовсю. Они залегли перед линией окопов, стреляли из винтовок, мешая бравому вахмистру сменить ленту в так не вовремя заглохнувшем пулемете.
Мы убили их всех, стреляя почти в упор: лоялисты не ожидали, что кто-то появится из окопов, истекающих кровью…
Вахмистр Перец залязгал пулеметом, костеря по чем свет стоит подносчика лент Фишера.
А потом кусочки смерти калибром 0,303 дюйма понеслись из ствола пулемета навстречу бегущим в полный рост цепям синих мундиров, которые тут же залегали, начинали отползать и отстреливаться.
Минутная передышка позволила нам с Вишневецким собрать вокруг себя человек двадцать, и мы ринулись вдоль по линии окопов, расстреливая, коля и рубя всех, на ком был синий мундир.
Я нашел Стеценко у рации. Рядом с рацией валялись три мертвых лоялиста, к стенке окопа была прислонена трофейная винтовка с окровавленным штык-ножом.
— Поручик? Это тебя. 'Коробочка' вызывает.
— Какая 'Коробочка'?
— Да че-орт его знает, сам разбирайся!
Трубка рации шипела и трещала, сквозь помехи пробился бодрый, почти дикторский голос, прерываемый каким-то грохотом и лязганьем.
— Я 'Коробочка', ответьте 'Коробочке'!
— Прием, говорит старший офицер сводного отряда имперских войск! Слушаю вас, 'Коробочка'!
— Говорит командир роты сверхтяжелых панцеров! Передан в ваше распоряжение, по собственной инициативе выдвигаюсь на огневой рубеж для подавления бомбометов противника! Разрешите продолжать?
Я ошалело посмотрел на Стеценко:
— Рота тяжелых панцеров?!
А в рацию сказал:
— Действуйте, ' Коробочка'!
— Понял, работаю! Конец связи! — этот бодрый, почти веселый голос настолько не соответствовал окружающему кошмару, что у меня затрещало в висках.
А рация уже умолкла, подвесив в воздухе вопрос о неизвестно откуда взявшейся роте сверхтяжелыхпанцеров, о которых я и слыхать-то не слыхал никогда!
У нас тут хватало проблем и без таинственной 'Коробочки', так что мы принялись очищать окопы от лоялистскойнечисти.
Нам помогало то, что тут и там офицеры и унтеры смогли сплотить вокруг себя людей и удержать отдельные участки линии обороны. С неожиданной стороны проявил себя Семеняка, который вместе с командиром пятиреченцевДемьяницей защищал штабной блиндаж и сумел взять в плен какого-то лоялистского уполномоченного.
А за лесом, откуда лупили по нам бомбометные батареи, урчало и грохотало. Слышались звуки разрывов и пулеметных очередей. Лоялисты постепенно откатывались от наших окопов, испуганные происходящим в своем тылу, отстреливаясь и не давая нам высовываться и перейти в контратаку. Не больно-то и хотелось — я видел, как на поле выкатился давешний колесно-гусеничный броневик, а следом за ним — еще и еще!
Отступающие от окопов синемундирные пехотинцы выстраивались за броневиками, готовясь к новой атаке. Я себе слабо представлял, что мы можем противопоставить технике противника, даже бутылок с зажигательной смесью былораз-два и обчелся…
Но окопы были очищены от неприятеля, и мы начали помогать раненым и считать убитых, а в лесу что-то загрохотало особенно сильно, и рация у Стеценко зашипела и выдала:
— Говорит 'Коробочка'! Бомбометы уничтожены, имею повреждения! Прорываюсь к вашим позициям, прикройте огнем, тут полно синемундирной пехоты!
— Вас понял, сделаем все возможное! Будьте внимательны — на поле легкая бронетехника!
Из рации раздался смешок, и 'Коробочка' произнес:
— Разберемся!
Я не очень-то представлял себе, что это за чудо-юдо — сверхтяжелый панцер, но надежда была только на них — броневики разнесли бы нас в клочья. А 'Коробочка' надеялся на нас — бутылки с зажигательной смесью или связка противотанковых гранат — одинаково серьезная проблема для броневика и для панцера… Так что я заорал во всю глотку:
— Огонь по готовности! Прикрываем панцеры!!!
Вряд ли кто-то вообще понял, какие-такиепанцеры, и с какой стороны их нужно прикрывать, там и сям над окопами стали появляться головы моих бойцов и руки, сжимающие цевье оружия.
Ударили с флангов пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы, заставляя лоялистов прятаться за броней своей техники и залегать. Я краем глаза увидел, как закачались верхушки лесных деревьев, там, у подножия высоток. А потом деревья стали падать — одно за другим, с треском, грохотом… Зеленые кроны наваливались друг на друга, ломая ветки и обрушиваясь на землю.
К треску ломающихся деревьев добавился грохот разрывов. Лоялистылупили по лесу из всего, что у них было.
Рация снова зашипела:
— Говорит 'Коробочка', по мне пристрелялись. Иду с максимальной скоростью…
Я ожидал танковую роту, полдюжины или даже больше бронированных машин, но…
Из лесу вырвалось нечто огромное, черное, выпускающее клубы дыма и плюющееся снарядами и пулеметными очередями. Величиной с двухэтажный дом, стальное чудовище с тремя орудийными башнями и торчащими во все стороны стволами пулеметов — это было жуткое зрелище.
Приводимые в действие мощными механизмами, завращались башни, выбирая цели. Две боковые были явно поменьше, там стояли трехдюймовые орудия — они гавкнули почти одновременно, один снаряд попал прямо под башню броневику, второй — в скопление пехоты… Огромная, угловатая основная башня медленно повернулась, грандиозного калибра орудие выбрало себе жертву — броневик с командирской антенной рации.
Лоялистский экипаж заметил угрозу и попытался совершить маневр уклонения — но поздно. Гигантский сноп пламени вырвался из ствола орудия, и броневик скрылся в огне разрыва. Над полем боя что-то пролетело и воткнулось в землю недалеко от наших окопов — башня броневика?
Лязгая траками, панцер пополз по полю, наматывая на гусеницы залегшую пехоту и расстреливая ее из пулеметов. Башни снова завращались, выискивая цели…
Те лоялисты, которые еще остались на поле, бросились в разные стороны, мы палили по ним из винтовок и пулеметов. Пара оставшихся вражеских броневиков, виляя, пытались покинуть место битвы. Вдруг по обеим сторонам панцера прогремели взрывы, потом еще и еще… Машина закрутилась на месте, разматывая гигантскую гусеницу по полю. Следующий снаряд попал в одну из двух вспомогательных башен, ствол орудия неестественно выгнулся, а из рации раздалась ругань, а потом бодрый голос произнёс:
— Выручайте 'Коробочку', пехота. В овраге слева, у разлапистого дерева — противотанковая пушка. Мы не можем ее достать. Угол наклона орудий не позволяет, мертвая зона. Она нас доканает, ребята…
Я оглядел своих бойцов и вздохнул:
Усталые, тяжело дышащие, раненые… У меня самого — непонятно что с левым плечом, какой-то ретивыйлоялист достал-таки меня штыком, когда драпал из окопов. В горячке боя — не заметил, а теперь поди ж ты, болит!
— Выручим?
Хмуро кивнул Перец, Вишневецкий выдернул из земли палаш, Семеняка клацнул затвором винтовки, а пятиреченский унтер-офицер Демьяница ответил за всех:
— Если бы не эта 'Коробочка', лоялисты бы уже вешали нас за ноги…
Я приподнялся, выглянул из окопа: противотанковая пушка была не видна, но огонь вела прицельный, уже два снаряда срикошетили от вороненой брони панцера, зарываясь в землю и поднимая в воздух столбы пыли и песка.
— Ура, что ли?
— Ура-а-а-а-а!!!
Сломя голову мы помчались по склону к орудию в овраге, рассыпаясь в цепь и петляя по полю, следом из окопов стали выпрыгивать еще солдаты, принявшие наш порыв за контратаку.
Они стреляли вслед убегающим лоялистам, спускались к подножию высоток и стреляли снова.
Орудийный расчет заметил новую угрозу — нас, и ствол стал поворачиваться в нашу сторону, а обслуга замельтешила, меняя тип боеприпаса.
Я бежал огромными шагами, легкие горели, наполненные холодным осенним воздухом, в ушах стучала кровь. До орудия оставалось метров двадцать, когда мне показалось, что время замедлилось, и я в деталях увидел руку человека в синем мундире, который дергал за веревку, приводя в действие ударно-спусковой механизм, разгорающееся внутри ствола пламя, и снаряд, летящий мне на встречу, разрывая воздух и завывая на все лады…
За спиной рвануло, а синемундирные лоялисты уже поняли, что не успеют выстрелить второй раз и схватились за винтовки.
Мы стреляли в ответ на бегу, с меня сбило выстрелом фуражку, но оставалось десять, пять, три шага — мы сшиблись с артиллеристами, и через какие-то несколько секунд орудие было нашим.
— Взяли! Занять оборону бойцы, разворачивайте орудие! Вахмистр! За мной!
Пока Вишневецкий командовал, мы с Перцем побежали к 'Коробочке'. Стоит отдать должное лоялистским артиллеристам: последний выстрел был на редкость удачным — на месте смотровой щели зияла внушительная вмятина.
Мы взобрались по специальным скобам на броню, и я постучал рукояткой револьвера в люк основной башни.
— Есть кто живой?
Послышалось шевеление, потом лязгнули запоры люка. Крышка откинулась, и чумазая рожа в танкистском шлеме неестественно громко заорала:
— Командира примите, 'хаки'!
Мы с вахмистром вытащили на броню молодого парня в сером комбинезоне с погонами ротмистра. Из ушей и носа у него шла кровь, признаков жизни он не подавал.
Вахмистр прислонил ухо к его груди:
— Живой! Воды сюда! И санитаров, санитаров зовите!!!
Кое-кто из наших бойцов уже был здесь, и несколько рук протянули фляги.
Из люка вылезали танкисты, грязные, очумевшие. Один из них баюкал неестественно выгнутую руку.
— Там еще двое, помогите, а? — сказал кто-то из них.
Расчет той башни, куда попал снаряд, погиб на месте.
Тут подбежали санитары, и мы спустили контуженого ротмистра на землю.
— А где остальная рота? Где остальные машины? — спрашивает у панцерников кто-то.
— А что, нас не хватило? — отвечает сутулый мужик с разбитой бровью.
Когда 'Коробочку' перекладывали на носилки, он вдруг очнулся, посмотрел на меня ясными голубыми глазами, хотел что-то сказать, но не смог.
Я увидел, как сжимаются и разжимаются пальцы его правой руки, и, поддавшись непонятному импульсу, подал ему свою руку, на что он ответил крепким рукопожатием, а потом слегка кивнул и улыбнулся самыми уголками глаз. Эх, 'Коробочка'! Елки-палки, как так-то?
Нас прижали под хутором Ляколоды. Первый снег падал на землю и тут же таял, под ногами хлюпало, и до позиций лоялистов от нашего пригорка было полверсты. Полверсты огня, грязи, крови и смерти.
В том, что меня убьют, я почти не сомневался — атака была назначена с минуты на минуту, по зеленой ракете, и идти за спинами своих бойцов я бы просто-напросто не смог.
Там у них все было пристреляно из пулеметов и зенитных пушек, изготовленных для огня по наземным целям. А у нас кроме четырех сорокопяток подавлять их было нечем…
— Приготовиться к атаке! Примкнуть штыки! — кричу, срывая голос.
Бойцы знают, что я пойду впереди, поэтому начинают шевелиться, хотя лица — мрачнее некуда. Кому охота быть пушечным мясом?
Взлетает ракета, подсвечивая хутор, грязь и первый снег в потусторонний зеленоватый оттенок. Кто придумал атаковать в сумерках?
— Ро-ота!.. — начинаю я, но тут шипит рация, и я, поперхнувшись, затыкаюсь.
— Десятая штурмрота на связи. Прием!
— Привет, поручик! — орет бодрый голос. — Я 'Коробочка', иду на прорыв! Не попадитесь под гусеницы!
Рыча, грохоча и лязгая, мчится рота сверхтяжелыхпанцеров в составе одной машины. 'Коробочка' разворачивает башни в сторону вражеских позиций, а на душе у меня становится легко и радостно, и, в конце концов, теперь полверсты — это не так уж и много!
Пахло хвоей, прелой листвой и сыростью. Осенний лес хрустел, шелестел и перешептывался, растревоженный непрошенными гостями. Мы стояли на самой опушке, Стеценко курил, а я разглядывал свои сапоги.
Сапоги были нечищеные, покрытые коркой из засохшей грязи и налипших веточек и листочков. Я постучал ногой об ногу, стараясь стряхнуть эту мерзость, но без толку.
— Пора бы, — проговорил Стеценко и выпустил изо рта облако табачного дыма.
Я глубоко вдохнул густой, пропитанный лесными запахами воздух и скомандовал, негромко, но внятно и отчетливо:
— Рота! Стройся!
Солдаты, ворча, строились в три шеренги. Кто-то топтал небольшой костерок, на котором кипятили воду, дожевывал сухарь или делал последнюю затяжку папиросой. Через какую-то минуту почти три сотни человек стояли у опушки, выстроившись под деревьями. Взводные и унтера — каждый около своих подразделений.
Пулеметной команды с нами не было, и правильно — чего они в лесу забыли-то?
— Бойцы, нашей бригаде поручено прочесать этот лес, — начал я. — По данным контрразведки здесь скрывается группа диверсантов, от пяти до двадцати человек. Кто-то из них — явно местный, так что леса эти знает. Чем эти гады занимаются — не мне вам рассказывать, вы и так в курсе…
Бойцы загомонили. Еще бы! Позавчера был взорван санитарный поезд, а на прошлой неделе вырезали блокпост. Наш блокпост, нашей роты! Мамсуров был на этом блокпосту, погиб нелепо, непонятно… Как этот шустрый парень позволил перерезать себе горло? И никто даже тревогу не поднял!
Так что у нас были с ними личные счеты, с этими диверсантами. Я оглядел строй и продолжил:
— Выстраиваемся цепью, расстояние между бойцами — пять-шесть шагов. Смотрим под ноги, могут быть растяжки. Если видите что-то подозрительное — сразу подавайте сигнал, вся цепь останавливается, пока не разберемся с ситуацией. Потом — движемся дальше. Завтра вы все нужны живые — мне, Его Высочеству Регенту и Семеняке!
После того, как я вспомнил Семеняку, солдаты загоготали — Семеняка теперь был зампотыл и любой день, свободный от боевых действий, использовал для того, чтобы припрячь солдат на какие-то малопонятные работы. Хотел как лучше — получалось как в той поговорке: чем бы солдат не занимался — лишь бы за… Устал, в общем.
— Там в лесу могут быть наши, преторианцы. У них какое-то свое задание, так что, если увидите черные мундиры — аккуратнее там… Ну что? С Богом, вперед! — закончил я.
Строй качнулся, распадаясь на отделения. А через пару минут лес захрустел под солдатскими ботинками и сапогами, зашелестел хвоей и голыми ветками…
В низинах стоял туман, с веток падали капельки влаги. Погода была мерзкая, лучше уж ударил бы мороз, чтобы под ногами не хлюпало, и снежком чтобы присыпало серость и грязь вокруг…
Солдаты переговаривались нарочито бодрыми, громкими голосами — им было страшно. Диверсанты — это вам не шутки. Они портят нам жизнь и убивают нас при первой же возможности, а теперь мы пришли прямо к ним в логово…
Я достал из кобуры револьвер и взвел курок. Барабан щелкнул, передвинувшись на одну позицию, и мне стало как-то спокойнее.
Силуэты солдат между стволами деревьев медленно перемещались, я двигался чуть позади. Все-таки — начальство.
Впереди захрустели ветки, послышался шум и сопение — кто-то ломился сквозь лес, аккурат нам навстречу!
Прямо над ухом у меня бахнул винтовочный выстрел, потом — еще и еще.
Массивная, темная фигура металась перед строем, задевая деревья, с ветвей которых на нас лился целый водопад холодных капель.
— Отставить! Прекратить огонь!
Замолкли винтовки, и вдруг раздался трубный, страдающий звук — так страдать могло только умирающее животное.
— Тьфу ты, чтоб тебя! — сказал Стеценко. — Это же сохатый! Подстрелили сохатого… И все диверсанты теперь знают, что мы здесь…
Кто-то из солдат виновато проговорил:
— Так он того, выскочил… Ну, мы и стали палить — мало ли…
Правильно. Все очень-очень правильно. Видишь что-то непонятное — стреляй, потом думай. Война, однако…
Я подошел к убитому животному, глянул на раскидистые рога, мощные копыта, подернутые пеленой смерти глаза и сказал, отметая в сторону жалость и в зародыше удавив щемящее чувство в сердце:
— Позовите Семеняку, пусть организует поваров — тут мяса пудов пятнадцать, если не больше.
Стеценко уважительно цыкнул зубом, а солдаты нерешительно топтались вокруг. У меня в душе появилась какая-то неясная злоба, не на них даже, а на всю эту идиотскую ситуацию, на лес этот, на диверсантов, на сохатого и на себя самого.
— Продолжаем прочесывание! Шире шаг, бойцы!
А про себя подумал, что Стеценко был абсолютно прав: если тут и есть диверсанты, то теперь они точно знают, что мы здесь.
На большую лесную поляну первыми вышли бойцы Вишневецкого. Хлопнул выстрел, и пожилой усатый солдат рухнул в прелую листву, загребая воздух руками.
— Санита-ар! — заорал кто-то.
На поляне стоял большой двухэтажный дом, дощатый, с крыльцом. Вокруг — какие-то хозяйственные постройки.
Солдаты принялись садить из винтовок по окнам, грохот выстрелов, звон разбитого стекла и треск ломающегося дерева повисли в воздухе.
— Отставить! Прекратить стрельбу!!! — надрывался я.
Скорее всего, диверсанты засели в доме. Но почему они так бездарно выдали себя?
Наконец стрельба прекратилась. Укрываясь за стволами деревьев, бойцы держали под прицелом дом, шумно дыша и переругиваясь между собой.
— Оцепить здание! Перебежками — марш!
Согнутые спины солдат замелькали вокруг дома. Вдруг что-то дернулось в окне второго этажа, послышалось несколько револьверных выстрелов, в ответ загремели винтовки, выбивая щепки из рамы, разбивая стекла и дырявля красивые голубые занавески.
— Господин поручик, разрешите обратиться… — это был рядовой Панкратов, молодой голубоглазый парень, который воевал в нашейштурмроте еще с тех пор, когда я не был поручиком.
— Обращайтесь.
— Во-он там, сарайчик кирпичный, видите?
— Ну, вижу.
— Они запросто могут из окон на крышу пробраться и в лес дернуть. И наших там нет…
Действовать нужно было быстро.
— Стеценко! Бери двух бойцов и бегом к сараю. Панкратов, за мной!
Мы с Панкратовым помчались к сараю, продираясь через кусты и топоча сапогами.
Кто-то точно был там, у стены! Я чуть не пальнул, но успел рассмотреть черный китель и череп с костями. Преторианцы!
Успели раньше нас?
— Эй, пехота! Долго вы! — он мне сразу не понравился, этот гладко выбритый тип без знаков различия.
Черный преторианский китель и фуражка — тоже. Но ни погонов, ни петлиц, ни черепа с костями — странный какой-то. И лицо странное, незапоминающееся… Но ведет себя как будто главный.
— Поручик, сейчас мы будем штурмовать дом. Прикажите своим людям…
— Что? — переспросил я.
— Что — что? — удивился выбритый.
— Что я должен сделать? — меня здорово заел его тон и его манера поведения.
Широкоплечий преторианец со знаками различия штабс-вахмистра и седыми висками делал мне какие-то знаки за спиной у этого господинчика, но я как-то не придал этому значения.
— Вы должны приказать своим людям не мешать нам, — господинчик и бровью не повел.
— Серьезно? А может быть, я прикажу своим людям арестовать вас за пребывание в зоне антидиверсионной операции? Я не вижу ваших знаков различия, никто не уведомил меня о присутствии в зоне моей ответственности случайных лиц…
Он посмотрел на меня как на идиота. Вообще-то я примерно представлял себе, кто они почему себя так ведет, но заело здорово, и сдавать назад я был не намерен.
Эдак вальяжно этот тип без знаков различия достал из кармана какую-то бумагу и протянул ее мне, одновременно разворачивая ее интеллигентными пальцами с аккуратными и идеально чистыми ногтями.
'Подателю сего, господину Арису, оказывать всяческую помощь и поддержку'. Ну, понятно. Штамп и подпись начальника собственной Его Высочества канцелярии, господина Паца.
— Р-разрешите выполнять? — злобно уточнил я.
— Выполняйте, — небрежный взмах руки.
Развернувшись на каблуках, я побежал к своим — отдавать приказы. Мы оцепили дом со всех сторон, выставили караулы и принялись ждать.
Я стоял, прижавшись щекой к сырой шершавой коре лиственницы, спрятавшись за ее стволом, и смотрел на дом. Когда же они начнут?
Что-то громыхнуло в районе сарайчика, потом — внутри дома. Через несколько секунд грохотало и сотрясалось всё здание, из окна второго этажа выпал человек в пальто и остался лежать на траве, истекая кровью.
А еще через несколько секунд окно отворилось, и оттуда высунулся преторианский штабс-вахмистр. Он осмотрелся, а потом сказал:
— Э, пехота! Позовите командира.
Командиром был я. И звать меня было не нужно. Я зашагал к дому, держа руки в карманах шинели.
Вахмистр кивнул и открыл двери пошире.
— Тут у них целый склад со взрывчаткой и прочим… Поможете с разгрузкой-погрузкой, господин поручик?
Я коротко кивнул:
— Показывайте.
Господин Арис ужом протиснулся между мной и вахмистром, обвел взглядом коробки, бочонки и ящики, решительно прошелся по комнате и сказал:
— Вот это — не трогать до особых распоряжений…
Я глянул на оцинкованные ящики в углу, потом мой взгляд упал на какую-то кучу мешков, закрытую брезентом. Черт побери, брезент шевелился!
Вдруг ткань взлетела в воздух, и дальнейшее происходило для меня так, как будто пленку в синематографе стали крутить в пять раз медленнее…
Из-за кучи мешков возникла девушка в строгом коричневом платье, в руках — револьвер. Горящий взгляд обшарил комнату и полыхнул ненавистью при виде моих погон. Револьвер в ее руке дернулся, бахнул выстрел, и я почувствовал, что фуражка слетела у меня с головы. Вахмистр щучкой нырнул за мешки, и через секунду жизнь вошла в нормальный ритм.
Я выдохнул, пригладил волосы, поднял с полу фуражку и зачем-то сунул палец в дырку на тулье. Мной овладело странное, ненормальное спокойствие…
Девчонке уже крутили руки вбежавшие солдаты, а господин Арисшипел:
— Попытка убийства имперского офицера! По законам военного времени — расстрел на месте! Вахмистр — исполнять!
Преторианец был мужик тертый, многое повидал, и руки в крови у него были по локоть, если не по самые плечи… Однако слишком уж молоденькая была девочка, я даже сомневался, вышла ли она из гимназического возраста… Вахмистр нерешительно потоптался на месте и проговорил:
— Может ее того… Доставить куда следует?
— Я не ясно выразился?! — голос Ариса перешел на визг: — Исполня-я-ять!
— Смерть имперским оккупантам! — и плюнула в сторону господина Ариса.
Плевок попал ему надо блеска начищенные сапоги.
— Расстреля-ать!
И тут меня заело ещё больше. Черт бы побрал этих уродов, которые отравляют души нашим детям своей смертельно опасной ересью, прививая ложные идеалы, призывающие убивать во имя свободы и справедливости! Да в конце-то концов, в чем виновата эта девчонка? В том, что где-нибудь с годик назад в гимназии преподаватель-лоялистзасирал им мозги своей чушью? Или ее ухажер вдохновенно рассказывал во время прогулок под луной о святых борцах за свободу?
Я насквозь видел таких мальчиков и девочек, которые до определенного момента стояли на грани, и случай качнул их в одну или другую сторону. У нас тоже хватало таких: идейных, с огоньком в глазах… Взять того же Панкратова — такой же молодой и с таким же огоньком…
— Отставить! — рявкнул я.
Бойцы, державшие девчонку, тут же немного расслабились.
— Господин Арис, вы в корне неправы. Тут не было никакого нападения на имперского офицера…
Он выпучил на меня глаза:
— Это как? Господин поручик, что вы себе…
— Вот эта мадмуазель выстрелила в мою фуражку… Не знаю, из юношеской бравады или из хулиганских побуждений — пускай разбирается суд. Бойцы, вам всё понятно?
Бойцы, которые держали девчушку, были из моей роты, не преторианцы. И им было все понятно. Вахмистр тоже вроде как вздохнул с облегчением.
Господин Арисприщурился а потом, пнув носком сапога какой то-ящик, бросил:
— Ты еще об этом пожалеешь, щенок! — и вышел, хлопнув дверью.
А юная революционерка хлопала глазищами и таращилась на меня удивленно. Я кивнул солдатам — мол, исполняйте, и развернулся, чтобы уйти. За моей спиной вахмистр-преторианец как-то устало сказал арестованной:
— А потом расскажешь своим подельникам, как проклятое имперское офицерьё тебя мучило и насиловало… Дурочка с переулочка…
Кажется, после этого она расплакалась.
Бойцы таскали ящики и мешки из дома и грузили их в машины. Я стоял под раскидистой лиственницей и в общем-то бездельничал, встречая и провожая грузовики. Мне начало капать на фуражку, и я непонятно зачем снял ее, и теперь мне капало на макушку.
Вдруг объявился Арис.
— Господин поручик! Извольте предоставить мне бойцов для расстрельной команды.
Я на секунду замешкался, пытаясь осознать, что именно он от меня хочет. А потом понял, и, видимо, весь спектр колыхнувшихся в душе эмоций отразился на моем лице, потому как господин Арис отпрянул, но потом повторил, настойчиво и решительно, так и буравя меня пронзительным взглядом:
— Предоставьте мне дюжину бойцов для расстрельной команды.
Я глубоко вдохнул и выдохнул, а потом сказал:
— Нет.
— Что-о? Вы видели предписание? Оказывать всяческую помощь и поддержку! Вот и оказывайте! Немедленно!
— И пальцем не пошевелю.
— Это как это? — опешил секретный господин.
— Ваше пожелание противозаконно.
— Вы не смеете… — задохнулся он. — По законам военного времени диверсанты и террористы расстреливаются на месте! Это неподчинение прямому приказу!
Тут я не выдержал и ухмыльнулся:
— Директива номер семь Его Высочества Регента. Процитировать?
Господин Арис был вынужден заткнуться. Изданная пару недель назад Директива гласила, что все подданные Империи, независимо от политической, религиозной или национальной принадлежности, равны перед законом. Все имеют право на судебное разбирательство. Даже диверсанты и террористы, если они являются подданными Империи. Даже если они себя таковыми не считают, но родились и выросли на имперских землях. Так что никого тут расстреливать не будут… Будет суд, где свидетелями выступят мои бойцы, они расскажут о перестрелке, и этих подонков осудят на многолетнюю каторгу и пожизненное поселение где-нибудь в тайге… За вооруженное сопротивление властям. А если докажут их причастность к убийствам солдат — тогда уже расстреляют или повесят по всем правилам…
Так я и сказал этому мутному типу. Он как-то поскучнел, а потом вдруг взбодрился и заявил:
— Дождешься ты у меня, поручик… По головке тебя за такое не погладят. Счастливо оставаться…
Я заподозрил неладное, свистнул Стеценку. Мой зам прибежал, на ходу отряхиваясь от каких-то щепочек, трухи и соломы.
— Что случилось-то?
— Собери-ка бойцов…
Оказалось, я все правильно понял. Этому типу не удалось расстрелять их на месте, и теперь он хотел увезти захваченных диверсантов с собой. Преторианцы уже конвоировали группку хмурых людей с закованными руками к одному из грузовиков.
— Рота, стройся!
Солдаты в две шеренги выстроились на пути грузовика и выжидательно таращились на меня.
— Тут наших пленных забрать хотят… Чтобы они избежали справедливого суда, так сказать… Неужели мы допустим такое безобразие?
Солдаты загудели. Дай я им волю — они бы разорвали диверсантов на клочки, еще бы — сколько они крови нам попортили! Но меня бойцы крепко уважали, а еще крепче они уважали Его Высочество Регента. Его Высочество велел судить — значит, их будут судить. Да и спецслужбисты у 'хаки'-пехоты никогда любовью не пользовались… Поэтому следующий мой приказ солдаты исполнили со злорадным удовольствием.
— Примкнуть штыки!
Заслышав металлический лязг, Ариснаконец сдался. Да и преторианцы не особенно горели желанием устраивать тут маленькую гражданскую войну. Как бы круты они ни были, но их — дюжина, нас — две сотни.
— Ты за это поплатишься, поручик!
Весь следующий день мне было тошно. И все это — несмотря на похвалу от полковника за успешную операцию, на прекрасную погоду и на полбутылки коньяку в тумбочке. Я думал про ту девочку-революционерку, и про то, что не намного я ее и старше, и еще — про то, что очень уж мерзко воевать с такими вот девочками и мальчиками…
Ветер трепал на ветру имперское знамя — черное с белым орлом, кружил, завывал и метался, издеваясь над мелодией, которую, захлебываясь, выводил духовой оркестр.
Наша бригада стояла в парадном строю, я — на два шага впереди стройных шеренг бойцов моей штурмроты, как положено.
Полковник Бероев — при всех орденах, до синевы выбрит и слегка пьян — гаркнул:
— Здравствуйте, господа имперцы!
— Здра-а-а-а!!!! — невразумительно откликнулся строй.
Такое его обращение к нам означало незамедлительную раздачу пряников.
— Благодарю за службу! — его громовой баритон разносился над площадью и без всяких репродукторов.
— Слава Империи!!! — рявкнул в ответ строй.
А потом пошли награды и повышения. Я стоял не шевелясь, глазами провожая бойцов и офицеров нашей роты, которых вызывали для награждения. Когда назвали мою фамилию, я вздрогнул, очнулся от странного оцепенения и расслышал только конец фразы:
— … присвоить внеочередное звание штабс-капитана!
Что-о-о? Я даже удивиться не успел, не успел прокрутить в голове свои реальные и мнимые заслуги, сначала обрадоваться, а потом испугаться от свалившейся вдруг на плечи ответственности, как полковник вдруг неопределенно хмыкнул, прочитав какую-то бумажку, которую ему подал подбежавший адъютант, помолчал, а потом проговорил:
— И понизить в звании за невыполнение приказа в боевой обстановке… Поручик, етить твою мать! Это что за художества?
А я вспомнил паскудную рожу Ариса и неожиданно для себя широко улыбнулся.
Ложка дребезжала о краешек граненого стакана, стакан дребезжал о серебряный подстаканник. Имперские железные дороги не переставали меня удивлять — даже на территориях, подконтрольных лоялистам и прочей нечисти, вдоль путей сохранялось подобие порядка, на станциях и переездах дежурили люди в фуражках с красным верхом, а проводники все также подавали чай в граненых стаканах с подстаканниками.
За окном редел лес, стволы сосен уже не стояли сплошной стеной, в просветах можно было разглядеть поля с подтаявшим снегом, хаты далекого хутора, давший первые трещины лед узенькой речушки… Оттепель!
В дверь купе постучали, заглянул пожилой проводник.
— Господин поручик, подъезжаем к станции. Стоять долго будем, эшелоны-с на фронт пропускать придется… Молодое пополнение везут! Можно выйти, прогуляться, там буфет-с приличный…
— Да-да, спасибо!
Откуда такое внимание к моей особе? На весь вагон первого класса всего-то было три или четыре пассажира, потому как направление неподходящее — в сторону фронта эшелоны идут заполненные до отказа, в таких вот комфортабельных купе размещаются шумные компании штаб-офицеров, второй и третий класс занимают унтера и нижние чины. В теплушках почти не ездим, это вам не первый год войны!
Могу я, в конце концов, прокатиться с комфортом за казенный счет? Все же по служебной надобности еду — нужно встретить и сопроводить в бригаду группу специалистов из волонтеров: медики, радисты, переводчики, механики, мало ли кто еще…
— Лимончику-с не желаете? — оказывается, проводник все еще стоял в дверях.
— Лимончику? Шикарно живем!
Проводник истово перекрестился:
— Слава Господу и Его Высочеству, дела на лад идут, вот как юг и побережье от супостатов освободили — оттуда и лимончики-с… И чаёк, опять же!
Солнечного цвета ломтик булькнул, погружаясь в чай, дверь купе задвинулась с характерным звуком, я отпил горячего ароматного напитка, в котором теперь чувствовался почти забытый вкус цитрусовой свежести, и блаженно зажмурился, откинувшись на спинку мягкого дивана.
…Громыхнуло так, что стакан слетел со стола, грянулся об пол, рассыпавшись тысячью осколков и звякнув серебряным подстаканником.
Я сильно приложился затылком о какую-то деревянную финтифлюшку и услышал скрежет металла о металл — поезд стремительно тормозил. Снаружи кто-то орал благим матом, хлопали двери, слышался треск и грохот.
Чей-то истеричный голос моментально всё прояснил:
— Цеппелин!!!
Где-то высоко в облаках сейчас парит огромная серебристая штуковина и сыплет, сыплет из своей необъятной утробы смертоносные фугасные подарки…
Одновременно с этими мыслями я подхватил планшет с документами, шинель, дернул револьвер из кобуры и долбанул рукояткой по стеклу. Проклятье!
Это имперская железная дорога, стекла тут что надо, так что ничего, кроме ноющей боли в кисти руки, я не добился. Цепляясь шинелью за элементы интерьера, я выбрался в коридор и побежал ко входу. Оставаться в консервной банке вагона во время бомбардировки было бы по меньшей мере идиотизмом.
В тамбуре лежал проводник с залитым кровью лицом и стонал. Я выбросил наружу шинель, повесил на плечо планшет и потащил железнодорожника за подмышки наружу. Из его разбитой головы капала кровь, ноги в кирзовых сапогах стучали по металлическим ступенькам.
Уложив его на шинель, я встал во весь рост и огляделся.
Бомбы продолжали падать где-то за хвостом состава, наверное, цеппелин нашел себе другую цель. Наш паровоз пыхтел, выпуская клубы угольно-черного дыма, и, по всей видимости, был не поврежден.
Я побежал вдоль состава, матерясь и призывая всех выбираться наружу. Чертов цеппелин расколошматил четыре вагона, один — товарный, два пассажирских и еще один — с лошадьми.
Не знаю, что меня дернуло, но я не выдержал и остановился напротив отъехавшей в сторону двери теплушки. Внутри дико стонала раненая лошадь. Ладонь почувствовала ребристую рукоять револьвера, большой палец взвел курок.
Шестизарядный барабан табельного револьвера опустошается очень быстро. Патронов мне хватило, потому что три из восьми лошадей были убиты разрывом бомбы наповал.
Понятно, что глупо. Понятно, что рядом, может, люди умирают. Просто совсем невыносимо было слышать, невозможно было делать что-то еще…
В одном из пассажирских вагонов обрушилась крыша, кто-то взывал о помощи из-под развалин. Я подумал, что очень хорошо, что поезд полупустой, иначе все было бы гораздо хуже.
— Чего стоим? Разбираем, разбираем все это и уносим к чертовой матери! — я взял привычный командирский тон, и растерянные бойцы-отпускники, какие-то гражданские, выбравшиеся из второго, менее пострадавшего вагона, и железнодорожники принялись растаскивать обломки.
Некоторое время работал с ними, пока меня не осенило, и я рванул к паровозу.
— Рация, у вас есть рация? — набросился я на машиниста. — Нужно вызвать авиаторов, чтобы они отогнали цеппелин, иначе раздолбит пути, как фронт снабжать будем?
Машинист и его помощники — перепачканные в масле и угольной пыли суровые мужики, переглянулись, и главный сказал:
— Рустик, хватай дрезину и дуй в Закопытье. Тут полторы версты, мигом домчишь. Нехай оттуда аеропланы вызывают, там есть телеграф. А вы, господин офицер, вот что… Тут вторая ветка есть, во-он стрелка, видите?.. В лес ведет. Так что не прервется снабжение. Работы много будет, но эшелоны гонять продолжим…
— Постойте, ветка в лес? Сможем отогнать туда поезд?
Рустик уже готовил дрезину, которая была прицеплена перед паровозом, а мы с машинистом бежали к поврежденным вагонам.
Огромные сосны прикрыли бы нас своими ветвями, которые склонялись над путями, а если идти малым ходом, чтобы дым из трубы нас не демаскировал… Безалаберность железнодорожников, не вырубивших лес у полотна на положенное расстояние, сыграла нам на руку. Так что отогнать туда состав — это было хорошей идеей. Нужно было только разобраться с поломками, и как можно быстрее.
Взрывы бомб всё еще слышались верстах в двух, проклятый цеппелин не желал убираться восвояси. Сколько же у него боеприпасов? Что за монстр висит в облаках?
Войти с помощью соц. сетей: