Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Полицию никто из соседей так и не вызвал, и намеченные мной пути отхода не пригодились. Мы шагали по подворотням молча. Наконец впереди показался дом с мезонином.
— Оставлять в тылу врага — опрометчиво, — сказал я.
— А справимся вдвоем? — мне понравилось, что в целом юноша против такой идеи не протестовал.
— Придется справиться. Собираем вещи и выдвигаемся к гостинице.
— Но…
— Можешь написать ей прощальное письмо.
— А…
— А на кухне возьми керосин.
Мы едва не перебудили весь дом. Пришлось даже разуться на газоне — обувь наша была заляпана кровью. Оружие и рюкзаки я еще с вечера переложил в свою комнату, так что теперь не нужно было тащить всё по скрипучей лестнице с мезонина. Но Царёв все равно туда потащился — что-то оставил, какую-то мелочь. И, конечно, с грохотом запнулся в темноте!
Когда мы торопливо шли по садовой дорожке, покидая гостеприимный дом, на пороге появилась госпожа Эсмонтович. Ее фигура с фонарем в руках, в ночной рубашке и накинутом на плечи платке контрастно выделялась на фоне темного дверного проема.
— Ванечка! — тихо позвала она.
Царёв беспомощно посмотрел на меня, а потом скинул с плеча ранец и, пошел к ней. Анастасия сбежала по ступеням и бросилась на шею к Ивану. Я не слышал всё, что они говорили друг другу, но последние её слова различил:
— Хороший, хороший… Будь счастлив, Ванечка. Спасибо за всё…
Вот как это понимать?
Гостиница оказалась небольшой, двухэтажной, и располагалась на отшибе, у самого края города, рядом с перекрестком двух шоссейных дорог. Конюшня и стоянка для автомобилей были пусты, то есть, если и ночевали тут сегодня постояльцы, то совсем немного.
Я просто вошел в парадную дверь, ухватил спящего портье за волосы и ударил его головой о стойку.
— Где люди Вассера? — халдей не был похож на того юношу из «дИшовых нУмеров», этот явно имел криминальное прошлое.
Уж чего-чего а синевы на коже во время своего вояжа в Новый Свет я насмотрелся… У этого руки были сплошь в характерных росписях.
— Во-во-во-во… — то ли он от природы был косноязычен, то ли я перестарался и здорово контузил бедолагу.
— Восьмой номер?
— И се-се-се-се…
— И седьмой? Поня-а-атно… Много постояльцев?
— Ни-ни-ни…
— Никого? Да ладно! Какая удача. Смотри, что сейчас будет: я тебя отпущу, а ты медленно выйдешь из-за стойки и не будешь кричать, потому что иначе я тебе башку прострелю. Мы вместе выйдем на улицу, а потом мой товарищ кинет на крышу бутылку с керосином, а ты будешь бегать вокруг гостиницы и орать про пожар. Понятно?
— Д-д-д-д…
— Так есть еще постояльцы кроме Потешного и Божка?
— Не-не-не…
Это начинало утомлять. Ночь была слишком длинной и нервной, и, в конце концов, сегодня я примерил на себя роль личного палача Его Величества, и мне это амплуа совсем не понравилось. Злоба на самого себя и досада на кретинские обстоятельства кипели в моей душе, и, наверное, поэтому я тряхнул халдея сильнее, чем требовалось, вырвав значительный клок волос, и задал ему последний вопрос:
— Сколько людей Вассера сейчас здесь находится?
— Во-во-во…
— Опять восемь? Всё, теперь молчи. Медленно вставай и шагай на выход.
Портье с криминальным прошлым, оказывается, успел напрудить в штаны! Не знаю, кем он там был, на каторге, и за какие преступления его туда упекли, но натура у него оказалась куда как более хлипкой, чем у давешнего карманника.
— Давай, Ваня, — сказал я, когда мы вышли на крыльцо.
Царёв чиркнул зажигалкой, тряпка, заткнутая в горлышко бутылки из-под лимонада, загорелась. Размахнувшись, Иван зашвырнул ее на крышу, послышался звон стекла и гул разгорающегося пламени.
— Можешь бегать и орать, — я дал портье хорошего пинка под зад.
— Пожа-а-а-а-ар! — заорал он и побежал прочь, в ночную тьму по направлению к шоссе, а никак не вокруг гостиницы. — Пожа-а-ар!!!
— Кретин, — только и смог сказать я.
Черный ход был загодя подперт толстым бревном, и нам оставалось только ждать, пока бандиты полезут наружу через парадный. План был прост — перестрелять их всех как в тире, но он, конечно же, не сработал: я не спросил у этого убожества за гостиничной стойкой, был ли в здании персонал! Я намеревался отступить к позиции за деревьями, где с оружием в руках уже поджидал Царёв, когда начался полный бардак.
Первыми на улицу, визжа, выскочили горничные — в ночных рубашках, растрепанные и испуганные, и я едва успел ударить снизу-вверх по руке Ивана: пуля из автоматического пистолета ушла в ночное небо, вместо того, чтобы прикончить одну из них. Он ошалело выругался, как подобает скорее кабацкому музыканту, а не правителю цивилизованного государства. Выстрел внутри гостиницы явно услышали, но среагировать толком не успели: двое полураздетых душегуба таки выбежали на крыльцо и принялись всматриваться в ночную темень, но почти одновременно схлопотали по две пули, и остались тут же, на ступенях. Третий попытался втянуть одного из них внутрь, но рухнул с простреленной головой.
Огонь разгорался.
В окне показалась фигура с ружьем, раздался грохот выстрела — на нас полетели сбитые картечью веточки и листочки. Царёв открыл ураганную стрельбу из пистолетов, не особенно утруждая себя прицеливанием. Пули одна за другой впивались в доски рамы, дырявили стекло, превращая его в мелкое крошево, выбивали кровавые брызги из тела стрелка…
С обратной стороны гостиницы послышался звон разбитого окна — кто-то попытался то ли сбежать, то ли совершить обходной маневр. Я наклонился, выхватывая из открытого ранца трофейный двуствольный обрез и патронташ, и побежал в сторону гостиницы, на ходу опоясываясь.
— Держать позицию! — скомандовал я.
Царёв сосредоточенно кивнул, перезаряжая пистолеты. Позиция казалась удачной: толстое дерево с развилкой из ветвей, как раз на уровне плеч. Из-за полыхающей вовсю крыши гостиницы и красного света от пламениразглядеть что-либо во мраке этой небольшой рощи было невозможно, так что Иван пребывал в относительной безопасности. Настолько, насколько вообще возможно в этой ситуации…
А вот я здорово рисковал, вприсядку пробираясь под окнами горящего здания, в котором еще, возможно, оставались враги. Эту само собой разумеющуюся истину я уразумел с необыкновенной ясностью, когда из торцевого окна первого этажа с испуганным воплем ко мне на спину сиганул маленький толстый человечек с чемоданчиком в руках.
— Ыть! — его удивлению не было предела, он явно не рассчитывал на помощь в приземлении.
А я совсем не ожидал получить наездника! Мой позвоночник, кажется, хрустнул, когда этот тип примостил свой плотный афедрон мне меж лопаток. Мы покатились по земле, чемоданчик полетел в сторону, обрез — тоже, в какой-то момент нам наконец удалось расцепиться, и толстячок задал весьма оригинальный вопрос:
— А ты кто?!
И закономерно получил по роже подошвой сапога, ибо первая находилась в непосредственной близости от второго. Этот странный тип не показался мне опасным, но вот чемоданчик… Чемоданчик при падении распахнулся, и в свете пламени пожара засверкали самоцветы — там было полно ювелирных украшений!
Встать с земли я не успел.
— Руки! — раздался прерывающийся от тяжелого дыхания мужской голос. — Не оборачиваться! Божок, собирай брюлики и ходу отсюда!
— Уф, черт… Потешный, это ж один из тех, за которых Вассер награду объявил! Как пить дать! Кончай его!
— Погоди, а где второй?
Ответом на повисший в воздухе вопрос стал грохот выстрелов, предсмертные стоны бандитов и топот ног Ивана:
— Это, наверное, последние… И гостиница полыхает вовсю! Пора бы нам обратить тыл, шеф?
И слова-то какие нашел! Обратить тыл!
Мы бежали не разбирая дороги, прочь от места битвы, и в моей голове в такт шагам и лупящему по бедрам чемоданчику, который я подцепил к ранцу, мелькали синонимы к этому дурацкому словосочетанию.
Обратить тыл. Ретироваться. Задать стрекача. Пуститься в бегство. Сделать ноги. Навострить лыжи. Дать по тапкам. Отступить. Сбежать. Взять ноги в руки… Не везет мне в Яшме с гостиницами, с самого первого приезда не везет. То табуреткой махаться приходится, то пальбу устраивать…
— Шеф, а мы не заблудились? — запыхавшийся Царёв явно терял темп.
— Заблудиться, Ваня, можно, только если у тебя есть конкретная цель путешествия. Какая у нас цель, Ваня?
— Обратить тыл, — снова сказал он.
Я не выдержал и рассмеялся — сначала натужно, а потом громко, заливисто. Царёв смотрел на меня как на полного кретина, а потом спросил:
— Сергей Бозкуртович, что с вами?
— Хе-хе, Ваня… Обратить тыл. Ретироваться… Хо-хо! Задать стрекача! Сделать ноги, Ваня!
Дурной смех заразителен, и через некоторое время мы оба гоготали как умалишенные.
— Шеф, — спросил он, когда мы уже сидели у поросшей мхом колонны старого акведука и пытались отдышаться. — Это и есть приключения? Вы что, так всю жизнь живёте?
— Ох, Ваня, — сказал я. — Дерьмо это, а не приключения.
К Эвксине мы добирались на перекладных. Почтовые дилижансы, грузовички, брички и легковые автомобили приличных господ, поселянские телеги и фургоны кочующих торговцев… Двигались проселочными дорогами, избегая более-менее крупных городов и оживленных трасс. Ночевали в амбарах, корчмах и у добрых людей.
Пять дней в пути — это вымотает кого угодно. Поэтому мы больше отмалчивались, наши с Царёвым разговоры сводились к комментированию окружающих пасторальных пейзажей, бытовым вопросам вроде готовки и стирки одежды и беседам с подвозившим нас народом.
Молодой Император впитывал свою Империю всей душой. Он смотрел на страну широко открытыми глазами, выспрашивал у людей про их беды и радости, заводил разговоры о прошедших войнах — Великой и Гражданской, о Натале, башибузуках, лаймах — о чем угодно.
По всему выходило — ему нравилось то, что он слышал в ответ. Нет, говорить о светозарном единении власти и народа в Империи не приходилось, не так тут всё было устроено. Но видение того, куда движется страна, что является приоритетами в развитии, чем можно пожертвовать, а за что нужно биться в кровь — это в данный исторический момент у имперской элиты и имперского народа было общим. Что такое хорошо и что такое плохо? Подавляющее большинство имперцев, независимо от этнической, религиозной или социальной принадлежности нынче отвечали на этот вопрос примерно одинаково.
И в этом была огромная сила, и Император эту силу чувствовал. А еще — он чувствовал вину.
Мы долго не могли поймать какой-никакой транспорт, стояли на перекрестке между полем и лесом, черт знает где, на просторах юга Империи. До Эвксины было еще верст триста, их отшагали по мощеной камнем дороге часа два или три, встретив только пару брошенных хуторов.
Смеркалось, и надежда на то, что здесь нам встретиться кто-нибудь сердобольный и довезет до жилья, таяла. Становилась очевидной необходимость разбивать бивак и устраиваться на ночлег. Ни палатки, ни даже тента у нас не было, а в связи с затягивающими небо тучами перспектива ночевать под открытым небом представлялась нам мрачной.
— Мы можем остановиться в одном из пустых домов, — сказал Царёв. — Кажется, на той стороне поля я видел верхушки тына.
Идея была в целом здравая, и потому мы пошли по грунтовке посреди заросшего сорняками и дикими цветами поля. Между двумя колеями оставалась полоса травы, в которой стрекотали кузнечики, провожая закатное солнце.
— Никогда к этому не привыкну, — Иван остановился, глядя на обугленные остовы домов. — Это продолжается уже тысячу лет, но в последние три века мы здорово били их по зубам, перехватывая на рубежах… И едва мы показали слабину — они ринулись грабить.
— Башибузуки?
— Башибузуки, басмачи, хунхузы и прочие… Шеф, знаете какой у меня любимый имперский парадокс? Мы стали самой большой страной в мире не ведя ни одной захватнической войны. Просто мы били в ответ так, что живые враги завидовали мёртвым, а потом приходили на их землю, и превращали их детей в имперцев.
— Не считая Эвксинской и Великой войн, да?
— Это уже второй парадокс. Империю победить не может никто. Только сама Империя.
Всё это было так многозначительно и высокопарно, и совершено не соответствовало тому, чем мы занимались. Бродя среди пепелища, головешек и обугленного хлама в сумерках, мы пытались понять, где всё-таки найти пристанище.
— Взгляните! — Царёв махнул рукой в сторону какой-то хозяйственной постройки. — Там, кажется, целая крыша.
Действительно, какой-то рачительный хозяин обшил кровлю стоящей на отшибе конюшни дорогущей жестью, что и спасло ее от воздействия стихии и времени. Стены тоже почти не пострадали, только прохудились некоторые доски, но от ветра всё равно защищали сносно.
Мы выбросили наружу всякий мусор и лошадиные кости, нарубили для постелей ветвей с выросших тут молодых плодовых деревьев, чтобы не лежать на голой земле. Царёв побежал куда-то сломя голову, а потом вернулся с охапкой сена:
— Там в стороне целый стожок! И как только его не сожгли?
Мы носили сено и собирали обгорелые брёвна, доски и головешки для костра уже под порывами свежего ветра, какой бывает перед дождем. Быстро темнело. Сверкнула первая молния.
— Сейчас как даст! — восхищенно проговорил Иван, стоя в дверях конюшни и глядя вверх.
Гром зарокотал сначала негромко, а потом — в полный голос, яростно, разрывая небеса на части.
— Шеф, — Царёв помешивал в котелке над огнем похлебку, хотя особой необходимости в этом не было. — Что мне делать?
Наконец-то он созрел. Не то чтобы я ждал этого разговора, но где-то в душе обрадовался ему. Если бы история с обворожительной Анастасией Порфирьевной осталась для него всего лишь приятным приключением — это кое-что сказало бы мне о его натуре. Это кое-что не слишком нравилось мне в людях. Я всю дорогу видел, что он мучается, и переживает. Несколько раз Иван уже намеревался начать этот разговор, но в последний момент отступал. А я и не думал настаивать.
— Как я теперь взгляну в глаза Ясмин? Я предал ее? Мне что, теперь — не ехать в Шемахань? И как быть с Настей? Я ведь теперь должен… Эх! — он схватился руками за голову.
А ложку выпустил, и она утонула в котелке. Зараза. Теперь доставать ее — целая история!
— Шеф, что бы вы сделали на моем месте?
Перед моими глазами встал образ игривой девушки Джози. Пожалуй, я был на его месте, но… Но тогда я путешествовал совсем с другой целью, и ничего романтичного и возвышенного в достижении этой цели не было. Пожар, стихийное бедствие, паника — вот результат моего вояжа по океаническому побережью Федерации. Гертон, Лисс, Дагон — их жители растерзали бы меня на части, если бы узнали, что я приложил руку ко всем ужасам и невзгодам, которые они пережили.
Но Джози — не Анастасия Порфирьевна. Она не кормила меня блинами, а натравила местную шпану, а потом притащила на вербовочный пункт, откуда я едва сбежал. И никого, похожего на Ясмин у меня и в помине не было.
Лиза? Тогда я бежал от нее, а не к ней.
— Я не на твоем месте, Ваня. Одно скажу точно — вряд ли Ясмин виновата в том, что произошло.
— Конечно, не виновата! — вскинулся он. — Причем тут она?
— Вот именно. Причем тут она? Почему из-за твоей слабости, из-за желания получить сиюминутное удовольствие и почувствовать себя мужчиной должна мучиться Ясмин? Ты ведь обещал приехать за ней, ни смотря ни на что, а теперь — за твои грехи страдать будет она?
— Я не думал об этом в таком ключе… — мои слова явно задели Царёва. Его лицо горело. — Но что я могу сделать? Рассказать ей всё и пусть она решает?
— Вань, ты меня не слушал? Ты хочешь, чтобы она страдала?
— Черт… И что — молчать?
— Молчать. И решить, что для тебя является приемлемым, а что — нет. Для меня — неприемлемо быть с женщиной и не любить её. Можно ли любить двоих сразу? Понятия не имею. Никогда не пробовал и пробовать не собираюсь. Но это вовсе не значит, что я имею право навязывать свои жизненные правила тебе, или кому-то ещё. Ты сам решай. Тебе вообще на роду написано — решать.
Он помолчал немного, а потом сказал:
— Значит, извлечь урок и никогда больше так не делать?
Я пожал плечами:
— По мне так это лучший выход. По крайней мере — до встречи с твоей Ясмин. Там уж вы решите, кем друг другу приходитесь — друзьями, влюбленными, или просто — случайными людьми с общими интересами.
— Вы говорите не так, как другие лейб-гвардейцы. Они гордятся своими успехами среди дам…
— Так и лейб-гвардеец из меня липовый.
— Да-да, шеф, и офицер вы по воле случая, а не по призванию или велению сердца, мы об этом уже говорили… По воле случая — вся грудь в крестах, за плечами — генеральское звание… Совершенно точно — вы достигли бы больших успехов будучи преподавателем в гимназии.
Это что, он пытался надо мной подтрунивать? Над самим руководителем экспедиции, доктором Сергеем Бозкуртовичем Волковым?
— А знаешь, Ваня, — прищурился ехидно я. — В этом твоем адюльтере с Анастасией свет Порфирьевной есть один безусловно положительный нюанс!
Он даже подобрался:
— В каком это смысле? Какой еще «нюанс»?
— Не оконфузишься теперь в первую брачную ночь.
— Шеф!!! — он возмущенно всплеснул руками.
Мы говорили долго, почти всю ночь, пока гроза не утихла и уснули под самое утро.
Нас разбудили молодые веселые голоса и шум шагов. Звук пехотной колонны на марше я бы различил, кажется, и с десятка верст, и в самом шумном городе, и даже с заткнутыми ушами.
Скрип снаряжения, бряцание винтовок, хрупанье камешков под ногами, тяжелое дыхание…
— Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка! Жалобно поет!
Я выглянул из конюшни. По проселочной дороге шли юнкера. Судя по оливковой форме — из Пограничного корпуса. Впереди колонны вышагивал молодой усатый штабс-капитан.
— Кто там? — Царёв тоже проснулся.
— Наши! — улыбнулся я, а потом не выдержал, шагнул вперед и рявкнул: — Здравствуйте господа юнкера!
Молодые лица синхронно повернулись ко мне, и, увидев орденскую ленту гаркнули:
— Здра! Жла! Господин! Офицер!
А штабс-капитан скомандовал:
— Колонна, стой! Привал — четверть часа… Оправиться, попить воды, привести себя в порядок.
Их было сотни две, не меньше, этих юношей в «оливе». Цвет имперской молодежи! А еще недавно — беспризорники, сироты, нищие… Война породила целое потерянное поколение, и теперь Империя заботилась о своих детях. И это было чертовски хорошо.
— Господа! Штабс-капитан Верещагин, Николай Павлович, куратор четвертого курса Пограничного юнкерского училища… — офицер щелкнул каблуками. — С кем имею честь?
— Полковник Волков, Сергей Бозкуртович. В отставке. Ныне — руководитель этнографической экспедиции в земли Кафа и Шемахани. Рад знакомству, — я протянул ему руку.
Сухая, мозолистая ладонь штабс-капитана была крепкой, как кузнечные клещи.
— Царёв, Иван Васильевич, — шагнул вперед Ваня. — Ассистент доктора Волкова…
Верещагин дернул бровью — осталась некая недосказанность. Я всё понял, кажется, правильно:
— Иван Васильевич скромничает. Он служил под моим началом на Севере. Свальбард, Новый Свет, Янга… В иррегулярах, по молодости лет.
— Ах, в иррегулярах! Я-то глядя на ваши стати и не подумал бы никогда, что вы юноша…
— Двадцать лет от роду, — развел руками Царёв.
Действительно, ссадина на лице, короткая стрижка и отросшая щетина добавляли ему годков пять, не меньше. А учитывая обветренную и загорелую за последние дни кожу — сомнения Верещагина были вполне понятны.
— И уже понюхали пороху? Эх, забрали у нас молодость… Иррегуляры в шестнадцать, штабс-капитаны — в двадцать семь… Полковник, а вам сколько лет?
Я сделал неопределенный жест рукой:
— А чё-орт его знает, после двадцати одного считать перестал.
Он улыбнулся.
— Мы двигаемся к железнодорожной станции, должны дойти до полудня. Потом поездом — до Эвксины. Если вам по пути — присоединяйтесь. Расскажете, как всё было там, на Севере. Как брали Свальбард… У нас тоже дел хватало — два года от басмачей на границе отбоя не было, пока Империя крепко на ноги не встала…
— А место в вагоне для нас найдется? Мы как раз в Эвксину, но последний торговец, который нас подвозил, сворачивал к какому-то городишке — то ли Далан, то ли Балан… Нам туда точно не нужно, вот и двинули пешком.
— Точно — Далан. Мы как раз оттуда, стояли биваком, вышли на рассвете. Место в вагоне — найдем, — улыбнулся Верещагин. — Ну, собирайте вещи, а я пройдусь, присмотрю за ребятами. Они у меня — огонь, только дай слабину — выкинут какой-нибудь фортель…
Через каких-то пять минут весело гомонящие юнкера уже строились в колонну, пожилые унтера занимали свои места на флангах. Раздалась команда, какой-то невысокий белоголовый парнишка с непослушным чубом лихо свистнул и снова зазвучал над имперскими полями, лесами и перелесками «Соловей»:
— Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка! Жалобно поет!
Эй, раз! Эй, два! Горе — не беда!
Канареечка! Жалобно поет!
Мы пришли на станцию раньше, чем подъехал поезд, и юнкера рассыпались по всему поселку железнодорожников, перешучиваясь с работягами и козыряя каждой встреченной девушке.
Я пошел к водокачке — умыть лицо и вообще — освежиться. Пограничники держали на марше хороший темп, Верещагин их выдрессировал будь здоров! А вот я от правильных пехотных переходов отвык — в последнее время всё больше передвигался на транспорте.
Юноши в «оливе» смеялись, брызгались водой, набирали фляжки. Завидев меня — присмирели.
— Кто крайний? — спросил я.
— Что, господин полковник, и в очереди стоять будете? — удивился один из них — с лицом настоящего разбойника и копной кудрявых черных волос.
— Да какой из меня сейчас полковник, — отмахнулся я. — Можно и по имени-отчеству — Сергей Бозкуртович.
— Брз… Бозр… Каракуртович? Нет уж, лучше — господин полковник… — посмеялись юнкера.
Несмотря на все эти хиханьки и хаханьки я обратил внимание на то, что оружие и снаряжение у них в полном порядке, и с винтовками они обращаются так, что сразу видно — в кадетском корпусе траву в зеленый цвет не красят и окурки не хоронят… Это были настоящие молодые волкодавы, та самая новая кровь, в которой так нуждалась Империя.
— Шеф! Шеф! — видеть Царёва в таком гневе я не привык.
Он был взбешен, но не по-императорски, а вполне по-человечески.
— Шеф, мне нужны деньги, — выпалил Иван.
— И много?
— Много. Обед на двести персон заказать.
— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался я. — Что там случилось?
— А пойдемте. Пойдемте! Это такая скотина, я таких, пожалуй, после реставрации и не видал ещё!
Он вел меня прямиком к одноэтажному строению из белого кирпича, с черепичной крышей и изящными коваными решетками на окнах. Рядом с этим зданием располагались крытые выбеленным брезентом навесы, над крыльцом с мраморными ступеньками большими буквами было написано «РЕСТОРАЦИЯ».
Уже на подходе я слышал чей-то голос, который кипел возмущением:
— … попить им! Знаем мы! Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде! Только отвлечешься — а столовых приборов нет, и салфеток нет, и вообще! Нечего тут сапогами топать, тут приличная публика. И на порог не пущу! Голодранцы!
Разорялся толстый, с большими залысинами, усатый и носатый мужчина в белоснежной рубашке, черных брюках, жилетке и бабочке. У входа в заведение, совершенно обескураженные, топтались юнкера — человек десять.
— Что здесь происходит, господа? — спросил я.
Увидев меня — всё-таки человека на их взгляд взрослого и, очевидно, бывалого, да к тому же еще и целого полковника, они осмелели:
— Господин полковник, мы попросили вынести попить, водички. У водокачки очередь, вот мы и подумали…
— Ну, пока не вижу поводов для скандала. Вроде как с водоснабжением тут проблем нет…
— Мы тоже так подумали… Нам бы фляжки набрать — и всё. А этот, — один из юнкеров показал на мужчину, — Хозяин заведения, начал орать и говорить, что все армейские — воры, бездельники и проходимцы, и он на порог нас не пустит.
— Ах вот как? — во мне закипала ярость.
Прав был Царёв — удивительная скотина!
Деньги у нас были. Целая пачка, Феликс постарался. Мы и одной двадцатой еще не потратили. На эти деньги можно было автомобиль купить, или даже два, так что я шагнул внутрь не сомневаясь. На мне было хаки, и орденская лента, но я в гробу видал этого ресторатора и его мировоззрение. У таких как он всегда есть слабое место…
Хрустящая ассигнация легла на стойку, и тот самый толстый длинноносый мужчина немыслимым образом материализовался из воздуха у меня за плечом:
— Чего изволите-с?
— Мне и моим друзьям нужно пообедать, и успеть до того, как прибудет поезд… — я выложил еще купюру крупного номинала, а потом — еще и еще, и его лицо приобрело подобострастный оттенок.
Ресторатор хлопнул в ладоши и прибежал официант.
— Федя, записывай всё, что скажет его светлость, у нас намечается банкет!
Холеный Федя, со смазанными бриллиантином волосами, движением фокусника выдернул из кармана карандаш и блокнот:
— На сколько персон накрываем?
— На двести двадцать четыре, — сказал Иван и широко улыбнулся.
Пять плацкартных вагонов выделили исключительно юнкерам. Еще пять — товарных, опломбированных, были прицеплены в хвосте. Снабжение у погранцов оказалось на уровне — на каждом спальном месте стояла картонная коробка с пайком: пару банок с консервами, галеты, шоколад, даже сухофрукты. Благо, тут, на юге, с ними проблем не было. У Верещагина и унтеров — ещё и коньяк в маленьких стеклянных бутылочках, по полштофа, не больше. Чай проводник разносил бесплатно.
В нашем вагоне — «штабном», как окрестил его Верещагин, ибо расположился там сам, седобородый железнодорожник в синей форменке отнесся к парням как к родным.
— Внучата, а печенье шоколадное, хрустящее, свежее будете? — и шел открывать большую коробку с шоколадным печеньем.
Из своего кармана потом платить же будет!
— Господин проводник! Зайдите к нам пожалуйста, — позвал его я.
— Меня все Ермолаичем зовут, и вы зовите…
— Так точно… Ермолаич, присаживайтесь!
Он сел на краешек сиденья, осторожно отодвинув ноги спящего Царёва — тот провалился в объятия Морфея сразу же, как только принял горизонтальное положение.
— Так чего хотели-то, господа офицера?
— Вот, возьмите, — я пододвинул к нему столбик монет. — Вы ребят кормите-поите, а среди проводников миллионеров отродясь не водилось.
— Ой, да бросьте вы! Куда мне то жалованье тратить? Я всю жизнь в поезде… А хлопчики эти… — он потер переносицу, глаза его заблестели. — Внучат двое у меня погибли, близнецы были… Вот такие же, зеленые совсем, по девятнадцать годков им исполнилось, когда на фронт пошли. С тевтонцами воевали — и ни царапины, а как с «синими» всё понятно стало — они в имперские добровольцы записались… И под Клёном погибли.
Под Клёном. Я скрипнул зубами.
— Ермолаич, я там был. Поручиком еще. По-кретински получилось всё, если честно… Город мы взяли и самого Новодворского пленили, но народу полегло в дурацких «обходных маневрах» — целое кладбище…
— Ну вот, видите… — проводник хлопнул себя ладоням по коленям. — Потому пойду-ка я в четвертое купе чайку принесу.
Поезд мчал нас по предгорьям Кафа, изредка ныряя в туннели, а иногда проходя над самым обрывом, за которым открывались великолепные виды.
— Отец мой, Павел Артемьевич, тоже в Пограничном корпусе всю жизнь. Для него таможня — второй дом. Вроде как писал мне — на пенсию вышел, маменька павлинов завела… Но не верю я ему. Как пить дать старик учудит какой пердимонокль… В прошлый раз гарем местного бая спасал вместе с какими-то бывшими лоялистами, потом — на баркасе едва не подорвался. А еще маменька писала — он дома пулемет прячет! — попивая чай рассказывал штабс-капитан Верещагин.
Я усмехнулся:
— Матёрый, должно быть, мужик!
— А то! Ему предлагали должность заместителя командира корпуса, а потом какой-то мазунчик ему мзду совал, многие тыщщи, чтобы тот в его пользу от поста отказался… И получил в рожу. Да как получил! Перелом лицевой кости, и вывих челюсти. Батеньку после этого обратно в родные едреня заперли. Вот и завел павлинов… А для него эта мзда — плевок в лицо. Он в жизни взяток не брал!
— Принципиальный?
— А то! Имперец до мозга костей. Дай Бог, курс выпущу — навещу их с матерью…
Мы пили чай, смотрели в окно, слушали, как сопят юнкера на своих полках, наверстывая походный недосып. Верещагин задумчиво смотрел на небольшую фотокарточку, на которой был изображен крупнотелый, но очень похожий на штабс-капитана обаятельный мужчина с пышными усами, и женщина с красивыми, но властными чертами лица. Наверное, родители?
Спрашивать не хотелось. Ни к чему это.
Резкое торможение поезда — штука малоприятная. Посыпались с полок юнкера, металлический визг колес ударил по ушам, кругом слышалась брань и глухие стоны.
Царёв, оказавшийся на полу, попытался резко вскочить, ударился о раскладной столик, и осел обратно.
— Уй-юй! — только и сказал он.
— Оружие к бою! — Верещагин сориентировался моментально. — Эстандарт-юнкера — доложить о травмах среди личного состава. Унтера — наладить связь с вагонами.
Глянув на меня, он вопросительно поднял брови.
— Мы — наружу, оглядимся.
— Благодарю, господин полковник.
Ему с одной стороны не хотелось оставлять своих ребят, а с другой — гнать их наружу с перепугу — это создавать дополнительную панику. Нужно было провести рекогносцировку, и мы с Иваном для этого подходили куда лучше. Верещагин одобрительно кивнул, когда в руках Царёва появились автоматические пистолеты, а я крутанул револьвер барабана и полез в саквояж за гранатой. Ситуация тревожная, такой аргумент в случае чего лишним не будет…
Пока мы шли к тамбуру, я спросил у Ивана Васильевича:
— Тебя с пистолетами не Вознесенский учил обращаться?
— И со скрипкой, и с пистолетами — он. Но мне до него в этом деле как до неба…
Ермолаич уже был снаружи.
— Оползень. Пути завалило… Чертовщина какая-то, никогда тут никаких оползней не было! Зимой, бывает, лавина сходит — ну это расчистить можно, а тут… Да сами взгляните!
Завал действительно производил впечатление. Целая гора отменных, крупных камней скрыла под собой железнодорожные пути. Я подошел поближе. В воздухе витал хорошо знакомый сладковатый запах. Нитроглицерин? Динамит?
— Иван, сейчас с самым беспечным видом возвращаешься в поезд. Скажешь Верещагину, что это — диверсия. Пусть воспользуются окнами и покинут состав как можно быстрее, единовременно, и займут круговую оборону.
Царёв серьезно кивнул, наклонился, поднял какой-то камешек, и, подбрасывая его в ладони, пошел к вагону.
Мой взгляд лихорадочно шарил по окрестностям. Справа от нас возвышался каменистый, практически лишенный растительности, довольно крутой склон метров десяти или пятнадцати в высоту. Слева — поросшее лесом ущелье. На что рассчитывали неведомые злоумышленники?
В ответ на мой вопрос из глубины туннеля, который состав только-только покинул, раздался гулкий, рокочущий звук и поток воздуха вынес облако пыли и дыма.
В тот же самый момент на груде камней появился человек в полосатом халате и с винтовкой в руках, и тонким и пронзительным голосом закричал:
— Вы в акружений! Вагоны стрелять будим! Машина гаси! Пасажир, выхади с деньга и золата!
Две мысли пронеслись у меня в голове одновременно. Первая вызывала злобу и досаду: башибузуки! Вторая — удивление и малую толику облегчения. Он сказал — «пассажир»? Господи, они что, понятия не имели на какой поезд устроили засаду? Думали ограбить пассажирский, а напоролись на набитый юнкерами состав? Это в корне меняло ситуацию!
Я стоял снизу, в «слепой зоне», а потому пальнул ему в башку из револьвера — нечего тут было думать. Тело в халате покатилось по камням, и в тот же момент из окон и дверей поезда посыпались юнкера с оружием в руках.
Судя по тому, что стрельбу башибузуки со склона открыли только спустя минуту, они и вправду не ожидали ничего подобного.
— Огонь, огонь! — Верещагин командовал своими парнями стоя в полный рост, не кланяясь пулям.
Заслышав его зычный голос, мальчишки опомнились и заклацали затворами винтовок. Как же я был рад, что в Пограничном юнкерском училище всё решали люди, которые не боялись учить воспитанников в обстановке, максимально приближенной к боевой, и раздали им настоящие, а не холостые патроны. Марш-то проводился от полигона к полигону — настоящая имитация военных действий!
Ураганный огонь юнкеров заставил налетчиков спрятать головы, и я уже подумал было, что всё кончено, и башибузуки отступят, испугавшись неожиданно большого количества вооруженных врагов, но нет — прямо над моей головой раздались гортанные голоса, что-то лязгнула и часто пролаяла пулеметная очередь.
Пунктир из пыльных смерчей, поднятых пулями, выписал у поезда замысловатую загогулину, перечеркнул грудь штабс-капитана Верещагина и пошел гулять по оливковым мундирам, окрашивая их в красный цвет. Черт возьми!
Граната! У меня была граната, та самая колотушка, которой я пугал лиходеев из «дишовых нумеров»! Делом трех секунд стало привести ее в боеготовое состоянии, уцепиться одной рукой за камень, торчащий из насыпи, оттолкнуться ногами, увидеть цель — и швырнуть гостинец в тесную компанию из четырех башибузуков, которые управлялись со стареньким «Шварцлозе» — я мигом узнал его по кретинскому раструбу.
Грохнул взрыв. Сверху вместо гавканья пулемета раздались стоны раненых и покалеченных, юнкера получили передышку, я судорожно оглядывался в попытках найти приемлемое решение. Его не было, от слова совсем. Враги сидели сверху, над склоном, на террасе, и за этой чертовой осыпью камней, и, несмотря на численное превосходство юнкеров, могли перестрелять нас тут как в тире!
Проклятье, как же я ненавижу то, что сейчас придется делать… Я — пехотинец, мое дело — сапоги, потом — лопата, и только в третью очередь винтовка! Я не пассионарий-преторианец, я не умею вот это вот всё — в полный рост, с сигарой в зубах…
Одно утешало — над Верещагиным уже склонился седой унтер с медицинской сумкой, а два юнкера расстилали плащ-палатку, готовясь утащить его в укрытие… Дай Бог — выживет?
Проглотив мерзкий ком в горле, я хрипло заорал:
— Господа юнкера-а-а-а-а!!! Примкнуть штыки!
Растерянные мальчишки в оливковой форме вместе со звуками моего голоса как будто обретали второе дыхание, их взгляды становились осмысленными, ожесточенными, зубы сжимались, а руки сами крепили трехгранные имперские штыки, злобно сверкающие в лучах южного солнца.
Я в несколько прыжков оказался у поезда, краем глаза увидев Царёва, который разворачивал черное, с белым имперским орлом знамя. Откуда? А, черт с ним, не до того!
— За Веру, Государя, и Отечество, вверх по склону, в атаку, ур-р-р-р-а-а-а-а!!! — и побежал вперед, молясь всем святым, чтобы за мной последовало хотя бы человек двадцать…
— Р-р-р-р-р-а-а-а-а-а-а!!! — извечный, злой, отчаянный боевой клич имперских воинов перемежался с матерной бранью, молитвами и дикими воплями юнкеров, поднявшихся за мной настоящим оливковым приливом.
Бежать вверх по довольно крутому склону — дело малоприятное. Бежать, когда в тебя еще и стреляют — крайняя степень кретинизма.
Первым на террасе оказался Царёв. Древком знамени он выбил зубы башибузуку, который ошалело таращился на набегающих снизу юнкеров и дергал затвор однозарядного карамультука. Имперский штандарт в руках Ивана превратился в грозное оружие, и Император, двигаясь запредельно быстро, расшвырял врагов мощными ударами, давая возможность пограничником добраться до вершины. Их штыки и приклады довершили начатое, я не успел выстрелить из револьвера ни разу…
Пришлось оттаскивать рассвирепевших от крови и смертей товарищей юнкеров от втоптанных в горячие камни башибузуков и снова надрывать глотку:
— По врагам Империи! На три часа!.. Огонь! Огонь!
Благо, они знали эту простую систему ориентирования по часовой стрелке, и потому нестройные залпы загремели почти сразу. Полсотни винтовок, или больше — дюжину налетчиков в полосатых халатах просто изрешетили пулями.
— Собрать трофеи! Унтера и эстандарт-юнкера ко мне! — никто даже не усомнился в моем праве командовать.
Приказы я раздавал как из рога изобилия — всё-таки ротным я был чертову уйму времени. Оказать помощь раненым, выделить людей для разбора завала, подцепить трос к паровозу для того, чтобы оттащить самые большие обломки, доставить перед мои светлые очи кого-нибудь из пленных, буде такие найдутся, выставить посты на господствующих высотах.
— Шеф! — сказал Царёв, который уже успел на своих плечах перетащить нескольких раненых к поезду. — У вас кровь…
Я глянул на свой бок. Китель был продырявлен, действительно чувствовалось жжение, и крови было довольно много. Но, судя по ощущениям — ничего серьезного.
— Пришлите кого-нибудь, чтобы меня заштопали, ладно, Иван Васильевич? Я спущусь за насыпь, нужно понять — откуда у нас взялись такие хитрожо… Хм! Такие хитрые башибузуки, черт бы их побрал! Заметьте — пулемет, динамит, засада по всем правилам! Мне доводилось иметь с ними дело. Их тактика — это лихие налёты и кавалерийские рейды… А вот это — это настоящая, хорошо подготовленная диверсия.
— Обсудим позже, — рубанул ладонью воздух Царёв. — Долой китель, я обработаю рану сам.
— А сможете? — удивился я.
— Князь Тревельян учил меня оказывать первую помощь…
— Ах, Тревельян… Тогда я весь ваш. Вряд ли пограничные коновалы имели честь учиться у педагогов более сведущих. Черт, кто-нибудь, принесите коньяку!
Они прислали нам навстречу дрезину. Дрезину! Что бы смогли предпринять два мужичка в засаленных спецовках на дрезине с ручным приводом при виде башибузуков и завала? Помереть на рабочем месте? К их появлению пути были расчищены, благо, рельсы и шпалы почти не пострадали, а выскочившие болты и еще какие-то мелкие нюансы поправили железнодорожники и юнкера во главе с Ермолаичем — тот дело знал туго, даром что проводник!
Самым малым ходом состав с подцепленной спереди к паровозу дрезиной двигался вперед. Юнкера с винтовками напряженно осматривали окрестности, трофейный «Шварцлозе» установили на крыше, методом кувалды и такой-то матери выпрямив поврежденную взрывом станину и поправив кретинский раструб на стволе.
— Вот так вот, полковник, к маменьке и папеньке я, видимо, раньше чем думал поеду… — хрипел Верещагин, лежа на нижней полке.
Одна пуля из той проклятой, первой очереди пробила ему бицепс правой руки, вторая — прошла навылет с правой стороны груди, третья — разорвала мундир и оцарапала ребра.
— Поедете. И икорки черной покушаете, штабс-капитан. Вы двужильный, справитесь. На свадьбе вашей еще плясать будем.
— Какая, к черту, свадьба, полковник? Какая свадьба? — он беззвучно рассмеялся, а потом дернулся от боли. — Где там этот санитар с морфием? Хотя черт с ним, с морфием… Перебьюсь, пусть его… Ребяткам нужнее.
Мы потеряли двенадцать юнкеров и одного унтера. Тяжелораненых было семь, легкораненых — семнадцать. Стоило ли удивляться, что пленных почти не было? Одного взял Иван, на террасе, второй был контужен моей гранатой в самом начале, и его притащили за шкирки два эстандарт-юнкера, наиболее дисциплинированные и хладнокровные из всех. Младшие командиры как-никак!
Их допрашивал сам Царёв. Я даже не удивился, когда оказалось, что гортанное наречие башибузуков он знает на вполне приличном уровне, а что касается его умения наводить жути и пробирать до печёнок — тут и вовсе ни одного конкурента на десять тысяч верст окрест найти было невозможно.
— Шеф! — Иван, наконец вернулся из тамбура, где стращал пленных.
— Ну, как дела в пытошной, Ваня? — невесело усмехнулся я, когда мы вышли в проход и встали у окошка рядом с титаном.
— Дела весьма интересные, — озадаченно проговорил он. — Вместе с этим отрядом были два таинственных «ак-эфенди», то есть — господ с кожей белого цвета. Они вели башибузуков, они же всё и планировали, и пулемет предоставили, и скалу взрывали. По плану — эти бандиты должны были захватить груз из пломбированных вагонов, а ценности и деньги пассажиров были всего лишь приятным дополнением.
— То есть они ждали всё-таки нас?
— Нас да не нас. Подцепить к товарняку вагоны с юнкерами решили в самый последний момент — это мне Ермолаич сказал. Вся охрана — двадцать полицейских, животом маяться начали. Вот и решили совместить приятное с полезным — мол, с юнкерами всяко безопаснее. А пассажирские вагоны вроде как с опозданием на час должны были пустить. При этом самим пограничникам сообщить о том, что они должны бдить и защищать груз — позабыли.
— Или не позабыли?
— Или так.
— И что там за груз?
— А это только начальник поезда знает.
Мы переглянулись.
— Ермолаич! — постучал я в купе проводников.
— Да, господин офицер!
— А позови ты нам начальника поезда, будь так добр?
— Эхе-хе… Позову, позову.
Воспользовавшись тем, что Верещагин забылся тяжелым, дурным сном, я полез в саквояж — хотел найти хоть что-нибудь на смену окровавленному и дырявому кителю. Рана моя, а скорее — царапина, едва ныла, зашитая, обработанная и туго перевязанная всё тем же Царёвым, так что я мог двигаться вполне свободно.
Переодеться оказалось не во что. Шальная пуля продырявила мой багаж, и застряла в толстой коже саквояжа, попортив практически всю одежду.
Пришлось встречать новость о том, что в пломбированных вагонах мы везли две тысячи винтовок нового образца для Эвксинского гарнизона и боеприпасы к ним, в дырявой нижней сорочке.
— Кажется, господин младший научный сотрудник, наше путешествие перестает быть томным, — задумчиво проговорил я.
Царёв молча смотрел в окно. Его глаза имели точно такое же выражение, как тогда, не Итиле, когда он высчитывал экономические показатели для постепенной ликвидации бурлачества как класса. И меня это, честно говоря, пугало.
Конная лава перехлестнула через холм и пошла вровень с поездом. Полоскались на ветру знамена — черное, имперское, и зеленое — традиционное. Гордая посадка, архалуки с газырями, бекеши, черные папахи — всё это выдавало во всадниках горцев.
— Горская дивизия, понимаешь! — произнес Ермолаич. — Как Императора-то прошлого умучили, так они с фронта снялись и свои селения оборонять пошли. И ни лоялистов, ни имперцев, ни башибузуков на винтовочный выстрел так и не подпустили… Разве что для того, чтоб шашками порубать. Присягали, понимаешь, Династии, а не Империи! Так и сидели в горах пока синие Эвксину тиранили… Но людей к себе принимали, этого не отнять. Гостеприимство у них — святое дело!
— А нынче? — я знал ответ на этот вопрос, просто хотелось услышать его версию.
— А нынче нет у Государя нашего слуг более преданных, чем горцы. Присягали-то они Династии. Они, говорят и отца его в горы свои звали. Мол, защитим, убережем… Да куда там!
Поезд замедлял ход, приближаясь к полустанку на самой окраине моего родного города. Саму Эвксину было не видать за высотами, она раскинулась по ту сторону холмов, у моря.
Царёв зашел в тамбур и сказал:
— Видели, шеф? Это за нами.
— В каком смысле, Ваня?
— Я рацию починил, у начальника поезда. В нее две пули попало, но ничего критичного. Вот и вызвал их сюда. Пойдемте, шеф, нас ждут великие дела!
Понятно. Император остается Императором…
Сдав Верещагина и других раненых с рук на руки суетившимся на перроне медикам, и препоручив юнкеров заботам какого-то смутно знакомого премьер-майора в родном «хаки», мы тепло попрощались с Ермолаичем, и двинулись к перелеску — туда, где спешивались горские всадники.
Я так и шел в потертой сорочке, грязных галифе и сапогах, сетуя на то, что до сих пор и не довелось привести себя в порядок. Зато Царёв, на котором после боя не было и царапины, успел почистить брюки и френч, и причесать слегка отросшие волосы, так что выглядел он вполне прилично.
Хорошо хоть погода радовала — переменная облачность, теплый ветер…
Нам на встречу на рысях выдвинулись трое верховых, остановив лошадей примерно в пяти шагах. Я всматривался в лицо их лидера и не мог поверить — Искандер?! Брат?!!
Он был похож на улучшенную версию меня самого. Чуть выше, чуть шире в плечах, чуть уже в талии, с живым смуглым лицом, горящим взглядом, легкими движениями. Горец ловко спрыгнул с коня, сдернул с головы папаху и преклонил колено. Его примеру последовали другие всадники.
— Государь!
— Встаньте, друзья, встаньте! Искандер, рад, что прибыл именно ты. Многое нужно обсудить, а времени мало…
Всё-таки Искандер! Сколько времени я его не видел? С тех пор как поступил вольноопределяющимся в армию? Он рубился на Южном фронте, сокрушая протекторатских сателлитов, я — сидел в окопах на Северном. А потом он вернулся домой, а я… А я не вернулся. Некуда было возвращаться.
— Брат! — выдохнул горец. — Живой!
Мы крепко обнялись. На Кафе и в Эвксине троюродный — это значит близкий родственник. Ближе Искандера у меня никого не осталось, и сейчас моя душа пела: я — не один!
Император переводил взгляд с меня на брата и назад, пытаясь осознать услышанное, а потом медленно проговорил:
— Нет, это решительно — доказательство существование Высшей Силы, как бы ее не называли люди. Два человека, которым я доверяю безоговорочно, оказались братьями! Право, какой конфуз… Я пытаюсь править страной, а не вижу фамильного сходства своих ближайших соратников!
Мы с братом переглядывались и улыбались, шагая к лагерю горцев. Понимали — разговор состоится потом. А пока…
— У вас есть что-нибудь… — я сделал беспомощный жест, имея виду свой жалкий внешний вид.
— Хах! Леван, Гьарг — вы знаете что делать. Мой брат должен выглядеть как настоящий джигит!
Не было печали… Теперь придется выглядеть как настоящий джигит!
Стоило признать — традиционный горский костюм, который одновременно являлся и военной формой, выглядел чертовски мужественно. Белый бешмет, черный архалук с газырями, ичиги из мягкой кожи, каракулевая папаха… К поясу я привесил кобуру с револьвером, Гьарг — бородатый ординарец Искандера — протянул мне кинжал, отменного качества клинок в простых ножнах. Такое оружие считалось табельным, навроде кортика у моряков.
Я с грустью подумал о шашке, которая осталась в Аркаиме.
— Пойдем, кунак, — горец поманил меня за собой. — В шатре совещание.
Проходя мимо разбитого всадниками бивака я слушал их особый говор, в котором еще оставалось место словам древнего наречия, почти повсеместно вытесненного имперским языком, впитывал их эмоциональные, акцентированные интонации… Как будто вернулся в детство, когда с отцом ездили в горные селения, к его дядьям. Перед глазами замелькали картинки прошлого: изумрудные луга, ледники, водопады, кони над обрывом, орел в вышине… Высокие, двухэтажные каменные дома, сады полные фруктов, ребятишки, атакующие друг друга деревянными шашками…
Голос Государя я услышал издалека.
— …арестовать генерал-губернатора провинции, начальника железнодорожной полиции Южного и Кафского участков железных дорог. Привести в боевую готовность Преторианский Легион и выдвинуться к Яшме. Придать преторианцам авиационные и панцерные соединения поддержки — по штату военного времени. Первый и второй пехотные корпуса — демонстративный выход на линию Нарбута, боевое слаживание с гарнизонами укрепрайонов, снабжение — как будто завтра война, господа! Вот сюда и сюда — передислоцировать цеппелины… Здесь — Отдельная бригада сверхтяжелых панцеров должна стоять через четыре дня. А-а-а, ваше превосходительство. Отлично выглядите! Присоединяйтесь, — Император указал на место у стола рядом с собой.
И продолжил сыпать цифрами, экономическими выкладками и проектами законов. Прошелся по брошенным деревням и захиревшим полям, благоустройству городских кварталов Яшмы и других столиц провинций, отдельно остановился на ремесленных училищах и фабриках по производству компактных двигателей внутреннего сгорания для речных судов.
Всё бурлаки ему покоя не дают!
Здесь, в шатре было полно незнакомых, деловитых людей, которые сосредоточенно слушали Императора, не боясь при этом уточнить, добавить дельное замечание, перебить — если выводы Его Величества были основаны на неполных данных. Помимо горских архалуков, тут мелькали хаки пехотинцев, плюмажи кавалерии, черепа и кости на шевронах преторианцев, «олива» пограничников. Увидел я и кое-кого из лейб-гвардии, несколько чиновников в вицмундирах… Но никого — званием выше полковника, или статского советника, все молодые — не старше сорока-сорока пяти лет. Глубинное государство Императора? Система внутри системы? Опричники?
В углу, на плетеном кресле сидел Марк Вознесенский в белой форме лейб-акустика и черных круглых очках. Он заложил ногу на ногу и время от времени поводил головой, прислушиваясь.
Став по правую руку от Императора, и прислушиваясь к докладам офицеров, управленцев и спецслужбистов, я всё больше приходил в состояние прострации. Оказывается, всё то время, что мы путешествовали этот великодержавный живой арифмометр проводил жесткий анализ окружающей имперской действительности. И делал выводы. Теперь полетят десятки голов, придут в движение хорошо смазанные кровью и потом последних лет шестерни государственной машины, Империя вздрогнет… По крайней мере — южные провинции.
По всему выходило — тут глубоко пустила корни иностранная агентура. Мертвенно-бледный мужчина с лысой головой — видимо, конторский — с отличной дикцией рапортовал об активности тевтонского Абверамта на Кафе. Орден тянул свои щупальца к Шемахани, подбираясь через нее к Леванту, где уже сейчас разворачивались первые стычки финикийских репатриантов с племенами башибузуков.
Моавитяне, один из наиболее могущественных союзов родов у башибузуков, провозгласили Кетсаль Савас, целью которого было утопить в море каждого финикийца, независимо от пола и возраста. К священной войне во имя Баала вот-вот должны были присоединиться филистимлянские кланы. Священная война против таких же баалопоклонников. Отменно!
За Кафом разворачивались эпохальные события, запущенные неким талантливым виндобонским художником с дурацкими усиками, которого прихоть судьбы и демократичное волеизъявление Капитула сделало Великим Магистром. Алоиз Раубаль стремительно становился одной из самых ярких звезд на политическом небосклоне Старого Света, наряду с президентом Грэем и Его Величеством. И это откровенно пугало.
Одиозные политики довели мир до Великой Войны, и у меня были веские причины думать, что второй такой мясорубки мир уже не переживет… По крайней мере — его выкрутит наизнанку, и он превратиться в нечто совершенно чуждое…
Император не был одиозным политиком. Он вообще политиком не был, поскольку никогда в жизни не стремился взять власть в свои руки и править в соответствии с постулатами той или иной идеологии. Абсолютная власть над миллионами подданных свалилась на его плечи случайно — по праву рождения и усилиями двух идеалистов: старого полярника и молодого поручика. И стоя тут, за этим столом, в окружении государственных мужей и военных деятелей, и глядя на Ванечку Царёва, который взмахом руки вершил судьбы страны и мира, я, черт меня возьми, убеждался, что всё это было не зря. Он был совершенно точно на своём месте…
А я — нет. И потому, как только совещание закончилось, вышел наружу, под сень лиственницы — обдумать услышанное. Искандер подошел тихо, как барс, легко ступая по хвое в своих мягких ичигах, и хлопнул меня по плечу:
— Брат! Ну вот, теперь ты настоящий горец, краса и гордость эвксинского народа! — он обвел взглядом новенький архалук. — Я вижу — высоко поднялся, м?
— Да и твой полет низким не назовешь, Искандер. Командующий Горской дивизией, ну надо же! — нашивки на его рукаве говорили сами за себя.
— Пришлось поднять зеленое знамя после гибели Аугена в Калдахарском ущелье. Шашки вон, кони — в галоп… Мы потеряли семьдесят человек за полчаса, но втоптали бригаду синих в грязь, и воды Калдахары были красными от крови безбожников!
— Но нейтралитет…
— Ха! — сказал Искандер, и я всё понял.
Одно дело — официальная верность Династии. А другое — неприятие горцами новых порядков, вводимых Ассамблеями. Все равны, но некоторые — ровнее? Для моих соплеменников лоялисты были кем-то вроде буйно помешанных, и отношение к ним выстраивалось соответствующее.
Нейтралитет по отношению к имперским добровольцам заключался в том, что их пропускали по горным дорогам, продовольствие и вино продавали за звонкую монету, и настоятельно рекомендовали держать винтовки разряженными, а клинки — в ножнах. Нейтралитет к лоялистам держался ровно до того момента, пока они хоть на шаг не переступали границу гор.
Император был занят императорскими делами, а мы сидели под деревом, пили темно-бордовое, почти черное вино, перекусывали копченым сыром, вяленым мясом и сорванными прямо с веток тут же, в роще, фруктами и беседовали обо всём на свете. Искандер, оказывается, успел жениться, и у него подрастало двое деток — первенец Дауд и любимица всей семьи — малышка Нина. Он заставил меня поклясться, что исполнив долг перед Императором, я обязательно приеду к нему в гости вместе с Лизаветой. Её он одобрил особенно — оказывается, ее семья была брату хорошо знакома. Он уважал господина Валевского за обязательность и принципиальность в делах, и неоднократно заключал с его предприятиями договоры на поставки в дивизию конской упряжи, обуви, снаряжения. И Лизу знал еще подростком.
— Хорошая девочка, чистая, воспитанная. Приезжай с ней, как свадьбу сыграете… Нет! Приезжайте к нам в село, там отгуляем! Вот это будет свадьба! А потом медовый месяц в горах… Я тебе гостевой домик так сделаю, сердце встанет, какая красота!
Я широко улыбнулся, представив себе бесконечную череду уставленных кушаньями столов в тени деревьев, зажигательные горские танцы, бесконечные здравицы… А почему бы и нет, в конце концов?
— Шеф! — сказал Иван, подходя к нам с видом довольно измученным. — Разве так поступают с ассистентами?
Искандер порывался вскочить, но я удержал его. Это был не Император, я снова видел Царёва, а потому…
— Садись, Ванечка, устал поди! Вот, возьми в одну руку кубок, в другую — кусок сыру… Искандер, вот этот младший научный сотрудник, этнограф по необходимости и свирепый воин по призванию, чуть ли не в одиночку, с имперским знаменем в руках, прорвал боевые порядки башибузуков на пятнадцатиметровом склоне, и повергал их на землю и сокрушал кости врагов до тех пор, пока не подоспели мы с юнкерами… Разве ведут себя так воспитанные юноши?
Брат моргнул, а потом принял правила игры и улыбнулся:
— Нет, воспитанный юноша так себя не ведет, а вот джигит — очень даже! Ну, рассказывайте, воины, что там за история с поездом и пограничниками?
И мы рассказали. А потом он рассказал, как спас Императора два года назад, во время одного из покушений в годовщину коронации, располовинив шашкой прямо посреди торжествующей толпы на Дворцовой площади двух бомбистов. Одного — вдоль, второго — поперек. Преторианцы тут же доставили окровавленного горца пред светлы очи Государя, а тому только того и надо было — хлопнул папаху на пол, преклонил колено и подтвердил присягу Династии. А за спасение Его Величества попросил разрешения возродить Горскую дивизию. Благо, фактически она и не расформировывалась, более того — пополнялась молодыми уроженцами Кафа. С тех пор и появилась у Императора еще одна надежная опора, которой он доверял не меньше преторианцев, и еще один ближник, преданный по зову сердца, а не по долгу службы.
При этом брат вел рассказ, упоминая Государя только в третьем лице, как будто Иван Царёв не имел к нему никакого отношения, и впервые слушал эту историю. Мы посидели еще немного, и говорили, и смеялись, и допили вино — там было не больше штофа, в самый раз, чтобы поднять настроение и не захмелеть всерьез.
— Ну что, шеф, не пора ли нам в Эвксину? — непонятно чему улыбнулся Иван, глядя мне за спину.
Я отряхнул с бешмета крошки сыра и встал.
— Пожалуй, что и пора! — а потом удивленно огляделся: — Так! А где все?
Искандер расхохотался:
— Видел бы ты свое лицо! Мои четыре сотни снялись четверть часа назад, Ближний Круг — вместе с ними.
— Ближний Круг? — я посмотрел на Ивана. — Поня-а-атно…
Интересно, Артур Николаевич в курсе всего этого? И не буду ли я выглядеть кретином, или хуже того — предателем, если расскажу его высочеству обо всём здесь увиденном? В конце концов — мы оба, и старый полярник, и молодой полковник — служим Империи, а значит — Императору…
Гьарг и Леван подвели в поводу лошадей — двух жеребцов буланой масти. Прекрасные, благородные животные прядали ушами и фыркали, недоверчиво поглядывая на нас. Я взял кусок лепешки, оставшийся от нашего импровизированного пикника и протянул одному из них.
Конь вдохнул воздух бархатными ноздрями, потянулся и аккуратно взял губами кушанье. Прожевал и сказал:
— Бр-р-р-р-р! — и подмигнул.
Я не смог сдержать смех. Какой, однако, интересный тип!
— Ну, вижу — споётесь, — кивнул Искандер. — Увидимся, брат! Не забывай — ты обещал!
Горцы легко взлетели в сёдла своих скакунов. Отсалютовав Императору, троица джигитов сорвалась с места в карьер, подняв тучу пыли. Царёв поставил ногу в стремя жеребца:
— Шеф, как насчет конной прогулки?
— Положительно! — я погладил мягкую морду коня. — Исключительно положительно.
Я грустно вздохнул, вспомнив натальскую кобылку Зайчишку, а потом, ухватившись за луку седла, оттолкнулся и уселся верхом. Не так ловко, как Искандер, конечно.
Когда впереди уже замелькали беленькие домики предместий Эвксины, Царёв остановил коня:
— Тр-р-р-р-р! Шеф, нужна ваша помощь…
— Что там, Ваня?
— Маскировка! — многозначительно сказал он. — Всё-таки в Эвксине я не так давно останавливался, участвовал во всяких мероприятиях… Кто-то мог и запомнить!
— Есть предложения?
— Так точно! Спешиваемся?
Мы привязали жеребцов к ветвям раскидистой чинары, и Царёв с таинственным видом извлек из седельных сумок почти такой же как у меня горский наряд.
Архалук отличного качества был любимого Иваном серого цвета, едва отличаясь оттенком от бешмета. К одежде присоединился бритвенный набор и ножницы.
— Волосы — под ноль, а усы — оставить.
Усы? Однако! Присмотревшись к отросшей на лице юноши щетине, которая почти превратилась в бородку, я мысленно представил Ивана гладко выбритым и с усами, и одобрительно кивнул. Вполне себе корнет Горской дивизии. Голубоглазых и рыжеватых на Кафе — дай Бог, чтоб не половина. И вообще — этнографы мы, в конце концов, или на моцион вышли? Во фраках нам, что ли, рассекать? Нужно же как-то вызывать доверие у местного населения?
Взбивая пену помазком, я уточнил:
— Легенда прежняя? Иван Царёв, ассистент?
— А почему нет? Я как-то уже привык…
Брея ему голову и лицо опасной бритвой, я насвистывал Преторианский марш, пытаясь не думать о последствиях, буде я случайно зарежу Помазанника Божия.
— Шеф, слейте? — он с удовольствием умылся водой из фляги, и обескураженно покрутил головой. — Одеколон?
— Одеколон? Минуточку, Ваня! Глаза закрой только.
Нас снабдили еще и фляжкой с крепчайшей виноградной чачей, и я набрал в рот пару глотков огненной воды, пытаясь не закашляться от ее чудовищной крепости, и выдул изо рта алкоголь ему прямо на венценосную башку, на манер пульверизатора.
— А-а-а-а-ай! — Царёв аж подпрыгнул от неожиданности, и забегал вокруг дерева, задевая ошарашенных таким его поведением коней. — Шеф, это ведь не одеколон! Что это за зелье? А-а-а-а, Господи, печет-то как!
— Кафский виноградный. С запахом настоящего джигита! — усмехнулся я, хотя на самом деле мне было не до смеха — львиную долю этого жидкого динамита я всё-таки проглотил.
Не выплевывать же такую роскошь!
Сверкающая императорская лысина производила самое благоприятное впечатление. Форма черепа у него была совершенная, Царёв стал выглядеть более хищно, агрессивно.
— Нашему подлецу всё к лицу! — не удержался и прокомментировал я.
Может быть, если бы не чача, я и не ляпнул бы ничего подобного, но сейчас веселился вовсю.
— Вы думаете? — он достал маленькое зеркальце и присмотрелся, проведя ладонью по загорелой коже головы.
Благо, короткая стрижка оставляла ее вполне открытой солнцу, а то конфуз бы вышел: почти коричневое, обветренное лицо и белоснежная макушка!
— А знаете, шеф, в этом что-то есть. Это не я, конечно. И прекрасно! Но, по крайней мере, теперь появилась уверенность в том, что облысение меня не страшит. Как состарюсь — позову вас, обреете мне голову к чертовой матери, и буду наводить ужас на окружающих. Настоящий басмач!
— Нет, — поднял палец вверх я. — Басмачи носят бороду без усов, а не усы без бороды. Но лысина да, лысина вполне в их национальных традициях.
Эвксина встретила нас запахом кофе, цветущих магнолий, свежей выпечки и жареного мяса. Южное солнце щедро заливало жаркими лучами белые оштукатуренные дома, вазоны с яркими цветами на окнах, витрины магазинов, уютные столики и навесы кофеен, оригинальные вывески ремесленных мастерских.
Мой родной город явно оправился от военного лихолетья, и с того момента, как я сбежал отсюда на край света, заметно похорошел. Развалины и обломки убрали, буйную зелень — выстригли и вырубили, дороги покрыли свежим новомодным асфальтом или традиционными брусчаткой и булыжником. На месте разрушенных строений с умопомрачительной скоростью возводились новые гостиницы и пансионаты — места для застройки в курортном городе стоили дорого.
— Мне очень нравится Эвксина, — проговорил Царёв, который с поистине аристократическим видом правил конем, приглаживая усы под взглядами хорошеньких горожанок. — Это город, который имеет свой характер.
Я поднял взгляд на холм, где высились мощные бастионы старой крепости, а над башнями ее реяли имперские флаги. Средневековая цитадель времен независимого Эвксинского царства, неоднократно перестроенная, все еще служила защитникам южной столицы верой и правдой.
— Характер есть. Сложный, даже вздорный порой — но есть, — подтвердил я. — Иван, у тебя имеются какие-то планы здесь?
Он покачал головой:
— Нет. Все мои планы теперь — по ту сторону Кафа.
— Тогда я…
— Всенепременно, шеф. Я буду вашей тенью. Максимально тактичной и предупредительной тенью, прошу заметить.
Сориентироваться и понять, в какую сторону нужно ехать, чтобы добраться до особняка Валевских не составило особого труда. Ну да, Диоскуриада — район фешенебельных особняков — не был мне хорошо знаком, я провел детство и юность в Пентагоне, или — Пяти углах, если по-простому. Мы жили в казенной университетской квартире, которую мой отец получил одновременно со званием приват-доцента. Ну да, квартира была очень даже ничего — меблированная, пятикомнатная, с камином и черным ходом… Но по сравнению с дворцами Диоскуриады она выглядела очень скромным жилищем. Мы еще мальчишками бегали в элитный район, стараясь не попасться на глаза бдительным сторожам и сердитым конюхам — еще перетянут поперек спины розгой!
Горцы в Эвксине — не редкость. Тут у каждой второй семьи в горах — или родня, или свояки, и у каждой первой — кунаки. Потому два мужчины в традиционных архалуках никакого особенного ажиотажа не вызывали, разве что полицейские иногда косились на нас неодобрительно. Стражи порядка вообще не любили, когда огнестрельное и холодное оружие выставляли напоказ, если ты не принадлежишь к имперским вооруженным силам или правоохранительным органам. А поскольку кроме моей орденской ленточки никаких знаков принадлежности к армии у нас не было, эти взгляды были вполне себе оправданными.
Хотя, пожалуй, значительная часть имперских мужчин, а иногда и женщин, имела при себе оружие: «бульдог» или «дерринджер» в ридикюле или кармане пиджака были обычным делом. Эхо войны!
Просто демонстрировать свой арсенал у имперцев было не принято. Горцы рассуждали по-другому: показать, что вооружен — честно. Это придаст друзьям уверенности, а врагам — осмотрительности, и предотвратит множество ненужных двусмысленных ситуаций… И это тоже можно было понять.
Наконец, мы с Царёвым покинули кипучие и суетливые центральные районы, и пересекли условную границу пригорода.
Подкованные копыта буланых горских жеребцов громко звучали на тенистых, ухоженных улицах Диоскуриады. Здесь не было скученности, не стояли трех — или пятиэтажные многоквартирные дома, не тарахтели входившие в моду автомобили… Тут жила почтенная публика, которая любила шум только в рамках торжественных приемов и пышных балов.
Даже наш негромкий разговор привлекал внимание — из окон мезонинов и с увитых плющом балконов время от времени на нас посматривали местные жители — кто-то с интересом, а кое-кто и с осуждением.
Войти с помощью соц. сетей: