Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Кажется, я задремал на полчаса, не больше — читал прессу, разморило. Очнулся от какого-то гомона и гула на верхней палубе. Царёв-то пропал! Сюртук лежал с аккуратно пришитыми пуговицами на кровати — я ему их все поотпарывал, чтоб парень тренировался. Учеником он оказался способным — вон как справился, загляденье! Думал, до вечера его займу, а сейчас солнце еще вовсю светило в иллюминатор — значит, было не больше трех часов пополудни. Я схватился за часы: вот же черт, проспал больше трех часов!
А вот нечего было до полуночи с капитаном лясы точить! Каюсь, грешен — зацепились языками, обсуждали высадку на побережье у Бубыря, он там одним из транспортов командовал, оказывается… А теперь вот — придавило к подушке, и потерял Иванушку! Но не такой он человек — найдется… По всему выходило — переполох на палубе был его виной, и в этом предстояло разобраться.
Потирая заспанное лицо, я прошел по коридору и поднялся наверх по гулкой металлической лестнице. В лицо ударил мощный, свежий запах реки, яркое летнее солнце и крики чаек.
На палубе творилось черт те что.
Зря я сомневался в его способности адекватно общаться с людьми. Все представители династии были личностями харизматичными и обаятельными, это признавали даже лоялисты. Эти ясные глаза, открытая улыбка и изящные манеры, не переходящие, впрочем, в лебезение, а полные достоинства — это производило впечатление на любого человека, независимо от пола, возраста и социального положения. И мой ассистент стал всеобщим любимцем уже за первые сутки путешествия.
Играл с детьми, делал комплименты барышням и дамам постарше, был безукоризненно вежлив с экипажем. А мужчин он купил другим своим талантом. Он выигрывал.
Ну, то есть всегда. То ли это было связано с математическим складом ума, то ли еще с какой-то особенностью его гениального интеллекта — но в шахматы он сделал всех, и самая длинная партия длилась десять ходов. На бильярде победил даже капитана, заставив его ошеломленно грызть мундштук трубки и восхищенно шептать в усы малый морской загиб.
А теперь он переключился на покер. И это было плохо!
Царёв сидел за столом в брюках и боксёрке, давая возможность всем дамам любоваться на его мощные плечи и крепкие руки, а мужчинам — убедиться в том, что он не шулер. Перед ним высилась солидная горка купюр и монет, а его противники явно пребывали в отчаянии. Толстый купчина в малиновой рубахе, седой, в возрасте уже дворянин в полотняном костюме и канапе и какой-то офицер-артиллерист в звании майора уже и не рады были, что сели с ним за стол.
Завидев меня, майор посветлел лицом:
— Господин офицер! — ну да, несложно было догадаться по накинутому на плечи кителю и орденской ленте. — Не одолжите сотню? Я в Саркеле на пристани верну, слово чести!
— Господин майор, позвольте вас отговорить от такого необдуманного поступка? Мне совестно будет потом требовать от вас эти деньги — вы ведь их проиграете…
— И всё-таки… — он сдвинул фуражку на затылок.
— Этот молодой человек — мой ассистент. Он экстерном сдал высшую математику за два месяца, хотя ее изучают год. Понимаете?
— Проклятье… — дворянин бросил карты на стол. — А я еще думал — не шулер ли он! Прошу прощения, господин Царёв, за подозрения, я и вправду не верил, что такое возможно! Феноменально! Я расскажу об этом всем своим друзьям, а внукам найму репетитора из университета. Математика, говорите? Ну, надо же!
— Иван, я думаю нужно отдать господам их деньги. Это нечестно, — сказал я.
Царёв глянул на меня как ребенок, у которого отняли игрушку. Ну, вот как ему объяснить, что это такой же кошмар, как расстреливать зулусов с копьями из «Максима»? При необходимости — можно, и даже нужно, но в деньгах мы не нуждались, и цеплять на долговой крючок никого из этих почтенных господ задачи не было.
— Нет, позвольте! — возмутился купец. — Всё честно! Мы видели, как этот молодой человек играет в шахматы, и могли бы догадаться… Но нет! Захотели свергнуть его с пьедестала — и поплатились… Всё честно!
Я пожал плечами.
А Иван вдруг широко улыбнулся и крикнул:
— Всем арелатского, игристого! Каждому пассажиру! Угощаю! Вы лучшие попутчики в мире, друзья!
И сорвал овацию, конечно. Умел он это — купаться в славе. Стюарды вытащили из холодильной камеры ящик арелатского, и оно полилось в фужеры для первого класса, бокалы и стаканы — для второго, железные и керамические кружки — для третьего. Рабочие и их подруги, путешествующие в Саркел в поисках хорошей зарплаты и хлебного места, с осторожностью пробовали напиток богачей и радостно улыбались.
Царёв подошел ко мне и оперся на перила:
— Ну что, я правильно сделал?
— Правильно. Еще правильнее было бы вообще не садиться с ними за карточный стол.
— Шеф, но…
— Ты бы стал боксировать с ребенком?
— А… Но я…
— Люди не равны от рождения. У кого-то с детства — астма, и он задыхается, пробежав несколько шагов. Другой — страдает изжогой. Третий — не различает цвета. Один высокий, другой низкий, третий хромой. Есть еще мужчины и женщины, есть коричневокожие, раскосые, северяне, южане… Кем бы сочли человека высокого роста, который, находясь в коллективе низкорослых людей, постоянно кладет, например, ключи от общей душевой на самую верхнюю полку?
— Скотиной, — сказал он мрачно.
— Так кой же хрен… — я скрипнул зубами.
— Я всё понял, шеф. Я понял. Соревноваться нужно с равными.
— А еще лучше — с сильнейшими. Использовать свои преимущества против тех, кто заведомо слабее — моветон, Ваня…
— А враги? — на всякий случай уточнил он.
— Враги… — я снова вспомнил зулусов. — А врагов нужно уничтожать, используя все возможные средства. Только нужно совершенно точно знать, что перед тобой именно враги, а не свои, которые почему-то сочли врагом тебя…
— Как лоялисты? — хмыкнул он.
— Да, как некоторые лоялисты…
Мы стояли и смотрели на широкий, невероятный Итиль, на проходящие мимо суда, прибрежные деревеньки и городки. Солнце постепенно клонилось к закату, окрашивая голубые воды великой реки в сюрреалистические багровые тона. Где-то служили вечерню — слышался мерный колокольный звон.
— Иван Васильевич, а к зачету по географии Кафа вы уже подготовились? — спросил я.
— К зачету? Вот же… Послал Бог научного руководителя! — вздохнул Царёв, с трудом отрываясь от медитативного созерцания своих необъятных владений. — Мне нужно четверть часа, Сергей Бозкуртович, и можете проверять.
Кто ж знал, что у нашего золотого мальчика еще и фотографическая память?
Ночью к дверям нашей каюты приходил пьяный майор, ломился и требовал отыграться. Матросы едва скрутили его и поместили в холодильную камеру до утра, чтобы он протрезвел. Наутро замерзший и простуженный майор ничего не помнил и пребывал в удивлении: кой черт его понес ночью в холодильник? Все тактично отмалчивались.
Утром, когда впереди уже виднелся огромный белый город Саркел, привольно расположившийся на зеленых склонах окрестных холмов, я разминался на палубе, стараясь привести себя в порядок после дурацкой ночи.
— Слышите? Кто-то стонет. Что это?! — оказывается, наверху я был не один.
Иван тоже проснулся, вышел подышать воздухом и теперь замер у перил, озадаченный. Поначалу я не понял, что именно он имеет в виду, но потом прислушался: звук раздавался со стороны берега. Пение, которое Царёв принял за стон, становилось всё громче — мы приближались к его источнику.
— Обычное дело, — сказал я. — Бурлаки. Тянут баржу вверх по течению.
Он смотрел на несколько десятков мужиков, впряженных в постромки и медленно бредущих вдоль песчаного берега. Они тянули баржу, груженную углем, тяжко ступая, и мерно ухали, помогая себе держать шаг.
— Но почему… — удивился Иван. — Зачем они это делают? Есть же буксиры, тракторы, ломовые лошади, например…
— Есть, — кивнул я. — Но и они тоже — есть. Взгляни на берег — где здесь пройдет трактор? Или ломовая лошадь? Уровень воды в Итиле ближе к устью постоянно меняется, и бечевник — тропа для буксировки судна — может быть только временным. По песку и гальке.
— Но паровые двигатели…
— Бурлаки экономичнее. Вместо топлива расходуют продовольствие, а в этих местах хлеба и баранины гораздо больше, чем угля или нефти. Да и нет пока в Империи такого количества двигателей, чтобы обеспечить весь речной трафик буксирами на паровой или дизельной тяге…
— Значит, нужно строить заводы по производству этих самых двигателей, — решительно рубанул ладонью по воздуху он. — Это какое-то средневековье! Только надсмотрщика с плеткой не хватает… Дикость. И завывают так… Мороз по коже!
— На одном Итиле около трехсот или четырехсот тысяч бурлаков. Ты думаешь, просто будет переучить их на рабочих по производству деталей для двигателей? Да они проклянут того, кто попытается это сделать! Зачем им это нужно — в корне менять свою жизнь? Какая у них мотивация? В удачный сезон бурлак на Итиле зарабатывает столько же, сколько клерк средней руки в том же Бринёве! И это при том, что большая часть речного трафика приходится на время, свободное от сельского хозяйства — чем не приработок для поселян?
— И что — ничего не делать? — удивился Царёв.
— С этими-то? — пароход как раз приблизился к ватаге бурлаков. — Пожалуй, что и ничего.
Крепкие мужики в справной одежде, прочной обуви, удобных головных уборах тянули баржу по узкой полоске земли между обрывистым берегом и речной водой. Они протяжно пели, помогая себе в работе. Командовал бурлаками седой, битый жизнью старикан, также впряженный в лямку. И никаких плетей!
— Они не кажутся забитыми или угнетенными, да? Это их жизнь и их ниша. Что с ними сделаешь? А вот с их детьми… — рассеянно проговорил я.
Лицо Ивана просветлело:
— Не стоит ставить всё с ног на голову, потому что Императору не понравилась песня, да? — он напряженно думал, как будто высчитывая что-то. — Если поддерживать оптимальные темпы индустриализации и повышения уровня грамотности в регионе, создавать новые рабочие места для подрастающих крестьянских детей в сельском хозяйстве и промышленности одновременно с модернизацией речного флота, тогда…
Мне казалось, в глазах у него мелькают столбики цифр, пальцы Царёва выводили на перилах какие-то каракули. На несколько мгновений он закрыл глаза, а потом широко распахнул их:
— Так, насколько я могу судить, через десять-двенадцать лет мы сможем превратить бурлачество в элемент фольклора, избавиться от него как от экономического явления. И когда мне будет тридцать, я смогу спокойно путешествовать по Итилю и не слышать эти стоны. В конце концов — Император я или нет? Могу себе позволить слушать музыку, которую хочу?
— А чем вам песня не нравится-то? — удивился я.
Интересные у него, однако, методы работы с репертуаром народных песенных коллективов…
— Ну, не нравится — и всё! — буркнул юноша, развернулся и пошел в каюту.
Я прислушался к протяжному хору хриплых мужских голосов:
— Эх, дубинушка, ухнем… — раздавалось с берега в такт тяжелым шагам бурлаков. — Эх, зеленая, сама пойдет, сама пойдет, подёрнем, подёрнем да у-у-у-ухнем!
Саркел когда-то давно, в незапамятные времена принадлежал башибузукам. Но власть кочевников на этих землях никогда не была прочной. Постепенно трудолюбивые землепашцы с севера под охраной государевых войск отвоевывали у степи версту за верстой, двигались на юг, сначала сделав рубежом Империи Итиль, а потом — горы Кафа. Степь — распахали, по реке пошли корабли, город обзавелся постоянным населением и теперь считался одним из крупнейших торговых и промышленных центров страны. Потомки местных племен башибузуков давным-давно были ассимилированы и считали себя точно такими же имперцами, как и правнуки землепашцев-первопроходцев. Плавильный котел гигантского государства перемолол их и смешал до однородной массы, наделив жителей Саркела чуть более смуглой кожей, выразительными бровями и ресницами. Именно они, эти пассионарные полукровки, стояли в первых рядах покорителей Кафа, они водружали имперское черное знамя с белым орлом над башнями Эвксины и приводили к покорности уже моих предков.
Такова Империя. Имперцы врываются в кишлаки и аулы, разрушают сакли, невольничьи рынки, караван-сараи и капища Ваала с кровавыми жертвенниками, оставляя после себя лишь библиотеки, школы, больницы, промышленные предприятия и железные дороги… А то, что не могут сделать имперский солдат и имперский инженер сразу — заканчивают имперская школа и церковь за следующие лет двадцать.
Справедливости ради — в Эвксине никогда Ваалу не поклонялись. Дорогой друг Тесфайе сказал бы про эвксинцев, что они — люди Джа. Да и история Эвксинского государства имеет корни куда как более древние, чем вся родословная нынешнего Императора. Но это так — потешить самолюбие маленького гордого народа, который кичился остатками национальной идентичности и мнимой автономией в составе Империи.
— Шеф! Нам куда? — голос Ивана отвлек меня от нахлынувших мыслей о судьбах народов и вернул к суровой действительности. — Какие у нас тут планы?
— Планы? Ищем пролетку, снимаем гостиницу… Ты как к джазу относишься?
— К джазу? Я больше классическую музыку люблю, — признался Царёв. — Ну, и кадрили всякие, галопы, джиги. В Варзуге во вкус вошел. А что не так с джазом?
— Да тут приезжает одна мировая знаменитость, не хочешь на концерт сходить?
Иван понял, что в моем вопросе было двойное дно, однако пожал плечами с деланным безразличием:
— Можно и на джаз сходить. Культурный досуг!
Транспорт нашел нас самостоятельно. Таксист в вязаной шапочке, заросший по самые глаза густой коричневой бородой, видимо, припозднился. Всех пассажиров расхватали его более удачливые коллеги, а этот, на ходу дожевывая огромный калач, махал нам рукой:
— Поехали, господа! Поехали! Довезу куда надо!
— Главпочтамт городской. А потом — дешевое жилье, — сказал я.
— Всё знаю, всё рядом! — и принялся энергично манить нас за собой.
Он активно шлепал ногами в босоножках по тротуару, рукава его просторной рубахи и свободные шаровары так и развевались по ветру.
— Меня Федот зовут, — сказал он. — А внешнего вида машины вы не бойтесь, она у меня надежная.
Стоит ли говорить о том, что надежная машина оказалась ржавой колымагой? Она тарахтела и тряслась, и, казалось, сейчас развалится. Клубы черного дыма вырывались из выхлопной трубы, которая торчала над покосившейся крышей чудовищного автомобиля, из-под капота раздавалось жуткое рычание, подобное рёву раненого медведя-шатуна. В потрепанном и изгвазданном салоне жутко воняло — горючим, алкоголем и еще чем-то приторно сладким. Вел Федот ужасно — быстро разгонялся, резко тормозил, на поворотах его заносило, и матерился он нещадно, по чем свет стоит проклиная остальных участников дорожного движения.
Он остановился у входа в какой-то сквер и ткнул пальцем сначала в вывеску почты, а потом — в сторону какой-то подворотни с аркой. На арке имелась надпись: "Ди́шо́вые ну́мера".
— Федот, — сказал я, — ваша машина нам, возможно, еще потребуется. Где вас можно будет найти?
— Завсегда у пристани! — он принял деньги. — Обращайтесь, господа!
Царёв с зеленым лицом вывалился из транспорта:
— Никогда… Никогда меня в авто не тошнило, и морской болезни не было, но это… Это чудовищно! За каким чертом, шеф, нам может еще раз понадобиться этот монстр?
— Как думаешь, если мы будем перемещаться на нем по городу, запомнят нас или шушпанцер Федота?
— Однако!.. — задумался Иван. — Но с запахом ему нужно что-то делать.
На Главпочтамте меня ждала телеграмма от Ротмистра.
"полная свобода действий сбереги ассистента верь ветеранам двигайся цели".
Жив, чертяка, наш заговоренный Феликс. Суету наводит, на уши всех ставит… Свобода действий, значит? А сразу почему нельзя было все откровенно рассказать? И про готовящееся покушение они наверняка знали, но заигрались, проворонили! Сейчас наверняка чисткой рядов опять занялись, носами землю роют! Но про джаз — ни слова. Может — не понял, а может — не поверил. В конце концов, товарищ Саламандра — хищница матерая, там и алиби, и легенда, всё будет — комар носа не подточит! Ветераны? Привлечет кого-то из наших общих знакомых для связи со мной? Отличный ход, тот же Дыбенко был бы в таком деле просто незаменим. А "двигайся к цели" — это значит, что путешествие в Шемахань продолжается…
Царёв в это время читал "Курьер", привалившись плечом к стене.
— Смотри что пишут, — сказал он. — Императора прооперировали, состояние стабильно тяжелое. По всей стране — молебны о здравии. Дела!
— Как думаешь, выживет? — спросил я его и по-дурацки хохотнул.
Иван ощупал себя, закатил глаза, как будто прислушиваясь к внутренним ощущениям и сказал:
— Думаю, шеф, за исключением смерти от голода и жажды, Его Величеству мало что угрожает.
— Тогда — вперед, друг мой, в "дИшОвые ну́мера", а потом — искать обед!
На удивление — в "ну́мерах" было даже чисто. Комнатки крохотные, но — две кровати, стол, стул, гвозди, вбитые в стенувместо крючков. Замок и засов на двери. Большой сундук, гигантский — опять же с замком — для вещей.
— Посуточно или за неделю оплатите? — уточнил совсем юный портье.
— Посуточно. Ванная, душ — что-то такое есть?
— Душевая в конце коридора, — он замялся. — Ночью туда лучше не ходить… Вообще, лучше ночью из номера не выходить, если проблемы не нужны. Ой, хозяин меня убьет за то, что я это вам говорю. Клиентов отпугиваю…
— А мы пуганые, не переживай. И хозяину твоему ничего не скажем.
Портье покосился сначала на разбитую физиономию Царева, потом — на мою орденскую ленту и понятливо кивнул. Всё-таки кавалер Серебряного креста — это особый статус и особое отношение. Ну, и лихая рожа — тоже.
— И в сундуке ничего ценного не оставляйте. Одежду не украдут, саквояжи и пайку — тоже, а что поменьше да подороже — как пить дать стибрят! — дал еще один добрый совет этот работник сферы услуг.
Габаритное и неудобное имущество, которое, по словам этого ответственного работника, красть не будут, мы сложили в сундук. Наверх я положил гранату — обычную протекторатскую "колотушку" с выкрученным запалом. Запал спрятал под матрас — а то мало ли… Такой сюрприз должен был прочистить мозги любителям пошарить в чужих вещах.
На рекогносцировку отправились в кафе рядом с Филармонией, где должна была завтра выступать Изабелла Ли и ее джаз-банд. Кафе называлось "Каркассон" и там предлагали руссильонскую и арелатскую кухню. Суп эскаливадо, хлеб с помидорами, колбаски фуэт — никогда не пробовал ничего подобного, оказалось питательно и вкусно.
— Этот джаз-банд — матерые анархисты, — пояснял я Царёву. — Террористы чистой воды. Для них человека прикончить — плевое дело. Более того — накануне взрыва дворца и нашего с тобой побега у них был концерт в Аркаиме…
— Так это они? — Иван отламывал огромные куски "кока де рекапте" — лепешки с овощами и колбасой — и макал в соус из чеснока и оливкового масла. — Они меня хотели убить?
Это совершенно не портило ему настроения. Его уже пытались лишить жизни много раз — сначала заговорщики во время переворота, потом — лоялисты в концлагере, потом… Сколько покушений предотвратили преторианцы, лейб-гвардия и спецслужбы? Больше дюжины — точно. Кое-кого из убийц он даже обезвредил сам, например — во время праздника в кадетском училище, которое навестил с подарками. Вывихнул руку и обрушил на пол одного из молодых преподавателей, кинувшегося на него с ножом. То ли скрытый лоялист, то ли просто чокнутый оказался, Бог знает. Так что поход на концерт к анархистам Царёва не смущал.
— Скорее всего. А если и нет — Саламандра… То есть — Изабелла Ли — наверняка будет знать, кто именно. Она у Шельги на хорошем счету. На Сипанге — можно сказать, фигура номер один!
— Шельга — это который председатель Интернационала и глава какой-то пиратской республики? Я читал доклад по нему, он же из уполномоченных, да?
— Точно! Именно он. Бунты в рабочих кварталах городов Сипанги — его рук дело. Вынудил даже правительство пойти на переговоры — анархисты там теперь официальная политическая сила, подмяли под себя профсоюзы, вынудили принять прогрессивное рабочее законодательство…
— Там еще этот, как его… Усатый человек со страшными глазами! Уткин? — продолжая жевать коку с соусом, уточнил Иван.
— Гусев! — мой ассистент, оказывается, был даже в курсе дел, настолько далеких от нашей необъятной родины. — Действительно — жуткий тип. Они там надоили кучу денег с "жирных котов", и спонсируют дочерние партии по всему миру. К каждой стране — индивидуальный подход… Где-то на выборы идут, где-то берут под контроль улицу, в других местах — занимаются диверсиями и саботажем.
— Раубаль на этой волне к власти и пришел, — Царёв потянулся за стаканом, в котором плескался тинто ди верано — освежающий напиток из вина, содовой, льда и лимона. — Обвинил их в поджоге здания Капитула анархистов, вывел на улицы своих сторонников-кнехтов… Люди были напуганы, а наш талантливый художник из Виндобоны — единственный, кто указал на виновника и сделал хоть что-то. Тут анархисты просчитались.
— Просчитались. Алоиза всерьез никто не воспринимал, — мы отвлеклись от темы, но кто может быть более интересным собеседником, если речь идет о глобальной политике, чем правитель одной шестой части мира? — Я тоже, если честно. Ну, кто он в конце концов такой? Ну да, он из Ордена, но — кто считает кнехтов за самостоятельную силу? Когда в последний раз кнехт становился Великим Магистром? Усики еще эти… Рисует, кстати, неплохо, говорят. И знаете что? Я могу понять его реваншизм и желание изменить условия мира с Альянсом и их союзниками, прекратить выплаты по репарациям, но этот его пунктик по поводу финикийцев… Сумасшедший дом. Какая-то детская травма?
Царёв вытер руки салфеткой:
— Вы меня совсем не слушали, шеф. За это его и полюбили тевтоны — он показал им виноватых. Тех, на ком можно выместить горечь поражения, за чей счет можно поживиться. Анархисты, финикийцы… Скоро он разорвет мирный договор и примется наращивать армию. Алоиз Раубаль — очень опасный человек. Я говорил с дедушкой — Артур Николаевич считает, что до новой Великой Войны осталось лет десять, много — пятнадцать. Протекторат, и все, кого они подомнут, против Альянса и Арелата с Руссильоном, возможно — Сипанги. Задача Империи — сохранить нейтралитет во всем этом кошмаре… И сделать так, чтобы по Итилю ходили пароходы, а не бурлаки…
— А вы… Хм! Нейтралитет и не участие в военных союзах — это ведь ваша официальная доктрина… Манифест после коронации и всё такое… — шестеренки в моей голове крутились с бешеной скоростью. — И Наталю мы помогали только косвенно — Легион — это ведь не танковая армия и не пехотный корпус…
— Да, да, да и многие в правительстве и Сенате считали такое мое решение ошибочным! Заключить официальный союз, поддержать Конгрегацию против лаймов и их прихлебателей… Знаете, что президент Грэй месяц назад подал заявку на вступление в Альянс?
— Проклятье, — сказал я. — Как думаете, долго бы продержался нейтралитет Империи после того, как всем стало бы известно, что вас убили анархисты? Те самые, которые до этого пытались подорвать изнутри могущество Тевтонского Ордена, имеют огромную популярность на Сипанге и чуть ли не официально лобызаются с президентом Грэем? Тем самым Грэем, который месяц назад подал заявку на вступление в Альянс, под крылышко лаймов?
Царёв даже жевать перестал:
— Погодите-ка! — сказал он. — Под таким углом я на всё это и не смотрел.
— Кошмар, правда? — залпом выпив весь свой тинто ди верано, я встал и одернул китель. — Нужно перехватить Изабеллу Ли до концерта. Не одного меня тут играют в темную.
Я и не знал, что в Саркеле так много любителей джаза. Огромная толпа осаждала Филармонию, тщетно надеясь пробиться внутрь, хоть одним глазком поглядеть на заморское диво — Изабеллу Ли, золотой голос Сипанги.
Меня не интересовали места в зале, мне нужно было за кулисы, и потому после кафе "Каркассон" мы с Царёвым ошивались некоторое время в скверике у этого храма музыки, выискивая жертву. Он нашелся — тот самый седой деловитый мужичок в потертом рабочем фартуке, с цигаркой в зубах. Иногда его зовут Петрович, иногда — Кузьмич, иногда — Николаич, но он совершенно точно имеется в каждом подобном учреждении и является незаменимым специалистом. Там подкрутить, здесь приколотить — Филармония рухнет без такого человека.
И обычно такой человек не против подзаработать, тем более, если от этого никому не будет вреда. Ну что плохого может случиться, если он пропустит за кулисы журналиста и фотографа, да еще и аккредитованого Имперским географическим обществом?
— Только, значицца, в неглиже артисток не фотографировать, и бардак в подсобке — тоже, — погрозил он пальцем, пряча купюру в карман и поправляя картуз.
Так что в назначенный час я и Царёв просто обогнули всю толпу саркельцев и гостей города у парадного входа и постучали в небольшую дверку цокольного этажа. Прямо в лицо мне вылетело облачко табачного дыма, и хриплый голос произнес:
— Давайте-давайте, значицца, пока тихо…
Мы прошли в пыльный полумрак закулисья. Как и многие старорежимные постройки, Филармония была разгромлена при Ассамблеях, а теперь, при Новой Империи, восстановили фасад и зрительный зал. Внутри, там, где не видит публика, всё пребывало в совершенно раздолбанном состоянии. В паркете пола не хватало дощечек, из балок торчали гвозди, одна из труб текла сквозь пропитанную жидким стеклом тряпку в подставленное под нее ржавое ведро.
— Отменно, — сказал я. — Обстановочка у вас.
— Фотографировать не смейте! — погрозил пальцем наш проводник.
— А то что — Император увидит? — не сдержался Царёв.
— Ты Императора не трожь! — нахмурился театральный работник. — За такое можно и в зубы! Величество, болезный, за нас страдает, а ты…
Брови Ивана поползли вверх, но он ничего не сказал.
— Там — гримерки, у этих дверей ждите, никуда не лезьте до конца выступления… Вон, слышите — она уже орёт, значицца, надрывается, как баба на сносях, Изабелла ваша. Сорок минут надрываться будет, потом уже, может, и уломаете ее на это, как его… Энтервю! Она до денег шибко падкая, значицца, ей мэрия отвалила за концерт многие тыщщи!
Как будто он сам до денег был не падкий.
Мы еще некоторое время шли по коридору и поднимались по винтовой лестнице. Оставив нас у фанерной двери, театральный мастер на все руки скрылся где-то под сценой — что-то починять и подкручивать. Я заглянул в дырку на месте замка и заморгал от неожиданности: там, в довольно приличном коридоре — с зеленой дорожкой, деревянными панелями и целыми люстрами, стоял Мишаня! То есть охранников было двое, но второго я не знал, а Мишаню — помнил еще по Золотому острову. Отпечаталось его лицо в моей памяти — уж больно высокой была та лестница на пути к товарищу Шельге, у подножия которой мы с ним и пересеклись.
Теперь исчезли и последние сомнения — Саламандра продолжает работать с анархистами.
— Гроул, — сказал вдруг Иван.
— Что — "гроул"? — удивился я.
— Вот мужчинка этот сказал, что Ли там на сцене надрывается, как баба на сносях. А это — гроул. Джазовый стиль пения. Она вообще — большая молодец, талант.
— Ну да. Золотой голос Ассинибойна и всей Сипанги. Утопила целый пассажирский лайнер.
— Однако!
Мы слышали, как безумствует зал — едва смолкали звуки очередной композиции, как народ принимался орать и рукоплескать, и стучать ногами… Это вам не рафинированная публика из кают первого класса. Это имперская провинция! Но стоило раздаться новой барабанной дроби, загудеть контрабасу, а Изабелле Ли взять первые ноты следующей песни — устанавливалась тишина, чтобы потом снова взорваться бурей аплодисментов.
Кажется, джаз в Империи обретет вторую родину… Или третью? Откуда он вообще родом — с Южного континента или с Сипанги? Вот и Царёв ногой пристукивает в такт!
Наконец, концерт окончился. Долго кричали «бис» и хлопали, но музыканты один за другим покидали сцену и заходили в коридор с зеленой дорожкой, тут же меняясь в лице, теряя улыбки, ссутуливаясь, сбрасывая сценическую одежду и вваливаясь в свои гримерки. Последней отпустили Изабеллу. Мадам Ли, как всегда элегантная и великолепная, прошествовала к своей гримерке походкой королевы.
— Бурбон с содовой, Мишель! — проговорила она на лаймиш со своим неподражаемым креольским выговором. — Мне нужно четверть часа — и убираемся отсюда. Они меня выпили досуха…
В этот момент я толкнул дверь и появился в коридоре.
— Вы!? — глаза Изабеллы Ли округлились, она схватилась за сердце. — Но как?
— Нам нужно поговорить, товарищ Саламандра.
— Тш-ш-ш! — она дернулась. — Не смейте! Не здесь.
— А то что? — уточнил я, сунув руку в карман.
Дверь за моей спиной снова скрипнула, и появился Царев.
— Погодите, но как… Не говорите только, что это… Не может быть, не может быть! — певица замахала руками, как будто пытаясь отогнать рой мух. Однако — ей удалось быстро справиться с замешательством. — Немедленно ко мне в гримерку! Мишель! Прикажите подогнать автомобиль к задней двери…
— Там под сценой есть удобный проход, неприметный. Ведет как раз к внутреннему дворику Филармонии. Мишань, метнись, глянь — прямо в дверцу, откуда мы появились, потом направо. В балке гвозди, не расшиби башку, — сказал я. — Машину там вроде поставить можно.
Мишаня очумело посмотрел сначала на меня, потом — на товарища Саламандру, дождался кивка и убежал. Изабелла открыла дверь в гримерку, пропустила нас внутрь и грациозно устроилась в кресле.
— Ну, убивать вы меня не будете по всей видимости, — проговорила она.
Всё-таки эта женщина была чертовски красива, несмотря на возраст. И в выдержке ей не откажешь — пережила она столько, что на десять жизней хватит.
— А вас и так убьют, мадам Ли, — я уселся на диванчик, Царёв по своему обыкновению осваивал подоконник узенького витражного окошка. — И без нашего участия. Неужели вы думаете, что покушение на Императора анархистам спустят с рук? Лежит бедный в больнице, страдает.
Товарищ Саламандра смотрела во все глаза на Ивана, а тот, как ни в чем ни бывало, взобрался на подоконник и болтал ногами.
— Но мы не…
— Да-да, вы не взрывали дворец. Но кому теперь до этого есть дело? То есть пока еще ищейки только-только встали на ваш след. Каюсь, грешен — я дал им наводку сразу, как только увидел вашу афишу на столбе для объявлений. Концерт накануне покушения — а? Как думаете, когда контора возьмет за жабры ваших музыкантов и того же Мишаню — сколько из них окажутся замазанными в темных делишках? На кого повесят всех собак?
— Проклятье! — Изабелла взяла с трюмо сумочку и, нашарив там сигареты, закурила. — Нас подставили? И кто же это?
— А кто определял даты ваших концертов? — спросил вдруг Царёв. — Этот человек или кто-то из его окружения совершенно точно имеет контакт с взорвавшими дворец.
Зрачки товарища Саламандры сузились, она внезапно стала похожа на анаконду перед броском.
— Ганцвайх! Какая, однако, свинья! И что теперь делать? Бежать? Прерывать гастроли и переходить на нелегальное положение? — она снова затянулась едким дымом. — Вообще не понимаю, почему вы пришли сюда и со мной разговариваете? Мне кажется, я схожу с ума: у меня в комнате сидит мертвец, погибший несколько месяцев назад, и пациент придворной клиники, который должен находиться там в стабильно тяжелом состоянии… А я ведь знала, что вы живы! Мне не показалось тогда, на Золотом острове, и потом, в Ассинибойне, но… Да и вообще — какого черта сам И…
— Иван Васильевич Царёв, — перебил ее Царёв. — Ассистент доктора антропологии Сергея Бозкуртовича Волкова.
— Чертовщина… Ну ладно — сам Иван Васильевич приходит в мою гримерку, болтает ногами и рассматривает витражи! Сумасшедшая страна! Мы ведь с вами враги, да?
— Почему это — враги? — спросил болтающий ногами Иван Васильевич. — Вы ведь не убивали имперских граждан, не устраивали терактов, и вообще — не преступали законов Империи. Я имею в виду — после окончания гражданской войны. Ваши молодчики пока что орудуют смычками и дудками, а не винтовками и бомбами, так что наши разногласия имеют скорее философскую, чем реальную подоплеку…
— Но "Голиаф"…
Я только отмахнулся:
— Старые счеты оставим на потом. Сейчас мы — в одной лодке. И можем помочь друг другу.
— И как же?
— Я могу дать вам контакт человека, который занимается следствием по взрыву дворца. Можете слить ему Ганцвайха, Шельгу, кого угодно — к вам приставят охрану, наблюдение, но гастроли закончить вы сможете и покинуть страну тоже. Не кривитесь — сотрудничество с конторой для вас меньшее зло сейчас. Если я правильно понимаю — мы в шаге от того, чтобы отношения между Империей и Протекторатом от благожелательного нейтралитета плавно перетекли в союзнические — на фоне общей ненависти к анархистам и тем, кто их спонсирует. Оно вам надо?
— Откуда у вас такие полномочия?.. — удивление мадам Ли мигом сошло на нет, она осеклась, глядя на улыбающегося Царёва. — Ладно, что вы потребуете взамен?
— Вы говорили про нелегальное положение… Нам нужна будет помощь в скрытном перемещении по Империи. Яшма, Эвксина, Каф…
— Черт с вами, — махнула она рукой. — Пускай Гусев разбирается. Если Ганцвайх действительно провокатор — Альоша узнает, на кого он работает, и свинье не поздоровиться. А с вами… Я остановилась в "Виоле", завтракать буду в "Каркассоне", тут недалеко… Если на мне будет красное платье — значит, Гусев вашу идею одобрил, и мы будем сотрудничать. Если надену что угодно другое, или портье вам скажет, что я съехала — не обессудьте, тогда мы всё же — враги.
— Не обессудьте? — Царёв провел руками по стриженой голове и проговорил спокойным тоном: — Нет уж, это вы тогда не обессудьте. Погибли сорок человек, которые вверили мне свою честь, жизнь и душу. Лицо каждого из них стоит у меня перед глазами! Я прекрасно знаю, из каких они семей, что любили и чего не переносили… Это были прекрасные люди. И тех, кто виновен в их гибели, ждет страшная кара. А тем, кто попробует встать на моем пути и помешать возмездию — лучше бы и вовсе не родиться на свет.
Тихий голос Императора заполнил собой всю комнатку, и, кажется, проникал в самую душу. Его глаза метали громы и молнии, и на подоконнике он выглядел не менее царственно, чем на золотом троне.
— Пойдемте, шеф, — сказал он. — Здесь у нас не будет проблем.
Я никогда не видел несгибаемую Саламандру в таком жалком виде. Она вся сжалась в своем кресле, судорожно припав губами к сигарете, и провожала нас немигающим испуганным взглядом.
В "нумерах" нас ждала открытая крышка сундука, грязные следы на полу и подоконнике и беспорядок. Граната лежала на месте, ни одна из вещей не пропала. Кажется, гости заглянули к нам в комнату, открыли сундук, осознали прозрачный намек и ушли.
— Кто-то среди бела дня шарит по вещам постояльцев? — удивился Иван. — В самом центре Империи? Послушайте, шеф…
— Мы этого так не оставим, — кивнул я.
Хотя портье нас и предупреждал о чем-то подобном, но одно дело — слышать, а другое — стать непосредственным свидетелем такой неслыханной наглости и самоуверенности.
Мы спустились вниз, остановившись лишь раз: в одном из номеров явно шла пирушка, оттуда слышались громкие голоса, музыка из патефона и женские визги. В какой-то момент мне показалось, что раздались звуки ударов, потому мы и сбавили ход, но потом шум вернулся к прежнему уровню, и мы спустились по лестнице к стойке.
— Я говорил им, что к вам соваться не нужно, но… — юноша шмыгнул носом.
Под глазом у него расползался внушительный лиловый бланш.
— И сколько этих "их"? И чьих они будут?
— Известно чьих… Тут все деловые под Вассером ходят. Почитай от Саркела до Биляра его вотчина. Хорошо, к нам редко забредают…
— Так сколько их? — надавил я.
— Четверо. Душегубы! — он как-то по-особому глянул в сторону лестницы.
По ступеням простучали босые ноги, растрепанная девушка с размазанной по лицу яркой косметикой пробежала мимо нас, удерживая обрывки платья и глотая слезы. Мы с Царёвым переглянулись. Эти душегубы что, жили прямо тут? Это они устроили бардак там, за дверью? Иван коротко кивнул, мол — понял, справимся.
— Ты вот что, парень… Скажи им, что мы из ювелирного вернулись и хвастались, мол, девкам своим цацек накупили. И вот что у меня из кармана выпало, — я катнул к нему по стойке серебряную монету.
— Но они же тогда вас убивать придут! — выдохнул он. — А мне потом нумер отмывай…
— Отмывать придется, это да, — я щелчком пальца отправил к нему вторую монету. — Справишься?
Мы поняли друг друга без слов. Иван пройти мимо просто не мог — в конце концов, он был здесь хозяином и терпеть какого-то Васссера, который считает часть Империи своей вотчиной, он не собирался. И тем более не собирался терпеть, что кто-то может просто прийти в номер, прикончить двух путешественников и забрать их вещи, а потом отправиться в соседнюю комнату пьянствовать. Ну, и девушка… Похоже, у него начинал формироваться пунктик по этому поводу.
Я же… Не знаю. Не за то мы воевали, чтобы всякие Вассеры себя тут вольготно чувствовали. Я рубился в Натале, чтобы гемайны могли спокойно жить и работать, а тут, под носом, какие-то сукины дети считают себя выше Императора и Бога и ничего не боятся… Дашь слабину в малом, потом на шею сядут. Вообще, странно, что их еще не перестреляли, этих Вассеров. Проблемы роста? Руки не дошли? Может быть…
— Вернемся в Аркаим — займемся, — мрачно сказал Царёв, когда мы готовились к ночной схватке. — Артур Николаевич, конечно, в свое время правильно сделал, когда лоялистов по уголовному законодательству судил, не отступая от буквы и духа закона. Соблюдали процедуру дотошно, судили всех! В рамках гражданской войны это было хорошее решение, многих на нашу сторону поставило. Но сейчас у нас мир, и с преступностью пора заканчивать. Даже если букву закона придется отодвинуть в сторону. В конце концов — издам манифест, Император я или нет?
— Эскадроны смерти, — сказал я. — Набрать фронтовиков, приодеть, снабдить деньгами и оружием и отправить по городам и весям. Ловля на живца. За год всю погань выведем.
— Вот сейчас мы это и обкатаем, — решительно кивнул он. — Эскадроны смерти… Мне нравится!
Они проникли в номер сразу с двух сторон — трое через дверь и один — в окно. Ни замки, ни засов их надолго не задержали. Душегубы молча кинулись потрошить наши спящие, закутанные в одеяла тела, по-каторжански нанося множество коротких колющих ударов стилетами. Царёв открыл огонь из-под кровати, продырявив ноги двоим налетчикам выстрелами в упор из "бульдога", а я выскочил из сундука, где сидел скорчившись всё это время как более худощавый из нас, и выпустил весь барабан в тех, кто остался стоять на ногах.
Их тела, изрешеченные пулями, валялись на полу в лужах крови. Наша одежда, которую мы использовали для создания обманок, была безнадежно испорчена.
Иван вылез из-под кровати, весь в крови. Его слегка потряхивало.
— Гады, — сказал он. — Я даже лоялистов не убивал. А этих — не жалко. Гады! И одеться не во что.
— Пойдем, — усмехнулся я, перезаряжая револьвер. — Я знаю, где раздобыть одежду, деньги и оружие. Воспользуемся хорошо известным принципом наших идеологических оппонентов…
— Это каким же?
— Грабь награбленное! — может быть, я зачерствел, но никаких особенных эмоций не испытывал, когда стрелял в голову каждому из них, по очереди.
Эти двое стояли друг напротив друга и играли в гляделки: старый революционер и молодой Император. Гусев — страшный, большой, с безумными глазами и встопорщенными усами, и надёжа наша и опора, Царёв — в свободной позе, чуть отставив ногу. Он смотрел на Алексея Ивановича взглядом прямым и ясным. Тот покачал головой:
— Никогда не думал, что вот так, лицом к лицу… Ей-Богу, на улице не узнал бы, больно вид у вас лихой. Я б такого молодца в эскадрон взял! И не скажешь, что белая кость!
— А я бы вас узнал, — усмехнулся Иван. — Вся наша пышная публика Гусева наравне с чертом поминает, вы для них даже хуже Новодворского.
— Новодворский — теоретик, я — практик, — ощерился Гусев. — А публика ваша… Мало их стреляли и за ноги вешали, пышных этих.
— Этих — мало. Зато тех, кого не следовало — даже слишком… — задумчиво проговорил Царёв.
Я всё думал — сцепятся они по-настоящему или нет? Революционная практика и консервативная романтика — две великие силы, воплощенные в своих великолепных аватарах, сошлись здесь, в этой точке, и теперь нужно было понять — смогут они сотрудничать вместе против двух других движущих сил мировой истории — тайной ложи и явной лажи.
Лезет же всякая дрянь в голову! Я помассировал виски и сказал:
— Всё, господа. Довольно. Сейчас мы нужны друг другу. Алексей Иванович, вы дадите слово, что ваша миссия в Империи не несет непосредственной угрозы подданным Его Величества, а вы, Иван Васильевич, дадите слово, что не станете повергать наземь всех встреченных анархистов… Господа, по большому счету на данном этапе наши позиции совпадают. Нам нужен нейтралитет, устойчивое развитие, порядок и процветание, и никаких Великих войн — хотя бы в ближайшей перспективе, так? — дождавшись кивка от Царёва, я продолжил: — А вам — в смысле Интернационалу — нужна база, где можно отсидеться, зализать раны, восстановить силы для борьбы с Раубалем на территории Протектората, так?
Гусев, сцепив зубы, кивнул:
— Никакого мира с орденскими ублюдками. Их власть держалась на простом общественном договоре: безопасность в обмен на покорность. Народы, принимавшие Протекторат, могли не содержать армию, их не касались войны и треволнения внешнего мира — этим занимались братья-рыцари и кнехты. А теперь… Теперь Протекторат проиграл войну, и люди платят репарации из своих карманов. Платят за ошибки комтуров и Великого магистра. Мы раскрыли им глаза на это, и пруссы, сорбы, кимвры, жемайты и латгалы, и даже тевтоны начали расправлять плечи и грозно спрашивать рыцарство и комтуров: доколе?! Народный гнев выплеснулся на улицы…
Я перебил его довольно бесцеремонно:
— А потом Раубаль вас поимел. Поджег Капитул, подсунул туда пару накурившихся опиумом товарищей… И спустил с цепи своих ветеранов. "Железный шлем", да? "Айзенхут"? Народный гнев утопили в крови и вышедших на улицу объявили предателями. А самого Алоиза — спасителем Протектората. Господи, да его выбрали Великим Магистром де-мок-ра-ти-чес-ки! Все представители от земель на Гроссландтаге орали "Ордо юбер аллес" хором и в унисон! Вы стали тем пугалом, против которого сплотились люди. Вы — и финикийцы. Многовато их оказалось среди ваших товарищей…
Гусев скрипел зубами.
— Мы еще не закончили в Протекторате.
— Слышишь, Иван Васильевич? Они еще не закончили. И в наших интересах — чтобы и не заканчивали.
— Поддерживать анархистов? — вскинулся Царёв. — Может, лучше сразу — протянуть змее руку, чтобы она в нее вцепилась? Да на них клейма негде ставить!
— Змеиный яд в малых дозах помогает от радикулита и остеохондроза, — заметил я. — Нашим "пышным" порой не хватает гибкости, а? Иметь такое пугало… Я не прошу вас легализовать партию анархистов в Империи, но, допустим, просто прикрыть глаза на создание особого госпиталя, гостиницы, базы отдыха, нескольких складских помещений, скажем, на Свальбарде… Сарыч и Дыбенко точно с ними сладят, а?
Гусев стал слушать со всё возрастающим интересом. Когда я говорил про Раубаля и про то, как этот виндобонский художник с манерами истероида спровоцировал и поимел протекторатских анархистов, Алексей Иванович покрылся красными пятнами, но под конец моей речи, после упоминания о Свальбарде и Дыбенке — заметно переменился в лице.
— С Дыбенкой можно делать дела, — согласился он. — Чтобы вы понимали — я не предам революцию. Но заключить союз с чертом против дьявола — это можно, это всегда пожалуйста.
В этот момент в комнату вошла Изабелла Ли. Пошарпанное помещение заброшенного цеха завода в саркельской промзоне как будто посетило закатное солнце: великолепная креолка в своем ярко-красном платье, рубиновом колье в золотой оправе, с которым отлично гармонировали такие же кольца и серьги, казалась существом фантастическим.
— Альоша, — сказало фантастическое существо. — Сэндвичи с огурцами и мятный чай!
И, сверкая рубинами, внесла облупленный поднос со старым фарфоровым чайником и четырьмя чашками. Две из них были без ручек.
— Да-да-да, Беллочка, ставь сюда, — Гусев смахнул со стопки строительных поддонов крошки кирпича своей мозолистой ладонью, застелил газету и отступил в сторону.
Я успел выдернуть прессу из-под подноса в последний момент:
— Мы тут с вами устроили бурю в стакане, а в мире удивительные вещи происходят!
— Ну-ка, ну-ка, — Иван заглянул через плечо. — Какое еще Финикийское государство? Шеф, дайте почитать!
Сэндвичи оказались обычными бутербродами, но весьма и весьма неплохими. Помимо огурцов в их состав входила копченая свиная грудинка, сливочное масло, твердый сыр и свежий пшеничный хлеб. Чай тоже был выше всяких похвал, хотя самого чая там и не было — мята, мелисса, и кажется — липа и чабрец.
— Тут такой чудесный… Хани? Миот? Мёд! — подбирала имперские слова Изабелла иногда с трудом, хотя в целом ее успехи в изучении языка были феноменальными. — Я принесу!
Мы втроем отдавали должное сэндвичам, Иван, активно работая челюстями, взял в руки газету и, встряхнув ее, прочел:
— «Финикийская диаспора Протектората объявила о начале сбора средств на организацию экспедиции в Левант, с целью подготовки лагерей для переселенцев. На фоне участившихся погромов и случаев неприкрытой дискриминации национальных меньшинств во владениях Тевтонского Ордена вернуться на землю предков по предварительным оценкам уже изъявило желание не менее ста двадцати тысяч семей. Финикийские общины Сипанги, Федерации и Альянса готовы присоединиться к проекту, если великие державы продемонстрируют готовность к диалогу с государством Финикия, в случае, если оно будет создано. В первую очередь лидеров движения за репатриацию интересуют взаимовыгодные торговые отношения, в частности — поставки продовольствия, медикаментов, оружия и товаров первой необходимости…»
— А расплачиваться чем будут эти мелкие лавочники и ростовщики? — раскосые глаза Гусева выражали только безграничное недоверие.
— Судя по всему — наличностью, — пожал плечами Иван. — Вон, написано, собрали уже несколько миллионов марок. Среди финикийцев немало успешных дельцов!
Меня интересовал совсем другой вопрос:
— Но там ведь живут башибузуки? Например — агаряне, моавитяне… Да те же филистимляне в конце концов! Это воинственные, многочисленные племена. Финикийские города были разрушены почти две тысячи лет назад, Тир, Сидон, Библ — от них остались только руины! На землях Леванта за это время успели пожить десятки народов! Это что получается — лопари могут предъявить права на Мангазею, коннахтцы — на Камелот? Это очень опасный прецедент…
— Это выход, — высказал неожиданную мысль Царёв. — Алоизу Раубалю не придется сжигать их всех в печах.
— В каких печах? — я похолодел от того, каким тоном это было произнесено. — В каких, к черту, печах? Мы ведь всё еще говорим о людях, о финикийцах?
Мой ассистент как будто знал что-то, мне неведомое и ужасное. Его лицо стало мрачным, решительным.
— Чертов художник… Просто представьте — в Протекторате проживает почти миллион финикийцев! Это — предприятия, недвижимость, земельные участки. Всё это имущество в случае осуществления переселенческой программы перейдет в собственность государства — или бесплатно, или по бросовым ценам. А это для нынешнего Великого Магистра — просто настоящий подарок! Подачки сторонникам, средства для оснащения и перевооружения армии, свободная жилплощадь в городах… Не удивлюсь, если псы Раубаля из «Айзенхута» устроят какую-нибудь показательную акцию — например перебьют все витрины финикийских магазинов и мастерских.
— Вы говорите чудовищные вещи, — помотал головой Гусев. — Как будто даже поддерживаете эту идею с образованием Финикии. Эти ваши переселенцы собираются точно так же выселить из своих домов десятки тысяч человек. Там ведь живут люди, веками! И тоже считают эту землю своей! И печи… Кто в здравом уме будет сжигать в печах целый народ?
— Кто в здравом уме будет вешать за ноги целыми семьями только за то, что один из членов этой семьи состоял на государственной службе? — откликнулся Царёв. — Кто в здравом уме отдаст приказ закопать живьем в землю отца, мать, четырех дочерей и одного сына, заставив при этом выдалбливать для себя могилы в мёрзлом северном грунте? Кто вообще сказал, что на свете есть хотя бы один человек в здравом уме?
Гусев потупился и некоторое время разглядывал носки своих ботинок.
У анархистов имелись свои люди на железной дороге, и мы с Иваном ожидали товарного состава с теплушками, чтобы доехать на нем до Яшмы. Открытый вагон, был помечен белым крестом, нам оставалось только поджидать поезд на подъеме, чтобы вскочить внутрь, когда машинист сбросит ход.
Убийство в «дИшовых ну́мерах» наделало шуму. Оказывается, мы прикончили каких-то местных знаменитостей, на ушах стоял весь Саркел — нас искали и полицейские, и бандиты. Гусев сказал, что «классово близкие элементы» принесли новости: за наши головы Вассер обещал подарить автомобиль. Юноша-портье больше в гостинице не появлялся — может, укокошили бедолагу, или он оказался умнее и сбежал.
Вроде как у них совершенно точно имелось наше словесное описание — от гулящих девок из комнаты, а может и портье раскололся, так что угроза была вполне реальной. К тому же — существовали те самые заговорщики-террористы, что подорвали дворец, и они тоже могли идти по нашему следу. Предположить, что мы спелись с анархистами, не смогли бы ни те, ни другие, и потому воспользоваться их возможностями было самым разумным шагом. Ответной любезностью с моей стороны была короткая телеграмма на Аркаимский Главпочтамт: «по джазу отбой тчк ищите столичного дирижера тчк».
Это должно было избавить Изабеллу Ли и ее джаз-банд от навязчивого внимания ребят Ариса.
А вот нас от навязчивого внимания целой отары овец, которую, оказывается, перевозили в теплушке, отмеченной условным знаком, избавить никто не мог.
— Послушайте, шеф, — сказал Царёв. — Мне кусок в горло не лезет. Пускай они отвернутся!
Аппетит у юноши был отменный, и он при всяком удобном случае что-нибудь жевал. Сейчас его жертвой стала одна из двух краюх ржаного хлеба, вареные яйца и зеленый лук — из припасов, которыми анархисты снабдили нас в дорогу. Овцы выглядывали из своих загородок и укоризненно заглядывали ему в глаза.
— А ты поделись, — предложил я. — Их тут штук двадцать всего, каждой по кусочку, а пока они жуют — и сам поесть успеешь.
— Так я пока всех угощу, первые-то уже дожуют! — сокрушался Иван. — Вон у них сено на полу лежит, пускай едят!
В вагоне было душновато, спасал только ветер, задувающий в щели между досками. Стриженые овцы топтались вдоль стен, некоторые, одурев от жары, дремали на полу. Мы сидели у двери, на том самом сене, и коротали время за разговорами.
— Я вот что подумал, шеф… Помните нашу народную пословицу про инициативу? — спросил Царёв, после того, как мы обсудили синематограф, Чарльза Спенсера, руссильонскую кухню, мои приключения в Яшме и его попытки научить дворцового повара готовить настоящий пеммикан, как в Варзуге.
— Инициатива наказуема? — уточнил на всякий случай я.
— Нет, вторую. Похабную, — несколько смутился он.
— Ну, допустим… А ты это к чему, Ванечка?
— К тому, что у меня тут образовалась вакантная должность… Как раз примерно уровня генерал-поручика. Я подбираю для нее название, но суть в том, что нужно будет координировать работу Эскадронов Смерти, — выдал он, пожевывая стрелку зеленого лука. — Кажется, у вас неплохо получится!
— Гос-с-спади Боже мой, — сказал я. — Ванечка, лучше спи, ладно? В нормальных странах Императоры думают про балы, охоты и любовниц, и только у нас — трудоголик несчастный. Всё, р-р-р-рота, отбой!
Кажется, вместе с Царёвым команду «отбой» выполнило еще и несколько овец. Значит, не потерял еще командирский голос!
До Яшмы ехали часов десять. Остановился состав на каком-то полустанке, у самой окраины города, на границе со степью. Когда вдоль вагонов начали ходить люди, и послышалось блеяние овец, которых выгоняли на свежий воздух, мы напряглись и схватились за оружие.
Благо, на «малине» вассеровских душегубов мы вооружились до зубов: теперь в саквояже я таскал обрез двустволки какого-то невероятного калибра, а за голенищем сапога прятал полюбившийся мне еще на «Голиафе» «дерринджер», и это — не считая родного револьвера армейского образца в кармане кителя.
Царёв обзавелся подмышечной портупеей и носил два десятизарядных автоматических пистолета иллирийского производства. Я с такими никогда не сталкивался, но в руках лежали удобно, да и вообще — судя по всему, были машинками надежными. «Бульдог» он по моему примеру носил в кармане сюртука.
Раздался стук в стену вагона:
— Товарищи! Не пальните…
Дверь отъехала в сторону, появились потные здоровенные парни в белых сорочках и шароварах. Один из них, мазнув по нам взглядом, тут же начал уделять внимание овцам:
— Бя-я-ячка, бячка, бячка… Чего это они спать разлеглись, Панас? Ты видал, чтоб когда-то в поезде барашки так крепко спали? Бя-а-а-ачка бячка… Тьфу, пропасть, разлеглись… Подгоняй машину, будем их в кузов бросать.
Панас, чуть постарше и более поджарый, вытер лоб грязной рукой и сказал нам:
— Мы, товарищи, как бы к движению лояльны и идеалы свободы поддерживаем, но овечек надо бы выгрузить. Так что если вам в город — то это вдоль путей идите вперед, потом на переезде — направо, и топайте, пока не увидите трамвайные пути. Там кольцевой ходит, дальше разберетесь… А если вам переночевать, скажем, или перекантоваться подольше — так это, товарищи, у нас всегда пожалуйста. На ферме рабочие руки нужны, и с овечками вы вроде подружились…
— Нет-нет, — заторопился Царёв. — Спасибо вам большое, дальше мы сами.
Ухватил старый потрепанный кожаный ранец, перекинул через плечо торбу с провизией и зашагал вдоль путей — быстро-быстро.
Я приподнял фуражку в знак признательности, дождался короткого кивка от работящих парней и пошел за Иваном — по насыпи. Овцы, которых швыряли в кузов грузовика, обреченно мекали за моей спиной.
В Яшме я знал только одно место, где мог чувствовать себя в относительной безопасности: ветхий двухэтажный домишко недалеко от Хлебного рынка, со старым садом и вечно скрипящей калиткой. Я останавливался там и перед поездкой на Южный континент, в Наталь — у старика была отличная память на лица, и он принимал нас как родных сыновей. Его собственные сыновья погибли в застенках уполномоченных, когда они проводили фильтрационные мероприятия на городском стадионе — их мы выручить не успели, но он и словом нас не попрекнул, только просил:
— Вы заезжайте почаще, просто так, не чинясь… Щеколду за веревочку потяните — и входите, я человек старый, от дома далеко не отхожу… Главное — заезжайте!
Мы заезжали. Даже Стеценко рассказывал, что бывал тут перед тем, как завербоваться в Легион, навещал старика. Я и теперь вел туда Царёва — сквозь проулки и закоулки Труб — раньше — неблагополучного городского района, теперь — туристической пешеходной зоны.
И то, что я видел вокруг, мне очень-очень нравилось. По крайней мере — шелухи от семечек на тротуарах я ни разу не заметил.
Ржавая калитка была выкрашена зеленой краской, и веревочки от щеколды на том же месте не наблюдалось. Я встал на цыпочки и заглянул в сад. Однако, изменилось тут всё весьма существенно!
Старые, поросшие мхом плиты дорожки теперь были вычищены и переложены, трава под плодовыми деревьями — аккуратно подстрижена, сами яблони, груши, вишни и абрикосы — побелены.
— Так… Тут, кажется, сменился хозяин, — я не знал, как к этому относиться, но на душе скребли кошки.
Хозяин дома был настоящим имперцем — старорежимным до мозга костей. Такие люди переворота не приняли, именно из их уст звучало пресловутое «без Государя — стыдно!», они, может быть, и не были воинами, и не могли стать в строй рядом с офицерами и добровольцами, но — без них не было бы победы. Такие старики и старушки, судари и сударыни жили в каждом городе и в каждом селе, и не было у Новой Имперской армии сторонников более искренних…
— Мама, мама! Там дяди стоят у забора… — раздался мальчишеский голос.
— Костя, беги домой, присмотри за братьями, я сейчас выйду! — откликнулся кто-то из глубины дома.
Молодая женщина вышла из дома, отряхивая передник от муки, и пошла к калитке.
— Господа, чем могу быть полезной? — миловидная, черноволосая, с толстой косой до пояса, не старше тридцати лет, она не проявляла и видимости беспокойства.
— Сударыня, ни в коей мере не хотели вас побеспокоить… Я останавливался здесь пару лет назад, и до этого — тоже, хозяин дома — мой добрый друг, я ему многим обязан…
— А, так вы из отцовых «мальчиков»! — вздохнула она. — Он много говорил про вас… Вы Тревельян? Или Вишневецкий?
— Нет, не Тревельян и не Вишневецкий… Они тогда были моими подчиненными.
— Так вы тот самый поручик! Я книгу читала, вашу! Проходите, проходите, почему мы стоим на пороге? Я и тесто на блины поставила, выпьем чаю…
— Но… — я уже всё понял, просто не мог произнести это вслух.
— Отец скончался. Тихо, в своей постели, полгода назад. Я и приехала — присмотреть за ним. Он всё говорил про вас и переживал, что кто-то из его друзей заедет, а он не сможет встретить, принять. Проходите в дом!
Я и понятия не имел, что у него кроме сыновей была еще и дочь. Старшая?
Вот так вот. Для меня, Стеценки, Вишневецкого, Тревельяна и всей команды дело в Яшме было одним-единственным эпизодом гражданской войны. Да — авантюрным, можно даже сказать — невероятным. Мы тогда прошлись по самому краю, но город взяли. Недели две, может быть — три мы прожили у старика. А для него освобождение и возрождение родного города, которому он отдал всю жизнь, стало тем, что наполнило его существование смыслом после гибели сыновей. Он снова на закате лет почувствовал свою причастность к чему-то великому, действительно привязался к нам, обрел друзей — тех самых, которые познаются в беде. Он и сам стал нашим настоящим другом! А как по-другому назвать человека, который укрывал от лютой смерти в собственном доме, и потом, несмотря на то, сколько месяцев или лет прошло, всегда принимал с радостью, и разговоры с ним были такие, как будто расстались вчера?
Черт побери, мне стало стыдно.
— Шеф, может, и правда — зайдем? — желудок Царёва издал звук, неподобающий благовоспитанным внутренним органам, едва заслышав про блины.
Вот ведь… Она мягко улыбнулась и сказала:
— Отказ не принимается. Меня Анастасия Порфирьевна зовут, по мужу — Эсмонтович, но можно не чинясь, по имени. Проходите в дом.
Её муж погиб на Янге.
— Папа сражался с синими бандитами, чтобы они больше не нападали на людей и не ломали всё, — поведал нам Костя, старший сын нашей хозяйки. — Погиб за Императора! Я, когда вырасту, тоже буду офицером. Но я не погибну. Если я погибну, кто присмотрит за Павлушей и Глебушкой?
Парнишке было лет десять, и он не сидел на месте ни секунды. Вот и тут, едва выпалив это нам, показывая на серую фотографию на стене, он убежал к братьям, которые уже разносили соседнюю комнату. Эти два хлопчика четырех и пяти лет были настоящими сорвиголовами! Чернявые, ладно сбитые — в мать.
— Шеф, это вы? — фотографий тут, в зале, было много, Иван тщательно рассматривал каждую. — Красавчик. Такой молодой!
На этом фото были все из нашей диверсионной группы вместе с хозяином дома и нашими бойцами, все увешанные оружием — только-только закончили зачистку города от «синих». Лица каждого на снимке выдавали смертельную усталость и напряжение.
— Не то, что сейчас! — поддержал его тон я. — Старый и уродливый.
Я еще раз присмотрелся к фотографиям в траурных рамках: оба мужчины — молодой импозантный офицер и старый интеллигентный подпольщик — смотрели на меня, кажется, одобрительно.
— Мальчики, идите кушать! — раздался голос из кухни, и было непонятно — к кому Анастасия Порфирьевна обращается: к нам, к сыновьям или ко всем сразу?
Она грациозными, отточенными движениями, какие бывают только у настоящих женщин, накрывала на стол. Стопка золотистых блинов, медный самовар, блюдечки и розетки с вареньем, сметной, медом… Иван госпожой Эсмонтович откровенно любовался: да и было чем! Осанка, талия, яркие черты лица — молодая вдова была очень красивой женщиной.
Она тоже посматривала на Царёва из-под густых ресниц, в какой-то момент их взгляды встретились, и хозяйка дома покраснела, а Иван — закашлялся.
— Я смотрю — вы тут понемногу осваиваетесь? Дорожки, калитка, дом оштукатурен… Как справляетесь? — спросил я, чтобы перебить неловкий момент.
— Пенсия на мужа приходит. Император семьи своих верных слуг не забывает, дай ему Бог здоровья! И отец оставил кое-какие накопления, он-то деньги практически не тратил, всё работа, работа… Я решила — лучшее, что могу сделать в память о нем — это воспитать своих детей в отцовском доме. Вот и вложилась в ремонт.
— Красиво получилось, — проговорил Царёв. — Не знаю, как было раньше, сейчас у вас очень уютно.
А потом прибежали ребята и набросились на еду, как хищники на добычу, уничтожая блины с невероятной скоростью. Анастасия Порфирьевна улыбалась, глядя на сыновей.
Пример оказался заразительным — через мгновенье и мы оценили ее кулинарные таланты по достоинству.
— Вы невероятная, — сказал вдруг Иван, а потом проглотил кусок блина и поспешил договорить, осознавая двусмысленность произнесенной фразы: — Невероятная хозяйка! Это просто объедение, честное слово, в Императорском дворце таких блинов не делают!
— Ой, да бросьте вы, — рассмеялась она. — Обычные блины. Куда нам до дворцов!
— Ей-Богу, порекомендовал бы вас в дворцовые поварихи, — шел по самому краю Царёв.
— Так, — сказал я. — Большое спасибо за гостеприимство, за обед, но нам пора — нужно искать ночлег, завтра нам ехать дальше. Ваня, я понимаю, что блины просто замечательные, но у наших чудесных хозяев наверняка полно дел и без двух незнакомых мужчин.
Мой ассистент, кажется, понял, что едва не сел в калошу, и потому с видимым сожалением посмотрел сначала на значительно уменьшившуюся стопку блинов, потом — на госпожу Эсмонтович. Они снова встретились взглядами.
— Послушайте, — решительно сказала она и повернулась ко мне. — Никуда я вас не пущу. Отец бы мне этого не простил. У нас есть свободные комнаты — одна в мезонине, другая — тут, на первом этаже. Отказ не принимается!
Мальчишки даже жевать перестали, уставившись на нас шестью блестящими глазами. Они были явно за то, чтобы мы остались.
Костя сбежал играть со своими сверстниками куда-то на улицу, воспользовавшись тем, что Глебушка и Павлуша вцепились в меня подобно двум камелотским бульдогам. Иван взялся сопроводить Анастасию Порфирьевну за покупками на хлебный рынок, и я вручил ему деньги и сделал строгое внушение, чтобы он покупал всё сам, и в троекратном объеме от того, что будет выбирать хозяйка.
А сам с головой погрузился в строительство крепости из песка, огромная куча которого располагалась у самого забора, и служила игровым полигоном младшим отпрыском достойного семейства. Павлуша и Глебушка и не подозревали о том, что такое фортификация, знать не знали о циркумвалационной линии, люнетах и редутах… Они были явно в восторге — еще бы, целый взрослый в их полном распоряжении!
Вооружившись строительным мастерком, ведром воды, лопаточками и ведерками, мы воспроизвели в уменьшенном размере оборону Эвксины от сил Альянса во время Эвксинской войны, и уже собирались копать котлован под бухту, но были прерваны появлением сначала Кости, а потом — и Ивана с Анастасией Порфирьевной.
— Сергей Бозкуртович, а я такого видал… Ого-го, что вы тут сделали! Без меня-а-а! А что это? — тут же начал тараторить парнишка.
— Эвксинская крепость образца середины прошлого столетия, — гордо сказал я, отряхиваясь от песка и вставая с колен. — Теперь можете тащить сюда своих солдатиков и разыгрывать штурм. Если всё уничтожите — не беда, это будет даже исторично. И город, и бастионы Альянс практически стер с лица земли, вместе с гарнизоном. Правда, войну они тогда выиграть так и не смогли, пошли на перемирие, но Эвксине от этого не легче… В общем — развлекайтесь.
— А я хотел сказать, что видал… — снова начал что-то рассказывать Костя, но тут же отвлекся на младших братьев: — Куда-а-а? Павлуша, ну не ломай сразу, давай солдатиков принесём!
Иван, нагруженный сумками и пакетами, пытался не выронить поклажу и галантно открыть дверь перед хозяйкой дома:
— Анастасия, прошу…
Вот так вот, значит? Уже — Анастасия? Это что за чертовщина между ними происходит? Но — влезать посчитал бестактным. В конце концов — он затем тут и находится, Иван наш Васильевич, чтобы опыта набираться. Пусть набирается. Если он решит, что в Шемахань нам больше ехать не нужно — так тому и быть. Он у нас Иван-Царевич, а я — Серый Волк. Это его история.
Госпожа Эсмонтович остановилась, глядя на проведенные строительные работы и счастливые, перемазанные песком рожицы мальчишек, уже бежавших из дома с коробкой солдатиков и еще какими-то штучками в руках.
— Большое вам спасибо, господин Волков, — сказала она. — Я так не умею, а им это нужно… Они у меня армией бредят просто.
— Кадетский корпус, — сказал я. — Детей ветеранов принимают бесплатно, с десяти лет. Указ Тайного совета, подтвержденный манифестом Императора.
— Ой, да? А я и не узнавала… — в ее взгляде на самом деле промелькнул интерес, но она тут же обратила внимание на Царёва: — Ванечка, поставьте всё на столе, на кухне, я сама разберу!
Ванечка?
Сон не шёл. Я ворочался на диване что-то около часа, уже после того, как мальчики улеглись, и Царёв тоже ушел наверх, в мезонин. Жужжали комары, пытаясь проникнуть в комнату сквозь марлевые занавеси на открытых окнах, ночь в Яшме была по-летнему ароматной, полной шелеста листвы, странных шорохов и шепотов.
А, к черту! Усевшись на постели, я сунул ноги в сапоги. Спать в штанах в незнакомом месте — старая армейская привычка. Не дом родной, чтобы в кальсонах рассекать! Застанут в неглиже злые люди, что делать буду? И револьвер в бельишке не спрячешь…
Я вышел на улицу, вдыхая теплый воздух, и взялся обходить сад по периметру, вдоль забора. Дурное предчувствие — не та штука, которую стоит игнорировать, особенно — находясь на нелегальном положении.
Вышагивая под кронами плодовых деревьев и стараясь не шуметь, я время от времени поглядывал в сторону дома и на окна мезонина. Там всё-таки находился мой подопечный! Не то, чтобы я должен был спать у него на пороге, как верный пёс, но всё-таки, всё-таки…
Яркий месяц выглянул из-за облаков, и я остановился в изумлении. Изумление — лучшего слова и подобрать было невозможно!
— Изумительно, — сказал я. — Невероятно.
В окне мезонина я увидел два силуэта — мужской и женский. И никаких сомнений в том, что там происходит, у меня не возникло.
— Отменно, Иван чтоб тебя Васильевич. Просто отменно.
Я не знал, как к этому относиться. И нужно ли здесь моё отношение? Сделав машинально еще несколько шагов, остановился у забора, сунул руку в карман, нащупав рукоять револьвера. Оружие всегда придавало мне уверенности — даже если применения его не требовалось от слова совсем… Или — требовалось? Там, за оградой, я расслышал щелчок кремния, потом — потянуло табаком — кто-то раскурил папиросу!
— Чопик, ты что, малахольный? А ну потуши! — раздался громкий шепот.
— Да чё ты душный такой? Под забором сидим, кто увидит?
— Если это они — то звери лютые! Парни с Саркела трепались — там месиво в номере было. В упор целый квартет вассеровских мокрушников уложили… Так что сигаретку потуши, как бы беды не было!
— А если не они?
— А если не они — то и ладно. Но Фурман сказал — пляма на лице и глаза голубые, точно как у Величества, всё как в маляве от Вассера.
— А второй?
— А второго не видали. Тот под ручку с Эсмонтович шел, полные руки всяких лахадриков, а этот вроде как во дворе вошкался…
— Пока второго не увидим — брать не будем. Не, Курдюк, я на такое не подписываюсь. Там дети, я на мокрое дело согласный, но детей…
— Про своего Савку подумай. Того, что Вассер обещал, ему хватит и на квартиру, и на свадьбу!
— Эх… — вздохнул Чопик. — Не смогу я — детей.
— Я смогу, — отрезал Курдюк. — Если надо будет для дела. Но в доме их брать не след, да… Разве что завтра ночью.
— А не уедут?
— А куда они уедут? Там молодой с вдовушкой милуется, от такой разве уедешь?
— Эсмонтович да-а-а-а, баба справная…
Я слушал с замиранием сердца. Мы вляпались! Какие-то лиходеи засекли Царёва на рынке и проследили за ним до самого дома! Господи Боже, его действительно никуда нельзя отпускать одного? С другой стороны, смог бы я обнаружить слежку? Феликс — точно смог бы.
— Вон, они уже намиловались. Щас спать лягут, — сказал, видимо, Чопик, потому что раздался звук затяжки и снова запахло табаком. — Никуда они до утра не денутся. Пошли отседова, а на зорьке из лабаза за ними присмотрим. А там и Фурман с Потешным и Божком подтянутся — тогда и сделаем дело.
Лабаза? Я представил себе Хлебный рынок — лабазов там было много, но на наш проулок, насколько я помнил, смотрел только один.
— Ладно, — согласился Курдюк. — Э-э-э, окурки-то забери, совсем за фраеров их держать не след. Откуда тут окуркам взяться, м? А ну как заметят?
— Добре, добре… — проворчал Чопик, а потом послышались шаги по переулку в сторону рынка.
Я сунул револьвер в карман, уцепился за край забора, подтянулся и перемахнул на ту сторону, тут же откатившись в тень.
— Слышишь? — обернулся плотный тип в картузе, судя по голосу — Курдюк. — Шарится кто-то!
— Ой, да Бога ради, пусть шарится… Ты кого-то боишься тут? Мы рынок держим, все нас знают!
Я шел за ними до улицы Угольщиков — это три квартала от рынка. Свернув в грязную подворотню, два бандита остановились у пошарпанной двери, обитой брезентом.
— Фурман, — Чопик ударил носком ботинка по двери. — Открывай, свинина!
— Это хто? — раздался голос.
— Хто-хто? Свои!
— А чего вы не там? — лязгнул замок, из открытой двери вырвался сноп электрического света, и показалась опухшая белобрысая физиономия непонятного возраста.
Курдюк бесцеремонно оттолкнул его внутрь и спросил:
— Потешный явился?
— К обеду обещались… Они ж не знают, что за дело…
— Ну, и пусть пока не знают…
Дверь за ними захлопнулась.
Я встал из-за мусорного бака и зашагал обратно. Если подельники этих упырей и вправду не знали о том, что Царёва срисовали — всё было не так страшно.
Но спать ни мне, ни Ванечке сегодня ночью уже точно не придется.
Царёв одевался быстро и ловко, и портупею застегивал сноровисто — но глаза прятал. Анастасия ушла до того, как я вломился в мезонин и нарушил его мирный сон, но он совершенно точно знал о том, что я знал о них.
— Тебя срисовали на рынке. Или мы берем их сейчас, или к ним приходит подкрепление, и они берут нас завтра. И милая Анастасия Порфирьевна, и мальчишки — все они в страшной опасности, — я набивал барабан револьвера патронами.
— Командуй, шеф. Меня уговаривать не нужно, — из него бы получился неплохой военный.
Несмотря на неожиданный подъем среди ночи, душевные терзания и явную неловкость, Иван был собранным, деловым, напряженным, как взведенная пружина, готовая к удару.
Уже через какие-то четверть часа мы стояли в переулке Угольщиков у двери, обитой жестью, и я занес руку для того, чтобы постучать. Думать было некогда:
— Тук-тук… — и через пару секунд снова. — Тук-тук!
— Кто? — голос был знакомый, прокуренный.
Чопик!
— Я от Потешного! — просипел я. — У нас проблемы…
— Какие, к черту…
В голове запоздало мелькнуло: провернуть дело надо бы тихо, иначе — перебудим весь квартал и упустим их подельников! Лязгнул засов, появилось заспанное лицо Чопика.
— А ты кто? — удивился он.
Не мудрствуя лукаво, сунул ему в нос дуло револьвера, дернул дверь на себя и пнул бандита в рыхлый живот.
— Давай! — рявкнул я, отступая в сторону.
Царёв влетел внутрь и как смерч пронесся по небольшой квартирке, сшибая с ног, едва-едва пытающихся прийти в себя душегубов. Да уж, в ближнем бою мне с ним не тягаться… Кроме Курдюка с Чопиком и Фурмана на топчане у холодной печки-буржуйки обнаружился еще один тип — весь в синюшных наколках, неопределенного возраста.
— Так, вяжем их и потрошим, быстро… — мне пришлось пнуть Курдюка, который тянулся к столу, где я заметил неубранные столовые приборы, в том числе — нож. — Лежать, кур-р-р-ва!
— Потрошим? — удивился Царёв.
Он, наверное, вправду подумал, что я буду выпускать им кишки, или что-то вроде того, а потому отступил на шаг в сторону.
— Не надо нас потрошить, — шмыгнул разбитым носом Чопик. И тут же завел привычную шарманку: — Вы вообще кто такие? Вы, может, чё попутали? Вы знаете, куда пришли?
И тут Ивана как будто подменили. И куда только делся тот милый мальчик, который краснел под взглядами очаровательной госпожи Эсмонтович? Он распрямился во весь свой немалый рост, его тень как будто заполнила всю комнату, а голос приобрел сверхъестественное звучание:
— Кто МЫ такие? — он вперился горящим взором в съежившихся от внезапно настигшего их ужаса лиходеев. — Кто ты такой, пёс? От Свальбарда до Эвксины и от Искоростеня до Рыркапия, я иду, куда МНЕ угодно, ибо Я — хозяин Империи.
Пробрало даже меня. Это, наверное, у всей Династии наследственное — умение пробирать до печенок…
— Аы-ы-ык! — издал невнятный звук горлом Чопик.
— Анператор, ироды! — заверещал синюшный. — На колени, на колени немедля! Анператор!
Курдюк и Чопик, бледные как мел, не могли вымолвить и слова. Стремительное осознание того, что это они сильно попутали и куда-то не туда свернули в своей жизни, читалось в их глазах — но было поздно.
— Ваш Превосходительство! — холодно обратился ко мне Император. — Властью, данной мне Богом и людьми, я приговариваю этих мужчин к смерти за покушение на убийство моих подданных — женщины и детей, а также — государственного служащего при исполнении должностных обязанностей — вас, господин полковник. Приказываю привести приговор в исполнение немедленно.
Я обвел глазами помещение — ничего подходящего тут не было. С сомнением глянув на револьвер, я вынужден был констатировать — или нашумим, или всё кругом будет в крови. А, к чёрту! Схватил подушку с топчана и быстро, не думая, выстрелил через нее. Получилось всё равно громко.
Чопик рухнул с дырой во лбу. Перья полетели по комнате. Я перевел ствол с подушкой на Курдюка и снова нажал на спусковой крючок — грохнуло, и второй душегуб, хрипя, засучил ногами, обливаясь кровью и прижимая руки к разорванному пулей горлу. Проклятье!
Подушка была измочалена и непригодна, а потому я потянулся за второй, но был прерван всхлипом-стоном синюшного:
— Всем святым клянусь, Ваше Величество, никогда против вас злого не умышлял, и иродов ентих бы к себе на порог не пустил, если б знал, чего святотатцы удумали! Я честный щипач! Я тяну из карманов у буржуев и торгашей не последние деньги, простой народ не трогаю, против власти не замышляю! Политическое — это не-не-не-не, я и при батюшке вашем из карманов тянул, и при ансамблейщиках, и при Регенте, и щас тоже — только кошельки да монеты… Это моя малина, как есть моя — за то можете меня в тюрьму упечь, но никаких душегубств за мной нет, никаких мокрых дел!
Царёв нахмурился. Это было довольно странно — «честный щипач». Но за карманные кражи у нас и вправду не казнили. Увидев сомнение в глазах монарха, вор затараторил еще быстрее:
— Вассеровы это люди! Потешный и Божок своих бычков у него в гостинице и придержали, пока эти тут всё вынюхивали…
— И как гостиница называется? — не стал упускать шанс я.
— Так и называется — «Вассер». У него их, почитай, в каждом городе по Итилю натыкано, и в столице, и в Яшме, и в Мангазее. Они завтра утром сюды заявятся.
Я накрыл подушкой голову Фурмана и спросил его:
— Ну что, врет карманник?
— Не врет, не врет! Не убивайте, дяденька!
— Никак не получится. Убиваю тебя не я, тебя правосудие Императора карает, — прозвучало пафосно и фальшиво, но это было правдой.
Приговор вынесен судом последней инстанции в этой части обитаемого мира. Апелляции не будет, обжалованию не подлежит. Грохнул выстрел, белобрысый лиходей засучил ногами и затих.
Карманник стоял на коленях, крепко сжав зубы.
— А и казните меня, — вдруг сказал он. — Мерзкая моя жизнь. Только вот просьбишка — под топчаном моим есть половица скрипучая. Там коробка из-под апеннинского печенья. Заныкал я деньги кое-какие, ассигнациями… Ваше Величество, дочь у меня — в Искоростене, Петрова Алевтина, на швейной фабрике мастером цеха работает. Передайте ей отцово наследство, что вам стоит? И казните меня к че-о-ортовой матери. Зажился я на свете.
Иван удивленно посмотрел сначала на него, потом на меня. Тот, грозный Император, спрятался куда-то внутрь, выпуская снова растерянного юношу со взором светлым. Он наклонился к самому уху вора и сказал:
— Сам отдашь. Вот сейчас прямо в дорогу отправишься. Иди, и не греши больше.
Карманник неверяще захлопал глазами.
— Слышал, что тебе Император сказал? Давай, в темпе вальса, — устало проговорил я и поправил дулом револьвера фуражку. — Бери свою коробку и езжай в Искоростень. Дочка обрадуется.
— Так это что — значит, не убьете меня?
— Не сейчас. Иди уже, честный карманник, и не воруй больше. А то мы за вашего брата скоро всерьез возьмемся, уж больно Вассер Императора рассердил.
— Всем святым клянусь — к дочке, к дочке… Внуков нянчить да корзины плести. А если в карман чужой руку протяну — сам повешусь на поганой осине…
И рванулся к топчану, разбрасывая постель во все стороны, а потом, прижимая к груди жестяную круглую коробку, побежал к двери, поскальзываясь на мокром от крови полу.
— Век Бога молить за вас буду-у-у-у… — удалялся его голос в ночной темноте.
— Как думаешь — вправду завяжет? — спросил Иван.
Я пожал плечами:
— Всякое бывает. Чужая душа — потемки…
— А своя так и тем паче… — грустно кивнул Царёв.
Войти с помощью соц. сетей: