II. Обсудить со всех сторон

Сенатор от демократов Стром Термонд (1902–2003) был политиком до мозга костей. Этого у него не отнять. Но так получилось, что больше всего его занимало то, чтобы указать чернокожему населению его место. На практике в середине 1950-х годов это означало сегрегацию в школах, ресторанах, залах ожидания, кинотеатрах и общественном транспорте, а также то, что юридическая система закрывала глаза на линчевание. Но Стром Термонд отметился кое-чем еще. Он обрел известность не только тем, что является единственным в США политиком, заседавшим в Сенате в возрасте 100 лет, но и тем, что в 54 года произнес самую продолжительную речь в истории американской политической жизни. Насколько известно, и в мировой политике тоже.

Продолжительность его выступления стала сюрпризом даже для членов семьи и политических советников. Когда он встал с кресла в 8 часов 54 минуты вечером 28 августа 1957 года, никто не мог знать, когда он кончит говорить и снова сядет на свое место. После первых трех-четырех часов, когда уже перевалило за полночь, мало у кого осталось сил или любопытства это выяснять. Но кое-кто остался на ночь. Из местного отеля доставили в Капитолий временные кровати для желающих вздремнуть, слушая, что хочет сказать Термонд. Одна из его фраз (нам это может показаться поразительным, по крайней мере от сенатора, у которого впереди еще очень долгая политическая карьера) звучала так: «Я никогда не поддержу смешение рас».

В начале 1950-х годов вопрос о гражданских правах стоял весьма актуально, хотя и не превратился еще в организованное движение. Но в первой половине десятилетия нарастающее ощущение несправедливости достигло критического уровня. Среди важнейших событий, о которых мы знаем, можно назвать следующие: убийство подростка Эммета Тилла в Миссисипи; отказ Розы Паркс уступить место в автобусе в Монтгомери, штат Алабама, и последующие массовые бойкоты; приход в политику Мартина Лютера Кинга – младшего. В 1957 году, после продолжительного бурного негодования, вызванного судебным процессом «Браун против Совета по образованию», прошедшего тремя годами ранее, в результате которого сегрегация белых и черных детей в государственных школах была признана антиконституционной, президент Эйзенхауэр и его советники выступили с идеей о принятии нового Закона о гражданских правах. Он должен был обеспечить афроамериканцам право голоса благодаря снятию барьеров для регистрации (таких, как тест на грамотность и требования избирательного налога), а защиту от расистских угроз – решение правильное и с конституционной, и с гуманистической точки зрения, к тому же, как надеялась президентская администрация, политически выгодное. Но была одна серьезная загвоздка: демократы южных штатов на протяжении более 80 лет успешно блокировали любые попытки расширения гражданских прав.

И никто не противился этому яростнее, чем Стром Термонд. Термонд был убежден, что ведет конституционную кампанию против удушающих притязаний федеральных властей контролировать жизнь американцев (ему даже удалось связать десегрегацию с коммунизмом). Он также считал, что система работает нормально: каждый занимает свое место, количество протестов незначительно, к чернокожим относятся лучше, чем на Севере, после веков рабства ситуация неизмеримо улучшилась, у черных существуют безграничные возможности для домашней работы в качестве прислуги. В основе его убеждения лежала вера – искренняя, а не демагогия, которую неоднократно выдавали за истину, – что и белые, и черные гораздо лучше себя чувствуют в окружении себе подобных.

Вместе со своими сторонниками, среди которых выделялся сенатор от Джорджии Ричард Рассел, направлявший тактические действия южан относительно реформы, Термонд утверждал, что они должны не просто голосовать против нового закона, а постараться его дискредитировать.

Переговоры в поисках компромисса вел Линдон Джонсон. Как пишет его выдающийся биограф Роберт А. Каро, это стало самым выдающимся достижением оперативной политики в американской истории. Джонсону удалось убедить обе стороны, что он – один из них; используя полночные телефонные звонки и демонстрируя кулуарное дружелюбие, он убеждал каждого, что проведение законопроекта неизбежно и что только они и станут победителями.

Судя по всему, личная убежденность Джонсона в том, что законопроект должен стать законом, объясняется не только политической выгодой. В поздние годы он неоднократно с негодованием рассказывал о том, что, когда его постоянный повар, чернокожая женщина по имени Зефир Райт, во время поездки с мужем на официальной машине из Вашингтона домой в Техас останавливалась по пути, чтобы перекусить, то была вынуждена пользоваться специально отведенными ресторанами, а чтобы справить нужду, ей приходилось просто присаживаться на корточки у обочины.

Главным камнем преткновения, от которого зависело принятие Закона о гражданских правах, явилась поправка, касающаяся суда присяжных. Закон прописывал право чернокожих избирателей регистрироваться и принимать участие в голосовании; должно было быть прописано и наказание для тех, кто проявлял неуважение к закону. Соответственно, в одном разделе закона генеральный прокурор наделялся расширенными полномочиями по защите гражданских прав судебными решениями; в другом разделе новая поправка специально указывала, что виновные в нарушениях подлежат суду присяжных. Это было специально придумано, чтобы удовлетворить противников законопроекта, поскольку в те времена суды присяжных состояли исключительно из белых, которые наверняка будут выносить обвиняемым оправдательные приговоры. Сторонники законопроекта были в ярости от этой статьи, заявляя, что она лишает смысла весь закон, но там была своя юридическая хитрость. Накануне голосования за эту поправку Линдон Джонсон успокоил либералов и юнионистов еще одним дополнением, гарантирующим, что южные штаты допустят, чтобы чернокожие члены жюри заседали совместно с белыми. В конце концов, этот закон должен был обеспечить демократическое равенство. Поправка была принята, и в конце августа 1957 года законопроект был готов для окончательного голосования. Именно в этот момент в зале заседаний появился Стром Термонд.

Филибастер – тактика обструкции законопроектов, процесс постоянных возражений, который предпринимает меньшинство с целью сорвать или по крайней мере отложить принятие решения, за которое выступает большинство. Известный прием, основанный на умышленном затягиваниии времени. Кто-то может посчитать его абсолютно конституционным и демократически необходимым, эквивалентом приковывания себя к поручням и единственной причиной, по которой люди идут в политику. Другие, у кого полно дел и кто верит в право большинства, могут расценивать его как совершенно недемократический, как тупое упрямство безумствующих пикетчиков. Чтобы отделить одно от другого, порой приходится долгое время все выслушивать.

Только потом стало известно, насколько хорошо подготовился Термонд к длительной сессии. Днем он посетил сауну Конгресса, чтобы обезводить организм. Он полагал, что чем меньше влаги в организме, тем медленнее он будет накапливать воду и тем дольше сможет сопротивляться позыву посетить туалетную комнату. В карманы пиджака он положил все необходимые припасы: в один – таблетки солодового молока, в другой – таблетки для горла. Когда он начал выступление, в зале присутствовала его жена Джин, и он будет благодарен ей за стейк и несколько кусков черного хлеба, которые она принесла ему в фольге. Его пресс-секретарь Гарри Дент, который потом станет главным помощником Никсона в Белом доме, обратил внимание, что Термонд в тот день собирал много текстовых материалов, но предположил, что они нужны ему для изучения; на самом деле почти все, что собрал сенатор, станет частью его выступления.

Встав в глубине палаты, приземистый и почти лысый, Термонд, обращаясь к группе примерно из пятнадцати человек, начал свою речь так: «Есть три основные причины, по которым, я полагаю, билль принимать не следует. Первая – в нем нет необходимости». Затем начал зачитывать законы о выборах каждого из 48 штатов в алфавитном порядке, стремясь показать, что общий федеральный закон станет излишеством и дальнейшее вмешательство приведет к «тоталитарному государству». Затем обратился к некоторым пунктам законодательства о суде присяжных, затронул прецеденты английских военно-полевых судов с XIV по XVIII век и проявил особый интерес к делу 1628 года, связанному с Карлом I. Далее в течение нескольких часов он зачитывал Декларацию независимости, прощальное послание Джорджа Вашингтона и Билль о правах. Около полуночи Эверетт Дирксен, сенатор-республиканец от Иллинойса, сторонник принятия нового закона и, видимо, очень хотевший спать, воскликнул, обращаясь к коллегам: «Парни, похоже, это на всю ночь!» Пол Дуглас, тоже сенатор от Иллинойса, но либеральный демократ, позже предложил Термонду кувшин с апельсиновым соком. Термонд, поблагодарив, выпил стакан, но прежде чем успел налить еще, Гарри Дент, опасаясь, что сенатору потребуется воспользоваться туалетом, а это будет означать конец марафона, отставил кувшин от него подальше. На самом деле Термонд только один раз отлучился из палаты заседаний: Барри Голдуотер попросил разрешения сделать вставку в Отчеты конгресса, и докладчик поспешил облегчиться.

Задолго до рассвета голос Термонда стал монотонным и упал до шепота. Когда кто-то из сенаторов попросил говорить громче, Термонд предложил ему пересесть ближе. Другие негромко похрапывали, в том числе Кларенс Митчелл, главный лоббист NAACP (Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения), который наблюдал (или не наблюдал) за происходящим с галереи. Термонд заговорил о новом уровне расовых волнений, которые, как он полагал, являются прямым следствием суеты вокруг Билля о гражданских правах. В предыдущие месяцы, сказал он, «настояли на том, чтобы сделать доступной приобретение недвижимости состоятельными неграми, желающими построить более качественное жилье в стороне от перенаселенных кварталов, где обычно теснятся негры. Соответственно, стали образовываться совершенно эксклюзивные жилые негритянские кварталы рядом с кварталами белых. Возражений не последовало. Такого рода явления теперь станут менее осуществимыми, если вообще возможными, потому что негры не желают идти на сотрудничество… Неграм, вероятно, внушили, что теперь им и Луна будет доступна, и экстремистски настроенные и незаконопослушные белые возбудились».

Термонд дважды чуть не лишился возможности продолжать выступление. В первый раз – присев, когда кто-то прервал его (сидеть во время выступления и даже прислоняться было запрещено), во второй – когда спешно поглощал сэндвич в курилке, забыв, что одной ногой надо находиться в зале заседаний, если не хочешь, чтобы тебя лишили слова. К счастью для него, Ричард Никсон, вице-президент, председательствующий в Сенате в то время, отвлекся на какие-то бумаги и не заметил отсутствия Термонда (видимо, настолько увлекательным было выступление).

Термонд продолжал ворчать дальше. В 13:40 он заявил: «Я на ногах уже 17 часов и прекрасно себя чувствую». Журнал Time охарактеризовал его «самым скучным и унылым занудой», но отметил, что в 19:21 Термонд побил рекорд Сената по «длительности словоблудия», принадлежавший сенатору от Орегона Уэйну Морсу, который четыре года назад проговорил 22 часа 26 минут, выступая против принятия закона о праве государства на разработку нефтегазовых месторождений. Сам Морс перехватил корону у Роберта Мариона Лафоллета, который в 1908 году проговорил 18 часов. «Я уважаю его, – сказал Морс о Термонде. – От человека требуется многое, чтобы говорить так долго».

Примерно через сутки Термонд получил строгое предупреждение от Гарри Дента. Помощник всерьез обеспокоился состоянием его здоровья и отправился посоветоваться с врачом Сената. Он вернулся в зал заседаний с указанием: «Скажи ему, чтобы уносил ноги, а не то приду я и отниму ему ноги». Следуя совету, Стром Термонд в 21:12, проговорив 24 часа 18 минут, наконец замолчал.

В биографии политика Надин Коходас пишет, что он покидал зал заседаний с лицом, заметно заросшим щетиной. В коридоре его ждал Дент с ведром на случай крайней необходимости. Джин Термонд тоже ждала его, и поцелуй, который она запечатлела у него на щеке, появился во всех утренних газетах. Но его не признали героем даже союзники. Многие избиратели южных штатов недоумевали, почему его коллеги «диксикраты» не поддержали его и не продолжили филибастер (это было распространенным приемом, или, по крайней мере, угрозой: организовать бесконечную цепь возражений, которые могли затормозить деятельность Сената на недели). Вместо того чтобы похвалить, коллеги обвинили его в показушности. В попытке провалить законопроект в конце сессии он рисковал развалить то, что южане-демократы считали лучшей сделкой, на которую можно было рассчитывать, при которой они могли практически ничего не уступить. «В данных обстоятельствах, – сказал Ричард Рассел, недавно еще один из его ближайших союзников, – если бы я устроил филибастер ради личной выгоды, я бы всю жизнь упрекал себя и считал виновным в измене делу Юга».

Усилия Термонда пропали даром. На следующий день Сенат принял законопроект 60 голосами против 15. А 9 сентября 1957 года Эйзенхауэр подписал закон. Но филибастеры всегда были не только о том, чтобы одержать победу. Они – о страстном намерении, о глубокой вере, и чем она глубже, тем больше избирателей и политиков обратят внимание на конкретный случай, тем больше он будет находиться на повестке дня. По крайней мере, так считалось. В отношении гражданских прав так и получилось, хотя совсем не в том духе, в котором действовал Стром Термонд.

Филибастеры – это о демократии в ее чистейшем виде, о праве людей расслышать за фанфарами противоположную точку зрения. Это о глубокой убежденности, и это одна из причин, почему они существуют вопреки многолетней борьбе с ними и продолжают захватывать наше воображение. Но сегодня укрепляется другое мнение. Согласно этому мнению, меньше – значит больше, а филибастер не столько символ страсти, сколько признак упрямства и антиконституционного хаоса. В наши дни как в палатах заседаний, так и вообще в мире редко на кого производят впечатление события, которые тянутся слишком долго, за исключением, может, подводного плавания и порнографии.

Сам термин «филибастер» связан с войнами и революциями. Изначально им называли людей, стремящихся устроить волнения в иностранном государстве, обычно радо финансовой выгоды; термин обрел популярность после вторжений в Латинскую Америку и испанскую Вест-Индию в XIX веке (слово имеет испанские корни – filibustero, от голландского vrijbuiter и вообще означает «грабитель», «пират», «флибустьер»).

В настоящее время за пределами американского Сената оно редко используется для характеристики парламентских дебатов. В Великобритании, например, такие выступления просто называются «очень длинными спичами». У самых продолжительных спичей есть, разумеется, свой рейтинг, хотя не каждое выступление следует определять как тактику затяжки времени. В начале списка обычно стоят Генри Броэм (около 6 часов по поводу юридической реформы в Палате общин в 1828 году, за два года до того, как он стал лордом-канцлером), Томми Хендерсон (независимый юнионист, выступивший в Северной Ирландии в 1936 году с 10-часовой ночной речью по поводу расходования средств, выделяемых правительством на свои подразделения и службы), и сэр Айвен Лоуренс, бывший член парламента от Консервативной партии (4 часа 23 минуты в 1985 году против законопроекта, определяющего степень фторирования воды; рекорд Палаты общин XX века).

Европейские звезды, такие как член парламента от Партии зеленых Вернер Коглер, выступавший в Австрии в 2010 году более 12 часов, меркнут перед достижением Мустафы Кемаля Ататюрка: 36 часов 31 минута в 1927 году, хотя и на протяжении шести дней.

Самый героический филибастер новейших времен провела Венди Дэвис в Сенате штата Техас в июне 2013 года: 11-часовой марафон, успешно блокировавший принятие более жесткого закона об абортах. Сенатор позже призналась, что использовала катетер. Выступление сделало ее на некоторое время звездой, или, точнее, снова звездой: за два года до этого Венди провела филибастер в Сенате против сокращения финансирования государственных школ. В обоих случаях ее выступления становились причиной лишь откладывания, но не отмены принятия законов. Однако ее позиция заслуживает уважения: надежда, дотошность, четкость и глубочайшая убежденность.

Что общего между всеми этими выступлениями, помимо выносливости и автономности ораторов? Газета Charlotte Observer дала хорошее определение в феврале 1960 года, в разгар движения за гражданские права (к тому моменту это стало движением): «Это борьба слов с временем, человека – с неизбежным, голоса – с упадком сил, предвещающим молчание».

В 2005 году лейборист Эндрю Дисмор, член парламента от Хендона, говорил 3 часа 17 минут и успешно провалил законопроект, предполагавший предоставить домовладельцам больше прав при защите от злоумышленников. «Задача – не выпустить пар раньше времени, – рассказывал он несколько лет спустя корреспонденту Guardian. – Необходимо выстроить древо аргументов, которые ты хочешь привести. Их надо выстраивать в определенной последовательности, иначе спикер может тебя остановить. Можно делать паузы на три-четыре секунды, но дольше уже рискованно». Он еще сказал, что очень важна командная поддержка. «Когда кончаются силы, нужно, чтобы коллеги тебя перебивали, подавая реплики или делая какие-то замечания. Лучшее, если начинают высказываться представители противоположной стороны. В идеале для трехчасового выступления нужно 20–30 вмешательств. Акцент внимания на толковании слов, например “можно” и “нужно”, тоже полезная тактика затягивания времени».

В Британии, как и в Америке, в последнее время вводятся более жесткие ограничения, требующие от выступающих не отклоняться от темы. Больше нельзя зачитывать списки моллюсков, как однажды поступил Дисмор, или рецепты жареных устриц, как делал в 1935 году сенатор от Луизианы Хью П. Лонг в процессе своего 15-часового филибастера – события, которое легло в основу одного из эпизодов сериала «Западное крыло», когда сенатор от Миннесоты по имени Стакхаус выступал против законопроекта в области здравоохранения, зачитывая перечни ингредиентов для блюд из морепродуктов и сливочных десертов.

Термонд никогда не простил коллегам, что они бросили его на произвол судьбы. Но важнее другое: можем ли мы простить Строма Термонда? И до какой степени можно простить человека, стоявшего на другой стороне баррикад? Если бы он озвучил свои зажигательные речи в наши дни, то оказался бы за решеткой. Однако его позиция отражала настроения того времени, причем весьма популярные. И уж точно он считал свои взгляды на чернокожих более прогрессивными, чем взгляды англичан, которые отправляли их на плантации на невольничьих кораблях.

Рекорд Термонда не побит до сих пор. Похоже, в наши дни уже нет такой стойкости. Более мелкие филибастеры порой появляются в новостях, потому что любое испытание на выносливость – публичный спектакль, и нам часто доставляет удовольствие наблюдать страдания политиков. Но применение филибастеров в XXI веке существенно изменилось, и те, кто их планирует, редко могут рассчитывать добраться до трибуны. Уже одной угрозы филибастера достаточно, чтобы зарегистрировать протест. Для борьбы с этим потребовалось разработать процедуру прекращения прений, согласно которой для ограничения длительности дебатов достаточно собрать 60 голосов среди 100 сенаторов. В принципе, из-за большого количества филибастеров, угрожающих принятию любых неоднозначных или непопулярных законодательных инициатив, Сенат определяет свое решение 3/5 голосов, а не простым большинством 51 на 49.

Термонд был продуктом своего времени. Его отрицание социальной справедливости выставляет его реакционным белым расистом, каким он на самом деле и был, только не насильственного толка. Его предубежденность не смягчается и не извиняется тем, что последовало дальше, хотя о том, что было дальше, тоже интересно поговорить.

В поздние годы Термонд стал республиканцем, поддерживал Барри Голдуотера в его неудачной президентской гонке против Линдона Б. Джонсона, и умеренно сдвинулся в сторону расового равноправия (поддерживал назначение черных, пусть и с консервативным уклоном, в суды высшей инстанции). И в этом он тоже был продуктом своего времени; он был бы никудышным политиком, если бы не признал значимость голосов черных избирателей. Возможно, он уже сожалел о своих самых яростных выходках, но никогда публично не отказывался от своих взглядов на сегрегацию в целом; за 10 лет до смерти он признавался своему биографу, что действовал согласно системе убеждений, которая была полностью приемлема для сотен тысяч людей, которые поддерживали его, и опирался на строгие демократические принципы.

Времена менялись, и он отчасти им соответствовал. В 1971 году Термонд взял в свой сенаторский штат афроамериканца Томаса Мосса. В 1983 году поддержал законопроект о том, чтобы сделать день рождения Мартина Лютера Кинга – младшего государственным праздником (хотя его аргументация напоминала оправдание: «Я полностью признаю и высоко ценю существенный вклад черных американцев и представителей других меньшинств в создание, сохранение и развитие нашей великой страны»).

Если нам трудно принять старую постыдную систему ценностей, то это, скорее всего, здоровое развитие этических принципов и неоспоримое следствие прогресса. То, что тогда считалось приемлемым, ныне стало позорным и, соответственно, запрещено. За воображаемым судом времени над самым драматичным моментом в биографии Термонда 1957 года лежит полное изменение жизни черных американцев. То, что когда-то являлось спорным вопросом, со временем (если о нем еще будет смысл спорить) будет признано либо предвидением, либо анахронизмом, и если бы мы знали, что выбрать, мы были бы мудрыми и богатыми, главное – дожить до этого времени.

Непосредственно после филибастера Термонда стал активно проявлять себя другой продукт времени. Как сообщала Time, на Юге появилось «новое оружие». Преподобный Мартин Лютер Кинг – младший организовал движение «Негры, выходите голосовать!», кампанию, которая включала в себя создание своего рода «курсов для избирателей», на которых объясняли, что такое регистрация, избирательный бюллетень и прочие активные действия, побуждающие «негров понять, что в демократическом обществе их шансы на улучшение своей жизни основаны на их способности голосовать». (Спустя 58 лет, в последнюю четверть своего президентского срока Обама, черный президент, публично высказался за то, чтобы положить конец практике филибастеров в Сенате, она устарела: «Филибастер в современную эпоху, видимо, слишком сильно затягивает гайки, не позволяя партии большинства эффективно проводить свою политику».)

Но в этой истории есть еще один драматичный сюжет, еще одно расовое изменение наследия. В 2003 году, вскоре после смерти Термонда, некая женщина по имени Эсси Мэй Вашингтон-Вильямс сделала поразительное заявление. Она очень долго ждала этого момента и, наконец, в возрасте 78 лет, объявила себя внебрачной дочерью Строма Термонда. Мать ее звали Кэрри Батлер – вполне подходящее имя для черной служанки в доме родителей Термонда. В 16 лет Кэрри родила от Термонда ребенка. Термонд позже оплачивал обучение дочери и финансово помогал ее семье, но держал все происходившее в глубокой тайне. Она опубликовала историю своей жизни (Эсси стала учительницей в Лос-Анджелесе и матерью четверых детей), которую номинировали на Пулитцеровскую премию. Она часто разговаривала с отцом на расовые темы и полагает, что этот фактор несколько расширил его представления и смягчил подход. Она умерла в 2013 году, через две недели после того, как Обама принес клятву, начиная свой второй срок. В это время 43 чернокожих занимали места в Конгрессе и один – в Сенате. Единственным сенатором был Тим Скотт, республиканец от Южной Каролины – штата, где родилась Эсси Мэй Вашингтон-Вильямс и интересы которого 48 лет представлял Стром Термонд.

Однако самый знаменитый филибастер состоялся не в Сенате и не в Палате общин; он произошел в Голливуде. В фильме Франка Капры «Мистер Смит едет в Вашингтон» (1939) Джеймс Стюарт играет наивного человека, который так страстно стремится разоблачить коррупцию при строительстве новой плотины, что выступает в Сенате в течение 23 часов, пока не падает в обморок. Его секретарша (Джин Артур) поддерживает замысел, но приравнивает шансы на успех к «заплыву на сорок футов в трубе с водой». Смит приходит на выступление, запасшись термосом и фруктами, и угрожает говорить «до Судного дня», чтобы добиться своего. Радостные репортеры выбегают из зала заседания с криками «Филибастер!» Наиболее романтичный из них называет это «самой титанической битвой современности. Давид, даже без пращи…». В итоге Смит побеждает. Результат, разумеется, ни для кого не становится сюрпризом. В конце концов, это кинематограф, а у кинематографа всегда были свои счастливые отношения с временем.