Глава 8

Настроение у Николая Голицына было хуже некуда. После происшествия с Адой фон Аден он буквально места себе не находил, и даже после того, как она нашлась, чувствовал глубокую несправедливость во всём происходящем с ним. Только казалось, что всё начало налаживаться, как тут же всё провалилось куда-то в тартарары.

И дело даже не в том, что могли возникнуть проблемы с фон Аденами или с Рароговыми. Нет, он видел их лица, когда пришёл вместе с Салтыковыми. Он понимал, что лично к нему претензий нет, но всё равно как будто что-то разбилось в нём, причём окончательно. Как будто он утратил последние крупицы надежды на светлое будущее. Впереди он видел только мрак и ничего кроме.

И тогда на следующий день, когда в городе все уже шептались о том, что в окрестностях Екатеринбурга накрыли целую банду, причём половину из неё вместе с предводителем безжалостно уничтожили, сам Николай надел парадную форму и пешком пошёл в Генштаб на поклон к одному высокопоставленному лицу.

Его форма дала некоторые плюсы. Его не послали сразу, а дежурный на контрольно-пропускном пункте спросил:

— Вы к кому, курсант?

— Меня зовут Николай Голицын, — сказал он. — Я хотел бы записаться на приём к Захару Григорьевичу Чернышеву.

Дежурный смерил Николая взглядом, но всё же кивнул и отошёл от КПП, чтобы передать кому-то просьбу посетителя. Затем вернулся и сказал:

— Ожидайте. В течение нескольких минут будет ответ.

Через три минуты в кабинете у Чернышева посыльный уже докладывал:

— Здравия желаю, ваше сиятельство. К вам на приём просится студент, точнее, курсант ВАМ ХЕР, некто Николай Голицын. Что прикажете делать?

Чернышев мгновенно помрачнел и посмотрел на посыльного.

— Пропустить, — резко ответил он.

Когда Голицын зашёл в кабинет, он сразу же увидел, что начальник штаба сидит недовольный, и, скорее всего, это из-за визита Николая. Судя по всему, он не хотел бы сейчас видеть ни его, ни кого бы то ни было ещё, кто напомнил бы ему о существовании Александра Сергеевича Ермолова. Но это было неважно.

Голицын понял, что на данный момент терять ему больше нечего. А если и есть что-то, то немного. Есть смысл сыграть ва-банк. Поэтому он посмотрел Чернышеву в глаза, почувствовал тягостную пустоту внутри и проговорил:

— Захар Григорьевич, я пришёл к вам за помощью.

Чернышев скривился ещё больше.

— Вы прекрасно знаете ситуацию, произошедшую с моим дядей. И, наверное, в курсе, что она достаточно сложная. Я прекрасно понимаю, что многого там не сделать. Но, как вы можете помнить, ситуация с Кириллом Валерьевичем тоже была не самой простой. Поэтому прошу вас, посодействуйте в меру.

— В какую ещё меру? — сквозь зубы процедил Захар Григорьевич.

— Ну хотя бы чтобы его не отправили на каторгу, — проговорил Николай, — или на Стену. — Пусть его отправят в ссылку в имение. Мы с матерью проследим, чтобы он не покидал его пределов.

— Послушай ты, — проговорил Чернышев.

Затем побледнел, позеленел, сжал кулаки, сминая какую-то важную бумагу, но руки его дрожали.

— Послушай ты, щегол! Твой дядя — идиот, ясно⁈ Ему говорили не лезть на рожон, но он никого не послушался. Поэтому куда он идёт, туда и дорога. А ты!..

Он встал из-за стола, оперся на трясущиеся от ярости руки и подался к Голицыну ближе.

— А ты, если ещё раз попытаешься вломиться с ноги ко мне в кабинет и затребовать каких-то непонятных услуг за несуществующие события давней древности, за которые мы давным-давно расплатились с твоим дядей, ты вылетишь не только отсюда. Ты вылетишь из Академии и окажешься в ещё более глубокой заднице, чем сейчас находится твой дядя. До Стены ты, сука, даже не доедешь — это я тебе гарантирую.

Николай почувствовал, как и у него сами собой сжались кулаки, но дергаться сейчас было бы бессмысленно. Если он только попробует как-то доказать свою правоту, его тут же скрутят, и Чернышев приведёт свои угрозы в исполнение немедленно. Он и так на него уже после сегодняшнего дня будет иметь зуб, но это всё-таки отсроченное событие. А вот если Николай попытается что-то предпринять сейчас, последствия будут куда страшнее.

Николай буквально почувствовал, как у него похолодели ладони, и прикрыл глаза, чтобы приказать себе не делать глупостей. Сейчас этого делать было нельзя! И вдруг у него открылось некое второе дыхание. Он просто встал, поклонился и сказал:

— Я всё понял. Здравия желаю! — после чего вышел вон.

Но на улице его охватило ещё более чёрное настроение, чем было до этого. Единственный человек, на которого он мог положиться, открытым текстом послал его к черту. Его мать, Елизавета Андреевна, с тех пор как задержали её брата — дядю Ермолова, не вылезала из бутылки. Она практически не просыхала с тех пор. По сути, весь расклад был такой, что Николаю везде дали отворот-поворот.

Дядя, потеряв расположение императрицы, сидит в казематах Тайного сыска. Мать Николая едва узнаёт сына. Чернышёв сказал, что более не видит смысла помогать. Хотя его племянник, совершенно точно, вряд ли уже вылез бы со Стены за такие дела, от которых его отмазали. Что оставалось?

Внезапно Николай решил пойти к сестре. Она обучалась на первом курсе Института благородных девиц, и именно благодаря ей в своё время Николай не присоединился к Чернышёву и его подпевалам. Но в институт благородных девиц его даже не пустили. Отказали вежливо, но категорично. Сказали, что сестры его на территории вообще нет. Она находится в одной из больниц и трудится там волонтёром. В какой именно — не сообщили.

Голицын сел недалеко от входа на фундамент забора, посмотрел в небо. Ветер уже был совсем осенний. По небу, как будто желая добить его окончательно, ветер гнал тяжёлые серые тучи. Голубого неба становилось всё меньше и меньше. Солнце практически уже не давало света, скрываясь за этими тяжёлыми, иссиня-серыми тучами.

«Что ж, — подумал Николай. — Не сидеть же, в самом деле, на одном месте. Не жалеть себя! Действовать».

Пожалуй, надо съездить к Аде фон Аден, хотя бы проведать, как она там, в конце концов. И тут он понял, что Ада — это чуть ли не единственный человек, который относился к нему так же адекватно, как и до всей этой глупой, совершенно дурацкой истории с дядей.

Голицын всё ещё не верил, что Ермолов и правда замыслил что-то страшное, скорее всего — идиотское.

Тогда он встал, огляделся и поднял руку, останавливая взмахом извозчика.

* * *

Мы с мамой и Адой возвращались из Института благородных девиц обратно в резиденцию Рароговых с разными чувствами. Мама явно была подавлена. Ада находилась в полном шоке. За всю дорогу она только единожды повернулась к матери и спросила:

— Мама, ты точно меня туда не отдашь?

Мать посмотрела на неё и сказала:

— Ты что, совсем с дуба рухнула? Нет, конечно. Я же тебя живой люблю.

Я же теперь был полон решимости, понимая, что спасать теперь придётся не только самого Гризли, но и его двоюродную сестру. Что поделать, такова жизнь.

И буквально на въезде в резиденцию, можно сказать, нос к носу, мы столкнулись с наёмным экипажем, в котором приехал Николай Голицын. Он поздоровался со всеми, подошёл к Аде и проговорил:

— Я очень рад тебя видеть, — сказал он, — и мне приносит невероятное облегчение тот факт, что с тобой всё в порядке.

После этого Ада с вопросительным взглядом посмотрела на мать. И, не будучи внутри семьи, может быть, это выражение и не удалось бы расшифровать, но я точно знал: Ада хочет, чтобы мать пригласила Николая на чай или что-то подобное.

Мама тоже прочла этот взгляд, посмотрела на нас и сказала:

— Ребята, мы сейчас организуем в резиденции лёгкий перекус. Мы ведь ещё не поблагодарили Николая за то, что он принял деятельное участие в спасении Ады, предупредил о её пропаже. Поэтому мне хотелось бы отблагодарить молодого человека. Витя, ты не против?

— Я не против, идите, — сказал я.

А сам задержался на крыльце. Николай понял, что я хочу с ним о чём-то поговорить, поэтому тоже остался и не пошёл внутрь.

— Послушай, Николай, — сказал я, глядя ему в глаза, — ты знаешь, конечно, что у нас с тобой отношения в рамках курсантской группы не самые радужные. Это понятно. Но даже при таких отношениях мне нужно сообщить тебе одну не очень приятную новость. Я правильно помню, что у тебя есть сестра, которая учится в Екатерининском институте благородных девиц под патронажем императрицы?

Я увидел на лице Николая тут же проступившее удивление. Кажется, он даже ненадолго впал в ступор, но быстро оправился.

— Ну, допустим, — проговорил он, — а какое тебе дело до моей сестры?

Я пожал плечами и покачал головой:

— В принципе, мне до неё никакого дела нет. Кроме того, что мы сегодня были в Институте, и нас с трудом туда пустили.

— Ого, а как⁈ — поинтересовался Николай, тут же выдав себя с потрохами.

Впрочем, он и сам это понял, поэтому практически сразу добавил:

— А меня не пустили. Сказали, что сестры нет, она где-то на каком-то волонтёрском задании.

— Ну, в общем-то, понятно, почему не пустили, — проговорил я. — Мы туда попали под предлогом того, что якобы Аде нужно там учиться. Её в своё время императрица туда направила.

— Как же? Она же в академию экзамены сдавала! — не понял Голицын. — Она может там учиться!

— Ну… — я решил не распространяться по поводу своих причин, по крайней мере пока. — Скажем так. У нас там были свои вопросы, но нам надо было туда съездить. И то, что мы там увидели, это полный… — я даже замолчал на некоторое время, подбирая правильное слово. — Это полный… Я даже не знаю, как сказать. Полная катастрофа.

— Что там? Всё так плохо? — насторожился Николай.

— Я тебе так скажу: будь ты моим самым злейшим врагом, и то я бы тебе не пожелал, чтобы твои дети или твои родные, в том числе сестра или ещё кто-то, находились в этом институте.

— Да почему же? — Николай, кажется, побледнел. По крайней мере, губы у него точно превратились в узкие белые полоски.

— Вот, смотри, — сказал я. — Дело в том, что они там все голодные, холодные, измождённые. То есть их реально гоняют и в хвост, и в гриву. Так ещё они ходят с блокираторами магии все. Выглядят как ходячие мертвецы. Я тебе говорю совершенно натурально. И это просто задница. Они все запуганы, все боятся всего на свете.

И тут я в упор посмотрел на Николая:

— Ты вообще когда последний раз сестру видел?

— Ну, как, — ответил Николай. — Мы её как отдали в этот институт в начале осени, так больше и не видели. Мы с мамой пытались её пару раз на выходные забрать, но нам всё время говорили, что она то на выезде, то у неё волонтёрские мероприятия, то у неё какие-нибудь полевые занятия по травничеству, то ещё чего-нибудь. Мы так ни разу её и не видели.

— А ты не задумывался, почему? — спросил я.

— Почему? — переспросил Николай.

— Ну, просто те, кого мы видели, — это что-то невозможное. Просто призраки вместо людей.

— Да ну нет! — Николай отпрянул. Сейчас было видно, что он пытается найти какие-то опровержения моим словам. — Этот же институт под патронажем императрицы!

— Я не знаю, может быть, она и не в курсе, что там творится. Может быть, или не может быть — я тебе говорю, как есть. Если не веришь, попробуй сходить да посмотреть сам.

— Да я же говорил, — Голицын совсем сник. — Дело в том, что ничего не получается. Я был там сегодня, мне дали отворот-поворот опять под каким-то надуманным предлогом.

— Ну, если уж на то пошло, — сказал я, — давай, я могу помочь тебе пройти туда, и ты увидишь, что я не вру тебе ни единым словом. Ты найдёшь сестру, попробуешь с ней поговорить, опять же. Но за это я тебя тоже попрошу о помощи, — закончил я.

— Какой ещё помощи? — вскинулся Голицын, и тут же в нём заиграл тот самый мерзкий тип, который мне не понравился с самого первого дня.

— Нет, если что, — ответил я, — я тебя, конечно, и так проведу. Но затем, когда ты убедишься, что я не вру, мне нужно будет от тебя кое-что. То есть это не просто «баш на баш». Я тебе и без всяких условий помог бы. Но мне нужна твоя помощь.

— Какая помощь? — Николай смотрел на меня очень настороженно.

— Мне нужно твоё слово, — ответил я.

— Всего лишь? — Николай нахмурился, всё ещё не понимая, о чём идёт речь, а я решил играть в открытую.

— Там же, в институте благородных девиц, — сказал я, — находится девица Медведевых.

И тут у Голицына от одной этой фамилии просто перекосило лицо. У меня появилось впечатление, что он мгновенно вспомнил что-то, и это что-то очень его гнетёт и заботит.

— Но я продолжу, — сказал я. — Вот я хочу вытащить её оттуда, а затем вытащить её брата с каторги. Знаешь почему?

Голицын стоял, не шелохнувшись.

— Потому что я точно знаю, что Земовит ни в чём не виноват. Единственный свидетель, который может это подтвердить, — ты.

Тут мне показалось, что Голицын не то сломался, не то колеблется, но взгляд его, вместо твёрдого и горящего, устремлённого мне в глаза, вдруг погас и переместился вниз, к его же ботинкам.

Поэтому я перевёл дыхание и продолжил:

— Я не знаю, что там Чернышев дал вам с дядей за молчание. Но у меня другой вопрос: что ты хочешь лично за свидетельствование против Чернышевых в этом вопросе?

И теперь Николай снова вскинул на меня глаза, и взгляд его горел ещё пуще прежнего.

— Ни хрена я не хочу, — прорычал он, и я даже сначала подумал, что он мне отказывает. Но он тут же продолжил в той же горячечной манере. — Я хочу, чтобы меня допросили, используя артефакт правды. Я всё скажу, как есть, и чтобы каждое моё слово было записано под протокол.

— Ничего себе, — проговорил я в ответ. — А что случилось-то?

Я даже сам немного был ошарашен его яростным высказыванием. Я подумал, как надо было допечь парня, чтобы он просто отказался от любой помощи в ответ.

Причём кто? Голицын, который раньше так себя точно не повёл бы.

— Нет, кое-что я всё-таки хочу, — нашёлся Николай. — Я хочу, чтобы их имя было изгваздано не хуже, чем наше. Причём для этого есть все основания.

— Ну хорошо, без вопросов, — кивнул я. — Давай мы с тобой договоримся. Мы можем даже обменяться кровными клятвами. Я тебе помогаю вытащить сестру, если у тебя самого не получится или у вас с матерью, а ты мне со своей стороны помогаешь со свидетельскими показаниями против Чернышевых.

— У меня, в общем, только один вопрос, — проговорил Николай.

И вот сейчас я уже явно видел, что он повзрослел. Повзрослел только за время нашего разговора. Сейчас передо мной стоял вполне себе зрелый человек, который решился на что-то невероятное, что изменит его жизнь.

— Я слушаю, — сказал я.

— Это будет официальный суд или как? — спросил он.

— Я не знаю, — покачал головой я. — Весь вопрос в том, как мы дойдём до этого обвинения. То есть, как мы их прижмём к ногтю.

— А что? — криво усмехнулся Голицын. — У тебя есть выходы на кого-то из высочайших особо напрямую?

— Есть, — едва заметно кивнул я, но глазами показал, что да, действительно. — У нас есть выходы и на заместителя начальника столичного управления тайного сыска. И есть ещё выход на Светозарова.

— Ну, Салтыков вряд ли осилит, — ответил на это Николай. — А вот Светозаров, если до него дойдёт и если он захочет этим заниматься, то вполне.

— Ну что же, тогда по рукам? — спросил я.

— Тогда по рукам.

Но прежде чем разжать мою ладонь, он сказал:

— Сам понимаешь, мне нужны будут гарантии безопасности. Для меня, для моей сестры, для матери. Как ты понимаешь, раньше нас по всем вопросам защищал дядя. Но он больше не в состоянии этого делать. Поэтому я прошу защиты у Рароговых.

— Без проблем, — ответил я. — Мы вас спрячем так, что вас никто не достанет до той поры, пока всё уляжется. В наших землях много места. Но, конечно же, на какое-то время придётся покинуть столицу и не отсвечивать.

— Хорошо, — кивнул Голицын. — Мне даже полегчало.

— Не переживай, — сказал я напоследок. — Как бы там ни было, безопасность твоим мы обеспечим.

* * *

После разговора с Виктором фон Аденом и чаем с его семьёй, включая Аду фон Аден, Николай Голицын решил убедиться в словах сокурсника. Уже ближе к вечеру он снова добрался до забора Института благородных девиц, но теперь с другой стороны. Он, не попадаясь на глаза охране, пытался что-нибудь увидеть там внутри, сквозь забор.

В это время года уже рано темнело, и ничего толком не было видно. Только где-то в корпусах теплился едва заметный свет, как будто от лучины или слабой свечи. Отсюда, где он находился, ничего толком увидеть было нельзя.

Он наморозил себе ледяные ступеньки, чтобы подняться повыше и посмотреть, но вызвал этим только лай собак. И увидел, что по двору бегают голодные псы, а во дворе ни души, никого.

Да, осенний вечер, темный, но вообще никого.

После этого, как и договаривались, он вернулся к Рароговым.

* * *

Когда Николай вернулся, я уже составил собственный план.

— Выходим на рассвете, — сказал я. — Как раз доберёмся, когда у них будет завтрак или что-то такое.

— Откуда ты знаешь? — удивился Николай.

— Ну, я навострил уши и внимательно слушал то, что говорила директриса про уклад.

— Хорошо, без проблем, я подойду тогда, — кивнул мне Голицын.

— Хорошо, — сказал я. — А мне нужно пока подготовиться.

Голицын ушёл к себе. Мы договорились встретиться в пять часов утра у входа в резиденцию, а мне нужно было собрать необходимое и кое-что выяснить.

Один из амулетов изменения личности у меня был свободный, потому что после убийства Вирго у меня их было три. Два из них сейчас были заняты: один на Сати, другой на мелком бесе Руяне.

Но я пошёл в старую резиденцию, подошёл к малышу. Точнее, он сам прибежал ко мне, вцепился в штанину и попытался подняться на грудь, но я взял его подмышки, ссадил на пол и присел перед ним на корточках.

— Послушай, Руян, — сказал я, заглядывая в умные глаза ребёнка, — мне нужно, чтобы ты некоторое время посидел спокойно и из дома никуда не высовывался, понимаешь?

Руян коротко кивнул, но тут же склонил голову набок, словно ждал ещё объяснений.

— Мне нужно взять у тебя вот этот амулет, — я показал ему на блестяшку, висевшую на груди, — но верну её буквально к обеду, а может быть, и раньше. Хорошо? Ты меня понимаешь?

Теперь Руян кивнул уже полноценно, сам взял амулет, снял со своей шеи и протянул мне.

— Спасибо, — сказал я. — Только помни: без амулета никуда не высовываться!

Без артефакта изменения личины он был забавным: четырёхруким, худым, нескладным, с языком, свисающим из крохотной и очень даже симпатичной пасти. Эдакий щенок-шалунишка, от которого не ждёшь ничего плохого. Ну, разве что лужу в коридоре.

Но на этот раз он ещё гораздо более серьёзно кивнул и проговорил:

— Хорошо, я буду осторожен.

Всё это прозвучало в крайне серьёзной детской манере.

После этого я пошёл к Азе. Она, по обыкновению, уже соткалась из пара и подошла ко мне.

— Ты как? По делу? Или просто поболтать? — заигрывая, проговорила она.

— Извини, — сказал я, — но сегодня исключительно по делу. Скажи, пожалуйста, работают ли вот эти амулеты? — я показал ей два артефакта. — На невидимость. Сможем ли мы с ними стать недоступными для глаз простых наблюдателей?

— Конечно, вообще без проблем, — развела руками Аза. — Ты можешь с этими амулетами принять облик чего угодно. И даже отсутствия чего угодно.

Она говорила так, потому что ей это было совершенно очевидно.

А вот у меня всё-таки возникали вопросы во время эксплуатации.

— Вот представь, что тебя накрывает невидимым плащом, — улыбнулась она. — И всё. Ходи как хочешь. Главное, не кричи громко и обувь без металлических подков используй, потому что звуки он лишь частично приглушает, но громкие эти амулеты не поглощают. Так что, по большому счёту, имей в виду: звуки нужно будет контролировать.

Она усмехнулась.

— Громко не топать, не пердеть, не грызться между собой, не ржать над шуточками.

— Понятно, — кивнул я с улыбкой. — Хорошо, буду следовать всем твоим указаниям.

— Вот и чудненько, — проговорила Аза. — Что-то серьёзное?

— Я надеюсь, что с такой экипировкой ничего серьёзного, — ответил я.

— Ну и ладно, — кивнула Аза. — Успехов в твоих делах.

И последняя фраза прозвучала настолько искренне, что у меня даже мурашки по спине пошли.

Я поспешил развернуться и пойти спать, потому что вставать надо было действительно рано.

Голицын пришёл на полчаса раньше, чем мы договаривались. Судя по всему, он понимал, что дело серьёзное. Мы взяли дедов экипаж и отправились к институту. Там встали с самой не просматриваемой стороны, нацепили амулеты и полезли через забор.

Тут очень сильно помог Голицын, подморозив в нужных местах ступени. Причём он делал это умело — так, что подошва из-за разницы температур не скользила. Она как будто немножечко примерзала к этой самой ступеньке.

Собак, к нашему облегчению, уже убрали. Потому что я подумал: люди нас не увидят, не услышат, а вот собаки учуют полюбому. А жечь бедных голодных шавок только из-за того, что с ними тут жестоко обращаются, я не хотел.

Мы быстро прошли к мощному дубу, стоявшему возле ближайшего корпуса и укрылись за ним, чтобы на нас никто не наткнулся бы случайно. А затем приблизились к окну, на котором стояли решётки, толщиной с мой большой палец, и заглянули в него.

То, что мы увидели, казалось совершенно невероятным. По крайней мере, для меня.

Утренняя побудка в Институте благородных девиц на первый взгляд оказалась сродни нашей ночной тревоге на боевом факультете, но только сродни. Здесь всё было гораздо строже и ещё более жёстко.

Резкий сигнал буквально оглушил. Он распространялся над всеми соседними зданиями. После этого внутри началась суета. Девушки повскакивали с кроватей и в жуткой спешке начали накидывать на себя одежду, пытаясь воткнуть ноги в суровые, кажется, негнущиеся ботинки.

После того как первые три или четыре девушки покинули комнату, которую хотелось назвать кельей, туда врывалась надсмотрщица с бамбуковой палкой и просто начинала охаживать тех, кто ещё лежал или вообще не проснулся от громкого сигнала. Мне казалось, что я буквально через закрытое окно слышу треск, с которым едва ли не ломается эта бамбуковая палка об спины.

И лупили не только тех, кто ещё лежал, но даже тех, кто просто не успел выбежать из-за того, что перед дверью оказалась сутолока. Те, кто не успел выйти на построение на плац, практически такой же, как у нас, до определённого времени, заставляли идти босиком. После этого их гнали к огромной бочке с водой, где они умывались и приводили себя в порядок.

Мне казалось, что я нахожусь в какой-то другой реальности, где издеваются над узниками. Причём все эти узники как на подбор — молодые девчонки, буквально от шестнадцати до двадцати лет.

Затем строй девушек — некоторые босые, с израненными ногами, кто-то хромая, кто-то держась за поясницу — все шли на завтрак. Мы с Николаем пристроились за ними и увидели, что их ведут в столовую в отдельный корпус. Мы прошли туда и встали в угол, чтобы о нас никто не споткнулся.

Мы видели, как на входе каждую из девушек придирчиво осматривает какая-то очкастая грымза. После чего оказалось, что мучения девушек в этот день далеко ещё не закончились, а только начались.

И вот эта самая грымза за дверью стояла с какой-то не то ореховой, не то похожей на неё указкой. Её глаза буквально сканировали каждую послушницу. Каждую.

— Передник набок, пуговица не застёгнута, волосы — прядь выбивается из общей укладки, неопрятно. Воротничок скособочен, шнурки на одном ботинке не завязаны правильно, — будничным и совершенно скучающим голосом вещала она негромко.

И в итоге эта тётка на входе насчитала пять нарушений.

— Руки, — сказала она.

Мы даже сначала не поняли, к чему она это, но затем увидели: девушка подняла руки тыльной стороной ладоней вверх. Очкастая грымза размахнулась и, чуть ли не с наслаждением, но точно с оттяжкой, двинула девушке по рукам. Раз хлестнула, два, три. После четвёртого удара у девушки из глаз сами собой хлынули слёзы, но она держалась, чтобы только не застонать от боли. Руки у неё мгновенно покраснели, на пальцах вздулись волдыри, сами руки начали трястись. И на последнем ударе она не выдержала и вскрикнула.

— За непринятие наказния ещё плюс один удар, — проговорила грымза и с удовольствием рубанула ещё раз.

Эта девушка ушла, взяла трясущимися руками поднос и попыталась наложить себе каши. А со следующей в дверях произошло то же самое. И так далее. Каждую девушку били прутом по рукам, потому что практически у каждой находили недостатки.

Николай рядом со мной едва сдерживался, чтобы не зарычать.

Каша, на мой взгляд, оказалась нормальной, с куском масла. Рядом стоял то ли жидкий кофе, то ли какой-то странный какао, но по запаху вроде ничего.

Сказать, что мы тихо охренели от происходящего, значит ничего не сказать.

Из едва слышного шёпота девчонок, мы поняли, что все те, кто не успел встать и прийти на завтрак до определённого момента, просто остаются голодными до обеда. Всё. При этом их в наказание посылают на кухню, в наряд, где они моют посуду и голодными глазами смотрят на остатки еды. И всё равно надсмотрщицы контролируют, чтобы никто из них не посмел взять даже самые маленькие крохи.

Затем на девушек прикрикнули, что разговаривать в столовой запрещено. Наверное, тогда посмотрев ещё раз на всё происходящее и состояние девочек, мы поняли, что всё ещё страшнее, чем мы думали. И тут произошло то, из-за чего мне вообще пришлось сдерживать Николая всеми своими силами.

Дверь столовой ещё не закрыли, и Николай пытался отыскать взглядом свою сестру. Неужели она опаздывает? И действительно, она вбежала в самый последний момент. Именно за ней двери захлопнулись, но при этом она была совершенно неопрятно одета: босая, передник перекошен, грязный, волосы растрёпаны. То есть это просто одно большое нарушение, по мнению администрации.

И на глазах Николая его сестру начали охаживать палкой, просто, «как сидорову козу». Учитывая, что она только пришла сюда пару месяцев назад — это первый курс, первый год учёбы!

Уже потом Голицын говорил мне, что его сестра вообще-то очень любила поспать до того, как попала сюда. Поэтому то, что она вообще успела на завтрак, это невероятный прогресс.

Но в целом, в общем, я его держал, чтобы он не ринулся её спасать. Мне даже шипеть на него нельзя было. Я только схватил его покрепче и прижал к себе, не давая дёрнуться. К счастью, он быстро стих, сам понимая, что лишняя буча здесь и сейчас не нужна.

Мы вместе наблюдали, как человек, уже победивший своё извечное желание поспать подольше, подвергается хладнокровному методичному избиению. Смотрели, как она закусила губу едва ли не до крови, но не запищала, а потом распухшими руками с багровыми потёками пыталась кое-как есть.

Николай попытался ещё раз дёрнуться, только теперь уже к этой бабище, которую он хотел угомонить, но я его всё-таки снова удержал, прижал к себе и в ухо прошипел:

— Терпи, мы заберём сестру отсюда.

Одним словом, мне ещё понадобилось некоторое время, чтобы в налитых кровью глазах Голицына отразился хоть какой-то разум. И после этого мы потихоньку оттуда ушли.

— Какого хрена тут вообще происходит⁈ — задался вопросом Николай, когда мы были уже там, где нас никто не мог услышать.

— Ничего, — сказал я. — Мы и на этих найдём управу.

Мы снова перебрались через забор и оказались на улице.

— И к кому мы пойдём с этим вопросом? — спросил Николай.

Но Голицына было страшно смотреть: глаза его до сих пор были красными от прилившей крови, а руки самопроизвольно сжимались в кулаки.

— Как такое может происходить под патронажем императрицы⁈

— Возможно, — сказал я, — не идеализирую нашу государыню, но есть предположение, что этим самоуправством занимаются не по её указу, а это чьё-то личное превышение полномочий. Это значит, что нам просто нужно поговорить с тем, с кем нужно. И в данном случае тем, с кем нужно, является даже не Салтыков, а конкретно Светозаров. Он должен сам убедиться в происходящем.

* * *

Мы с Голицыным снова двинулись назад, сразу пошли к деду. Креслав, который только что позавтракал, смотрел на нас с нескрываемым изумлением.

— Дед, привет, — сказал я. — Мы к тебе за помощью.

— Все чудесатее и чудесатее, — проговорил на это Креслав. — Если мне не отшибает память, вы же друг друга терпеть не можете?

— Можем, не можем — это наше дело, — ответил я. — Но Николай обещал дать показания по делу Медведевых. Мы с ним обменялись кровными клятвами, — добавил я, — и взамен этого мы должны обеспечить безопасность ему, его сестре и его матери, поскольку других родных у них больше нет.

— Да уж, — крякнул дед. — Но информация, как я понимаю, того стоит.

— Ещё как стоит, — ответил Николай. — Я был свидетелем, но моё место во всей этой истории благополучно вычеркнули из дела. Просто, в общем-то, я и сам там слегка пострадал от происходящего. Я же пытался их остановить, когда они попытались к девочке пристать. У меня у самого сестра возраста Ярославы, — он кивнул на меня. — Виктор видел. Я пытался отбить её у троих ублюдков, пытался отвлечь их на себя. Потом появился Медведев. В общем-то, я-то уже получил, а вот Медведеву досталось основательно, и на него уже повесили всех собак.

Тут Голицын невесело хмыкнул.

— Меня же дядя заставил заткнуться, а сам закрыл какие-то счёты с Чернышёвым. Зато он получил продвижение по службе.

— А сейчас что изменилось? Почему ты вдруг решил сдать Чернышёва? — спросил дед.

— А мне терять уже больше нечего, — ответил Николай. — Мы и так уже не рукопожатные. Нас полностью отстранили от двора, и никакой помощи нам ждать неоткуда. Никто ничем и никогда нам не поможет.

— Ну, ты же ещё здесь, — ухмыльнулся Креслав. — Соответственно, помощь всё-таки будет. Хорошо. Допустим, нам нужно понять, кому мы пойдём с этой информацией: к Салтыкову, допустим, или всё-таки повыше?

— Дед, — сказал, глядя в глаза Креславу. — Давай сразу к Светозарова.

— Витя, ну ты же понимаешь, что идти с таким делом, да ещё двухлетней давности, в котором замешаны разборки между аристократическими родами, это не дело и не уровень имперской безопасности.

— Конечно, не дело, — согласился я. — Зато дело имперской безопасности — это сведения, порочащие имя императрицы.

— Боги, — схватился за голову Креслав, — а это вы где успели откопать?

— Ну, мы же сегодня ездили в Институт благородных девиц, — ответил я. — Мать тебе рассказывала о том, что мы видели?

— Ну, вкратце рассказала, — кивнул дед.

— Так вот, если Институт под покровительством императрицы, то вряд ли она знает о том, что там происходит.

— Ну, в принципе, — Креслав, кажется, понял, о чём мы говорим, — это уже зацепка. С этого можно и начинать.

Мы переглянулись с Николаем, понимая, что половина победы у нас уже в кармане.

— Значит так, бойцы, — сказал Рарогов решительно, — сегодня остаётесь здесь. Я же отправляю запрос о встрече Светозарова. Как только он даст добро, мы все вместе едем к нему. Вы будете присутствовать на встрече в качестве живых свидетелей, так сказать, но говорить вы будете только тогда, когда к вам обращаются. Понятно?

— Понятно, — ответили мы хором.

— И держите себя в руках. Любое ваше неосторожное движение может пустить под откос всю вашу идею, а нам, как я понимаю, нужно разыграть всё как по нотам.

— Да, мы поняли, поняли, — сказал я. — Большие дяди будут разговаривать, а мы тихо посидим в уголке и не будем отсвечивать. Сообщаем что-то или говорим только тогда, когда нас спрашивают.

— Всё правильно, — кивнул Креслав. — Потому что на кону стоит очень многое. И вам ли этого не понимать?

Отправить