Учитывая тот факт, что контрфактивные рассуждения — часть ментального аппарата, которая делает нас людьми, неудивительно, что мы обнаруживаем их существование в настолько давние времена, насколько захотим углубиться. Так, в «Истории Пелопонесской войны» Фукидида, древнегреческого историка, которого часто называют пионером научного подхода к истории, описывает цунами, которое произошло в 426 году до н. э.: «Примерно в то время, когда подобные землетрясения были столь часты, море при Оробиях, что на Эвбее, отступило от тогдашней береговой линии, вернулось в виде огромной волны, поглотило значительную часть города, а потом ушло, но не до конца, и там, где раньше была суша, теперь море. Все же обитатели города, которые не успели подняться на высокие места, погибли… По моему мнению, причину этого явления необходимо искать в землетрясении. Там, где оно сильнее всего, море отходит от берега, а потом внезапно возвращается с удвоенной силой, вызывая наводнение. Не могу представить, как такое могло бы произойти без землетрясения».

Это, несомненно, примечательный отрывок, если учесть эпоху, когда он был написан. Во-первых, точность наблюдений Фукидида сделала бы честь любому современному ученому, тем более что он работал в эпоху, когда не было ни спутников, ни видеокамер, ни круглосуточных новостных служб, передающих картины катастрофы в реальном времени. Во-вторых, в его историческое время стихийные бедствия регулярно приписывали воле богов. Его предшественник Гомер или современник Геродот непременно приписали бы это событие гневу Посейдона либо какого-то иного божества. Но Фукидид предлагает причинную модель без сверхъестественных процессов: землетрясение оттягивает море, но потом оно возвращается и затапливает землю. Последнее предложение в этой цитате особенно интересно, потому что оно объясняет необходимую причинность: если бы не землетрясение, цунами бы не произошло. Эта контрфактивная оценка переводит землетрясение из разряда чего-то, предшествующего цунами, в его действительную причину.

Еще один завораживающий и показательный пример контрфактивных рассуждений встречается в Книге Бытия в Библии. Авраам спрашивает у Бога о намерении последнего уничтожить города Содом и Гоморру в наказание за нечестивое поведение их жителей.

«И подошел Авраам, и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым?

Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? ‹…›

Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие».

Но на этом история не заканчивается. Авраам не удовлетворен и спрашивает Господа: а что, если есть лишь 45 праведников? Или 40? Или 30? Или 20? Или даже 10? Каждый раз он получает утвердительный ответ, и Бог в конце концов заверяет его, что сохранит Содом даже ради 10 праведников, если получится столько найти.

Чего пытается добиться Авраам, торгуясь и выпрашивая? Конечно же, он не сомневается в способностях Бога считать. И конечно, Авраам знает, сколько именно праведников живет в Содоме. В конце концов, он вездесущий.

Зная о покорности, преданности Авраама, трудно поверить, что с помощью этих вопросов он хотел уговорить Бога поменять решение. Напротив, они нужны самому Аврааму, чтобы разобраться. Он рассуждает так же, как это сделал бы современный ученый, который пытается понять законы, управляющие коллективным наказанием. За какой уровень нечестивости полагается уничтожение? Хватит ли 30 праведников, чтобы спасти город? А 20? У нас не будет настоящей модели причинности без такой информации. Современный ученый мог бы назвать это кривой «доза — эффект» или пороговым эффектом.

В то время как Фукидид и Авраам подступались к контрфактивным суждениям на базе отдельных случаев, греческий философ Аристотель исследовал более общие аспекты причинности. В своем типично систематическом стиле Аристотель разработал целую классификацию первопричин, в которую вошли форма, материя, цель и перводвижитель. Например, бронза и ее свойства служат причиной для очертаний статуи, из которой та отлита; такую же статую нельзя было бы сделать из пластилина. Однако Аристотель нигде не рассуждает о причинности, используя контрфактивные суждения, поэтому его изобретательной классификации не хватает простой ясности, которую мы видим в отчете Фукидида о причине цунами.

Чтобы найти философа, который поместил контрфактивность в самое сердце причинности, нужно переместиться во времени к Дэвиду Юму, шотландскому философу и современнику Томаса Байеса. Юм отрицал классификацию Аристотеля и настаивал на единственном определении причинности. Однако он обнаружил, что эта дефиниция ускользает от него, и, более того, понял, что не способен выбрать одно из двух разных определений. Позже они превратятся в два несовместимых течения, и по иронии судьбы представители обоих будут говорить, что источником для них был Юм!

В «Трактате о человеческой природе» Юм отрицает, что любые два объекта имеют внутренние свойства, или «силы», которые делают одного причиной, а другого — следствием. По его мнению, причинно-следственное отношение — это исключительно продукт нашей памяти и опыта. «Таким образом, мы помним, что наблюдали разновидность объекта, которую называем огнем, и испытывали разновидность ощущения, которое называем жаром, — пишет он. — Подобным образом мы вызываем в уме их постоянную связь во всех примерах из прошлого. Без дальнейших церемоний мы называем одно причиной, а другое — следствием и выводим существование одного из существования другого (курсив — Д. Юма)». Сегодня это известно как объяснение причинности через «регулярность».

Этот отрывок поражает безапелляционностью. Юм отбрасывает второй и третий уровни Лестницы Причинности и утверждает, что первый уровень, наблюдение, — это все, что нам нужно. Как только огонь и жара попадутся нам вместе достаточно много раз (учтите, что огонь должен предшествовать во времени), мы согласимся назвать огонь причиной жары. Как и большинство статистиков XIX века, Юм в 1739 году, кажется, счастлив считать причинность всего лишь разновидностью корреляции.

К чести Юма надо сказать, что он не был удовлетворен этим определением. Девять лет спустя в «Исследовании о человеческом познании» он написал нечто совершенно иное: «Мы можем определить причину как объект, за которым следует другой объект, когда за всеми объектами, схожими с первым, следуют объекты, схожие со вторым. Или, другими словами, если бы не было первого объекта, второй никогда не существовал бы». Первое предложение, версия, где А постоянно наблюдают вместе с В, просто повторяет определение через регулярность. Но к 1748 году, кажется, у него появились определенные опасения и он решил кое-что исправить. Будучи настоящими историками-вигами, мы можем понять почему. Согласно его более раннему определению, кукареканье петуха должно вызывать рассвет. Чтобы справиться с этой трудностью, он добавляет второе определение, на которое даже не намекал в более ранней книге — контрфактивное определение: «если бы не было первого объекта, второй никогда не существовал бы».

Обратите внимание на то, что второе определение в точности повторяет то, которое использовал Фукидид, обсуждая цунами при Оробиях. Контрфактивное определение также объясняет, почему мы не считаем кукареканье петуха причиной рассвета. Мы знаем, что, если в какой-то день петух заболеет или капризно откажется кукарекать, солнце встанет все равно.

Хотя Юм пытается представить два эти определения как одно, вставляя невинное «другими словами», второй вариант полностью отличается от первого. Он очевидно подразумевает контрфактивность, а значит, находится на третьем уровне Лестницы Причинности. В то время как регулярные вещи можно наблюдать, контрфактивные можно только вообразить.

Стоит задуматься на минуту о том, почему Юм решил определять причины через контрфактивные суждения, а не наоборот. Определения нужны, чтобы свести более сложное понятие к более простому. Юм предполагает, что его читатели воспримут утверждение «если бы не было первого объекта, второй никогда не существовал бы» как менее двусмысленное, чем «первый объект стал причиной второго». Он абсолютно прав. Это последнее утверждение способно вызвать самые разные бесплодные метафизические измышления о том, какие качества или силы, присутствующие в первом объекте, вызывает второй. Первое утверждение заставляет нас пройти простой тест в уме: вообразите мир без землетрясения и спросите, было ли в нем цунами. Мы делали подобные умозаключение с детства, а люди как биологический вид начали еще во времена Фукидида (и, вероятно, задолго до этого).

Тем не менее философы игнорировали второе определение Юма большую часть XIX и XX веков. Контрфактивные суждения, все эти «было бы», всегда казались слишком скользкими и неопределенными, чтобы удовлетворить ученых. Вместо этого философы пытались спасти первое определение Юма с помощью теории вероятностной причинности, которую мы обсуждали в главе 1.

Философ Дэвид Льюис бросил вызов традиционным представлением. В книге 1973 года «Возможные миры» (Counterfactuals) он призвал вообще отказаться от обращения к регулярности и интерпретировать утверждение «А вызвало В» как «В не произошло бы, если бы не А». Льюис спрашивал: «Почему бы не принимать контрфактивные суждения буквально — как утверждения о возможных альтернативах реальной ситуации?»

Как и Юм, Льюис был явно впечатлен тем фактом, что люди делают контрфактивные суждения без особой подготовки — быстро, постоянно и не напрягаясь. Мы способны приписывать им значения истинности и вероятности так же уверенно, как делаем это для фактических утверждений. По мнению Льюиса, мы совершаем это, представляя «возможные миры», в которых контрфактивные утверждения верны.

Когда мы говорим: «У Джо прошла бы головная боль, если бы он принял аспирин», по Льюису, мы утверждаем, что существуют другие возможные миры, в которых Джо таки принял аспирин и его головная боль прошла. Льюис утверждал, что мы оцениваем контрфактивные суждения, сравнивая мир, в котором он не выпил лекарство, с самым похожим миром, в котором Джо все-таки его выпил. Не обнаружив в этом мире головной боли, мы объявляем, что контрфактивное суждение верно. «Наиболее похожий» — это ключевой момент. В других «возможных мирах» его головная боль могла и не пройти, например в мире, где он принял аспирин, а потом ударился головой о дверь в ванной. Но в выбранном нами мире сложилась благоприятная ситуация. Среди всех возможных миров, в которых Джо принял аспирин, ближе всех нашему оказался бы не тот, где он ударился головой, а тот, где его боль прошла.

Многие критики Льюиса ухватились за экстравагантность его утверждений о буквальном существовании множества других миров. «Мистера Льюиса когда-то окрестили „одержимым модальным реалистом” за идею о том, что любой логически возможный мир, о котором можно помыслить, действительно существует, — говорится в его некрологе, выпущенном в «Нью-Йорк таймс» в 2001 году. — Он считал, например, что существует мир с говорящими ослами».

Но я думаю, что эти критики (и, возможно, сам Льюис) упустили самый важный момент. Нет нужды спорить о том, существуют ли такие миры как физические или даже метафизические сущности. Если мы хотим объяснить, какой смысл люди вкладывают во фразу «А вызывает В», достаточно постулировать, что они способны генерировать в голове альтернативные миры, оценивая, какой мир «ближе» к нашему, и, что самое важное, делать это последовательно, с целью прийти к консенсусу.

Конечно, мы не могли бы обсуждать контрфактивные ситуации, если бы «ближе» для одного человека было бы «дальше» для другого. С этой точки зрения, призывая «воспринимать возможные миры как таковые», Льюис предлагал не ударяться в метафизику, а проявить внимание к удивительному единообразию в архитектуре человеческого разума.

Как лицензированный философ-виг, я способен довольно хорошо объяснить эту особенность: она проистекает из того, что мы переживаем один и тот же мир и разделяем одну и ту же ментальную модель его причинной структуры. Мы говорили об этом еще в главе 1. Общие ментальные модели связывают нас в сообщества. Следовательно, мы судим о близости не по метафизическому понятию сходства, а по тому, насколько мы должны разобрать и изменить общую модель, прежде чем она удовлетворит заданному гипотетическому условию, противоречащему действительности (Джо не принял аспирин).

В структурных моделях мы делаем очень похожие вещи, хотя больше украшаем их математическими деталями. Мы оцениваем выражения вроде «если бы X был X» так же, как обрабатываем интервенции do (X = x), удаляя стрелки в диаграмме причинности или уравнение в структурной модели. Это описывается как минимальное изменение причинно-следственной диаграммы, необходимое, чтобы гарантировать равенство X и x. В этом отношении структурные контрфактивные модели совместимы с идеей Льюиса о максимально похожем возможном мире.

Структурные модели также предлагают решение загадки, о которой Льюис умалчивал: каким образом люди представляют возможные миры и вычисляют ближайший, когда число этих возможностей слишком велико для человеческого мозга? Специалисты по компьютерным наукам называют это проблемой представления. Предполагается, что у нас есть некий крайне экономичный код, чтобы иметь дело с таким количеством миров. Могут ли структурные модели в той или иной форме быть этим коротким путем? Думаю, это весьма вероятно по двум причинам. Во-первых, структурные причинно-следственные модели работают, и у них просто нет конкурентов с такими же чудесными свойствами. Во-вторых, они были созданы на основе байесовских сетей, которые, в свою очередь, были смоделированы на базе сделанного Дэвидом Румельхартом описания, как сообщения передаются в мозгу. Нетрудно предположить, что 40 тысяч лет назад люди адаптировали механизмы, которые уже существовали в мозге для распознавания образов, чтобы использовать их для причинно-следственных рассуждений.

Философы, как правило, оставляют психологам право делать утверждения о том, как работает человеческий разум. Это объясняет, почему вышеперечисленные вопросы не рассматривались до недавнего времени. Однако исследователи искусственного интеллекта не могли ждать. Они хотели создать роботов, которые были бы способны общаться с людьми об альтернативных сценариях, доверии и вине, ответственности и сожалении. Это все контрфактивные представления, для которых исследователи ИИ должны были найти механизмы, чтобы у них появился минимальный шанс создать так называемый сильный ИИ — интеллект, подобный человеческому.

Такова была моя мотивация, когда я начал изучать контрфактивный анализ в 1994 году (вместе с моим студентом Алексом Балке). Неудивительно, что алгоритмизация контрфактивных суждений произвела больший фурор в мире ИИ и когнитивной науке, чем в философии. Философы склонны рассматривать структурные модели как один из вариантов применения логики возможных миров, представленной Льюисом. Осмелюсь предположить, что их роль гораздо более велика. Логическая пустота представления — это метафизика. Диаграммы причинно-следственных связей с простыми правилами следования стрелкам или удаления стрелок должны быть близки к тому, как наш мозг представляет контрфактивные суждения.

Этому утверждению пока суждено оставаться недоказанным, но в результате долгого процесса контрфактивные суждения утратили мистический флер. Мы понимаем, как люди справляются с ними и готовы вооружить роботов возможностями, аналогичными тем, которые наши предки приобрели 40 тысяч лет назад.