ГЛАВА 22
Он привык считать, что является единственным полноправным хозяином этого подземного царства, но вскоре судьба предоставила ему возможность убедиться в обратном и сделала это весьма внезапно.
Все случилось на Краю Мира, месте, где действительность заканчивалась. Маан дошел до одной из последних секций системы водоснабжения, залегающей под каким-то из окраинных жилых блоков, примыкающих к внешней стене купола. Здесь пролегала черта, за которой человек пока был бессилен.
Маану понравились здешние места, где не встречались широкие тоннели центральных систем, такие огромные, что в них могли бы проехать в ряд три-четыре грузовика. Это походило на периферию города, только безлюдного, пустого.
Узкие лазы, давно не ремонтированные трубы, извергающие из себя целые водопады, истлевшая от времени проводка и мертвые лампы, которые никогда больше не загорятся, похожие на причудливые подземные грибы.
Здесь очень давно не было человека.
Наверху был окраинный жилой блок, один из многих на Луне, населенный людьми, чей социальный уровень едва ли был и восьмидесятым. Бесправный скот, легализированные рабы, не имеющие надежды подняться выше текущего состояния.
Они пили неочищенную воду, отдававшую металлом, которая выедала их внутренности к тридцати годам. О здешней системе водоснабжения, примитивной, обветшалой, давно никто не заботился. Но Маана это вполне устраивало.
Край Мира показался ему после гулких центральных тоннелей глухим углом, в котором он мог отдохнуть от своего бесконечного выматывающего пути в никуда.
Здесь не было исполинских двигателей, ревущих так, что глаза вибрировали в глазницах, не ходили досаждающие рабочие, и почти не было риска наткнуться на оголенный силовой кабель.
После того как Маан ненароком задел один подобный, он стал серьезно относиться к этой новой опасности, которую прежде недооценивал. Тогда его лишь оглушило, отшвырнув метров на пять в сторону, после чего еще несколько дней к привычной боли в позвоночнике прибавилось жжение в опаленной лапе, на которой остался белесый глубокий след — точно бичом стеганули.
В этом месте во всех отношениях был спокойней, и Маан сознательно задержался здесь. Он заслужил отдых, хоть и не собирался оставаться в этом месте надолго.
Маан находил прорвавшие трубы с горячей, извергающей густой пар, водой, устраивался в вымытых ими ложбинах и принимал своеобразные ванны. Его организм не нуждался в воде, но эти ощущения были приятны, к тому же от них на время переставали донимать его старые раны.
Когда он чувствовал голод, то выбирался на охоту. Маан научился делать это осторожно и грамотно, никогда не уничтожая больше, чем было необходимо для поддержания жизни и сил.
Здесь, под гнилыми трущобами, простиравшимися на много квадратных километров, было полно крыс, и Маан никогда не знал голода. Один раз ему даже попался одичавший тощий кот, вероятно, каким-то образом попавший сюда с поверхности. Поколебавшись, Маан не стал трогать его. Это уродливое существо с загнанным взглядом больных желтых глаз, напоминало его самого.
Край Мира настолько пришелся ему по душе, что Маан решил сделать его своей резиденцией, куда можно возвращаться после вылазок в шумные, залитые в бетон, центральные секторы.
Мир, в котором обитал Маан, был настолько огромен, что он не надеялся обойти и половины его за отпущенный ему срок, но, изо дня в день чертя на мысленной карте маршрут своего движения, Маан постепенно открывал его изощренную, не подчиняющуюся обычным правилам, географию.
Как человечество, совершив рывок Большой Колонизации, шаг за шагом открывало Луну, испещряя новыми названиями Кратер Тихо и древнее Море Спокойствия, Маан исследовал личную планету, создавая собственные имена и обозначения для рукотворных мест.
Сырая Долина. Пустой Город. Крысиный Угол.
Слова приходили сами, и Маан мысленно наносил их на карту своих владений, увеличивающуюся день ото дня. Но, вскоре оказалось, не только он считал эти владения своими.
Это было через несколько дней после того, как Маан вернулся на Край Мира, сделав недолгую, но утомительную вылазку в заваленный участок смежной системы, где своды когда-то не выдержали возложенной на них тысячетонной нагрузки и погребли все, что принес сюда человек, под непролазными завалами.
Несколько дней Маан пытался нащупать проходы, но без всякого успеха — и, основательно утомленный, заработавший не одну дюжину шрамов от соприкосновения с арматурой и зазубренными рельсами, спешил вернуться в хорошо знакомые ему места, чтобы восстановить силы.
Тогда Маан и ощутил это.
Чутье просигнализировало ему о чьем-то присутствии.
Он научился ощущать близость человека, и уже не тревожился, встречая подобные следы. Но здесь был не человек.
Словно вспышка, что ослепляет на темной улице, когда обнаруживаешь прущий на тебя автопоезд.
Гнилец.
Это было настолько неожиданно, что Маан почувствовал растерянность. Он был готов встретиться с людьми, с ищейками Контроля, с любыми подземными обитателями, но почему-то не подумал, что приют здесь может найти кто-то подобный ему.
Маан слился со своим чутьем, заставил каждую клеточку тела замереть и прислушаться, обратившись подобием огромной антенны, преградой которой не мог стать ни камень, ни сталь.
Гниль не делила своих фаворитов на классы, как это делали люди, но Маан быстро перевел полученные чутьем крохи информации в более привычную ему систему.
«Тройка».
Кажется, молодая, недавняя. Явно моложе него, хотя насколько — Маан не смог бы определить. Могло быть и несколько дней, и полгода.
След был несвежий, это он тоже понял почти сразу, другой Гнилец был в этих местах самое позднее два-три дня назад. Прошел знакомыми Маану местами, оказавшись на Краю Мира.
Что он делал здесь? Блуждал, как и сам Маан, без цели и пункта назначения? Охотился? Или, подобно ему, облюбовал этот тихий уголок, посчитав его своим логовом?
«Опасно!» — сказало ему чутье. Образ угрозы был хорошо знаком Маану, он часто встречался в сложной мозаике его мировосприятия.
Боль. Раны. Смерть.
Маан замер на том месте, где обнаружил след, не решаясь двигаться дальше.
Другой Гнилец. Такое же отверженное миром чудовище, как и он сам. Полудикий механизм уничтожения, решивший, что пришло его время создавать логово вдали от беспокойных и опасных людей.
И видимо достаточно умный, раз ему пришло в голову бежать в систему водоснабжения, вместо руин старых зданий и древних подвалов, зачищать которые давно научился Контроль. А может, просто очень удачливый.
В любом случае его присутствие сильно нарушало планы. Теперь Маан не чувствовал себя здесь в безопасности, следы чужого присутствия в том месте, которое он уже готов был назвать своим домом, были тревожны и требовали обратить на себя пристальное внимание.
Молодые Гнильцы часто агрессивны, даже без меры. Маан вспомнил, как он сам едва не убил двух рабочих — без всякой на то необходимости, подчиняясь дремавшим в крови инстинктам. Свежая «тройка», особенно если он только с поверхности, скорее всего, напуган и голоден. Не самые благоприятные факторы, когда хочешь видеть в нем собеседника.
Собеседника… Маан мысленно рассмеялся, представив себе двух старых чудовищ, обменивающихся воспоминаниями о славных былых деньках.
А еще он, хоть и пытаясь отогнать от себя эту мысль, думал, что незваный гость, должно быть, может оказаться сильнее него самого, если дело вдруг дойдет до схватки.
Ранение, оставленное Геалахом, было слишком серьезно, чтобы его можно было когда-нибудь залечить. Пуля пробила позвоночник в тот момент, когда тело на большую часть оставалось человеческим, уязвимым.
Маан привык надеяться на свою силу и животную мощь тела, но понимал и то, что случись драке, он наверняка будет уступать своему более здоровому сопернику.
Никто никогда не видел схватки Гнильцов, но чутье говорило — такое возможно.
Он всегда был осторожен, об этом твердила Кло, это замечали сослуживцы, это ценил Мунн, да и сам он привык считать себя человеком, придерживающимся разумной предусмотрительности и, быть может, именно потому ставшим начальником одного из лучших отделов Контроля.
Джат Маан давно уже не был человеком, но рисковать не стал и теперь. Нерешительно топчась на окраине Края Мира, размышлял, как лучше всего поступить в этой ситуации.
Жалко было оставлять знакомые места, которые он научился ценить, обильную пищу и приятные мелочи, вроде ванн из ржавой воды. Но надо было оценивать свои шансы трезво. Как бы ни был настроен гость, лучше было уклониться от знакомства с ним.
Видит судьба, он достаточно повоевал на своем веку и оказался здесь не затем, чтобы опять искать боя.
Хватит с него.
У Маана в запасе, верно, совсем немного времени, может быть месяц, а то и того меньше, и, если он погибнет сейчас, все, через что прошел до этого, окажется напрасным.
«Удачи тебе, неведомый собрат, — сказал Маан мысленно, — Оставь себе этот клочок камня, если он полюбился тебе. Я найду уголок не хуже. У меня впереди много дней пути. Оставайся здесь, приятель. Залечивай раны, ешь и отдыхай. Пусть мы никогда не встретимся с тобой».
Он развернулся и пошел обратно, оставляя Край Мира за спиной.
Время показало, что его тактика была верной.
Больше он не встречал знакомого следа, и сделал вывод, что второй Гнилец если и движется, то в другом направлении, и почувствовал себя спокойнее, поняв, что их пути не пересекутся.
Иногда даже двое уставших чудовищ могут не найти общий язык.
Маан вернулся в центральные секторы. Некоторые места были ему уже знакомы, иные встречались впервые. Он прошел Свистящим Водопадом, где десятки ревущих труб сбрасывали в непроглядную темень опреснителя свои длинные пенные языки.
Видел Плато Одинокого Скелета, чьей единственной достопримечательностью были заплесневевшие останки человека, облаченные в комбинезон рабочего, пролежавшие тут, должно быть, не один год.
Забирался в Зеленый Тоннель, несущий свои смрадные воды с такой силой, что его едва не раздавило внутри.
Лежал, приходя в себя, в Дьявольской Каменоломне, еще хранящей следы свежих обвалов, похожей на город после бомбежки.
Его мир был огромен и многообразен. По сравнению с ним, жилые секторы поверхности, оставшиеся в памяти Маана однообразными пыльными симметрично-правильными нагромождениями одинаковых домов, были зеркальными отражениями друг друга.
Этот мир таил в себе множество опасностей, часть из которых Маан сознавал с изрядным опозданием. Мир не собирался приветливо встречать пришлых с поверхности, но для тех, кто готов был понять его, влиться в него, он обращался радушным хозяином.
Давал кров, пищу и место для сна. Предупреждал об опасностях. Надо было лишь слушать его и быть начеку. Он обещал целую вечность, проведенную между камнем и водой. А больше Маан ничего от него и не ждал.
В пути встречалось много находок, не представлявших для Маана практической ценности, на которые он смотрел мимоходом, как скучающий турист на приевшиеся экспонаты провинциального музея.
Мертвецы попадались редко, их запах был слышен издалека, и Маан заранее морщился. Обычно это были рабочие, путь которых оборвался здесь по неведомой причине.
Порой он находил скелеты с раздробленными костями, как правило, близ сорвавшегося со свода валуна или вырвавшейся из креплений стальной балки. Скучная, обыденная смерть. У таких Маан даже не останавливался.
Иногда встречались тела без видимых повреждений. Кого-то уложила болезнь или голод, кто-то упал, сорвавшись с узких мостков, и захлебнулся в мутной жиже.
Однажды, преодолев массивный каменный завал в старой неширокой ветке, Маан обнаружил целое кладбище — восемь тряпичных свертков, из которых щурились пустыми удивленными глазницами черепа. Должно быть, здесь случилось что-то экстраординарное — например, утечка газа.
Маан задерживался у останков, но не для того, чтобы почтить их память — они были безразличны ему, как безразличен выщербленный камень и протекающие трубы.
Он думал, что эти люди зря полезли сюда, в его подземный мир. Человек всегда чересчур самонадеян, упрям, напорист. Рвется туда, где с вероятностью в девяносто процентов погибнет, и обычно умирает, успев перед этим оставить какой-нибудь очередной нелепый след своего присутствия.
Когда-то человек поднял голову, увидел на небе Луну, и с той минуты решил овладеть ею, покорить, подчинить себе. Слишком явное искушение для вечно беспокойного человека, навязчиво маячившее перед глазами.
И он дорвался до Луны, засидев ее, как муха, отметинами своих визитов, проник в ее недра, с мясом вырывая неподходящие ему куски, погубил десятки тысяч своих соплеменников, положив их кости в фундамент своей будущей великой пирамиды. Огромного защитного купола, сакрального сооружения планетарных масштабов, чьим основным предназначением была демонстрация неудержимого, всесокрушающего упорства.
Планета, практически не содержащая в себе полезных ископаемых, или имеющая их в той форме и на такой глубине, что добыча их неосуществима в течение еще нескольких веков. Не обладающая атмосферой, плодородной почвой, естественной гравитацией.
Человеку не нужна была Луна, но, не покорив ее, он бы не смог называть себя более человеком. И он устроил самую самоубийственную, нелепую и бесполезную авантюру в своей истории, назвав ее Большой Колонизацией.
Маан находил эти куски Большой Колонизации, ее гниющие остовы, но осматривал их скорее с интересом археолога. Ведь сам давно был иным биологическим видом.
Однажды он обнаружил в тупиковом, занесенном пылью, штреке, останки Гнильца — самую необычную свою находку. Это было в глухом закоулке Рощи Цикад, где все было заставлено бесконечными стойками с железными ящиками, издававшими сутки напролет монотонный металлический стрекот. Должно быть, какая-то автоматическая дублирующая точка.
Он увидел странную находку и сразу понял, что это. Узкое и длинное, как у термита, тело, было высохшим, хрупким на вид. От него осталась одна полупрозрачная оболочка, замершая в странной позе посреди заставленного оборудованием тоннеля.
В свое время Гнили пришлось прилично поработать над ним, отрезая лишние куски и перекраивая заново: Маан мог различить остатки ребер, превратившиеся в узкие хитиновые пластины на боках, атрофированные зачатки ушных раковин, удлинившиеся острые пальцы.
«Тройка» — определил он. Но это был не его таинственный спутник, вторгшийся в Край Мира: тело пролежало здесь долго, несколько месяцев. Над ним уже успели потрудиться крысы — задняя часть была изъедена и выпотрошена. Смерть от старости?
Маан быстро нашел причину — он догадывался, где искать.
У мертвого Гнильца не было ни рта, ни иных отверстий, способных служить для подачи воздуха, а вот легкие были, Маан видел их в глубине матового тела.
Там, где когда-то был рот, остался грубый рваный шрам. Из-за этого и без того жуткое лицо мертвого Гнильца, с его раздувшимися, затянутыми желтой пленкой глазами, казалось ухмыляющимся.
Но вряд ли ему было весело в его последние минуты. Кожа на горле висела лохмотьями, прежде здесь, видимо, зияли глубокие раны. Он нанес их сам — его поза и положение лап указывали на это.
«Самоубийство, — хохотнул Маан, с трудом отводя взгляд от этого глупого памятника чьей-то нелепо закончившейся жизни, — Гниль всегда разбиралась в черном юморе».
Она лишила его дыхательных путей, но позабыла, что тело, пусть и измененное, все еще нуждается в кислороде. Сложно определить, была ли такая забывчивость случайной. Несчастный, должно быть, мучился долго, раз ему хватило времени разорвать собственное горло — раньше так, говорят, поступали отравленные газами в окопах древних войн.
На его месте мог оказаться и сам Маан. Но Гниль сберегла его, взяла под свое крыло, выходила от ран и наделила всем необходимым для жизни здесь.
Пожалуй, он, и верно ее любимчик. Вероятно, Маан заслужил ее особое расположение. А может — была и такая, еще более глупая мысль: Гниль с пристальным вниманием относилась к тому, кто долгие годы был «нулем», искусственным антителом.
Трудно судить об образе мышления болезни.
Он миновал Рощу Цикад и углубился дальше, в неизученные земли. Маан не собирался хоронить останки или совершать еще какие-нибудь действия. Гнильцы свободны от морали или религии, им ни к чему тратить время столь бесполезным способом.
Маан прошел через Мертвый Лес, полный бетонных столбов и обрывков проводов — вероятно, здесь планировали начать строительство, но так и не приступили.
Отдыхал на берегу Моря Без Цвета, где воды было так много, что казалось даже невероятным, как в природе может существовать что-то подобное.
Охотился на крыс в Красной Пустыне, оставшейся с тех времен, когда мусор еще не перерабатывали, а сбрасывали на свалки.
Не испытывая скуки, но постепенно, день за днем обходя свои владения, Маан стал ощущать подобие тоски. Он, являясь полностью самодостаточным и снабженным всем необходимым для жизни, начал смутно чувствовать нехватку чего-то, что не было насущным, но чье отсутствие он давно ощущал.
Одиночество.
Смешно.
Маан был существом, для которого любое общество невозможно изначально. У чудовищ не бывает компании. Плотоядные монстры не нуждаются в собеседниках. Он сознавал это, но не мог полностью выгнать из головы досаждающее чувство.
Любой Гнилец, встреченный им здесь, представляет серьезную опасность, подобная встреча, скорее всего, обернется схваткой двух диких зверей или же бегством одного из них. О чем можно говорить с выжившими из ума?..
Про общение с человеком Маан даже не думал. Это было не только глупо, но и смертельно опасно. Любой, увидевший его, попросту рухнет без чувств. А после — приведет с собой ребят Мунна. А Маан не собирался рисковать жизнью из-за такой ерунды.
Он разговаривал сам с собой, постепенно привыкнув к этому. Здесь у него не было иных собеседников.
Гнильцам не нужны компаньоны.
Маан миновал Гниющее Ущелье и собирался двигаться в обратном направлении, упершись в Сырую Долину, в которой уже не раз бывал.
Неподалеку находилась сильная течь во вспомогательной магистрали, оттого в Сырой Долине всегда было влажно, местами встречались целые озера, собравшиеся в низинах, на берегах которых росли комки серых грибков.
Здесь было симпатичное, но скучное место, Маан заходил сюда изредка, если его путь пролегал неподалеку, но надолго никогда не оставался. Забирался в воду, блаженно отфыркиваясь, лежал там некоторое время, уйдя с головой под поверхность, потом выбирался и шел дальше. Задерживаться он не видел смысла. Его ждал целый неизведанный мир.
Но оказавшись здесь сегодня, он сразу почувствовал резкий, обращающий на себя внимание, запах. Дым. В самом этом запахе не было ничего странного, здесь, под землей, возгорания хоть и изредка, но случались.
Как-то раз Маану пришлось пробираться через объятую огнем силовую подстанцию, где, вероятно, случилось короткое замыкание. Там все плавилось, гудело от жара, искрило…
Маан едва не потерял сознание, оказавшись в этом проклятом пекле, и трижды поблагодарил судьбу, когда убрался оттуда — по тревожному сигналу, несомненно, вскоре должны были прибыть пожарные с поверхности.
Но чаще, причина дыма оказывалась более прозаичной. Неспешно тлела где-то изоляция, раскаленная перегревшимся предохранителем или забившееся пылью и землей реле расплавляло собственные внутренности.
Дым не тревожил Маана, но заставлял насторожиться, как и любое отступление от привычных ему событий подземного мира.
Звери не любят неожиданностей, всегда подозревая за ними опасность.
В этот раз дым был другой, более резкий, тягучий. И Маан моментально сообразил, что дело не в старом предохранителе.
Конечно, разумнее всего было бы развернуться и уйти обратно в Гнилое Ущелье — в его узких тропах Маан мог скрыться от любой опасности, в каком бы виде она ни явилась. Но он впервые нарушил заведенные давным-давно правила.
Должно быть, сказывалось одиночество, подтачивавшее его изнутри твердым острым кремнем. Маана щекотало любопытство. Что-то вторглось в его края, но это был не Гнилец, иначе он сразу ощутил бы его запах.
Что-то другое.
Красться по Сырой Долине было легко, даже с его весом и габаритами. Маан бесшумно скользил брюхом по влажной глине, то ныряя с головой в глубокие лужи, то по-крокодильи выбираясь из них. Он двигался так плавно, что вода не издавала всплеска. Характерно для старого опытного хищника. А Маан уже считал себя опытным.
Кроме того, он был в этих местах так свободен и уверен, точно родился здесь целую жизнь назад, а город на поверхности был лишь болезненным видением, посетившим его.
Люди. Он услышал их голоса, но, против обыкновения, не затаился. Странный знак. Люди редко заходили так глубоко, к тому же им нечего было делать в Сырой Долине, где время заботливо стерло почти все следы присутствия им подобным.
Неужели кто-то решил разрабатывать старое, заброшенное направление? Тогда здесь уже был бы слышен рев тяжелой техники, скрежет многометровых буров, вгрызающихся в горную породу, окрики рабочих.
Маан распознавал другие звуки — не очень громкого разговора на несколько голосов. Какая-нибудь инспекция?..
Это показалось интересным, и Маан забыл о своих обычных опасениях. Он был уверен, что там беседуют не люди Контроля — не ощущалось никаких признаков «нулей». А Мунн никогда бы не послал под землю одних Кулаков.
«Не иди, — сказал голос, его единственный собеседник на протяжении долгого времени, — Не будь дураком. От человека нельзя ждать ничего хорошего, он принесет тебе только беду, неважно каким путем. Развернись и ступай. На твою жизнь хватит интересных находок».
Но было еще что-то, кроме вечно тревожного чувства опасности, нечто, заставившее его остаться на месте. Сейчас его отчего-то потянуло к людям — захотелось посмотреть, как они выглядят — живые, а не желтые скелеты. Услышать их речь. Вспомнить, что такое разговор.
«Жизнь, видно, мало тебя поучила, — сказал голос, — Но, по крайней мере, теперь не осталось сомнений, действует ли то, что ты называешь разумом».
Маан не ответил ему.
Голоса доносились из бокового штрека, ныряющего вниз и петляющего между огромных валунов. Колебания звуковых волн, изломанные отражениями от мягких стен, не дали Маану полного представления о том, что там происходит, но он разобрал, что людей, в любом случае не больше пяти.
Странная инспекция.
Осторожно, держась под прикрытием камня, Маан начал скользить в ту сторону.
Только посмотреть. И назад, в безопасность. Лишь узнать, кто осмелился зайти так глубоко.
Продвигаясь все ближе, стараясь не издавать шума, Маан искал удобное место для остановки, достаточно близкое, чтобы увидеть людей, но, тем не менее, на расстоянии, чтобы не быть случайно обнаруженным.
Такое нашлось быстро: это был технический проход или даже лаз, у стены широкого коридора, ведущего к незваным гостям. Лаз был тихим, спрятанным за цистернами-отстойниками, и нашел он его лишь случайно, всматриваясь в колебания акустических волн.
Скорее всего, это был один из бесчисленных технических лазов, которыми была пронизана система централи. Там было тихо и темно, как в склепе, и сходство лишь усиливалось, благодаря клочьям паутины и пятнам лишайника.
Должно быть, раньше его использовали для сообщения между двумя участками системы водоснабжения — он был достаточно широк, чтобы через него могла пройти платформа электровагонетки, но его состояние указывало на то, что он был очень давно заброшен.
Маан исследовал его недолго, прошел не дальше метров двадцати. Этот ход имел протяженность не менее полусотни метров и вел куда-то в недра Сырой Долины, но в этот раз Маан воспользовался им только как убежищем.
Их оказалось не пятеро — четверо. Одна женщина и три мужчины. Даже используя свое острое, приспособленное к сумраку, зрение, Маан не смог бы их различить, но помогло обоняние, чутко разбиравшее особенный для женского тела запах выделений.
То, что это не рабочие и не инспекция, было очевидно. Даже самый неопрятный, заляпанный грязью комбинезон, не обратится такими лохмотьями, кои обнаружились на странных гостях. Они были облачены в настоящее тряпье, под которым можно было различить нездоровую, с желтоватым отливом, кожу.
И сами эти люди были больны, больны давно и безнадежно — постоянно хлюпали, хрипели, кашляли и издавали множество звуков, которые обычно не производит здоровое тело.
Волосы обратились грязными нечесаными клочьями, но вряд ли это беспокоило кого-то из них.
Маан сразу понял, кто перед ним, что не составляло труда: внешний вид и поведение говорили сами за себя.
Деклассированные. Лишенные социального статуса. Преступники, которым общество отказало вправе называться его частью. Самые жалкие и беспомощные обитатели трущоб, ходячие мертвецы, жизнь в которых теплилась только по странной прихоти судьбы.
Они часто занимают разрушенные дома и старые коммунальные линии сообщения — как и Гнильцы, они пытаются забиться в щели, найти себе хоть какое-то убежище. Неудивительно, что, вскрывая очередное «гнездо», инспекторы в первую очередь встречали их — перепуганных до одури, копошащихся в грязи, ослепленных мощными прожекторами, увечных.
Как и Гнильцы, они были социальными паразитами, ведущими свою невидимую жизнь под покровом темноты. Но никому до них не было дела — фактически их даже не существовало.
Сгрудившись вокруг крохотного чадящего костерка, сооруженного, вероятно, из обрывков изоляционного волокна и пластиковых панелей, люди варили что-то в котелке, судя по запаху — похлебку из местных грибков. Выросшие в темноте, бледные и длинные, как плоские черви, те слабо насыщали.
Но вряд ли эти люди умели добывать себе в пищу что-либо еще, так же легко и сноровисто, как Маан.
Деклассированные общались между собой хриплыми визгливыми голосами, но Маан не мог почти ничего разобрать из сказанного: они использовали собственный язык, состоящий из понятных только им слов, уличного арго, для него, почти забывшего звучание человеческой речи, казавшийся тарабарщиной.
В них сидел страх, и Маан ощущал его запах так же легко, как смрад давно не мытых тел и зловонного гноя их язв. Они боялись всего вокруг, неосознанно жались друг к другу, говорили приглушенно, почти шепотом, двигались резкое, прерывисто.
Маан вспомнил, что их глаза предельно несовершенны, как и у прочих людей, они видят лишь клочок вокруг себя, все остальное тонет для них в кромешной тьме, нарушаемой зловещими шорохами, скрипом изношенного оборудования и шелестом осыпающейся земли.
Это был чуждый им мир, они чувствовали себя здесь неуютно, как воры. По сути, с точки зрения закона, деклассированные и были ворами — проникнув сюда, они совершили преступление, цену которого должны были знать изначально. Скорее всего, жандармы перестреляли бы их как крыс. Но здесь неоткуда было взяться жандармам.
Маан затаился, наблюдая за ними. Движения человеческого тела едва ли не завораживали его, как танец лепестков огня.
Постепенно он стал различать их.
Самому взрослому было лет сорок, но тот выглядел глубоким стариком — ссохшаяся кожа, свисавшая с пожелтевшего лица такими складками, что казалось удивительным, как она не сползла с костей черепа напрочь.
Лишенные окраски глаза, выцветшие, точно под ослепительным солнцем, смотрели резко и настороженно. Такие умеют замечать опасность. Кажется, старик был здесь главным, вожаком этой крохотной группы, остальные слушали, когда он говорил, и старались не перебивать.
Мужчина помоложе, возможно, был его сыном. В чертах их лиц было что-то одинаковое. Но внешность многих оборванных, долго голодавших и больных людей можно назвать схожей.
Этому было лет двадцать или около того — ранние тяжелые морщины мешали разобрать возраст. По его лицу постоянно блуждала улыбка, но какая-то кривая, заискивающая, беспомощная.
По сравнению с обычным человеком с поверхности он выглядел заморенным — провалившаяся грудная клетка, распухшие в суставах руки и ноги, лающий кашель — но здесь представлял собой первый и основной рубеж обороны. Единственным вооруженный, держал постоянно в руках грубое короткое копье, состоящее из прута и отточенной стальной пластины на конце.
Это было нелепо — от кого здесь отбиваться, от крыс?.. Но для подобных людей, вероятно, подземный мир казался воплощением нависшей над головой опасности. И Маан мог их понять.
Третий был калека — когда он поднимался, опираясь на палки, было видно, что у него не хватает ноги ниже колена. Может, потерял ее еще в юности, сожранную болезнью, или уже здесь, наступив на оголенный провод, угодив в расщелину.
Скорее всего, первое: даже с одной ногой, двигался он довольно ловко. Помимо этого, был заметно горбат. Говорил мало, предпочитая слушать из темноты, почесывал нос, сплевывал в огонь.
Женщина казалась не такой болезненной, как остальные, похоже, ее деклассировали относительно недавно. Когда-то она, должно быть, была красива: черты ее лица были тонки и даже не лишены некоторого изящества.
Но с тех пор жизнь явно ее не баловала — глаза провалились, сделавшись серыми и испуганными, челюсть, в противовес, выступила вперед, обнажив обломанные осколки передних зубов. Кожа походила на древний, готовый разлететься прахом от неосторожного прикосновения, пергамент.
Деклассированные говорили, прихлебывая свое варево, и Маан постепенно начал их понимать. Они звали друг друга не именами, а кличками: Хромой, Карла, Щипчик, Схвалень.
Маан дал им прозвища проще: Калека, Сероглазая, Старик и Улыбчивый.
Из их разговора Маан не узнал ничего интересного — они обсуждали давно прошедшие события, негромко переругивались, спорили по пустякам и грубо шутили.
Но Маан был обучен терпению, он мог оставаться без движения много часов подряд, не выдавая своего присутствия. Однажды, страдая от жестокого голода, он два дня ждал, замерев, когда крыса высунется из своей норы.
Вскоре Маан начал что-то понимать. Они действительно оказались под землей недавно, дней десять назад. Нашли заброшенный старый технический лаз в каких-то развалинах и решились залезть вглубь, на свой страх и риск.
Их было шестеро, но двое погибли уже здесь — один сорвался, окончив жизнь на проткнувших его тело штырях, другой сунулся выдернуть кабель из какого-то распределительного щитка и быстро превратился в груду обожженных, покрытых сгоревшими тряпками, костей.
Погибших почти не вспоминали — думали о живых. В этом отношении мораль деклассированных бродяг не отличалась от его собственной.
Брели в потемках, используя несколько самодельных фонарей и примитивный набор для преодоления препятствий — палки, веревки, крючья. Питались в основном похлебкой изо мха и лишайника; поймать крысу считалось редкой удачей.
Сложнее всего было с водой, и Маан немало этому удивился, пока не вспомнил, что для слабого человека, особенно в таком состоянии, сломать водоносную трубу из легированной стали — сложная, едва ли преодолимая, задача.
Поэтому, найдя вход в Сырую Долину, с ее полными тяжелой черной воды лужами, бродяги решили остановиться здесь на несколько дней.
Бездомные ничем не угрожали Маану, и он понимал это. Они даже бессильны увидеть его, не то, что причинить какой-то вред своим примитивным оружием. И сядь Маан рядом с ними, на расстоянии вытянутой руки, они и тогда не заметят его.
Деклассированные никогда не поднимут тревогу — скорее всего, Кулаков и жандармов они боятся куда как больше Гнильцов, которых, должно быть, не единожды встречали в развалинах и руинах. И эти люди даже не объедали его — не хватало сноровки добыть столько пищи, чтобы нарушить баланс.
«Мы похожи, — подумал он, продолжая разглядывать их, — Хотя и бесконечно далеки друг от друга. Я чудовище, которое не способно существовать в обществе. Они — его мусор, выброшенный в пропасть. Мы живем в ином мире, зная, что наверху нас ждет только смерть, и не испытывая иллюзий. Отбросы цивилизации, социальные паразиты. Да, пожалуй, если кто-то и способен меня понять, так это они».
Маан осекся. Опасная мысль. Ведь не думает же он, что…
О, дьявол.
«Ну, попробуй сунуться к ним, — сказал голос, откровенно забавляясь, — Давай же. Открой пасть и выдай: я Джат Маан, Гнилец двадцать шестого социального класса. Наверняка это будет весело. Они все рехнутся со страху».
«Это все проклятая человеческая часть, — ответил ему Маан, — Ей этого не хватает. Я ведь не говорил ни с кем уже целую вечность. Слышал, в старые времена люди, выброшенные на необитаемый остров в одиночестве, быстро сходили с ума. Я чувствую себя так же. Я не хочу рехнуться».
«Посмотри в зеркало, если найдешь его здесь — и сразу поймешь, насколько велика твоя человеческая часть, дружище…»
«Я не собираюсь делать поспешных поступков. Пока я просто наблюдаю».
«А потом ты совершишь какую-нибудь глупость, по своему обыкновению».
«Возможно».
Ошибку он совершил уже тогда, когда, обнаружив людей, не сбежал. Человек — всегда скверный знак.
Маан остался наблюдать. Следующие несколько дней он почти не отлучался от облюбованной позиции, благо фонари бродяг были совсем маломощные. Лишь изредка позволял себе поймать и задушить крысу, чтобы не мучиться голодом, потом возвращался.
Он наблюдал за людьми так, словно они были его домашними питомцами, забавными и необычными. Люди, боящиеся темноты и неизвестности, редко покидали свою пещерку, где обычно спали, а если выходили за водой и лишайником, то не меньше, чем втроем, медленно, неуклюже и громко преодолевая препятствия, которые для Маана давно были смехотворны.
Ничего особенного они не делали. Готовили нехитрую снедь, ели, латали остатки одежды, негромко беседовали, иногда даже пели. Чем дольше Маан смотрел на них, тем больше вспоминал собственное прошлое — то время, когда был человеком и считал себя таковым. Они были разительно непохожи на него, но в то же время Маан не мог отделаться от мысли, что в них больше общего, чем он согласен признать.
«Я мыслю, как человек, хотя и не всегда, а значит, во мне осталась его часть. Этой части больше не нужен воздух или вода, но ей необходимо то, что делает человека человеком. Может быть, если я найду это — почувствую себя лучше».
Внутренний голос молчал, позволяя действовать, как заблагорассудится. Он не собирался участвовать в этом посмешище.
Маану понадобилось много времени, чтобы осмелиться. Но, сделав это, он и в самом деле ощутил минутное облегчение. Главное — принять решение, пусть даже вздорное и глупое.
Он начал действовать предельно осторожно, как и всегда. Никаких резких движений и странных звуков. Подойдет к ним, не таясь, не прячась, как простой человек к сидящей вокруг огня компании. И поздоровается.
Маан не знал, осталась ли способность членораздельно изъясняться на человеческом языке, его толстая шея, усеянная в несколько рядов спрятанными зубами, могла производить много звуков, но ни один из них не был похож на речь.
Ему придется рискнуть.
Даже если окажется, что он нем, есть много способов, с помощью которых разумные существа могут понять друг друга. При условии, что настроены на контакт. Никто не ждет от чудовища, что оно заговорит с тобой о мире.
Но Маан убедил себя, что, действуя осторожно и всячески подчеркивая мирные намерения, он быстро справится с паникой, которая, несомненно, последует за его эффектным появлением.
Пусть Маан чудовище, но он попробует вспомнить, что это такое — быть человеком. И если окажется, что несмотря на его ужасную оболочку, эти люди признают его равным себе, то человеческая часть и в самом деле осталась в нем неповрежденной, хоть и страшно изувеченной.
Это будет означать, что его зовут Джат Маан, и он нечто большее, нежели крадущийся в темноте Гнилец третьей стадии.
Настоящее сумасшествие.
Но разве это не истинное свойство человека — совершать безумные поступки, когда в этом нет никакой нужды?..
Маан начал приближаться к людям. Он перестал скрываться, двигался, как обычно, и земля под ним немного вздрагивала, когда в нее вонзались его шипастые руки.
Запах человека и огня стал так силен, что тело против его воли напряглось, зашевелились беспокойно зубы. Маан сумел подавить это проявление зверя. Он шел не на бой, он шел как равный к равному.
Люди не замечали его, пока Маан не подошел так близко, что видел их в мельчайших деталях. Как и прежде, они сгрудились вокруг своего крохотного костерка, не замечая ничего дальше собственного носа.
Типично для человека — проявлять беспечность даже перед лицом опасности. А Маан определенно являл собой угрозу и, возможно, самую страшную в этом мире.
Под конец он едва не струсил. Когда до костра оставалось совсем немного, может быть метров десять, на какое-то мгновение замер, пересекая черту, за которой не было возврата. Все его тело бунтовало против этого безрассудства. Маан точно пытался засунуть руку в полыхающий огонь, не обращая внимания на предупреждающий вой инстинкта.
Самоубийство — вот что это такое.
Потом они заметили его.
Должно быть, сперва им сообщило о его приближении сотрясение камня под ногами. Женщина вдруг напряглась, стала настороженно озираться.
— Што такэ, Карла? — наречие уличного сброда резануло слух.
— Там, там! — она начала показывать пальцами в темноту, — Чуешь? Земля…
Напряглись и остальные.
— Варганит… — прислушался Калека озадаченно, — Верно, земнотрус, а? Не бежать бы нам отсюда?
— Не страшите, — успокаивающе протянул Старик, — Спокойнее, братья. Один раз похоронили, второму не бывать.
Маан вступил в круг света. Осторожно, выдвинув лишь голову, грудь и руки, чтобы не напугать людей своим огромным телом. Но и без того, эффект оказался достаточно силен.
Первым его увидел Улыбчивый. Безвольно висящая, подобно тряпке на губах, ухмылка вдруг окостенела, стала бледной. И глаза, смотревшие на выступающего из темноты Маана, стали двумя обточенными подземной рекой камешками, гладкими и ничего не выражающими.
— Братья… — пролепетал он своим полупарализованным ртом, — Ой, братья…
Теперь главное было — заговорить, чтобы хоть отчасти унять их страх. Маан давно продумал свои первые слова, но, открыв рот, обнаружил, что произнести их будет непросто.
«Не беспокойтесь, — хотел было сказать он, — Я не причиню вам вреда. Послушайте меня».
Но слова, так просто и гладко рождавшиеся внутри, выбирались наружу изувеченными, перетертыми его многочисленными зазубренными зубами.
— Не… Не причиню… Не причиню… Меня…
Он слишком давно не говорил вслух. Привычка мыслить по-новому привела к тому, что у него образовался разлад между мозгом и языком, точно оборвался соединяющий их провод.
Люди закричали. Они повскакивали с мест, словно снесенные порывом могучего ветра, но бежать им было некуда — Маан перегородил единственный выход из небольшой пещеры.
Страх, овладевший ими, был той силы, что стирает напрочь мысли и делает ноги непослушными. Слишком большое испытание для их нервов.
Старик гримасничал, как парализованный, лицо его было совершенно сумасшедшим. Глядя в его глаза с ужасно расширившимися зрачками, можно было подумать, что его хватил удар.
Улыбчивый, бледный как глина, и такой же мягкий, прижался спиной к стене, выставив перед собой свое жалкое оружие. Он не представлял опасности.
Калека упал на пол, силы оставили его, он дрожал, тщетно пытаясь опереться на свои самодельные костыли.
Сероглазая сжалась, обхватив себя за колени. Может, она надеялась, что так, явившееся из вечной ночи отвратительное чудовище, проглотит ее сразу, не станет пережевывать жуткими, выпирающими из пасти, зубами.
Маан ощутил что-то похожее на укол стыда.
«Окажись я на их месте полгода назад, сам бы наделал в штаны, даже если бы под рукой оказался пистолет, — подумал он, не предпринимая никаких действий, чтобы не напугать бродяг еще сильнее, — Да здесь, и верно, легко свихнуться от ужаса».
Он не знал, как выглядит в деталях, но имел достаточно верное представление о своем теле. Такое может вогнать в дрожь даже закаленного инспектора Контроля с многолетним стажем.
— Мир. Я мир. Маан. Не причиню вреда вам, — в его голосе не сохранилось ничего человеческого, но, как ни странно, при этом он говорил вполне членораздельно и ясно.
Маан вдруг вспомнил Гнильца в развалинах стадиона, его огромное тело, похожее на ствол дерева. Тот тоже изъяснялся странным языком, сперва кажущимся хаотичным нагромождением перетекающих друг в друга слов.
— Я пришел. Мир. Опасность нет. Никогда нет. Успокойтесь. Бояться нет.
У Маана не было легких, ему приходилось набирать воздух в пасть, оттого фразы получались очень короткими, рубленными — насколько его хватало. Выходило беспомощно и жалко, но это был единственный способ, которым он мог общаться. Не высекать же, в самом деле, буквы в камне…
— Гнилец, — выдохнул старик, глядя на него во все глаза, — Г-гнилец.
— Маан. Бояться нет, — повторил Маан. Собственное косноязычие раздражало его, — Мир.
Наконец, они поняли, что он не собирается нападать. Но, кажется, все еще пребывали в состоянии глубокого шока.
Улыбчивого трясло, как в лихорадке, Калека пытался отползти, забыв про костыли, Сероглазая смотрела на него ледяным пустым взглядом.
Они были всего лишь людьми, и сейчас перед ними находилось то, страшнее чего нет на всей планете. Настоящий живой Гнилец. Чудовище. Порождение ночного кошмара.
Это заняло много времени. Маан стоял неподвижно, припав к земле и склонив голову, чтобы казаться ниже. Эта поза виделась ему унизительной, в присутствии четырех объятых страхом людей, но человеческая психика гибка и обладает способностью приспосабливаться к любой, даже неординарной, ситуации. Состояние шока не могло длиться вечно.
Старик был самым опытным из них и пришел в себя первым.
— Слуш, братья, — воззвал он, приподнимаясь, — А тварь-то, мается мне, не голодна. Смелее.
— Голодна или нет, а зубами клацнет и надвое разделит, — сказал опасливо Калека, — Глядь, зубы-то…
— Мир. Пришел. Маан. Я.
— Да он, сдается, не спешит. Эй ты! — у Старика дернулась морщинистая щека, — Не тронь нас, понял? Какая пакость… Карла, не дрожь. Поднимайся. Вишь, он смирный.
— Это Гнилец! — взвизгнула Сероглазая Карла, — Спустились сюда на свою погибель… Не двигайся! Набросится и в клочья порвет!
— А ну как не порвет… Говорю тебе, смирный.
— Не бывает такого, шоб Гнилец — и смирный. Страх какой…
— Бывает, говорят, — осторожно сказал Калека, поднимаясь и не сводя с Маана испуганного водянистого взгляда, — У меня прежде знакомец был, в Контроле служил. Рассказывал всякое. И, будто бы, бывают и смирные. У них, когда в голове все перемыкает и мозг гниет, всякое случается. Кто-то с целый дом вымахает, зубы с руку, а ума нового не нажил, так ему хоть голову в пасть суй…
— Этому засунешь…
— Ты на морду не гляди, Щипчик. Сам знаешь, был бы настоящий Гнилец — сожрал с потрохами, только косточки бы скрипнули… А этот зыркает, стоит. Да и бормочет что-то, чул?
— Как не чуть. Меня морозом по шкуре прошкрябло, как он пасть открыл. Только, думаю я, не настоящее это.
— Это еще как — не настоящее?
— Мозга у него нет, у Гнильца этого, — пояснил Калека, — Ясно? Ты не слушь, что он бормочет, он с того бормочет, что голова отсохла. Повторяет, что попугай, без умысла. Мысленная остаточность в нем, но пустая, как по привычке. Мож, думает, что человек еще…
— Человек! — Сероглазая истерически засмеялась, даже задрожала, — Человек!..
— И то бывает. Глядь, как на нас зыркает. Видать, шкура отросла, а с мозгами не вышло.
То ли Хромой и в самом деле был убедителен, то ли неподвижность Маана сыграла роль, но люди, кажется, отошли от испуга. На Гнильца теперь глядели с опаской и отвращением.
— Я мир. Бояться нет, — нужные слова все не находились, не могли выбраться, — Бояться нет…
— Значит, говоришь, не тронет? — уточнил Улыбчивый, немного осмелев, даже вспомнил про копье, зажатое в руке.
— В жизь не тронет, — убежденно ответил Калека, — Знакомец, в Контроле служил, своими ушами… Этот Гнилец снаружи грозен, а на деле, должно быть, смирен, как теленок. Его, может, и крыса загрызет, он и пикнуть не сумеет.
— Во как, — Улыбчивый почесал в затылке, — Маешь смысл, наверно. А меня страх до самых кишочек сперва пронял. И подходит же как человек чисто… В глаза смотрит, говорит…
— Тоже мне — говорит… Беседу шоль вести с ним желаешь? А гляди, — Калека повернулся к Маану и, хотя в глазах его, на скользком дне плавал страх, заговорил, стараясь держать голос ровно, — Здравствуй, рожа облезлая. Что зыришь? Огня не видел, Гнилец поганый? Откуда ж тебе огонь видеть, дрянь? Жрешь, небось, нечистоты одни, как крыса смердячая. Верно? Ты глядь, как зыркает, аж душу холодит… Не знал бы, что это скотина бессловесная, напугался бы до одури. Ну и отвратная же у тебя харя, братец, ничего поганее не встречал. Желудок воротит, как узришь такое.
Маан напряг шею так, что даже заскрипело. Дело принимало совсем другой оборот.
«Ну, как тебе социум? — спросил голос, явно наслаждаясь, — Пообщался? Смелее, ведь это к ним тебя тянуло столько времени? Смотри, это и есть твои собратья по биологическому виду. Ты сохранил им верность, даже потеряв свое прежнее тело. Чувствуешь родство?».
— Бояться нет, — медленно сказал Маан, пытаясь вложить в скудный запас слов все, о чем в этот момент думал, — Я мир.
— Видишь? — Калека довольно засмеялся, — Вот как с ним беседовать. Чисто попугай какой. Говорю же, нету мозга в нем, только видимость, морок. Ходить может, да пасть открывать. А сам беззащитен, как котенок какой.
— Это оно выглядит так, — сказал Старик, — Только я б на твоем месте не сильно-то…
— А запросто, — Калека вдруг вытянул желтоватую, раздутую в суставах, руку, — Глядь, Щипчик.
Маан понял, что собирается сделать безногий. А может, тело его осознало. Оно напряглось, натянув стальные тросы мышц, изготовилось, налилось силой. Это тело принадлежало не человеку, и оно не разбиралось в человеческих взаимоотношениях. Только делало то, что умело.
Ужасным напряжением воли Маан заставил его остаться в неподвижности.
Если ты называешь себя человеком, докажи, что человек. Тот, кто способен идти на уступки. И терпеть, если это необходимо для достижения цели.
«Я докажу, — упрямо подумал Маан, чувствуя, как тень скользит по его лицу, — Я выдержу».
Костыль вскользь стукнул по скуле, едва не задев глаза. Сухая палка соприкоснулась с его плотной упругой шкурой почти беззвучно, издав лишь еле слышимый треск.
Удар был слишком слаб, чтобы причинить серьезную боль, но Маан едва удержал свои инстинкты. Калека умер бы мгновенно, даже не успев опустить клюку, а может и понять своей участи.
«Человек, — подумал Маан, ощущая пылающую полосу на своем лице, — По крайней мере, что-то во мне осталось. Я выдержал. Я не убил его, а ведь мог и должен был. Я сохранил ему жизнь, хотя это было совершенно ни к чему. Значит, я еще существую. Я, Джат Маан, все еще существую».
Второй удар пришелся по подбородку, третий по лбу. Калека хлестал его с упоением, с удовольствием вкладывая в свои удары неожиданно появившуюся в чахлом теле силу.
— Вот, вот, вот… — приговаривал он, опуская клюку, — Вот как… А? Ну как? Видали Гнильца? Говорю же, безмозглый и есть. Пришел на свет, делов-то. Хоть на поводке его таскай.
— Прогоните его! — крикнула Сероглазая, — Видеть не могу урода этакого. Вон его!
— Постой, — Старик пожевал губами, — Куда ж гнать. Ты, Карла, думала бы поперед.
— Да что ж тут думать? Куда его, гнилого? Я даж глаз закрыть не смогу, пока он рядом.
— Толку мало, — согласился Калека, — Жрать его возможности нет. Знакомец мой, инспектор, говорил, яд там, в требухе у него. Сожрешь что — распухнешь и концы враз отдашь. Такая уж внутренность нечеловечья. Нельзя его жрать.
— Так прогоните же его!
— Замовчь, — шикнул на нее Старик, — Ты это враз придумала, да только кто ж выбрасывает то, что само тебя нашло? Или богатство карманы оттягивает?
— Подавись этим богатством… Куда ты его пристроишь? Поклажу на него вьючить, что ль?
— Да нет, куда ж, — Старик вдруг расплылся в улыбке, отчего отвисшие морщины растянулись во все лицо, — Есть думка хитрее.
— Какая? — подал голос и Улыбчивый. На Старика он смотрел уважительно, видно, и в самом деле сын…
— А такая. Забить его, вот туточки.
— Что?
— Да что говорю. Забить как есть. Он, смотрю, и верно безропотный, значит, стерпит. По шее ему…
— Да что его резать, если толку с его нутрянки никакого? — недовольно спросила Сероглазая, — Разве что ожерелье с зубов его сделать.
— Тебе всё об ожерельях думать, Карла… Ты выше бери, — Старик прищурился, — А ведь выгода с него будет огромная. Забить и, значить, в Контроль потом весточку наслать. Мол, встретили и изничтожили погань такую, с риском для жизни, значить. Ты на морду его глядь, не мелочь, сразу видать. Оно, может, тут несколько лет ходит, не пойманное. Старый Гнилец — это, брат, сила, любой скажет.
Он говорил муторно, долго, вплетая в свою шепелявую речь непонятные Маану слова, но по реакции остальных сидящих вокруг костра, было видно, что разговоры эти находят отражения в их мыслях.
Калека озабоченно тер дряблый подбородок, глаза бегали из стороны в сторону, Карла и дышать забыла — так вслушивалась. Даже Улыбчивый, с лица которого обычно не сходило выражение бессмысленного удивления, вдруг замигал, задергал ртом, потер руки.
Люди. Только люди. Ничего более.
— Значит, батя, нам за это милость выйдет?
Старик кивнул, кадык на тощей шее скакнул вверх-вниз.
— Выше бери. За такое дело я так думаю, Контроль нам большую бумагу выпишет. С восстановлением в социальном классе, — видимо, формулировка была им где-то вычитана, Старик произнес это с нескрываемым удовольствием, сладко жмурясь, — Так-то, братья. Предъявим шкуру, и при бумаге будем, я верно говорю. Вжик — и все. А кому-то, есть думка, может даже и повышение выйти. Класс, скажем, восьмидесятый…
Сумасшествие. Неужели они всерьез полагают, что в силах его убить?
Не из ненависти к ужасному, отвратительному Гнильцу.
Не от страха.
Только лишь потому, что им кажется, что он слабее и его можно задушить, как крысу. И выгадать на этом.
«Вот твои люди, которых тебе не хватало. С которыми ты ощущаешь духовное родство».
— Верно, Щипчик, говоришь, — подхватил Калека, — Только не восьмидесятый, а семьдесят пятый, никак не меньше.
— А завалим ли? — уточнил осторожный Улыбчивый, скользнув по Маану неприятным оценивающим взглядом, — Ты глядь, какой.
— Это он снаружи таков, — сказал Старик, — А унутре они все одинаковые, что человек, что Гнилец, что сам дьявол… И пикнуть не успеет. Ну-ка, братья…
Они обступили его со всех сторон, забыв про недавний страх. Четыре тощих фигуры в лохмотьях, каждая из которых была в несколько раз его меньше. Сейчас это уже не пугало их.
Ему ничего не стоило развернуться, отшвырнув их всех разом, как тряпичных кукол, и в несколько рывков оказаться под защитой темноты, где им вовек не найти его, даже если они вздумают прочесывать все смежные пещеры цепью. Любой Гнилец на его месте поступил бы именно так.
Что может быть безрассуднее, в такой ситуации? Пытаться доказать что-то самому себе. Даже понимая всю тщетность этого.
— Мир. Маан. Опасность нет, — продолжал он цедить бесполезные слова, чувствуя, как сжимается кольцо вокруг него. Маан видел серые лица с горящими глазами, ощущал их зловонное дыхание и едкий запах гноя.
— Ты, Схвалень, под горлышко ему меть, вишь, там шкура потоньше будет… А там уж разберемся, какая в нем внутренность. И у меня для него найдется…
«Не надо, — мысленно пытался остановить их Маан, — Не делайте этого».
Глупо было оставаться, да и вообще затевать все это. Питать себя несбыточными иллюзиями — те часто оборачиваются большой кровью. А уж она-то будет, Маану сообщило об этом чутье, дернув какую-то тончайшую жилку в его мозгу. В таких вещах оно обычно не ошибалось.
— Опасность нет…
— Айда, братья! — крикнул Старик.
Одним глазом Маан следил за копьем Улыбчивого, метившим ему в шею, другим — за Калекой, которой уже занес свой костыль. Не тот, которым бил Гнильца, другой, с острым ржавым штырем, вогнанным посередине.
Оттого, когда возле самого лица оглушительно взорвалось, ослепив на несколько секунд его органы чувств огненным хлыстом и запахом сгоревшего пороха, растерялся. Что-то впилось ему под правый глаз, злое, как жало огромной осы, отчего в голове зловеще загудело, а окружающий мир озарился багровой молнией.
Старик. Никогда нельзя недооценивать самого опытного.
Маан слишком долго внушал себе, что остался человеком и пытался думать, и действовать как человек. Руководствуйся он обычными соображениями, этого бы никогда не случилось.
Сквозь быстро тающие грязно-серые клубы порохового дыма, Маан увидел Старика — тот пытался перезарядить громоздкий самодельный пистолет, который до этого, похоже, прятал под лохмотьями.
Ржавый хлам, собранный из пришедших в негодность механизмов. Но на близком расстоянии тяжелая грубая пуля вполне могла проломить даже прочную кость.
Возможно, в последнюю секунду у целившегося дрогнула рука. Маан не собирался предоставлять ему второй шанс. Он ударил правой лапой, без замаха, как бил обычно шныряющих по темным углам крыс.
Рука вошла в живот Старика с негромким хрустом — точно лопнул ветхий, изъеденный временем, туго натянутый холст. Глаза, на мгновение странным образом прояснившиеся, выпученные, наполнились новым, ранее неведомым, чувством. Маан резко повернул лапу внутри его теплого мягкого живота и вырвал ее обратно, заставив тощее тело согнуться пополам.
На тонких губах Старика выступили кровавые пузыри. С выражением бескрайнего изумления он прижал руки горстью к своему раскрывшемуся, как бутон, животу, пытаясь сдержать сизо-багровый ворох собственных внутренностей, выпирающий наружу.
Маан не видел, что с ним случилось дальше — закричавший от ярости и ужаса Улыбчивый ударил Маана копьем. Бил неловко, без опыта, Маан мог наблюдать, как медленно плывет, поворачиваясь вокруг своей оси и отбрасывая блики костра, зазубренный наконечник.
Одновременно с этим Калека, долго и трусливо примеривавшийся к его боку, ударил своим костылем. Он был проворнее, но ему не повезло: заточенный штырь лишь скользнул по прочной коже, оставив зудящую полосу. Маан отмахнулся от него лапой, повернувшись к Улыбчивому.
У того было еще две секунды жизни, и потратил он их безо всякой пользы для себя — выпучил глаза так, что дернулась обвисшая на костистом лице улыбка, мгновенно побелел, как будто его в один момент проморозил изнутри густой иней.
Его голова поместилась в широко открытую пасть Маана целиком. Шея была худой как жердь, и перекусить ее ничего не стоило, но Улыбчивому судьба приготовила другую смерть.
Маан ощутил, как в недрах его рта вылезают на поверхность прежде спрятанные в своих кожаных складках многочисленные ряды зубов. Растущие в несколько спиральных окружностей, они ощутили прикосновение и мгновенно сомкнулись.
Плоть была мягкой, рыхлой, податливой. Она оказалась сладковатой на вкус, как крысиное мясо, но куда нежнее. Под мягким что-то хрустело. Зубы без дополнительной команды начали работу, для которой были предназначены, к которой привыкли.
Его больно укололо в подмышку. Скосив взгляд, Маан увидел Калеку — тот всадил свой костыль ему в бок и теперь ворочал его, скалясь, пытаясь расширить рану, из которой текла густая желтая кровь.
Маан с сожалением бросил Улыбчивого, чьи затихающие движения еще ощущал в своей пасти. Это было непросто — зубы имели крючковатую форму, специально, чтобы удерживать угодившую в них добычу.
Он выплюнул тело. Улыбка начисто исчезла с его лица. Как и само лицо. Вместо головы над плечами поднималось подобие растрепанной капустной кочерыжки, все в лохмотьях сорванной кожи и мышц, бесформенное, смятое.
Осколки кости, удивительно белоснежные, как неумело вставленные украшения, выпирали из влажного месива. Нижней челюсти не было, и вниз безвольно свисали сизые клочья языка. Наполовину раздавленная голова удивленно смотрела единственным уцелевшим глазом, треснувшим в глазнице.
— Агагыхыр… — Улыбчивый зашатался, поднял руки к своему страшному огрызку, обнаженные мышцы лица затрепетали, — Ахраыг…
Потом смерть нащупала его бьющееся в агонии тело и погасила жизнь внутри него одним мягким движением. Улыбчивый рухнул на пол, точно его выключили, враз превратившись из человека в сверток из лохмотьев и нескольких килограммов остывающей плоти.
Калека был самым проворным из всех, он обладал собственным чутьем, которое, должно быть, предупреждало его об опасности. Увидев страшную смерть Улыбчивого, он не стал медлить, развернулся и бросился в темноту Сырой Долины, забыв про фонарь, быстро ударяя по камню своими кривыми костылями, издающими сухой стук.
Должно быть, это чутье не раз помогало ему прежде, если позволило сохранить жизнь на протяжении долгого времени, провело целым и невредимым через многочисленные опасности подземного мира. Но по сравнению с чутьем Гнильца оно не стоило ровным счетом ничего.
Маан догнал его одним рывком, бросив свое тяжелое тело вперед, как камень из пращи. Он врезался в спину безногому, и кости того хрустнули еще до момента, как они оба рухнули на землю.
Даже полураздавленный, обратившийся до пояса во влажную бесформенную тряпку, Калека не утратил воли к жизни — вскинул свои бесполезные костыли, пытаясь ткнуть ему в пасть.
Маан ударил сквозь них, превращая дерево и пластик в мелкую невесомую труху. Когда его рука коснулась головы Калеки, лежащей в конце траектории, та тоже обратилась в труху, только горячую, парящую, вязкую. Маан отшвырнул бесполезное более тело.
Сероглазая вжалась спиной в темный угол, Маан услышал ее судорожные вздохи, рвущие грудную клетку, и лишь затем увидел ее своим обычным зрением.
Она выглядела так, словно уже была мертва, и жизнь выскользнула из нее, оставив пустую полупрозрачную оболочку вроде той, в которую обратился обнаруженный им когда-то мертвый Гнилец.
Он приблизился к ней, и она сжалась, сморщилась, стала совсем крошечной. Ее серые глаза были мертвы и холодны, как не бывает у живого человека.
— Мир, — сказал ей Маан, протягивая руку, — Бояться нет.
Увидев его перепачканную красным и серым конечность, Сероглазая вскочила. Он подумал, что женщина попытается убежать, так же безрассудно, как Калека, но она не стала этого делать.
Выхватила откуда-то короткий самодельный нож, блеснувший в темноте крошечной треугольной льдинкой, и бросилась на него, нечеловечески визжа, полосуя лезвием воздух и метя в глаза.
От неожиданности Маан замешкался, человеческая его часть опять заставила тело медлить. Сероглазая ударила его несколько раз в лицо, но не смогла пробить кожу. Она была женщиной и оказалась слишком слаба, чтобы причинить ему вред.
Маану было даже жаль ее, и этого бессмысленного порыва, но другая часть его разума, та, что была несоизмеримо расчетливее и приспособленнее к окружающему миру, понимала: нельзя оставлять в живых противника, его надо уничтожать, пока тот слаб и беспомощен, а не ждать, когда он сможет причинить урон.
И Маан уничтожил его, подняв и опустив свою тяжелую лапу. Это было легко. Сероглазой не стало быстро, наверное, даже не ощутила того, что умирает. Ее череп лопнул, как сырое яйцо, оставив свое содержимое на его руке и на полу. Тело еще какое-то время мелко дрожало — должно быть, оно не верило, что управляющее им звено может просто исчезнуть, и искало его, искало приказов. Затем затихло.
Маан некоторое время стоял над ним, равнодушно глядя на останки, потом вспомнил про Старика.
Тот был еще жив, его смятые легкие издавали такой громкий свист, что можно было услышать с другого конца Сырой Долины. Маан нашел его без труда, тот не успел далеко отползти. За ним тянулся густой след, похожий на выложенную кем-то для торжественного случая красную ковровую дорожку.
Но когда Старик увидел Маана, молча наблюдавшего за его судорожными движениями сверху, в его лице и жестах не осталось никакой торжественности, только предчувствие смерти и понимание ее неминуемого прихода.
— Не трожь… — проскрипел он, переворачиваясь на спину и обнажая полупустое чрево, внутри которого что-то еще текло, пульсировало и дрожало, — Богом, дьяволом прошу… Мир. Мир! Говорить!
Теперь он был готов к разговору, был согласен слушать.
— Ты прости, братка… Не знали, не думали. Откуда ж в Гнильце… По глазам не сразу понял… Не держи зла, братка. Мир! Давай же, скажи, что… Я же вижу, разум не звериный… Скажи мне, братка…
Как это по-человечески — ощущать вседозволенность, считая, что обладаешь силой, и молить о пощаде, утратив эту иллюзию.
Хорошо, что Маан не человек.
— Мир нет, — сказал он негромко, но по взгляду Старика было видно, что тот услышал и понял, — Теперь нет.
Он прекратил жизнь так же легко, как расправлялся обычно с раненой крысой. И ничего не ощутил, кроме знакомого запаха. Этот запах говорил, что все хорошо, угрозы больше нет, Маан в безопасности и может позволить себе расслабиться. Это значило, что он все сделал верно.
Маан оглянулся. Вокруг него снова царила полная тишина, его привычный спутник и покровитель, разгоняемая лишь треском догорающего костерка. На полу в разных местах лежали четыре мертвых человека, которым судьба уготовила закончить свой путь в Сырой Долине.
Он еще раз всмотрелся в них, удивляясь тому, как еще несколько минут назад мог ощущать с ними некое, пусть и отдаленное, сходство. Никакого сходства не существовало. Теперь он ясно видел это и понимал. Морок рассеялся. И Маан почувствовал себя спокойнее.
Все стало просто и понятно, как и прежде.
Маан уже собирался уходить, когда тело просигнализировало ему, что он упустил нечто важное. Глупо оставлять столько мертвой плоти, которую потом просто объедят местные крысы.
Не тело — поправил он себя — это и есть я.
Я. Маан.
Он наклонился над телом Старика. И не ощутил ничего ужасного, поняв, что собирается сделать. Это было естественно — для его биологического вида.
На вкус Старик оказался жестковатым, но сладким, как он отчего-то и ожидал.
