ГЛАВА 21
Мир, в котором он родился, был пронизан холодом.
Это первое, что почувствовал Маан, когда обнаружил, что у него есть тело. Холод и его тело составляли единое целое, бесконечно крошечное, скорчившееся, изломанное.
В его жилах был колотый лед. Тронутые колючей изморозью кости трещали рассыпаясь.
Маан попытался глубоко вдохнуть, и у него едва получилось — легкие смерзлись, обратились ледяными слежавшимися мешками.
Если у него они остались, эти легкие.
Еще здесь было журчание воды, но Маан не мог понять, где она. Пахло ржавчиной — тяжелой, старой, соленой. Влажным металлом. Кислым мхом. Затхлым, застоявшимся без движения, воздухом.
В этом мертвом мире он был уникальным полумертвым существом.
Последним его обитателем.
А может, первым и единственным.
Он лежал, привалившись к какой-то плите, гладкой на ощупь. Его тело было измолото, освежевано, раздавлено. Оно агонизировало, посылая в мозг тысячи импульсов.
Сигналы бедствия умирающего оборудования на идущем на дно корабле. Отключаются аварийные наносы. Выгорают распределительные щиты. Плавятся переборки, и черная вода хлещет в зияющие пробоины.
Маан плохо помнил, что было после падения. На некоторое время его просто не стало — сознание милосердно выключилось.
Потом появилась черная расщелина, наполненная то ли воспоминаниями, то ли явившимися к нему из глубин небытия миражами. Ситуациями, которые никогда не случались с Джатом Мааном, инспектором двадцать шестого социального класса.
Вспомнилось прикосновение к шершавому камню и боль в скрюченных пальцах, цепляющихся за мокрую сталь. Маан куда-то полз, тянул свою умирающую тушу, как огромный слизняк.
Тело обмирало мертвой тяжестью, безвольное, равнодушное, остывающее — оно не могло больше двигаться и медленно коченело, пытаясь сжаться в комок.
Но Маан тащил его дальше, сам не зная, куда. Впивался непослушными пальцами в камень, чувствуя, как лопается на животе чересчур мягкая кожа, а под брюхом становится все более влажно. Тянул себя в том направлении, где темнота была еще холоднее.
Тело сопротивлялось. Животные инстинкты, живущие в нем, шептали, пробегая слабой электрической искрой по немеющим жилам, что все это тщетно.
Кло всегда говорила, что Маан ужасно упрям.
Бесполезно упрям.
Иногда он терял сознание. Не замечал этого, лишь обнаруживал себя, лежащим на ледяном камне без движения. И продолжал ползти, мучая свои рассыпающиеся кости и рваное размочаленное мясо мышц.
Он не знал, зачем это делает. Не сознавал себя.
В этом новом мире у предметов не было имен, а у вещей не было причин.
Несколько раз Маан утыкался в препятствие. Порой оно было каменным, иногда металлическим. Даже если бы у него были силы ощупать его, то все равно не смог бы сообразить, что преграда собой представляет и как ее обойти.
В этом мире прямых форм, бетонных цилиндров и холодных труб действовала своя, особенная геометрия.
Маан пытался перелезть барьер, если не получалось — двигался вдоль него. Вероятно, несколько раз кружил на месте. Ему не было до этого дела.
Он знал только то, что надо двигаться вперед. Остальное сейчас не имело значения.
Потом Маан упал в воду. Опора под руками внезапно исчезла, он полетел куда-то вниз, в ревущие жернова ледяного потока, которые подхватили его, оглушили, ударив о камень, потащили, пытаясь размолоть с яростью, от которой у Маана темнело в глазах.
Течение несло его, швыряло, рвало своими когтями. Он думал, что задохнется, но всякий раз его выбрасывало на поверхность. Маан перестал отличать воду от воздуха. Единственное, на что хватало его — барахтаться в этом сокрушающем свинцовом потоке.
Он не помнил, выкинуло ли его или выбрался сам. Скорее всего, первое — тело было слишком обессилено, чтобы зацепиться за что-то и вылезти.
Возможно, он полз так несколько лет. Или все эти события вместил в себя один час. Маан не знал этого. Время осталось на поверхности, о которой почти не нашлось воспоминаний. Здесь не существовало времени, впрочем, как и света — в подземном каменном царстве они были никому не нужны.
Маан очнулся оттого, что ледяные когти холода проникли сквозь кожу прямо в костный мозг и теперь пытались разорвать его на части. Перед холодом отступила даже боль, она затихла, прекратив копошиться голодной крысой в обрубке его ноги, вытащила липкий гнойный язык из живота.
Но когда Маан попытался пошевелиться, боль резанула с такой силой, что перед глазами вспыхнули сотни зеленоватых ослепляющих ламп, на мгновение осветивших каменный мешок, в котором он свалился в беспамятстве.
Он лежал на спине, и озноб грыз его тупыми бесформенными зубами, сдавливая со всех сторон. Здесь к нему вернулось сознание, или его слабый проблеск, полный зыбких шепчущих теней.
Маан решил, что умирает.
Это говорило ему чутье Гнильца, и ему вторил рассудок человека.
Никто не выживает после такого.
Упрямство сослужило ему в последний раз добрую службу.
Его тело, скорее всего, не найдут. Маан не знал, как далеко прополз подземным лабиринтом, но был уверен, что взять его след Контролю вряд ли удастся.
Они сорвут решетку и спустятся вниз — с прожекторами, акустическими приемниками, тепловизорами, может, даже аквалангами. Вскроют все выходящие на поверхность узлы огромной системы водоочистки всего жилого блока. Возьмут под контроль фильтры, отстойники и силовые подстанции.
Но даже если Мунн загонит под землю всех своих людей, то не сможет прочесать и десятую часть всего комплекса. Ему не единожды приходилось выслеживать Гнильцов в системе водоснабжения, и он имел представление, хоть и слабое, об этом мире вечно текущей воды и работающих агрегатов.
Настоящий лабиринт, состоящий из многих сотен пересекающихся и автономных тоннелей. Генераторные, резервные накопители, станции опреснения, пожарные цистерны… Даже тот, кто полвека назад возводил все это, вряд ли смог бы разобраться здесь и имея подробную карту.
Вода всегда была одной из основных проблем Луны. Система гидроснабжения закладывалась на века и создавалась предельно автоматизированной — полностью механическая империя в недрах планеты.
Найти здесь Гнильца удавалось в исключительных случаях — когда те, потеряв рассудок, выбирались к поверхности, и страх загонял их в безвыходное положение, в тесные технические тоннели и тупики. Таких было легко брать. Часто они и не понимали, что произошло.
Старик Мунн будет рвать и метать, но под землей, даже незыблемая власть Контроля не абсолютна.
Здесь, в новом мире Маана.
Они не найдут его тела, он умрет в темном углу, никем никогда не увиденный. Может быть, спустя много лет какой-нибудь рабочий, привлеченный странным запахом, найдет мумифицированный труп, похожий на огромного разбухшего жука. Но это уже никому не принесет радости.
Мунн к тому времени истлеет в гробу, наверняка таком же крошечном, как и его кабинет, окруженный сухими венками и мертвыми цветами. И Геалах умрет, сожранный изнутри раком легких.
Те люди, которые стреляли в него, будут мертвы, и те, что хотели стрелять — тоже будут мертвы. И только Контроль будет жив, потому что Контроль бессмертен, и будет существовать столько, сколько существует Гниль, сколько существует Луна.
Маан со злорадством подумал, что до самой смерти Мунну не будет покоя. Не найдя тела Маана, тот никогда не поверит в его смерть. Он из тех людей, которые, полагая себя реалистами, всегда готовятся к худшему. И призрак ускользнувшего из рук Гнильца будет тревожить старика до последнего его вздоха.
Пусть это будет ему местью.
Чтобы холод не так досаждал, Маан свернулся насколько мог, приняв позу эмбриона. Это не особо помогло — вокруг был холодный камень, безжалостно высасывавший крохи тепла. Маан растворялся в нем, сливаясь в единое целое.
Смерть терпеливо стояла рядом, ловя его слабеющее дыхание. Не костлявая фигура в истлевшем плаще, лишь тускло светящаяся сфера, крошечная, как теннисный мяч, и в то же время огромная, как Сверхновая.
Когда Маан умрет, она схлопнется вокруг него, обрывая тончайшие нити чувств и обращая темноту, царящую повсюду, настоящей тьмой вечной ночи, после которой никогда не наступит день.
Маан ощутил, как его легкие, промерзшие насквозь, замедляют свою работу. Так, старый изношенный механизм, лишившийся источника питания, нерешительно останавливается, впервые за много лет.
Скрип шестеренок, чей привычный ход оказался нарушен. Утробный, обрывающийся на самой высокой ноте, предупреждающий сигнал. Вонь сгоревшей изоляции. Скрежет пошедших вразнос деталей, еще остающихся частями одного большого механизма, рассыпающегося на ходу.
Большого механизма под названием «Маан», непомерно старого для восстановления повреждений. Слишком беспомощного, чтобы продолжать функционировать.
Легкие работали со скрипом, и каждый их следующий вдох был слабее и медленнее предыдущего. Маан понял, что у него в запасе осталось лишь несколько вдохов. Потом он не сможет дышать. Засыпающий рассудок, качающийся на рваных волнах боли, отметил данный факт мимоходом.
Это было неважно.
Джат Маан сделал все, что смог. Ему пришлось тяжело, почти невозможно, но он закончил желаемое, и теперь время долгожданной передышки. У него много лет не было отдыха. Он его заслужил.
Маан улыбнулся и сделал последний вдох. Легкие попытались по инерции еще раз вобрать в себя порцию воздуха, но они были не более чем слабой плотью, которая выполняет возложенные на нее функции до тех пор, пока может.
Они тоже были упрямы, как он сам, и не хотели сдаваться. Но сейчас все их усилия были ни к чему.
Вслушиваясь в полное затишье, установившееся вокруг него, Маан замер на месте.
Несколько секунд полнейшей мертвой тишины. Более древней, чем любое существо, будь то человек или Гнилец. Той, что царила еще за миллиарды лет до сотворения мира. Она была упоительнее любой мелодии, и Маан вслушивался в нее до тех пор, пока в ушах не появился клекот, заглушающий все остальное, даже мысли.
Тогда он перевернулся на спину, раскинул руки и открыл глаза.
Захотелось додумать какую-то важную мысль, на которую все не находилось свободной минуты, которую все откладывал. Непременно в эту секунду, когда сознание, окутываясь тяжелыми грозовыми облаками, съеживается в бесконечно малую точку.
Но мысль эта, присутствие которой Маан постоянно ощущал в последнее время, куда-то вдруг запропастилась, оставив лишь ритмично пульсирующую темноту.
«Значит, это конец», — подумал Маан и даже ощутил секундную обиду — так все вышло равнодушно и обыденно.
И он оказался прав.
В следующий момент все закончилось: и пространство вокруг него, и сам Маан — последнее существо в этом мире.
Вечная ночь и в самом деле оказалась бездонной.
Он жив — это было первая мысль, которую Маан смог продумать полностью. Думы были скользкими и мягкими, как медузы, они парили в бульоне его сознания крошечными неуловимыми сгустками.
Жив.
Это было нелепо. Маан даже ощутил что-то похожее на разочарование. Как будто кто-то его обманул, глупо и жестоко. Значит, не все резервы исчерпаны, и упрямое тело продолжает биться за свое никчемное существование, тщась продлить агонию.
Маан прислушался, и с неожиданной ясностью вдруг понял, что не различает звука собственного дыхания.
Он не дышал.
Но он не чувствовал признаков удушья. Как и легких вообще. В необъяснимой, подступившей вдруг панике Маан ощупал свое тело, холодное, как камень, который его окружал. Никакого намека на расширяющуюся грудную клетку.
Превосходно. Маан едва не захохотал. Гниль не бросила своего любимца, как ребенок не забывает дорогую сердцу игрушку. Видно, у нее на него и в самом деле большие планы.
Холод, безжалостно терзавший его своими заиндевевшими когтями, отступил, сделался слабее. Или что-то опять изменилось в нем самом. Кожу покалывало, но это было терпимо. Только боль не покинула его, она была его верным спутником, не собирающимся бросать его в потемках.
Боль заворочалась в нем, ненасытная, нетерпеливая, алчная, испускающая едкий, растворяющий внутренности, сок. Маан застонал. Слишком много мучений за последнее время. Интересно, можно ли сойти с ума, постоянно испытывая боль?
Можно — ответил Маан сам себе. Мало того, он уже сошел. Гнилец на третьей стадии. Такие не могут быть нормальными ни в каком смысле.
Еще Маан чувствовал голод. Это чувство было новым, незнакомым. Уже много дней он ничего не ел — тело не ощущало потребности в человеческой пище. Гниль ваяла свое новое произведение, используя накопленные Мааном запасы жизненных сил. Которые, видимо, теперь подошли к концу.
Последнее превращение, забравшее у него дыхательную систему, должно быть, потребовало слишком многого. Голод сосал его изнутри, уже показывая мелкие, острые зубы. Маан предчувствовал, что вскоре это ощущение станет очень неприятным, если вообще выносимым.
Кажется, Гниль решила сложить с себя обязанности обеспечивать его. Это означает медленную, еще более неприятную смерть от истощения.
Лучше уж удушье — оно милосерднее.
Маан помнил пронизанное голодом детство и знал, что это такое. Под землей брать еду было неоткуда — ее здесь не существовало, как не существовало людей, которым она могла бы понадобиться.
Скорее всего, от ран Маан не умрет. Хоть они и приносили ему невыразимые страдания, особенно засевшая в позвоночнике пуля, ощущавшаяся гигантской, разрывающей тело пополам, раскаленной стальной хризантемой. И если раны не убили его за столько времени, значит, он сможет жить с ними.
Покалеченный, лишившийся ноги, огромный бронированный слизень.
Сохраняющий пока подобие рассудка.
«Я не человек, — подумал Маан в который раз, — Но причудливый безумный сплав человека с животным. Интересно, сколько это продлится. А теперь мне надо решить, что делать, раз уж смерть несколько затянулась».
Вариантов было немного: оставаться на прежнем месте, в своем каменном логове. Здесь его не найдут — никто, кроме смерти, уж она-то отыщет дорогу. Но это будет еще не скоро. Попробовать вернуться обратно, ко входу в то пространство, что недавно сам покинул. Мир ослепляющего света, незнакомых лиц и напрасных слов.
Там его никто не ждал, но прочесывающие коллектор ребята из Контроля наверняка не откажутся добить его, особенно если он внезапно набросится на кого-нибудь из темноты.
Мысль была пустая, Маан обдумал ее, только чтобы отвлечься. Даже если бы он решил доставить Мунну такую радость, на то, чтобы вернуться обратно, могут потребоваться месяцы.
Маан и приблизительно не знал, в каком направлении двигался и насколько большое расстояние преодолел. Нет, возвращение не было для него ни выходом, ни даже гипотетической возможностью прекратить мучения.
Оставался один вариант, который Маан понял с самого начала. Может быть, его выбрало тело, а разум лишь создал видимость вариативности. Без разницы. Двигаться вперед — вот что. Вслепую, не зная ни цели, ни окружающего, ни самого себя. Бесконечное, упрямое движение старого монстра, отправляющегося в последний путь.
И Маан начал перемещение.
Сперва было очень нелегко. Боль била, оглушала, рвала на части, выбирая самые вкусные куски. Большое тяжелое тело скрежетало по полу.
Маан вытягивал руки насколько мог, цеплялся запястьями за выемки в камне и ржавые кольца арматуры, выделяющиеся из бетона, подтягивался, подвывая от страданий, потом некоторое время лежал, отдыхая, ожидая, когда боль хоть немного схлынет, и снова двигался.
Цепляться пальцами Маан уже не мог — кулаки срослись, и те прижались друг к другу намертво. Он даже пытался распрямить их ртом, но добился лишь того, что выломал два зуба. Спорить с Гнилью было бесполезно.
Ему показалось, что пока он лежал без сознания, его тело увеличилось в размерах. Проверить это было невозможно, но усилия, необходимые, чтобы ползти, говорили ему, что вес сейчас ощутимо больше, чем прежде, когда Маан был человеком.
Шестнадцать килограммов? Тридцать? У него не было способа определить это.
Была только цель: двигаться, пока это возможно. И Маан полз, предпочитая не отягощать себя мыслями.
Он стал считать про себя. Один, два, три…
Вытянуть руки. Подтащить тело. Переждать вспышку боли. Семь, восемь, девять… Вытянуть. Подтащить. Переждать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать…
Считал до сорока или пятидесяти, после этого цифры начинали путаться, прыгать, вытеснять друг друга. Он забывал их порядок и окончательно сбивался. Тогда Маан останавливался, переворачивался на спину, которая, кажется, разрослась и стала похожа на панцирь с выдающимся хребтом, и лежал, глядя в пустоту над собой.
Порой он слышал ток воды, бегущей где-то неподалеку по стальным венам. Иногда — ритмичную работу пыхтящих, деловито перестукивающих, механизмов — точно некий подземный оркестр исполнял бесконечную, лишенную созвучия, мелодию, тягучую и убаюкивающую.
Периодически ему казалось, что слышны доносящиеся с поверхности звуки, и в такие моменты Маан инстинктивно напрягался. Сердитое гудение ползущих грузовиков, дробный перестук отбойных молотков, треск силовых линий.
Но это, как он полагал, было лишь иллюзией, созданной привычным к городским звукам слухом. Глубина залегания тоннелей водоснабжения составляла не меньше пятнадцати метров камня и бетона — это много, даже для самого чуткого слуха.
Маан по-прежнему не знал направления, в котором движется. Руки, ощупывавшие путь, встречали то пороги, то желоба, то остатки каких-то полурассыпавшихся бетонных ферм.
Трижды Маан натыкался на преграждавшую путь решетку из стальных прутьев. Дважды разгибал, а в последний — предпочел обойти. Сперва ему казалось, что он двигается по подобию вырубленного в камне коридора.
Встречались такие в прошлой жизни. С невысокими, давящими потолками, по которым змеятся неприятные на вид, кажущиеся скользкими, резиновые кабели. С подслеповатыми лампами, моргающими из темноты. Рождающие скупое, скребущееся по стенам, эхо.
Потом Маан понял, ощупывая непослушными руками вокруг себя, что устройство здешнего подземного царства куда сложнее. Ему постоянно попадались развилки, перекрестки, узкие лазы, в которые невозможно протиснуться, гудящие коробки с какой-то аппаратурой, что Маан осторожно огибал.
Объем этого лабиринта был, вне всякого сомнения, огромен, настоящий подземный мир, и Маан опять с уважением подумал о тех людях, которые создавали его на заре Большой Колонизации. Таких, как его отец и сотни тысяч других.
Маленькие работящие насекомые, они вгрызались в недра этой Богом проклятой планеты, жрали протеиновую похлебку и умирали, истощенные и забытые всеми еще до смерти, к сорока годам. Это же ожидало и их детей.
Наверное, Маан двигался так несколько дней, изучая незнакомую ему территорию. Лишенный работы разум постепенно стал самостоятельно составлять карту пройденного пути.
Воспринималась она совершенно не так, как это происходило в будущность человеком: была объемна, как макет, подробна до мельчайших деталей, и совершенно не отвлекала внимания от прочих мыслительных процессов.
С каждым пройденным метром Маан все больше убеждался, что сейчас бродит в изолированной от остального мира части подземных лабиринтов. Здесь не было жизни, даже в примитивных ее проявлениях. На стенах не жужжали электрощитки, не гудели под напором воды трубы.
Должно быть, порода здесь была слишком мягкой — на каждом шагу встречались следы старых и новых обвалов, безжалостно дробивших своды, обрывавших стальные жилы трубопровода и тонкие нервные окончания электрических кабелей. Возле одного из таких Маан остановился, привлеченный знакомым запахом.
Что-то из прошлой жизни. До боли знакомое.
Он обполз каменные груды кругом и нашел источник: полуразвалившуюся тележку, с наваленной в нее взрывчаткой с уже подготовленными детонаторами и катушкой запускающего механизма.
Скорее всего, та использовалась строителями для прорыва проходов, но очередной обвал заставил выживших бежать, побросав ценный груз.
Встретив сильное сопротивление, человек, несмотря на все свое бесконечное упрямство, ушел отсюда, отставив следы пребывания, похожие на изъеденные кариесом коридоры внутри огромного зуба.
Это не было подобно обычным служебным тоннелям, скорее какой-нибудь древней каменоломни, представляющей собой вереницу соединяющихся пещер, гротов и вымоин. Если бы не остатки строительного хлама, можно было подумать, что это причудливое образование имеет естественную природу.
Его даже не обрядили в цемент — стены и пол оставались земляными. Лишь легкий шорох вентиляции, проложенной в цилиндрах системы, нарушал покой в этом царстве тишины.
Маан назвал это место Крысиным Углом. За обильное переплетение ходов, боковых штреков и сходство со схронами, куда так любят прятаться от шумного мира крысы.
Выход здесь оказался один, и Маан подумал, что Крысиный Угол хорошо иметь отмеченным в своей карте на случай, если пригодится спрятаться от опасности и переждать напряженный момент.
Иногда он спал. Это сложно было назвать настоящим сном, но иного обозначения у него не было: тело просто впадало во временное оцепенение, бесцветное и холодное, как сон рыбы. Просыпался Маан дезориентированным, и, выждав несколько минут, выныривая из трясины забытья, продолжал свое бесконечное движение.
Голод делался все более невыносим, начинал мутиться рассудок. Иногда Маану приходилось останавливаться и выжидать — тело слабело настолько, что теряло способность двигаться.
Это не могло продолжаться долго.
Но Маану повезло. Там, где не была способна выручить даже всесильная Гниль, выручила слепая судьба. Пережидая очередной приступ слабости — они участились настолько, что в промежутках между ними едва ли удавалось преодолеть более двадцати метров — он вдруг услышал где-то рядом царапающие звуки. Небольшие когти, скользящие по камню.
Маан обмер. Источника шума видно не было, но инстинкт Гнильца и его собственное чутье, подсказало ему: рядом с ним есть что-то живое, дышащее, с теплой кровью. От неожиданности он едва не вскрикнул, но вовремя успел подчинить себе контроль над телом.
Эта жизнь, копошившаяся где-то неподалеку от него, означала нечто большее. Как опытный охотник, Маан прижался к земле, затаился, сам стал камнем.
Существо было небольшое, куда меньше него, оно замерло где-то совсем рядом, видимо, привлеченное необычным запахом его тела. Вероятно, спешило полакомиться свежей падалью. Если так, Маан собирался его неприятно удивить.
Тело Гнильца, которое он до этого полагал лишь бесполезным обрубком, что надо тащить, как мертвый груз, внутренне затрепетало, обратилось в одну гудящую от напряжения антенну, в сжатую пружину, ожидающую только сигнала чтобы распрямиться, высвобождая сокрытую энергию. Пусть оно было сейчас слабо, но инстинкт настоящего охотника горел в нем неугасимой искрой, древний и могущественный.
Маан перестал отличать себя от тела, его разум слился с плотью без остатка, прекратив разделять ту часть, что когда-то была человеком, от части, что являлась зверем. Не было Маана-человека и не было Маана-Гнильца, было одно-единственное существо, замершее в полной готовности.
Это произошло почти мгновенно. Неизвестная тварь метнулась вдоль стены, но Маан как будто видел ее — перед глазами возникла молочно-белая тень, скользящая подобно комете, вытянутая как капля. Там, где она касалась пола, камень сам начинал едва заметно светиться. Это было похоже на причудливую белую искру, прочерчивающую извилистый неровный путь и оставляющую быстро тающий след.
«Отраженный звук, — сказала та часть Маана, что оставила себе способность мыслить, — Я воспринимаю звуковые волны».
Другая его составляющая в это время принялась за работу. Маан даже не понял, что она в действии, пока не услышал резкий обрывающийся писк рядом с собой и не ощутил чего-то мягкого и липкого под правой рукой. Обострившееся обоняние позволило ему почуять тяжелую вонь грязной шерсти и резкий запах выделений.
Мышь. Или, скорее всего, средних размеров крыса. Редкие гости в системе водоснабжения.
А потом тело продемонстрировало, что способно не только выслеживать и бить вслепую. С неожиданной ловкостью оно подхватило еще дрожащую, пахнущую свежей кровью, крысу, подбросило ее и, прежде чем Маан успел понять, что происходит, подхватило на излете ртом, который открылся необычайно широко и лязгнул зубами.
Он сожрал крысу почти мгновенно. Хруст тонких острых костей, неприятное ощущение от грубой, колющей нёбо, шерсти, текучее прикосновение холодного хвоста, скользящего между губами. Кажется, Маан почти не жевал ее, просто смял и проглотил, как огромная змея.
Это было так неожиданно, что он опешил. Вот перед ним лежала умирающая крыса, и вот ее уже нет, а есть только липкое пятно с клочьями шерсти на полу и приятное, теплое ощущение большого комка, идущего в желудок.
Маана согнуло в рвотном спазме, но он запечатал рот рукой, и чудовищным усилием заставил организм продолжать свою работу. Это было невыносимо. Кажется, Маан ощущал, как мертвая крыса трется шерстью о нежные внутренности пищевода, как ее запах смешивается его собственным.
У него не было права отвергнуть эту добычу, которая означала для него жизнь. Это пища. Если он хочет существовать и дальше, то придется привыкнуть к подобному, а может, и к чему-то стократ более ужасному.
Но была вещь еще более пугающая, которую Маан понял лишь тогда, когда, сыто отрыгнув, свернулся, переваривая обед. Не было никакого чудовищного тела, которое заставило его против воли сожрать эту крысу.
Он вспомнил свои ощущения, когда чувствовал бьющуюся раздавленную тушку под рукой. Это он, Маан, хотел сожрать ее, потому что испытывал голод. Тело лишь исполнило его волю. Так, как и полагается хорошо работающему отлаженному механизму. Не было никакого сознания Гнильца, управлявшего им исподволь.
Лишь он сам.
«Значит, так это и происходит, — подумал Маан, оттирая кровь со щеки, — Вот как воплощается эта загадочная непостижимая реакция превращения разумного человека в плотоядное чудовище. Ничего театрального, ничего вычурного. Ты элементарно хочешь есть — и ешь. Логично и легко, как и все в природе. Конечно, еще можно заниматься самообманом, мол, в глубине этого огромного голодного тела затаился беспомощный, заточённый человеческий разум, да только глупо лгать самому себе, ведь ты собственноручно убиваешь, и именно твой рот пережевывает добычу. Вероятно, со временем это шокирующее чувство противоречия пройдет, и я стану жрать крыс и мышей так же спокойно, как прежде — овощное рагу и фасолевый кекс».
«Или человека, — сказал ему голос, похожий на его собственный, — Или человека, дружище».
Маана опять замутило. Он представил на месте крысы настоящего человека. Живого, дышащего, в сером комбинезоне рабочего, замершего от ужаса, теплого внутри… Или ребенка. Смог бы съесть ребенка?
Второй приступ тошноты был даже сильнее предыдущего, но Маан справился и с ним.
Если он хочет жить, ему придется забыть про некоторые старые привычки. И обзавестись новыми. А если собрался хлюпать носом и пускать сопли — лучше, и в самом деле, было сдохнуть еще пару дней назад в каменной могиле.
Еда помогла ему. Пусть крыса была небольшой, и через несколько часов желудок вновь принялся ворочаться, посылая в мозг бесконечные жалобы, Маан ощутил прилив сил, освежающий и приятный. Должно быть, метаболизм Гнильца был очень быстр.
Он вновь ощутил позабытую жажду действия. Она была столь сильна, что Маан, не отдохнув, поднял свое покалеченное тело с камней и пополз дальше, далеко выбрасывая руки и привычно подтягиваясь.
Попытался встать на три ноги, волоча обрубок правой, но не смог — его тело раздалось в размерах, особенно сзади, там, где Маан не мог ни увидеть его, ни ощупать.
Уцелевшая нога не слушалась, верно, пуля Геалаха навсегда превратила ее в обузу. А может, его новое тело просто не было приспособлено для передвижения более чем на двух конечностях. В любом случае у Маана сейчас были более важные вопросы.
Пить отчего-то не хотелось. Найдя небольшую трубу, внутри которой его чуткий слух уловил звон бегущей воды, Маан одним ударом огрубевшей руки сломал ее, и тугая струя забила в сторону крошечным гейзером.
С трудом подставив под нее рот — это было сложно, его нижняя челюсть, кажется, заметно удлинилась — Маан сделал несколько глотков, но ничего не ощутил. Питье не приносило никакого удовольствия.
Отныне его тело не нуждалось в воде.
Возможно, оно впитывало испарения поверхностью кожи или имело еще более сложную систему циркуляции жидкости в организме. Маан узнал то, что ему было необходимо: по крайней мере, от запасов воды он не зависит. Хотя именно здесь пополнить их было бы легче, чем в любой части города.
Злая ирония судьбы — иметь неограниченный доступ к самой ценной жидкости на планете, но не испытывать ни малейшей в ней потребности.
Маан пополз дальше, продолжая свой бесконечный путь, ведущий из ниоткуда в никуда.
Теперь он ощущал себя сильнее и полз заметно дольше. Маан двигался медленно, иногда подолгу останавливаясь перед препятствиями. Некоторые из них удавалось обходить, другие он был вынужден ломать.
От случая к случаю Маан резко менял направление. Не то, чтобы опасался погони — спустя столько времени верить в нее было уже глупо, но привычка путать след была ценной, и Маан уделял ей много внимания.
Отпечатки его пребывания здесь были слишком очевидны, и любая поисковая группа, увидев их, сразу поймет, что в этом месте двигалось что-то большое и тяжелое. Осколки камня, выбитые из стен, погнутая арматура, сломанные решетки и разбросанный хлам — все это явно указывало на его присутствие.
След ужасного чудовища, вслепую бредущего каменными закоулками.
Маан понял не сразу что переменилось, лишь обратил внимание на то, что давно уже не упирается в препятствия, умудряясь обходить их загодя.
Снова отражение звуковых волн? Но они были неподвижны. Маан ощущал лишь перемещающиеся объекты. Он чувствовал полет падающих капель, воспринимая их белесыми точками, чертящими вертикальные, почти сразу исчезающие, линии. Мог наблюдать вибрацию механизмов, когда встречал их.
Это было завораживающее зрелище.
Для Маана они подсвечивались одновременно снаружи и изнутри: крутящиеся диски, зазубренные валы, подрагивающие блоки питания — все это было отлито из светящегося белого металла — диковинная конструкция, похожая на произведение авангардного искусства.
Ударяя рукой в камень, Маан научился освещать кусок пола перед собой. Звуковая волна распространялась по окружности, точно капля падала в лужу, и там, где расходились круги, становилось возможным различать неровности, выемки и мелкие предметы.
Маан даже пытался кричать, освещая путь звуковым эхом собственного крика, но это требовало усилий — его голосовые связки очень ослабли — и, кроме того, могло выдать его присутствие тому, кто по каким-то причинам оказался неподалеку.
«Летучая мышь из меня не выйдет, — подумал он, не особо огорчившись, — Но наверняка есть и другой способ видеть в кромешной тьме».
Следующий сюрприз Гниль преподнесла ему через несколько дней. Он считал дни остановками в пути. Шесть передышек составляли одни сутки.
Как и многие другие изменения, все произошло в приступе сна, которые с ним случались во время пути. Гниль ждала, пока он отключится, чтобы прикоснуться к нему своим невидимым скальпелем. Маан перестал бояться этих неожиданных подарков.
Нет, Гниль не хотела убивать его — сейчас. Наоборот, с того момента, как он оказался здесь, она помогала ему. Маан научился принимать эту помощь.
Возможно, он действительно был ее любимчиком. Заблудшее дитя, искалеченное в младенчестве — наверное, так Гниль могла воспринять его купированную нулевую стадию. Но теперь Маан шел на поправку.
Когда он меньше всего ожидал этого, к нему пришло зрение. Просто однажды, проснувшись, Маан открыл глаза и тотчас едва не вскрикнул от изумления. Мир вокруг него перестал быть черным и бездонным, обрел цвет — зеленоватый, как темное бутылочное стекло.
Новая картина, которую Маан теперь видел, была столь причудлива, что, пытаясь двигаться с открытыми глазами, он то и дело отвлекался, глядя по сторонам, и, вслед за тем оступался или врезался во что-то.
У предметов были непривычные, меняющиеся на ходу, пропорции, они больше походили на бесплотные скользящие тени, ориентироваться в которых было очень непривычно. Наверное, так может видеть какая-нибудь глубоководная рыба.
Вместе с тем Маан заметил, что его глаза способны работать автономно друг от друга, концентрируя взгляд на двух разных объектах. К этому подарку привыкнуть было сложнее всего — Маан приспособился двигаться в кромешной тьме, разгоняемой лишь молочными сполохами от его собственных шагов, погружение в мир дрожащих зеленых линий требовало опыта и времени.
Постепенно он стал двигаться увереннее. То, что сперва казалось ему немыслимым переплетением ломанных прямых, дрожащим и ни секунды не остающимся на одном месте, точно оживший узор, порожденный разумом сумасшедшего, оказалось захватывающим новым измерением, сквозь которое Маан прокладывал свой путь.
Он видел пласты камня и горной породы. Они были похожи на дрожащие пятна лишая, шершавого и бугристого. Стальные опоры — изломанные больные зубы, поддерживающие свод. Бетонное устье несуществующей реки, по которому двигался — изумрудное переливающееся ложе.
Однажды, через несколько дней после обретения зрения, Маан попытался рассмотреть свое тело, но это ему не удалось — голова не поворачивалась на ставшей слишком толстой и неподвижной шее. Пока Маан полз, глядя только вперед, он не замечал подобного. Ему незачем было смотреть по сторонам. Теперь это неприятно удивило его — тело еще не завершило всех своих превращений.
Повернув как мог голову, он скосил глаз и увидел за собой что-то громоздкое, мясистое, покрытое крупными узловатыми бородавками, хлюпающее, похожее на какой-то испортившийся и разбухший фрукт. Нельзя было различить, где прежде был торс, а в какой части располагался таз. Маан не разглядел даже следов ног.
Огромный полужук-полуслизняк — вот что он такое.
Потрясенный этим зрелищем, Маан надолго остановился. Прогрессирующая третья стадия, ступень, на которой Гниль, уже не заботясь о рамках человеческого тела, выращивает из своего подопытного, что ей заблагорассудится.
После потрясения пришел черед темной ярости. Подчинившись ей, Маан схватил двумя руками литой стальной ящик с какими-то гудящими электричеством катушками и, зарычав от напряжения, оторвал его от стены, с мясом выдернув толстые крепления с остатками бетона.
Он швырнул ящик об пол, и когда тот, несколько раз отскочив, остановился, помятый, обрушился на него всем весом тела, с удовольствием услышав скрежет сминаемого металла. Этот приступ злости отнял у него много сил — снова немилосердно разболелся позвоночник, или то, что от него осталось.
Эта боль преследовала Маана постоянно, обостряясь в некоторые моменты до такой степени, что у него меркло сознание, а тело била ледяная дрожь. После подобных приступов он ощущал себя едва живым, а руки еще долго отказывались подчиняться.
«Ты ожидал этого, — сказал он сам себе, глядя, как гаснут искры в ни в чем не повинной стальной коробке, — С самого начала. Ты шел к этому. Гниль — та дорога, которую, хочешь или нет, пройдешь до конца. И не получится сойти, сделав первый шаг. Впрочем, ты всегда мог это сделать, но испугался, не нашел сил. Значит, выбрал этот путь. Подбери сопли! Ты не ребенок, да никогда им и не был. Считай, что твое изучение Гнили продолжается — но с другой стороны. Будь исследователем, а не паникером».
Есть вещи, которые проще произнести, чем осознать. Но Маан по своему опыту знал, что лучше всего с черными мыслями бороться при помощи работы. Раньше это была служба в Контроле. Теперь у него была дорога в бесконечность. Его единственное, пусть и лишенное смысла, занятие.
И он продолжил путь.
Сильнее всего ему досаждал голод. Его большое тело постоянно требовало еды и, не получая ее, слабело на глазах. Сперва Маан думал, что голодной смерти ему не избежать, но, к его удивлению, оказалось, что подземный мир все же населен, хотя его обитатели меньше всего на свете были похожи на что-то, что можно употреблять в пищу.
Несколько раз Маан ловил крыс и крупных мышей. Грызуны, превосходно существующие в темноте, не могли сравниться с его органами чувств. Ощутив чужое присутствие, Маан замирал, заставляя свое тело стать полностью неподвижным. Это давалось ему без особого труда с тех пор, как он забыл про необходимость дыхания. Когда добыча оказывалась рядом, Маан совершал одно молниеносное движение рукой.
Впрочем, руками свои передние конечности он давно уже называл по привычке. Трехсуставчатые, тяжелые, испещренные узловатыми твердыми венами, оканчивающиеся вместо пальцев бесформенной культей, напоминавшей кистень, они больше походили на ноги земного слона, созданные для долгой и тяжелой работы, чем на кисти рук.
Но и убийство крыс давалось им с легкостью. Маан съедал добычу на месте, научившись не испытывать при этом отвращения.
Живое тело ест мертвое. Как и заложено природой.
Но крысы попадались редко — они предпочитали жить ближе к поверхности, в утилизационных центрах и на свалках. Маан не брезговал и насекомыми. Где есть вода, там и жизнь, вот он и изничтожал эту жизнь, перемалывая хитиновые панцири своими новыми зубами.
Зубов у него стало гораздо больше, чем прежде, и, если бы не удлинившаяся челюсть, они вряд ли уместились бы во рту. Располагаясь несколькими окружностями, когда он жевал, зубы смыкались, перетирая все, что оказалось между ними.
Не очень острые, но зазубренные, они обладали чудовищной хваткой и силой — Маан даже думал, что при случае может превращать в пыль осколки бетона и камни. Насекомые были слишком мелкими и юркими, чтобы их можно было подцепить их своими грубыми руками, но Маан быстро научился поддевать их подбородком, втягивая затем в рот.
Это была не та пища, которой он мог себя насытить, слишком велик был объем голодных клеток, которых ему нужно было прокормить, но зато, юркую мелочь можно поглощать на ходу, не замедляя движения.
Иногда ему случалось попадать в совсем старые технические тоннели, представлявшие собой многокилометровые бетонные трубы, гулкие, как внутренности огромного музыкального инструмента.
Но там встречался мох, всюду следующий за подземной сыростью. Маан попробовал его на вкус и нашел если не очень питательным, то съедобным. Сухой, пахнущий водорослями, невыносимо соленый на вкус, он годился в пищу.
Организм Маана не был требователен относительно качества еды, и чем дальше он продвигался, тем больше понимал, что практически всеяден. Любое живое существо, лишайник, либо растение было для него источником сил, и он, по мере возможностей разнообразил свое меню.
В одном из очередных бетонных колодцев Маана поджидала ловушка, едва не ставшая для него смертельной. Он давно привык карабкаться по ним, проворно выкидывая вперед лапы и подтягивая тучное тяжелое тело.
Такие тоннели обычно имели в диаметре не менее полутора метров, а его собственный кожный покров был упруг и очень пластичен. Но однажды Маан не рассчитал сил.
Очередной бетонный лаз, в который он нырнул, был стандартного размера, но к середине сужался, оставляя едва ли больше метра свободного пространства. Вероятно, за десятки лет огромная бетонная труба просела в мягком грунте, отчего ее смежные секции немного сместились.
Для человека это не представляло бы никакой проблемы. Но для Гнильца стало серьезным затруднением.
Его тело было слишком велико, слишком массивно. Но Маан привык надеяться на него — даже искалеченное, лишенное проворности и скорости, оно все равно оставалось надежным инструментом и грозным оружием. В эту ловушку он загнал себя собственноручно.
В самой узкой части тоннеля Маан застрял. Ему и прежде случалось застревать в чересчур тесных участках, в таких случаях он обычно старался максимально расслабиться, после чего осторожно ворочался и протискивал себя дальше.
Но здесь это не сработало. Бетонная пасть обхватила его со всех сторон и, упрямо пытаясь преодолеть ее объятия, Маан лишь загнал себя еще глубже в воронкообразную часть.
Глупейшая ситуация, и Маан, сотрясая воздух скрежетом лап по бетону, подумал, что среди всех нелепых смертей эта была бы наиболее досадной. Попасться в примитивную западню, созданную человеком без всякого умысла!..
Он пытался продвинуться сначала вперед, затем назад, но безрезультатно. Увяз, беспомощный, как угодивший в капкан барсук. Несколько часов Маан лежал без движения, надеясь, что тело, лишившись питания, немного потеряет в объеме, но ничего не произошло.
Оставался последний вариант.
Маан стал крушить лапами бетон. Рискованный шаг — этим он мог вызвать настоящий обвал, который обрушит на его голову десятки тонн скальной породы и земли.
Настолько просевшая труба говорила о том, что почва здесь неустойчива. Но запасного варианта у Маана не было. От его ударов бетон гудел, трещал и откалывался целыми кусками. За любым из них могла последовать катастрофа. Если его засыплет здесь…
Его тело достаточно прочно, чтобы выдержать завал, и ему не нужен воздух для дыхания. Однако быть похороненным заживо, стиснутым со всех сторон землей и обломками — не самая приятная смерть. Он будет лежать здесь еще много дней, в полной темноте, задавленный, лишенный возможности даже пошевелиться; жертва своей собственной самонадеянности.
Ему повезло, обрушения не произошло, и Маан, раскрошив часть бетонного колодца, сумел протиснуться дальше, оставив после себя разрушения, сходные с теми, что произвела бы небольшая бомба. Он умел делать выводы из собственных ошибок, и с тех пор старался избегать узких тоннелей.
Но больше всего, остерегался людей. Именно люди представляли для него основную, наиболее серьезную опасность. Любой человек сейчас был для него естественным врагом, встреча с которым могла закончиться самым предсказуемым образом.
Стоит какому-нибудь рабочему заметить в темноте подземных водосборников огромного Гнильца, он в ту же минуту поднимет тревогу, если, конечно, не лишится рассудка на месте от ужаса. А дальше…
Маан хорошо представлял, что будет дальше.
Получив сигнал, Мунн бросит по его следу все наличные силы. Конечно, Маан сам уже не столь беспомощен, как раньше, но он двигается вслепую, в тот момент, как Мунн располагает детальной информацией о каждом метре тоннелей.
Старик диктует свою волю всей Луне, его маленькая империя давно стала жизненно важным органом, перекачивающим кровь планеты.
Он добьется того, что всю систему водоснабжения остановят на некоторое время. Замрут тысячи машин, гудящих под землей, встанут подземные реки, заблокируются изолированные отсеки.
Зная, хоть и приблизительно место, где находится Маан, Мунн в силах обеспечить настоящую облаву, такую, по сравнению с которыми все предыдущие зачистки «гнезд» покажутся детской игрой.
Мунн не был готов к этому, когда Маан бежал, но сейчас, несомненно, будет во всеоружии. Он уже все подготовил, напряженный, как пружина капкана. Начальник Контроля не промахивается дважды.
Но к большому облегчению, людей Маан видел лишь однажды. Остановившись на отдых возле какой-то подстанции, сквозь сон ощутил какое-то изменение в окружающем его мире. Его организм был очень чуток в любом состоянии, и иногда даже не знал, какое из многочисленных чувств просигнализировало: «тревога».
Он никогда не оставлял эти предупреждения без внимания — если опасность окружает тебя со всех сторон, поневоле научишься быть бдительным.
Звук шагов. Маан завертел головой, пытаясь рассмотреть источник, и заметил его почти сразу же — две размытые изумрудные фигуры, кажущиеся в отражениях акустических волн тощими мумиями в развивающихся бинтах, двигались по направлению к нему.
Инспекторы?
Лишь подумав об этом, Маан ощутил, как в его пасти начинает клокотать едкая как кислота слюна, а руки инстинктивно напрягаются так, что окажись между ними обрезок стальной трубы, уже стал бы смят, как бумажный лист.
Для старого Маана Контроль был смертельной опасностью, которую он пытался объективно учитывать и которой старался противодействовать.
Маан нынешний воспринимал мир иначе, тоньше и в то же время детальнее, так, как вряд ли может воспринимать его человек. Мир состоял для него из образов, цельных, литых, каждый из которых имел уникальную форму, окрас и запах.
Эти образы были незыблемы, как высеченные в граните, и многочисленны. Они могли сливаться друг с другом, складываясь в сложнейшую многомерную мозаику, иногда чрезвычайно замысловатую, но идеально передающую любую обстановку и ситуацию, так эффективно и просто, что старый стиль мышления теперь казался ему увечным, примитивным.
Бетон. Твердый. Скрипит. Холод.
Крыса. Вкусно. Тепло. Колет язык.
Любой образ был сочетанием формы, цвета, запаха и десятков других, продиктованных неизвестно какими органами чувств, параметров. Слова теряли силу — они были бесполезны, бледны и неловки. Теперь, думая о чем-нибудь, например, о воде, Маан видел не слово с крохотной песчинкой заточенного в нем смысла, а цельный образ воды, наполненный и неделимый.
Образ инспектора был уже заложен в его памяти. Когда он появлялся, тело напрягалось в защитной реакции само по себе, готовое в следующий момент действовать — свирепо, высвобождая всю силу.
Но это были не люди Мунна. Маан бесшумно скользнул под груду обломков, укрывшись за старой расколотой плитой. Все вокруг вдруг оказалось залито светом фонарей.
Если темнота виделась ему отливающей зеленым, наполненной плывущими и меняющимися формами, на свету все изменилось.
Теперь Маан видел мир серым, но в этом неярком цвете было такое бесчисленное множество оттенков, что по сравнению с ним даже ослепительная радуга показалась бы бледной. Все предметы застыли, оцепенели, вросли друг в друга, но при этом обрели что-то новое, ранее словно недосказанное.
Маан точно смотрел на сложную картину, в которой обнаруживалось второе, третье и четвертое дно — а зависимости от того, под каким углом ее повернуть…
Это были рабочие. Он хорошо видел их, сам оставаясь в укрытии. Двое мужчин в грязных комбинезонах, тащивших целые охапки с оборудованием — какие-то шланги, суставчатые щупы, мотки проволоки.
Остановившись в десяти метрах, они распахнули техническую панель и принялись в ней копаться, издавая отрывистые возгласы, послышавшиеся уху Маана, отвыкшему от человеческой речи, хриплым карканьем.
Обычные мужчины среднего возраста, сейчас они казались Маану пришельцами с иных планет. Какие-то тощие, с тонкими, слабыми руками, смешно дергающимися маленькими головами, они вызывали и отвращение, и жалость, как болезненные уродливые дети.
Мысль, что он прежде не очень от них отличался, показалась ему кощунственной. Неужели когда-то Маан был таким крошечным и хрупким?
Он ощущал их дух: застоявшейся сырости, железа, пота и еще множества странных, давно им забытых, запахов. Они пришли с поверхности и здесь чувствовали себя хоть и привычно, но неуверенно, как гости.
Неудивительно, наверняка, лишившись света, они не просуществовали бы и нескольких дней. Такие не приспособлены к местной жизни. Люди, как плотоядные муравьи, сбиваются в огромные отряды, чтобы компенсировать собственную слабость и трусость. Они сильны числом, но поодиночке не представляют никакой опасности для него, Маана — хозяина здешнего подземного мира.
А ведь он мог уничтожить их — данная мысль-образ возникла из пустоты, объемная и многогранная. Это было бы легко. У рабочих с собой рации, но Маан не сомневался, что те не успеют и подумать о них, не то что воспользоваться. Он просто выскользнет из-под плиты за их спинами, одним рывком подтащит себя ближе и… Желудок или тот орган, что его теперь заменял, тихонько заворочался.
Теплые. Слабые.
Люди загнали его сюда, трусливые, злые, объявившие всю планету своей собственностью. Жадные, свято верящие в то, что являются самыми совершенными и сильными существами во Вселенной, полные ненависти, с радостью бы сжегшие его живьем.
Маан ощутил, как напрягается горло, отчего ряды зубов выдвигаются из своих кожаных сумок, распрямляются, готовясь испытать приятное чувство погружения во что-то мягкое и податливое.
Сперва того, что справа. Ударить рукой, проломив его слабую грудную клетку, размазать по камню, отшвырнуть уже мертвым комом неподвижного мяса в сторону. Схватить второго зубами за шею, подмять под себя, ощущая, как гаснет под животом, затихая, его слабая неровная агония.
Потом Маан очнулся, смущенный и растерянный. Недавнее желание казалось отвратительным, диким, мерзким.
«Ты хотел сохранить человеческий разум в шкуре животного, — подумал Маан, испытывая мучительно отвращение к себе и ощущая, как укладываются в прежнее положение зубы, — Хотел обмануть саму Гниль, а? До тебя, пожалуй, было много таких хитрецов. Они тоже наверняка твердили себе, что останутся людьми, сохранят разум, пусть даже тело их станет ужасным и уродливым, хотя бы внутренне не обратятся чудовищами. Ты лишь один из тысяч этих наивных бедняг. Нельзя получить когти монстра, но сохранить разум человека. Гниль требует дани за свои подарки. Посмотри на себя, ты уже наполовину зверь. Нерассуждающий, мыслящий лишь категориями „враги“ и „пища“. Чего ожидать от тебя дальше?..»
Рабочие закончили свои манипуляции и ушли, даже не подозревая, что от смерти их отделял десяток метров. И кое-что еще. Маан провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду, но даже тогда выждал для верности еще несколько часов, прежде чем продолжил путь.
Там, где появляется один человек, может возникнуть и сотня. В месте, где его заметят, через час будет целая армия Кулаков и инспекторов. И тогда ему придется убивать по-настоящему, изо всех сил, спасая собственную жизнь. Допустим, ему удастся уничтожить человек пять, а при везении — и десять. Но потом его попросту задавят числом.
У Контроля есть оружие, много неприятных стальных штуковин, изрыгающих на расстоянии боль и смерть. Как бы Маан ни был ловок, его зажмут в угол и возьмут в сети. Значит, он должен сторониться ситуаций, когда против его силы выступает количество.
Избегать человека.
Это было нетрудно. Маан не испытывал потребности в коммуникации или чьем-то обществе, он был вполне удовлетворен, находясь в уединении. Наверное, Маан и раньше был одиночкой, но служба и семья позволяли не замечать подобного. Когда ты постоянно находишься среди людей, это достаточно просто. Маан даже сам удивлялся, не испытывал скуки. У него было все, что необходимо.
Иногда он вспоминал дочь. Бесс было жалко. Маан не знал, что с ней и где она, как и о Кло. Но жену он вспоминал редко, чаще случайно. Кло выдала его, позвонила в Контроль, чтобы его забрали, как бешеное животное на бойню. Обида грызла душу, ведь это была его жена, которую он любил, друг, мать его дочери.
В глубине души Маан понимал, что это была человеческая слабость, но, вспоминая лицо Кло, искаженное ужасом, пылающее, Маан испытывал отчаяние. Жена боялась не какого-то ужасного Гнильца, скалящего острые клыки, она видела его, Маана, но, без сомнения, убила бы, если бы ей представилась такая возможность.
«А ты? — вдруг спросил голос, который иногда звучал в его голове, но чаще предпочитал молчать, — Если бы Кло стала Гнильцом, как бы ты поступил? Как герой рассказа Месчината, который предпочел мучить себя, вести невидимый бой, обреченный на поражение с самого начала? Или попросту прислал бы за ней фургон, тихонько, чтобы не видела Бесс? "Мама?.. Знаешь, малыш, она заболела, и ее отвезли в больницу. Да-да, у нее крайне тяжелое состояние. Нет, я не думаю, что вам разрешат увидеться. Ей очень плохо"».
А ведь наверняка так бы и было — накатила мерзкая острая мысль — Ты бы сделал это, Маан. И, конечно, что-то придумал. Не для официального рапорта, ради собственной совести.
Та привыкла принимать без дополнительных объяснений некоторые вещи. Сказал бы, что делаешь это ради Бесс. Нельзя позволить Гнильцу находиться рядом с ребенком, пусть даже он еще носит лицо знакомого тебе человека. Гнилец — это опасность, смерть.
И наверное, ты бы никогда не стал брать ее собственноручно. Максимум, на что бы тебя хватило — вызвать фургон Контроля. Попросить Геалаха или кого-нибудь из ребят. Тебе бы не отказали, напротив, взяли за плечо, понимающе кивнули, сказали: «Конечно. Конечно, старик. Я все сделаю. Разумеется».
Так что заткнись, ты, лицемерный ублюдок!
Главное — чтобы не обидели Бесс. Она ведь ни при чем. Ребенок. Нет, не могут ее тронуть, не должны. В Контроле работают вовсе не палачи, никто не станет мстить девчонке за ее отца.
Маан гнал такие мысли прочь, и подчас это давалось ему с огромным трудом.
Лучше всего в такой ситуации было продолжить путь — дорога быстро настраивала его на нужный лад, заставляя выбросить из головы все второстепенное, не относящееся к собственной безопасности.
У Гнильцов не бывает семьи.
