ГЛАВА 10
Жизнь и в самом деле продолжалась, но для Маана она стала совсем другой, непривычной, и оттого тягостной.
В ней было почти все то, что окружало его раньше, но в то же время она настолько отличалась от того, что он привык считать своей жизнью, что сперва это казалось ему сном — навязчивым, муторным, от которого невозможно проснуться.
Теперь основной составляющей нового мира Маана была боль.
Они были старыми знакомыми, ведь инспектор Контроля — это не та должность, что позволяет прожить без единого шрама.
Маан считал, что знает все о каждом проявлении боли, но боже, как же он ошибался! Его тело, обветшавшее, враз ставшее жалким и слабым, даже не говорило — кричало об этом.
На следующее же утро после того, как Маан выписался из госпиталя, видимо, действие смягчающих медикаментов, которыми его накачивали врачи, завершилось, и вновь огненные термиты муки облепили все его тело, стали бороздить кожу и плоть под ней, пробираясь глубже и глубже, заполняя его изнутри и выгрызая подчистую, точно Маан был всего лишь остовом какого-то мертвого животного, до которого добрались насекомые-падальщики.
Самым неприятным стало первое пробуждение, похожее на какое-то страшное похмелье, совершенно разбившее тело, звенящее в голове тысячами стеклянных осколков и наполнившее вены вместо крови густым зловонным ядом.
Чтобы встать с кровати, Маану пришлось потратить добрых минут десять — стиснув зубы, он заставлял ставшие непослушными члены шевелиться, и каждая попытка была настолько мучительна, что после нее приходилось делать перерыв — на спине высыпал пот, казавшийся то ледяным, то раскаленным, перед глазами плыли рваные, грязные клочья серых облаков, а зубы стучали, выбивая отвратительную дробь.
Кло, проснувшаяся раньше мужа и собиравшаяся на службу, нахмурилась:
— Джат, как ты?
— Бывало и лучше — с трудом выдавил он, стараясь унять навалившееся головокружение и осторожно придерживаясь за стену.
— Бледный очень.
— Это ничего. Пройдет.
— Надеюсь. Проголодался? Я завтрак приготовила.
— Не сейчас, милая. Аппетит не проснулся. Может быть, позже.
— Хорошо, — она тяжело вздохнула, — оставлю тарелку на столе.
Кажется, настолько паршиво он не чувствовал себя никогда в жизни. Невыносимо гудела голова, все вокруг плыло в густом кисельном тумане, мысли путались. Наверное, так себя ощущают тяжело контуженные.
Маан скрипел зубами, массируя виски, обхватив пальцами левой руки лоб, и надеялся не свалиться в обморок. Это было бы и вовсе скверно.
Страданий причиняла и правая рука. Если днем раньше Маан практически ее не ощущал, воспринимая конечность неподвижным мертвым отростком на собственном теле, то теперь она решила взять свое сполна.
Ощущения были такие, будто у него на груди под слоем шершавой марли — ком из размозженных, растертых в бесформенные осколки костей, наполненный гноем и лимфой, в котором уже пирует, оплетая нервы сотнями ядовитых щупалец, некроз.
Малейшее движение отзывалось пыткой по всей правой стороне, от кончиков пальцев по всему туловищу, а в покое, пульсация ритмично разливалась кипятком по телу.
Наверное, даже момент, когда Гнилец рассек руку надвое, не был столь мучителен.
«И эта боль теперь — тоже я, — подумал Маан, — Ведь она станет частью меня до конца моих дней».
Лучше бы ему оторвало ногу!
Он учился жить с этой мукой.
Порой она уходила, но всегда возвращалась, принося еще большие страдания. Хуже всего ему становилось по утрам — как будто всю ночь напролет боль готовилась нанести удар — и наносила его, стоило лишь открыть глаза.
Иногда Маану казалось, что на плечах у него вместо головы — обрубок, полный трухлявой древесины и вонючей смолы. На то, чтобы встать, у него уходило много времени, тело отказывалось слушаться, и ничего поделать с ним Маан не мог.
Приступы слабости настигали его неожиданно, на протяжении всего дня. Бывало, подняв к губам чашку эрзац-кофе он, спустя секунду, трясущимися руками ставил ее на стол, боясь разбить — пальцы вдруг делались ватными, мягкими, не способными удержать и новорожденного птенца, а перед глазами плыли, вплетаясь друг в друга, зеленые и оранжевые круги.
Маан не привык чувствовать себя настолько беспомощным.
Когда Кло и Бесс были дома, он старался не подавать виду, даже шутил, но стоило им уйти, оставив его в одиночестве, как пытка продолжалась.
Он, привыкший ощущать собственное тело если не неуязвимым, то надежным, прочным и основательным, был вынужден теперь лишь терпеть его, как терпят престарелого родственника, выжившего из ума.
Вдобавок, Маан стал замечать за собой то, чего раньше не было — неприсущую ему медлительность, заторможенность. Ему было никак не сосредоточиться на чем-то, мысли точно лишились привычных форм, стали жидкими, скользкими, стелющимися где-то по затянутому тенью дну сознания.
Ко всему прочему, он стал рассеян: мог оставить какую-то вещь, а после оказывался неспособен ее найти, а иногда Маан забывал имена сослуживцев или важные даты.
Эти новые симптомы пугали его сильнее неутихающей головной боли. Если твое тело изувечено — худо, но с этим можно жить. Если же изувечен разум, проще, действительно, раздобыть оружие и…
Иногда он жалел, что отдал свой табельный пистолет Мунну.
Хотя и спрашивал себя — а решился бы?
И сам не знал ответа.
Через пять дней после выписки Маан снова был в госпитале, на плановом медицинском осмотре.
Уже знакомый ему врач, щуря внимательные темные глаза, задавал вопросы, а Маан отвечал на них, таким же равнодушным тоном, как и голос, которым они задавались.
— Бессонница? Удушье?
— Не замечал.
— Кровяные выделения из носа?
— Нет.
— Приступы паники?
— Нет.
— А что беспокоит в первую очередь?
— Постоянная мигрень. Почти не отпускает, — врач казался ему мутным, расплывшимся, бесформенным.
— Я предупреждал вас о подобном. К сожалению, этого следовало ожидать после… полученных травм. В вашем возрасте…
— Если я услышу еще хоть слово про мой возраст, я сломаю вам шею своей здоровой рукой!
Врач машинально потер кадык, но, кажется, не испугался. На Маана он смотрел с явной усталостью, как на скучный и не представляющий интереса предмет.
— Что вы хотите, господин инспектор? — терпеливо спросил он.
— Дайте мне каких-нибудь проклятых таблеток. А то я свихнусь. У вас же есть обезболивающие? Выпишите их, сколько надо. Пока у меня череп на части не рассыпался…
— Извините, но я не могу этого сделать.
— Почему?
— Любые препараты, продающиеся по рецепту, содержат вещества, которые пагубно отразятся на общем состоянии здоровья. Здесь мы кололи вам максимально дозволенную дозу. Больше нельзя. Простые обезболивающие свободно приобретаются в аптеке.
— Это опять из-за возраста, да?
— Можно сказать и так, — уклончиво ответил врач, глядя на него по-прежнему равнодушно, — Будь вы лет на пять моложе, я бы еще мог снова применить что-то из нашего арсенала, теперь же… Не имею права рисковать. Даже самое проверенное средство может вызвать у вас анафилактический шок или неконтролируемую кому. Вы уверены, что желаете этого?
— Еще два дня — и начну!
— Повреждения мозга — опасная штука, после этого не выздоравливают на пятый день, как от простуды. И я предупреждал вас.
— И что мне делать? Терпеть?
— Головную боль нельзя терпеть. Принимайте безрецептурные таблетки. Еще я могу порекомендовать вам пособие по лечебной гимнастике, там простые упражнения, которые смогут придать тонус вашему…
Маан вышел, трясущийся от злости, едва поборов желание хлопнуть дверью.
И все продолжилось.
За болью пришла и бессонница — теперь Маан большую часть ночи лежал в кровати, уставившись в потолок, а сон крутился где-то рядом, но не мог проникнуть в скованную мигренью голову.
Простыни казались невыносимо горячими, а спальня тесной и душной, как гроб, но он не мог даже сменить позы: от каждого неосторожного движения простреливало в руке, которая успокаивалась крайне неохотно.
Кло, кажется, понимала, что с ним, но ни о чем не спрашивала.
Маан видел в ее взгляде тревогу и понимал ее причину — сейчас он, должно быть, походил лишь на тень Джата Маана.
Бесс старалась помочь ему, наивно, по-детски, ее пугало появившиеся в нем равнодушие и молчаливость. Иногда он был строг с ней, иногда даже несдержан, но таким ее отец не был никогда, и она это понимала.
— Мне просто надо хорошенько отдохнуть, — говорил он, чтобы подбодрить их, — Только и всего.
Они тоже делали вид, что все идет как обычно, но Маан, хоть и ощущал эту фальшь, налипавшую на слова и поступки, был за нее благодарен.
Это помогало поддерживать иллюзию обычного порядка вещей, который рассыпался на глазах.
Он знал, что жизнь уже никогда не будет прежней, а он никогда не станет прежним Джатом Мааном, одним из лучших инспекторов Контроля.
Так и останется дряхлой развалиной, рассыпающейся под влиянием неумолимого времени. Как некачественная мумия, выставленная в музее, будет выгнивать частями, превращаясь в зловонный обычный труп, завернутый в желтоватые бинты.
Может быть, сперва он утратит способность ходить. Любое передвижение и так давалось ему ценой значительных усилий и оплачивалось жестокими болями; настанет день, когда он и вовсе не сможет сделать и шага. Просто откажут, окончательно ставшие чужими, ноги, а мозг окажется не в состоянии удерживать старое тело в вертикальном положении.
Наверное, ему выдадут коляску вроде тех, на которых передвигаются безногие в госпиталях. Кло или Бесс смогут его катать из комнаты в комнату.
И он окончательно превратится в предмет мебели. Громоздкий, ненужный, старый, но настолько укоренившийся в доме, что не возникает и мысли его выбросить. Как какой-нибудь древний трухлявый шкаф.
Зато его можно будет перевозить с места на место.
А дальше? Слепота? Или просто медленное схождение с ума, страшное и неумолимое?
Он перестанет узнавать жену и дочь, забудет собственное имя, и, в конце концов, сделается лишь внешним подобием человеческого организма, став равнодушным и лишенным мыслей растением.
Сможет ли он сам заметить наступление подобного? Или его затуманенный разум останется способен лишь распознавать отражение страха в глазах тех, кого он когда-то любил — улавливать, даже не понимая его смысл?
Подобные мысли были невыносимы, но прогнать их Маан не мог.
Целыми днями он просиживал в неподвижности перед теле, смотря какие-то передачи и постановки, но почти не улавливая содержания и смысла. Это позволяло забыть о беспрерывной пытке, пусть и ненадолго.
Аппетит пропал окончательно, он мог не есть целый день и даже не испытывать голода. Кло это беспокоило, но Маан лишь махал рукой: «Зато, наконец похудею!».
Через шесть дней он позвонил Мунну.
Служба не раз отвлекала Маана, заставляя забыть о досадных неприятностях, сосредоточившись на знакомой работе — он рассчитывал на подобное и в этот раз. Просто отвлечься, снова почувствовать себя нужным, на своем месте…
Он не был уверен в том, что может полноценно работать: приступы мигрени, во время которых он был способен лишь сжаться в комок, зажмурив глаза, и ритмично дышать, являлись с прежней частотой.
Конечно, ребята из отдела это заметят, но к черту их — сейчас лишь бы занять себя, лишь бы вынырнуть из этого муторного затягивающего водоворота, где только страдания, тошнота и одиночество выкинутого на берег обломка кораблекрушения.
Но Мунн и слышать ничего не хотел. Видимо, он говорил с врачами и знал о состоянии Маана. Это было очень похоже на Мунна: он берег своих людей, и о здоровье каждого раненного имел полные сведения.
Как бы то ни было, Маан получил твердый отказ.
— Не спеши, — сказал Мунн, — Мы не на войне и мне не нужны вчерашние покойники, рвущиеся в бой. Неделю назад ты был похож на мясную нарезку без упаковки, а сегодня уже хочешь работать? Нет, не пойдет. Отдыхай, восстанавливайся, и ни о чем не беспокойся, это твоя первостепенная задача, и даже мой приказ, если хочешь.
— Мне гораздо лучше, — солгал Маан, испытывая от этой лжи нестерпимый стыд, потому что по голосу Мунна и так все было понятно, — Не могу сидеть дома, когда ребята работают.
— Тогда тренируй терпение, потому что раньше, чем через четыре недели, ты здесь не появишься.
Маану оставалось лишь сдаться.
— Я понял, господин Мунн, буду ждать. Раз надо… Как там отдел без меня, справляются?
— Отдел? — шеф словно бы даже удивился. Как будто уже забыл, что у Маана был какой-то отдел, — А, в порядке. Да, нормально твои парни работают. Ну, вернешься — сможешь узнать сам. А пока не утомляй себя и не думай о всяком вздоре. Выздоравливай.
После этого разговора у Маана осталось тягостное ощущение.
Мунн дал понять ему, что он важен, он не выброшен, и его место в Контроле всегда останется за ним, но вместе с тем, было в его голосе и что-то такое, отчего возник неприятный осадок.
И Маан не мог найти причины.
Несколько раз он собирался сам позвонить своим ребятам, но так и не решился. В отделе всегда кто-то есть, достаточно набрать знакомый короткий номер из нескольких цифр, привычный настолько, будто стал третьим именем, и услышать ответ.
Заспанный голос дежурного. Месчината. Или Лалина. А может, Тай-йина. Можно расспросить, как дела, как служба, что происходило в последнее время, обошлось ли без проблем — и все прочее, что принято спрашивать в таких случаях.
Но Маан не позвонил.
Не смог себя заставить.
Когда боль стихала, что случалось не очень часто, Маан даже ощущал подъем сил. Он пытался делать зарядку, расшевелить закоченевшее в неподвижности тело, но хватало его ненадолго. Малейшее напряжение вызывало в руке пульсирующий прострел, который мог не успокаиваться несколько часов.
И Маан малодушно бросил эти попытки.
Боль — плохой дипломат, она не идет на компромиссы, не знает жалости, не способна проявлять милость. Она просто есть и распоряжается телом так, как ей вздумается. Враг, которого невозможно победить, а лишь пытаться лицемерно игнорировать, но и на это сил редко хватает.
Иногда Маан, собрав всю волю в кулак, пытался что-то изменить. Он вставал вместе с Кло, старался шутить, до крови закусывая губы, с фальшивым воодушевлением ел завтрак. Пытался вести себя так, словно ничего не переменилось, и его тело, как и дух, по-прежнему под полным контролем.
Но боль умела ломать даже самых стойких упрямцев.
Стоило Кло и Бесс выйти за порог — его мучительно рвало, скручивая пополам, на глазах выступали едкие слезы, а в покалеченной руке появлялись такие спазмы, что Маан в беззвучной молитве корчился на полу.
И он сдавался, возвращался к своему прежнему состоянию, бездвижному, наполненному муторным ожиданием чего-то, и слепой, пирующей в его теле, болью.
Кло и Бесс все замечали, он понимал это по их глазам, по неестественной бодрости речи и случайным оговоркам. Никто из них не обмолвился даже словом о его здоровье, но по их поведению Маан пришел к выводу, что его попытки скрыть истинное положение дел, пошли прахом.
Отныне Маану казалось, что к нему относились как к беспомощному инвалиду, вместе с тем тщательно маскируя это обычной доброжелательностью.
Бесс поправляла ему подушки на диване и накидывала одеяло, когда он мерз, Кло предупредительно подвигала поближе тапки, чтобы ему не требовалось совершать лишний шаг.
Маан, видя это, сначала хотел рассердиться, но в какой-то момент осознал, что так было всегда, и эти приятные мелочи ежеминутно присутствовали в их семейной жизни, лишь сейчас подобные жесты воспринимались им искаженно, через призму нынешнего состояния.
— Я могу и сам дотянуться, — однажды сказал Маан, насупившись, когда Кло подала ему тарелку с овощным рагу, стоящую на другом конце стола.
Она не обиделась.
— Не сердись, милый. Как только поправишься, я и пальцем не пошевелю, обещаю, а пока, тебе есть чем заняться.
Для них он все еще был медленно, но неуклонно идущим на поправку. Наверное, они и мысли не могли допустить, что выздороветь ему, возможно, уже не суждено.
И размышления, что рано или поздно они все поймут, а смутное опасение превратится в уверенность, иногда кололи неприятнее непрекращающейся боли.
«Ничего, — повторял про себя Маан, — прорвемся, и не через такое проходили».
Но однажды в его монотонной, потерявшей цвет, жизни, случилась перемена.
Он, как обычно, ковырялся в своей тарелке за ужином, вполуха слушая какой-то старый телеспектакль, когда неожиданно услышал посторонний звук, не являвшийся частью его теперешнего уклада.
Прошло добрых полминуты, прежде чем его осенило: именно такой издавал мотор легкой двухместной «Кайры» на малых оборотах.
Маан оживился. Звук, относившийся к другой, предыдущей жизни, разбудил его, оглушив, словно выстрел.
Кло, заметив его реакцию, улыбнулась:
— Это Геалах. Я хотела сделать тебе сюрприз.
— Гэйн? Решил меня навестить?
— Да, он собирался заглянуть на ужин и, конечно, все равно опоздал.
— Это похоже на него.
— Гэйн хотел заехать еще несколько дней назад, но я подумала, что тебе необходим покой, а Гэйн Геалах и покой — вещи несовместимые, — Кло встала отпереть дверь, и вовремя — как раз раздался тонкий писк звонка.
Геалах вошел, и одним своим присутствием заставил измениться весь дом.
Высокий, немного сутулящийся, в сыром отяжелевшем плаще, издающем беспокойный запах, напоминающий о ночных улицах, но по-обычному безмятежный, ухмыляющийся в усы, с озорными сполохами в прищуренных глазах.
С его приходом комната сразу перестала напоминать госпитальную палату, и Маан поймал себя на том, что едва рефлекторно не вскочил на ноги.
— Здравствуй, Кло. Привет, Бесс. Где тут больной?
— Стоит в дверях, — в тон ему отозвался Маан, — Заходи скорее, снаружи прохладно.
— Ах ты лентяй, — глаза Геалаха сверкнули, — Вот он где! Мы с ребятами вкалываем за троих, а этот, значит, устроился как в санатории! Небось, еще и с ложечки кормят, а? Ну ты, конечно, хорошо придумал… Как бы и мне так?
— Моя помощь к твоим услугам. Но сперва может быть немного неприятно.
— Нет уж, спасибо, — Геалах, наконец, снял плащ и повесил в герметичный стенной шкаф, который тотчас негромко загудел, обрабатывая мокрую ткань потоками горячего воздуха.
Под плащом на Геалахе был серый костюм, в котором он обычно приходил на службу, и это было частичкой другого мира, который вовсе не исчез, как казалось Маану, просто он сам выпал из него.
С правой стороны пиджак Геалаха немного оттопыривался, эта привычная деталь тоже бросилась Маану в глаза.
Он почувствовал себя еще более жалким, чем обычно — одетый в потертый домашний халат, скрывавший сложенную на груди правую руку, неспособный даже самостоятельно подняться на ноги, сейчас он, должно быть, являл собой не самый приглядный контраст с Геалахом.
Но тот словно бы ничего не заметил — картинно поцеловал ручку Бесс и сел за стол, на то место, которое обычно занимал, когда появлялся в гостях.
— Что на ужин? — спросил он деловито.
— Овощное рагу, — сказала Кло, наполняя его тарелку, — А еще соевые битки и дрожжевой кекс с корицей.
— Ого! Если бы меня так откармливали каждый день, я бы составил компанию Маану! Сам-то, знаете ли, иногда за весь день поесть толком не успеваю. В лучшем случае кину в рот рулет из ламинарии, видеть его уже не могу…
— Неудивительно, у тебя, наверное, только на табак и топливо для автомобиля уходит половина недельных социальных очков.
— Максимум треть, — возразил Геалах, принимаясь за еду, — Я всегда говорил, жизнь нужно наполнять тем, что приносит удовольствие, иначе пустота натянет всякой дряни… Фантастическое рагу, Кло, завидую твоему мужу.
— Можете взять и мою порцию! — сказала Бесс, поджав губы.
Мать метнула в нее сердитый взгляд, но Геалах лишь рассмеялся:
— Не любишь овощей, коротышка?
За «коротышку» Маан получил бы два или три дня надутых губок и обиженного тона, но на Геалаха это не распространялось, ему прощались многие вещи из тех, которые для самого Маана считались недопустимыми.
— Там из овощей только спаржа и сельдерей! А остальное все водоросли и белковый концентрат.
Маан и сам не любил «овощное рагу», но знал, сколько времени ушло у Кло, на измельчение всех составляющих и подборки специй, способных заглушить вездесущий кисловатый запах концентратов.
— Тебе еще везет, — Геалах подмигнул Бесс, — Во времена моего детства овощным рагу называли любое месиво, в котором хотя бы одна из составляющих пролежала две минуты рядом с настоящим овощем.
Бесс рассмеялась. Маан подумал, как же здорово Геалах умеет переключаться между службой и обычной жизнью. Всякий раз появляясь в гостях, он показывал себя отличным собеседником, умело отпускал комплименты и демонстрировал подобающее моменту чувство юмора, без обычных скабрезностей, принятых среди парней из отдела.
Может, поэтому он был единственным из сослуживцев Маана, которому было выдано разрешение посещать их дом в любое время.
Впрочем, этим правом Геалах пользовался достаточно редко, едва ли раз в месяц — хоть он и умел произвести выгодное впечатление на домашних Маана, ужин за семейным столом для него, холостяка, был не лучшим развлечением на вечер.
Геалаху куда привычнее было бы заглянуть в два-три бара, в каждом пропуская по паре бокалов солодового пива, а потом заручиться компанией какой-нибудь девушки, достаточно низкого социального класса, чтобы ее ночь стоила не слишком обременительно для бюджета.
— Кстати, о еде, — Геалах даже отложил в сторону вилку, — Твой отец не рассказывал, как мы однажды сцапали Гнильца исключительно из-за его предпочтений в питании?
Бесс замотала головой.
— Наверное, это не лучшая история, — решительно вмешалась Кло, — Гэйн, ты же знаешь, мы не любим, когда при Бесс рассказывают подобные вещи.
— О, не бойся, в ней нет ничего такого.
— Ты имеешь в виду тот случай, когда… — язык Маана был еще медленнее мыслей.
— Да, тот самый. Я расскажу?
Бесс и Кло смотрели на Маана в ожидании. Он пожал плечами, точнее, одним плечом:
— Пусть болтает. Там не было ничего страшного, в самом деле.
— Хорошо, — смягчилась Кло, — А то знаю я ваши обычные истории, господин инспектор…
— Итак, было это в прошлом году, кажется.
Маан попытался припомнить, так ли это.
Ему казалось, что с тех пор прошло уже несколько лет, что было неудивительно — память в последнее время часто укрывала все плотным туманом, так что даже события недельной давности иногда казались ему произошедшими сто лет назад.
— Поступила нам заявка на одного, с подозрением на вторую стадию. Заявка — это как…, да вы же знаете, наверное. Просто бумажка, бланк, где описываются симптомы, основания для подозрения Гнили… Простите, Синдрома Лунарэ, и все такое. Мы подобные бумажки проверяем и, если они нам не нравятся, выкидываем в мусор, а в противном случае — едем и смотрим своими глазами.
Бесс хихикнула.
Геалах был прирожденным рассказчиком, причем вне зависимости от окружения и обстановки — повествовал ли он какую-то пошлую историю в отделе или, как сейчас, обычный случай из собственной службы.
Маан с неудовольствием вспомнил «Атриум» и свою историю про девушку, вызвавшую у слушателей только усталость и отвращение.
— И, значит, приходит к нам подобная бумажка, на одного работягу семидесятого класса, как сейчас помню. Какой-то наладчик пневмооборудования на ближайшей фабрике. Кто-то из соседей заметил, что ведет он себя в последнее время, вроде как странно. А это самый верный признак, между прочим.
Кло нахмурилась, намереваясь, видимо, прервать Геалаха, но тот не собирался развивать тему.
— В общем, в первую очередь Гнильца выдает поведение. На первой или даже второй стадии он физически ничем не отличается от любого нормального человека, пожалуй, даже наоборот, здоров и полон сил. Но вот то, что творится здесь, — Геалах постучал черенком вилки по лбу, — Он скрыть не всегда может. Именно в такие моменты Гнильцы наиболее уязвимы. Начинают бояться всего окружающего: собственного дома, соседей и старых друзей. Меняются привычки, а иногда даже походка. О таких случаях, Бесс, надо обязательно сообщать нам, где бы ты или твои подруги это ни заметили — соседи, преподаватели…
— Я знаю, — серьезно кивнула Бесс, в этот момент выглядевшая почти взрослой, — Нас учат этому в школе.
— И правильно. Часто дети куда более наблюдательны, чем мы, взрослые… Простите, я отвлекся. О чем я рассказывал?
— О заявке, — сказал Маан, — Типа с подозрением.
— А, и верно. Бумага была от кого-то из близких знакомых того парня, составлена по всем правилам, а симптомы не очень впечатляющие: мол, стал раздражительным, меньше следит за собой, иногда рассеян и все прочее. Конечно, у Гнильца такие могут быть, но ведь и человек не железный, все мы иногда расстраиваемся, болеем, грустим, теряем сон… Не тащить же каждого такого в Контроль! Время шло к сумеркам, в отделе только мы с твоим отцом, ну и решили съездить. Как раз недалеко. Приезжаем и, первым делом осуществляем наружный контроль. Знаешь, что это значит, коротышка?
— Да, — с готовностью отозвалась Бесс, — Папа рассказывал. Вы просто подходите к двери и ищете… ну…
— Запах, — улыбнулся Геалах, — Да-да, как собаки на охоте. Приезжаем и нюхаем, — он смешно пошевелил носом, точно принюхиваясь к чему-то, и Бесс прыснула, — Если чуем Гниль, без лишних вопросов вышибаем дверь и делаем, что положено. Но только это тоже не всегда работает, знаешь ли. У каждого Гнильца аура специфична… Прости, я имел в виду, что все они пахнут по-разному, некоторые сильнее, а иные вообще едва-едва. Так что тут, особенно из-за двери, тоже не всегда поручишься. Тем более, Гнильца может и не быть дома, а с предметов запах быстро выветривается.
— И что бывает, если его нет? — поинтересовалась Бесс.
— Тогда мы опрашиваем свидетелей. В первую очередь, конечно, домашних и соседей. Гнилец, как бы он того ни хотел, все равно вынужден быть на виду, а если живет в общем доме, то неизбежно будет привлекать внимание других людей. Так что соседи — всегда наши друзья!
Маан рассеянно слушал, сминая пальцами крошки дрожжевого рулета, сухие и колючие. Геалах рассказывал увлеченно, живо жестикулируя, но Маан знал окончание истории и оттого не чувствовал интереса.
— А дом у него оказался ветхий — еще бы, семидесятый класс! — и соседка лишь одна, дряхлая старушка лет шестидесяти пяти, если не больше.
— Ого! — сказала Бесс, забывшая про еду.
Наверное, когда-то и Маану казалось, что шестьдесят пять — это невообразимо много, даже тяжело представить, и одна эта цифра переводит человека из обычного мира в какой-то другой, особенный, наполненный иными вещами и людьми.
Сейчас же, он подумал лишь, что по меркам Земли с ее постоянным сильным гравитационным полем, человек в таком возрасте мог считаться если не молодым, то, по крайней мере, не достигшим глубокой старости.
— Голова у нее работала уже неважно, даже не сразу поняла, кто мы и откуда, но и в деменцию еще не впала, отвечала довольно толково. «Нет, — говорит, — я своего соседа знаю хорошо, двадцать лет рядом живем, никаких странностей за ним не замечала. Всегда здоровается, одет хорошо, приветливый». Мы с Мааном переглянулись этак, понимаем: напрасно ехали… Ложная заявка. Знаешь, сколько заявок признаются ложными?
— Папа говорил, но не помню.
— Семьдесят шесть процентов, — хрипло сказал Маан, — Это в этом году. Но показатели тоже меняются.
Гэйн, глядя на Бесс, кивнул в сторону Маана и назидательно поднял палец.
— Благодарим, значит, ее за помощь, поздравляем с отличным соседом и уже, между прочим, собираемся прощаться, как она говорит: «Вы, господа, наверное, его знакомые, да? Раз так, не могли бы при случае, попросить не есть больше листья с моего спатифиллума?»
Геалах сделал паузу, чтобы отправить в рот еще порцию овощного рагу.
— А спатифиллум — это что? — осторожно спросила Бесс.
— Это растение, коротышка, большое комнатное, у них на площадке лестничной стояло. Сперва мы с Мааном подумали, что совсем старуха из ума выжила, да и не удивительно — попробуй столько лет протяни. Я уже даже говорить что-то такое начал, мол, не волнуйтесь, все в порядке, мы ему непременно скажем…
— А дальше?
— А твой отец вдруг — раз! — и к цветку этому. А потом тянет меня за рукав и говорит: «Смотри, Гэйн, а ведь листья как будто погрызенные. И на насекомых-то непохоже». Гляжу: и верно, зелени не хватает, и даже как будто бы отпечатки зубов просматриваются. Человеческих. «Сосед он нормальный, — говорит нам бабулька, — Только уж будьте добры, передайте, пусть хоть стебли не ломает. У меня этот спатифиллум с Земли, матери еще принадлежал. Я уж не знаю, чего ему не хватает, витаминов, может, каких, да только надо же и растение беречь». Тут уж мы, конечно, не медлили. Враз выломали дверь, влетели к этому соседу. А он…
— Что? — спросила в нетерпении Бесс, не в силах вынести еще одну долгую паузу, на протяжении которой Геалах, испытывая слушателей, неторопливо ел, — Что с ним было, дядя Гэйн?
Геалах хитро улыбнулся.
— А он висит на стене, уже зеленый, скорченный, величиной с арбуз, наверное, и из него побеги только тянутся, как из овоща какого…
— Тьфу, Гэйн, я так и знала! — Кло передернуло, но Бесс лишь беззаботно расхохоталась. Довольный произведенным эффектом, Геалах улыбнулся в усы и вернулся к еде.
— Вот так бывает иногда, коротышка. Смотри, будешь плохо есть, и на тебя кто-то заявку пришлет!
Маан метнул в Геалаха предупреждающий взгляд. Шутка его хоть и была невинной даже по домашним меркам, но среди инспекторов имела особенное, понятное только им, значение. Геалах сообразил, прикусил язык.
— Ладно, мужчины, оставайтесь, вам есть о чем поговорить, а нам с Бесс есть чем заняться, — сказала Кло, — Вы ведь не будете против, если дамы вас покинут?
— С дамами вроде вас, я готов сидеть всю ночь напролет, — отозвался со смехом Геалах, и Кло послала ему благодарную улыбку. Бесс собиралась было закапризничать — Маан видел, как искривилась ее нижняя губа — но намек матери поняла и, пусть без охоты, но тоже поднялась из-за стола.
Когда девочки скрылись, Кло на кухне, а Бесс в своей комнате, Маан отчего-то ощутил что-то похожее на облегчение.
Все-таки, как бы он ни пытался себя уверить в обратном, его жена и дочь принадлежали к одному миру, а Геалах — к совершенно другому, и он чувствовал себя неуютно всякий раз, когда эти миры соприкасались, пусть и вскользь.
— Как ты, старик? — спросил Геалах, бросив на него изучающий взгляд, уже серьезный.
«Как Гнилец, у которого вот-вот отвалится голова», — хотел было сказать Маан.
— Сносно, как видишь. От безделья скоро совсем спячу, сижу здесь в четырех стенах, как настоящий пенсионер, смотрю теле, сплю…
— А рука?
— Терпимо, — кратко ответил он, машинально бросив взгляд на уродливую выпуклость, сковавшую его грудь и видимую под тонкой тканью халата, — Иногда побаливает.
— Я закурю?
— Давай. Думаю, Кло не будет ругаться сегодня.
Геалах достал свои принадлежности — сверкающую металлическую зажигалку, каждый раз действовавшую гипнотизирующее на Маана, и плоский портсигар.
Взял одну сигарету, наполнив на секунду воздух ароматным, немного едким запахом слежавшегося табака, размял ее ловкими длинными пальцами.
Он всегда закуривал как-то по-особенному, вкусно, отчего хотелось сглотнуть невольно выступившую слюну. В такие моменты Маан начинал жалеть, что бросил курить. С другой стороны, не откажись он от этой пагубной привычки, сейчас, возможно, испытывал бы еще большие муки.
— Как дела на службе? — спросил он не выдержав. Постарался задать этот вопрос безразличным тоном, как бы из пустой вежливости, но наедине с Геалахом ему не было нужны притворяться.
— Живем, — просто ответил Геалах, — В шампанском не купаемся, но и грехов за нами, вроде не водится.
— Значит, отведал моего хлеба?
Геалах щелкнул зажигалкой, выпустив на свободу крохотный оранжевый язычок пламени, тотчас заплясавший в сигарете яркими искрами.
— Не то слово. Сплю по четыре часа в сутки, знаешь… Не представляю, как буду справляться, когда ты все-таки сбежишь от нас.
— Привыкнешь. Я, видишь ли, тоже не один день втягивался, — Маан улыбнулся, — Ребята тебя уважают, да и знают сколько лет. Проблем не будет.
— Я для них все-таки не руководитель, лишь твоя правая рука. Вот, пытаюсь приноровиться… — Геалах выпустил из ноздрей дым, двумя причудливыми ручейками потекший по его лицу, отчего оно стало казаться утесом, обрамленным густыми складками тумана, — Как ты только поспевал везде… С каждым поговори, дела распланируй, ошибки найди, порученное проверь, промахи прикрой…
— Промахи? — встрепенулся Маан, — Что-то случилось?
— Да нет, порядок, — поспешил успокоить Геалах, — Не страшнее, чем обычно.
— Ну-ка, ну-ка, выкладывай. Что-то успели натворить без меня?
— Насквозь видишь, — Геалах покачал головой, — Мне бы так.
— Насквозь не насквозь, а всех вас как облупленных знаю. Рассказывай, что такое? Надеюсь, действительно ничего серьезного. Хоть я и под домашним арестом, да только Мунн на меня всех собак спустит, за ваши «успехи».
— С тебя и взятки гладки, старик. Это все Хольд.
— От него ожидал меньше всего.
И верно, Маан всегда считал Хольда одним из самых рассудительных людей в отделе. Пусть он был невеликого ума, зато действовал выверено и основательно, допуская минимум просчетов. Если уж Хольд…
— Он все сделал правильно, Мунн подтвердил. Обычный вызов, на «двойку». Какая-то девчонка со швейной фабрики схватила Гниль. Вторая стадия, как по учебнику, но самое начало, признаки едва видны. У нее все суставы стали в другую сторону выворачиваться. Как на дыбе. На фабрике товарки заметили, что с пальцами у нее что-то, ну и заявку… Хольд пришел, проверил, все так: смрад Гнили по всему дому. Попытался ее вывести. Молодая, двадцати нет, жалко вот так, в открытую…
— Жалко, — раздраженно сказал Маан, — Это же Гниль! Он бы и чуму пожалел, поди, а?
— Не ерепенься, — Геалах не был настроен на спор, — Сам же знаешь, как это. Когда внутри Гниль, а снаружи еще человек. И выстрелить в любой момент можешь, зная, что это — проклятый Гнилец, но только ведь целишься-то ты глазом, и курок спускаешь собственной рукой… А мозг лишь приказывает. Легко ему, мозгу… В общем, Хольд потащил девчонку в фургон, да не тут-то было. У нее, как оказалось, пяток братьев. Меня всегда удивляло, как они поспевают размножаться в своих дырах. Иной раз смотришь, восемьдесят пятый уровень, а детей уже трое, если не четверо. Деклассированные вообще плодятся как крысы…
— Так что Хольд?
— Да понятное дело. Братья за нее вступились, друзья их подтянулись да попытались отбить. У них там теле нет, информационных блоков, знаешь ли, не смотрят, а мы для них — что-то среднее между живодерами, тайной полицией и отрядом садистов. Скажешь «Контроль» — аж сжимаются. Но тут осмелели, их-то там целый выводок, а Хольд один сунулся, больше никого из ребят не ждал.
— Как он?
— Не бойся, цел. Сломал палец и получил пару хороших ссадин.
— Ого!
— Их там чертова прорва была, — пояснил Геалах, затягиваясь, — Человек двадцать, судя по рапорту. Как змеиное гнездо. И все из-за одного Гнильца… Сперва Хольд им просто челюсти сворачивал, но, когда достали ножи, понял, что дело не к добру.
Маан поежился. Именно такие ситуации обычно вызывали наибольшее количество неприятностей. И избежать их было невозможно, при всем желании.
Мунн все понимал, но, кроме него, были и другие люди на этой планете, которые наблюдали за деятельностью Контроля, и именно им могло быть непонятно, как инспектор, уничтожая заразу, угрожающую человеческим жизням, сам становится причиной чьего-то ранения или даже смерти.
Но такие люди редко сталкивались с Гнилью.
Маан не хотел слушать подробностей, поэтому сказал:
— Доложи, чем закончилось, по рапорту.
Геалах поморщился, должно быть, готовился описать все в деталях, но спорить не стал:
— Во время задержания Гнильца инспектор Хольд применил табельное оружие, однако вследствие его технического дефекта произошло произвольное срабатывание ударно-спускового механизма. Итогом стали пять непреднамеренных выстрелов, повлекших случайные человеческие жертвы.
— И сколько жертв они повлекли? — спросил Маан, вспоминая огромный револьвер Хольда.
— Двое погибли на месте, трое с ранениями различной степени тяжести. Инспектор Хольд выразил свое соболезнование родственникам пострадавших, по факту произвольного срабатывания оружия начато техническое расследование.
— Нечего было лезть одному! Сколько раз я говорил, в такие места, без поддержки ни ногой! Знаете же, что там… Кого-то за шею возьмешь, так еще десять вступятся. А по малейшему поводу оружие в ход пускать — так там трупов будет на дюжину Гнильцов…
— Инспектор Хольд уже получил от меня взыскание за нарушение должностных инструкций, — безмятежно сказал Геалах, — Понижение в социальном классе признано нецелесообразным, данный инспектор подвергся официальному предупреждению.
— Вернусь — он у меня такое предупреждение получит, что сам застрелиться захочет, — пообещал Маан, — И не в первый же раз! Ладно, пустое. Ты за штурвалом, ты и расхлебывай. Привыкай к ответственности. И учти, Мунн прикроет, но и меру знать нужно. Пойдет об отделе слава безмозглых рубак — он и расформирует в два счета. Ловить Гнильцов — твоя и моя забота, а у него — репутацию Контроля беречь.
— Не дурак, понимаю.
— И ребятам доводи каждый день, не стесняйся. Головы у них на месте — других не брал, но иногда, сам понимаешь, у кого-то скакнет… Хорошие новости есть?
— Как же без них? В прошлую среду взяли «тройку».
— Ту, которая…
— Нет, — Геалах покачал головой, — Другую. Брали с Лалиным и Тай-йином.
— Что-то агрессивное?
— Я бы не сказал. По крайней мере, опасность была только для непереваренного завтрака, он и в самом деле подвергся серьезной угрозе. Да там и рассказывать нечего. Вошли, как обычно, вынесли «ключом» дверь, а он сидит себе посреди комнаты, нас ждет. Век бы таких покладистых Гнильцов ловил.
— Конечности атрофировались? — понимающе кивнул Маан.
— Намного интереснее. У него, понимаешь ли, в организме даже не избыток ткани произошел, а, скорее, недостаток. Кажется, ему очень хотелось стать больше, чем он есть, и существенно больше. Сперва мне показалось, что это просто ком слизи, только дьявольски огромный: метра два в диаметре, но не «суп». Мы, как вошли, даже не сразу сообразили, что это. Полупрозрачный, пульсирующий… Отродясь таких не видел. И в разные стороны от него как будто бы щупальца, только тонкие, клейкие, больше на паучьи нити похожи. Он этими конечностями присосался ко всему, что было в комнате, и потихоньку к себе подтягивал. Стулья, шкаф, прочая мебель, даже посуда.
— Пакость какая… И что он со всем этим делал?
— Переваривал, — спокойно ответил Геалах, — Так и есть. Втягивал в себя, в свой слизкий пузырь, и там оно постепенно распадалось на крошки. Когда включили свет, мы даже рты раскрыли — столько там всего внутри него было… Остатки мебели, какие-то клочки, стекла, прочий мусор… Точно огромный органический пылесос, только с недурственным аппетитом. То еще зрелище, надо сказать. У самого к тому моменту ни глаз, ни рта не осталось, только отростки какие-то, едва шевелящиеся.
— Думаю, ребята Мунна скажут вам спасибо за эту находку. Они такие экземпляры любят.
— Так и есть. Кстати, среди мешанины полупереваренных вещей внутри этой амебы мы нашли плавающие остатки зубов. Уже почти растворившиеся.
— Кальций всегда долго переваривается. Должно быть, его собственные.
— Тогда раньше у него их было не меньше полусотни, — Геалах, прищурившись, смотрел на чадящий дымом огонек сигареты, — Подняли информацию по нему. Оказалось, при жизни — я имею в виду, когда он был человеком — у него была жена и ребенок.
Маан неразборчиво выругался.
— Их нашли?
— Нет. Думаю, уже и не найдем. Скорее всего, ночью… Ладно, что это я всякие гадости расписываю, после хорошего ужина это последнее дело! Лучше расскажи, как ты.
— Как я? — переспросил Маан. Вопрос был настолько нелеп, что он хотел в ответ плеснуть сарказмом, однако быстро остыл — судя по лицу Геалаха, тот вовсе не имел двойного смысла, — Бывало лучше. Честно говоря, чувствую себя разваливающейся корягой. Да, так оно и есть. Но ты, конечно, говорил с врачом.
— Говорил.
— Значит, и без меня знаешь. Эти боли останутся со мной до смерти, от них нет лечения. Не тот возраст, понимаешь… Да и с рукой я уже распрощался. Висит только, какой от нее толк, — злость вспыхнула в груди ярким сполохом, — Хоть бы отрубил он ее мне, чтобы не таскать понапрасну…
— А, брось… — Геалах затушил сигарету и помахал ладонью, развеивая дым, — Мы с тобой живучие ребята, Джат, нас, даже если в мясорубку бросить, и то через неделю снова на ногах будем. Восстановится твоя рука, как пить дать. Нет такой раны, которую ты бы не пересилил, уж я-то знаю.
— Весь этот вздор про гимнастику и упражнения даже слушать не хочу. Сыт по горло. Нет, Гэйн, привыкать мне теперь вот таким жить… Да Контроль много не потеряет, к оперативной работе, сам понимаешь, меня Мунн и на выстрел не подпустит. Стану сидеть с вами, заявки разглядывать… Будете меня ребятам из других отделов показывать. Мол, смотрите, это Маан, в прошлом недурной инспектор, сам Мунн хвалил. А потом какой-то Гнилец чуть не снес ему голову, да и руку покалечил, теперь вот сидит как чучело, последние дни в Конторе доживает…
Геалах стиснул зубы, под тонкой кожей надулись небольшие твердые желваки.
— Джат!
— Что? — Маан зло дернул головой, — Не так?
— Думаю, ты тут, сидя взаперти, совсем себе мозги задурил, — решительно сказал Геалах, запуская руку за пазуху, — На вот, глотни. А то слушать тебя тошно.
На ладони Маана оказалась холодная фляга из серебристого металла без каких-либо надписей или обозначений.
— Джин? — без всякого интереса спросил он.
— Лучше. Бренди. Из настоящего винограда, между прочим. Как нектар. Ну?
— Мне нельзя пить. Впрочем… Давай сюда.
Маану пришлось повозиться, прежде чем у него получилось, зажав фляжку между коленями, отвинтить тугой колпачок. В нос ударил аромат — удивительно тонкий, плывущий, точно клуб табачного дыма на ветру, мягко щекочущий.
Он сделал небольшой глоток. Жидкость приятно обволокла нёбо и устремилась по пищеводу, раскаляя его, как капля концентрированной энергии, запущенная в мертвое стальное нутро неработающего двигателя.
— Настоящий виноград?
— Конечно, нет, — Геалах с ухмылкой забрал у него флягу и приложился сам, — Концентрат. Где ты найдешь на Луне виноград… Но вкус отменный. А насчет остального… Выкинь из головы. Ей-богу, выкинь. Ребята уже извелись, все про тебя спрашивают. Когда выйдешь, да когда… Отвечать устал.
— Врешь.
— Чтоб меня Гнилец сожрал с потрохами, если так. Без тебя у нас другая жизнь, Джат, и мы ждем, когда ты вернешься. Тай-йин, Хольд… Да все спрашивают… Тебе звонить только боятся, мол, к чему душу бередить, да после такого. Так что, ты глупостей не думай и готовься к работе. А работы у нас с тобой будет много, Мунн обещал.
То ли слова Геалаха подействовали успокаивающе, то ли бренди растеклось безмятежной волной, но Маан ощутил прилив спокойствия, в груди потеплело, смягчилось, подернулось дымкой.
Внутренние органы, еще недавно бывшие твердыми, плавающими в иссушающем формалине препаратами, запульсировали, пропустили сквозь себя ускоряющийся ток крови.
Благодарность к Геалаху, Мунну, ребятам из отдела накатила откуда-то из глубин отогревшегося тела, мягко ударила в затылок, защекотала в глазах.
— Спасибо, Гэйн, — сказал он, не сдержавшись, — Действительно, спасибо.
И хотя Маан был уверен, что не выдал этой мгновенной слабости ни голосом, ни лицом, Геалах подмигнул ему с заговорщицким видом, как бы показывая, что понял все недосказанное.
— Надеюсь, ты перестанешь себя жалеть, Джат. У инспектора Контроля и без того много проблем, отвлекающих его от работы. Тратить время и силы на жалость к своей собственной персоне воистину глупо. А при нашей службе подобная вещь — далеко не самая паршивая штука из тех, что может случиться.
— Я слышал, треск собственных ломающихся костей здорово влияет на уровень оптимизма. Наверное, какая-то химическая реакция.
Геалах фыркнул.
— Ну уж не на мой. А ведь и я бывал частым гостем в госпитале. Нет, Джат, бывают штуки похуже.
— Ты про того белобрысого, которому когда-то ногу «ключом» оторвало?..
— Да нет, это тоже вздор. Я видел людей, которые больше походили на паштет, неровно намазанный на камень, чем на живое существо. И тех, у кого вместо лица осталась какая-то дьявольская маска, на которую без дрожи и не взглянешь. Такие вещи меня не очень пугают. Как солдаты на войне, сперва падают в обморок при виде мертвых тел, а уже через пару месяцев способны идти по щиколотку в крови. К любой службе привыкаешь, вот что. А в нашей, такие штуки давно уже никого не удивляют.
Маан подумал, что стоило бы Геалаху потерять конечность, как желание философствовать подобным образом сразу поутихло.
До последнего визита в госпиталь он и сам относился к собственному телу если не с равнодушием, то с известной долей пренебрежения, как к важной, но не очень любимой вещи. Он был уверен, что любую рану можно вылечить, разорванное — сшить, сломанное — зарастить, испорченное — поправить. Иногда, даже прожив половину века, думаешь, что любую проблему можно решить.
— Если тебя не пугает перспектива стать инвалидом, я могу только поаплодировать. Хотя это и будет не так просто сделать одной рукой. Когда инспектор Контроля бесстрашен…
— Я не бесстрашен, — сказал Геалах, поднимая флягу, — Более того, иногда меня трясет как сопливого курсанта, стоит лишь подумать… Нет, я просто говорил, что существуют вещи куда более страшные, чем потеря здоровья.
Маан понял, что тот имеет в виду. Интуитивно, только уловив потемневший взгляд Геалаха. Может потому, что этот страх был первым, с чем знакомится человек, попав в Санитарный Контроль.
— Ты имеешь в виду то, о чем говорил Месчината?
— Что? А, история про инспектора, жена которого подхватила Гниль? Да, ты же сразу понял… Вот это, Джат, по-моему, самая плохая штука из всех, что могут случиться.
— У тебя нет жены! — Маан хотел свести к шутке, но Геалах не поддержал, меланхолично глотнул из фляги и покачал головой.
— Не в этом дело. Может, я бы и женился много лет назад, но… От этого ведь никуда не денешься. Я говорил однажды с психологом, нашим, штатным, и тот сказал, что эта фобия — они называют все страхи фобиями, звучит сразу заумно и впечатляюще — встречается у всех, кто служит в Конторе. У кого-то развита сильнее, у кого-то слабее, но у всех. Значит, каждый на этот счет размышляет, так?
— Сколько ты выпил?
— Прости, старик. Я не пьян, но мысли пришлись одна к другой. Так… так бывает иногда. Какая горькая ирония. Мы, привыкшие считать себя лекарством, не способны помочь там, где помощь действительно нужна. Только не говори, что никогда не думал о подобном.
— Было дело. И даже больше, чем мне бы того хотелось, — ответил Маан, — У меня есть семья.
— Да… Прости, — зачем-то сказал Геалах, — Тебе еще хуже.
— Можешь представить, насколько. Иногда даже кошмары снились. О том, что…, да ты понял. Жуткое дело. Это можно только гнать из головы. И просто притворяться, что подобное нереально. Как в вакууме за поверхностью купола не могут зацвести яблони.
— Обманывать самого себя?
— Мы же обманываем несколько миллионов людей для их пользы, — Маан криво улыбнулся, — Чем хуже обмануть себя?
— Но ты все равно думаешь об этом.
— Знаешь… Если бы у меня была возможность… Мизерная, меньше волоса. Даже не возможность, а ничтожная вероятность на уровне погрешности… Я, в таком случае сделал все, чтобы отправить семью туда, — Маан дернул подбородком в сторону потолка, и пояснять этот жест не потребовалось, — Служил в самом поганом и опасном месте, может, даже воровал, шел на любой риск — только бы Бесс и Кло имели шанс очутиться там, где никогда даже не слышали о синдроме Лунарэ.
— Сам знаешь, Земля отказывается принимать лунитов. Мы для нее чужие.
— Даже физически, — кивнул Маан, — Разница в притяжении. Никто из нас не проживет на Земле и недели. Просто не выдержит сердце. Я в курсе. Да, мы из тех счастливых людей, которые сдохнут только там, где и родились. Знаешь, а ведь у многих народов в древности считалось постыдным умереть на чужбине. Повезло же нам, а?
— Вот теперь ты и сам словно напился пьян, — заметил Геалах, — Отдай флягу.
Маан сделал еще глоток. Совсем небольшой, но от него приятно потеплели щеки, а тело налилось горячей кровью, сделавшись рыхлым и жутко тяжелым.
— Самым нелегким было принять решение завести семью, — сказал Маан, разглядывая почти опустошенный сосуд, — Ты даже представить не можешь всех тех ужасов, которые лезли мне в голову, когда я собирался сделать предложение Кло.
— Ты посмелее меня, старик. Я-то так и остался холостяком. Не смог, понимаешь, представить… Как это может быть. Когда Месчината рассказывал тогда в клубе, меня едва не вывернуло.
— Да, я тоже хотел приказать ему заткнуться. Так и надо было сделать. Но знаешь, с этим страхом нельзя бороться, лишь заглушить в себе.
— Тоже какой-то самообман?
— Напротив. Гниль — это болезнь. Отвратительная, поганая, самая мерзкая из возможных, но не надо наделять ее человеческими чертами, она не знает злорадства или мстительности, Гэйн, а может лишь распространяться, пытаясь увеличить собственные шансы на выживание, но никогда не придет к тебе, чтобы мстить, пытая твоих близких. Трезвый взгляд на ситуацию, только и всего. Для нас Гниль стала чем-то особенным, почти личным, как ересь для инквизиторов Средневековья, но надо помнить, что она болезнь, и ничего больше. Такой когда-то была и чума, ее тоже считали сверхъестественной, проникающей сквозь стены и чудовищной, наказанием за грехи или черным всадником, несущим конец всему живому.
— Разумная метода, — признал Геалах, — И, видимо, она в самом деле тебе помогает.
— Действительно. Попробуй сам. Кто знает, вдруг даже такой неисправимый холостяк, как ты, внезапно остепенится, заведет жену, детей…
— Вряд ли, — Геалах мотнул головой, — Видишь ли, при всей своей простоте есть одна вещь, которая мешает мне перенять твой взгляд на Гниль.
— Что же?
— Дело в том, что я не считаю ее болезнью.
— Интересно, — Маан уставился на него, пытаясь понять, шутит ли Геалах по своему обыкновению или же серьезен, но не смог — лицо того сейчас было непроницаемым, — Для человека, который служит в Санитарном Контроле. Но чем же ты ее тогда считаешь?
— Формой жизни, — сказал Геалах так буднично, точно отвечал, который час, — Неизведанной формой жизни.
Маан не смог удержать удивленного возгласа. Но Геалах смотрел на него так же спокойно, как и прежде. Без лукавства и обычной улыбки.
Маану показалось, что сейчас Гэйн даже выглядеть стал старше, едва ли не ровесником ему самому. Возможно оттого, что в выражении лица появилась нехарактерная для него обычно усталость.
— Твоя теория оригинальна, — сказал наконец Маан после затянувшегося молчания, которое сам Геалах не торопился нарушить, — Но как можно верить во что-то подобное?
— Ты, кажется, смущен. Неужели никогда не думал о существовании иного разума?
— Если всякую болезнь считать новой формой жизни, скоро нам придется устанавливать дипломатические отношения с малярией и слать ноты протеста сифилису… — возмутился Маан, чувствуя себя и в самом деле несколько смущенно, — Когда эта глупость пришла тебе в голову?
— Давно, Джат. У меня было много времени, пока я искал следы Гнили и выжигал их. Я ведь, на самом деле, кроме этого, ничего делать и не умею. Как и ты. Как и все остальные. А когда занимаешься одним и тем же делом постоянно, поневоле начинаешь размышлять о… разных вещах.
— Я передумал, я позвоню Мунну. Пусть отделом лучше руководит безрукий инвалид, чем сумасшедший.
— Не бойся, моя голова работает не хуже, чем обычно.
— Но произносит такие вещи, что я начинаю подозревать, что пяток Гнильцов станцевал на ней джигу.
— Вопрос веры, — Геалах мягко пожал плечами, — Среди инквизиторов тоже встречались как фанатики, так и прагматики, пытавшиеся понять суть вещей. Наверное, я отношусь ко вторым. Ладно, не смотри на меня как на помешанного, в конце концов, это действительно лишь моя точка зрения, гипотеза, если хочешь. Глупая, смелая, но какой же еще быть гипотезе…
Маан несколько успокоился — это не было похоже на сумасшествие. К тому же зная трезвый и ясный ум Геалаха, он едва ли мог допустить, что тот повредился в рассудке.
— Ну хорошо. Значит, Гниль — это форма жизни?
— Да. Рожденная на Луне, как человек был рожден на Земле. Но это не примитивный механизм, как всякая любая болезнь. Я бы сказал, что технологически она пока несоизмеримо выше нас. Всех нас с нашей хваленой медициной, протезированием, молекулярной диагностикой…
При этих словах Маан не выдержал, издал короткий смешок:
— Вот уж, в самом деле! Болезнь умнее медицины!
Но Геалах взглянул на него со своим обычным спокойствием.
— Когда тебе едва не оторвали ногу, что могли предложить тебе врачи? Кусок стали и пластика. А они способны вырастить новую конечность? Или заставить желудок превратиться в стекловидное тело, в печень, легкое? Или нарастить ногти по всему твоему туловищу, наподобие чешуи? Гниль проделывает с человеком такие вещи, которых мы не можем даже понять, не говоря уже о том, чтобы что-то им противопоставить.
— А вирус эбола заставляет его кровоточить изнутри. Мы не можем считать любую дрянь, разрушающую наше тело, иной формой жизни.
— Забавно, мы столько лет искали присутствия внеземной жизни хотя бы в нашей системе, а найдя его, не смогли распознать. Возможно, так любопытный муравей в рекреационном парке, отправившийся на поиски другой жизни, ощупал подошву твоего ботинка и пошел дальше, приняв тебя за бесполезный кусок камня. Вот и мы, по сравнению с Гнилью, насекомые — всего лишь бездумные букашки, а она обладает разумом или его подобием.
— Ты точно рехнулся, Гэйн. Надеюсь, не додумаешься ляпнуть что-то вроде этого в Контроле. Мунн своими руками затянет на тебе смирительную рубашку.
— Тебя пугает наличие разума в привычных вещах? — Геалах безмятежно улыбнулся, — А зря. Ты ведь знаешь историю, наверное, слышал и про то, что, когда конкистадоры прибыли в Новый Свет, местные посчитали их божествами, явившимися из-за бескрайнего океана. А ведь разница была лишь в цвете кожи. Что же, мы тоже не поняли, с чем имеем дело, даже тогда, когда про Гниль узнали все — от мала до велика. Допустим… Прекрати глядеть на меня так.
— Я прикидываю, удастся ли мне связать тебя с одной здоровой рукой.
— Брось, — Геалах отмахнулся, — Ты иногда упрям как Бесс.
— Надо думать, это у нас семейное. Хорошо, — Маан выставил вперед ладонь, — Допустим, я согласен считать болезнь инопланетной формой жизни. В конце концов, действительно наивно думать, что все живые существа в Галактике обладают сходством с человеком. В детстве я любил фантастику. Знаешь, всякие там разумные растения, мыслящий лед и прочее… Но я привык считать, что интеллект, в какой бы форме он ни был, всегда проявит себя.
— Например, как? — поинтересовался Геалах.
— По-моему, очевидно: установлением контакта.
— Кажется, как раз здесь все в порядке. Если Гниль вступает в контакт с человеком, тот наверняка это заметит…
— Ты понял, о чем я. Но, кажется, не спешишь защищать собственную теорию?
— А что, если Гнили не нужен такой контакт? — вдруг спросил Геалах, приподнявшись в кресле, — Об этом ты думал? Когда Бесс играла в кубики, она пыталась установить с ними контакт?
— Не понимаю, к чему ты.
— К тому, что мы для них — те самые кубики. Конструктор, — лицо Геалаха страшно потемнело, глаза сузились, — Игрушки, понимаешь? Ты ведь думал о том, по каким признакам Гниль подбирает себе жертву? Ну конечно, думал. И ты, и я, и еще тысячи умных людей, да только так ничего и не поняли. А может, никаких признаков просто нет?
— Глупость… — сдвинул брови Маан, инстинктивно отстраняясь от переменившегося в лице Геалаха.
— Для них все люди — это такие примитивные, но забавные игрушки. Может, они вообще не относятся всерьез к окружающему миру, а может, вся Луна — это гигантская игровая комната в детском саду… С нами, Джат, в качестве игрушек. Когда какой-нибудь проклятый пришелец хочет поиграть, он просто протягивает руку, или что там у них, и берет первое, что ему приглянулось. Система! Возбудители! А может, ничего этого вообще нет? Как тебе такое? Черт возьми, может, при всех своих возможностях, они и не предполагают, что мы разумны. Как муравьи для нас.
Маан с неудовольствием подумал, что система, выстроенная Геалахом, при всей своей отвратительной уродливости и кажущейся абсурдности, имеет внутри стройную и прочную логическую структуру.
Но логика — инструмент коварный, предположи наличие разума у булыжника, и, оперируя логическими выкладками, погрузишься в бесконечный лабиринт, в попытке это опровергнуть… Надо было найти слабый участок в рассуждениях Геалаха и выбить его, как карту из кропотливо построенного карточного домика.
— Но почему игра, Гэйн?
Геалах улыбнулся, точно ожидал этого вопроса.
— Бесс.
— Не понял тебя.
— Когда я бывал у вас в гостях и она была совсем крошкой, я часто смотрел, как она играет.
— И что с того?
— Ты присматривался к тому, как играют дети?
— Я и сам был ребенком. Правду сказать, игрушек у меня было не особо много…
— Дети деспотичны. Получив игрушку, которая их интересуют, они забывают про все остальное и заняты только ей. И ты никогда не сможешь ее забрать. Кукла, заводная юла, мяч… Они возятся, не разрешая другим детям даже прикоснуться к ней. А стоит ее отобрать, случается настоящий скандал. Дети — собственники, куда более серьезные, чем мы. Они берут то, что хотят, и не задумываются об остальном. Так и Гниль, просто тянет руки к тому, что ей понравилось, Джат. Она капризна и самоуверенна как ребенок.
— А дальше…
— Дальше начинается самое интересное. Дети кажутся злыми по своей природе, они не знают милосердия, потому что их мир, куда проще и лишен тех вещей, которые привычны в нашем. Кукле можно оторвать голову, а игрушечного солдатика — изрезать ножом или швырнуть в огонь. Не потому, что они были плохи, просто надоели. Или же вовсе без причины, под влиянием настроения.
— Хм, замечал за детьми подобное…
— Да ведь мы все были такими. Дети уничтожают свои игрушки, сами часто не понимая зачем. И Гниль — так же. Не потому, что Гниль зла, просто у нее пропадает интерес. Она уничтожает человека изнутри, но вряд ли способна задуматься, что это тело может испытывать боль и страдания. Человек — всего лишь кукла, достаточно занятная, чтобы провести с ней некоторое время, но также не настолько увлекательная, для сохранения ее в целости.
— Значит, все эти отвратительные метаморфозы, через которые проходит Гнилец — всего лишь игра?
— Да, — кивнул Геалах так легко, словно ответ был совершенно очевиден, — Мы ведь очень просто устроены, если подумать. Иногда так бывает: мальчики раскручивают игрушечные паровозики, посмотреть, что внутри, начинают менять местами крошечные детальки, или вовсе водружают голову куклы на тело лошадки. Всего лишь игра. Непонятная нам, но от этого не менее увлекательная. Такие смешные маленькие разноцветные люди… Можно взять одного человечка и сделать так, чтобы у него руки вросли в тело…
— Черт…
— Конечно, он будет испытывать дикую боль, когда его кости начнут трескаться, врезаясь друг в друга, а внутренности поменяются местами, но разве это заботит кого-то? В игре всегда весело. Даже игрушке. А можно взять другого человечка и превратить в огромный гнойник, истекающий зловонной жижей до тех пор, пока не останется лишь сухая оболочка. Это тоже очень весело. Понимаешь? Все игра. Бесконечная, не имеющая смысла или причины, а просто так. И большой-большой ящик игрушек…
Маана замутило.
— Это отвратительно, — процедил он сквозь зубы, — Самая тошнотворная теория о Гнили из всех, слышанных мной.
— Да, но объясняющая больше, чем все догадки ребят Мунна, — Геалах вновь развалился в кресле, словно ничего и не произошло, — Хотя и не так приятна для самолюбия.
— Постой. Если люди лишь игрушки, а Гниль просто забавляется, почему инспекторы тогда выключены из круга ее интереса? Что говорит на этот счет твоя теория?
— Мы бракованные игрушки, — улыбнулся Геалах, — У которых кто-то оторвал важную деталь и теперь они не вызывают у нее восторга. Только и всего.
В другое время Маан наверняка бы углубился в спор, пытаясь обрушить эту нелепую теорию, но сейчас он ощущал себя слишком утомленным. Как и вообще, в последнее время. Мысли были вязкими и однородными, подобно комьям каши, они против воли сбивались в бесформенные конструкции, из которых нельзя было извлечь путёвого слова.
— Твои рассуждения опасны, — только и сказал он.
— Отчего?
— Основа Контроля и всех нас — ненависть. Нельзя бороться с Гнилью, если всеми фибрами души не хочешь ее испепелить, вырвать, выжечь, выпотрошить и не отставить от нее и следа… Она — проказа, смерть, хаос. Все самое отвратительное, что только возможно, объединенное в одном. Но если принять… твою теорию, выходит, что ненависть эта напрасна. Нельзя ненавидеть детей.
— Я не утверждал, что это дети в нашем понимании, — возразил Геалах, — Я лишь говорил, что у Гнили вполне может быть разум, но разум такого уровня, с которым мы никогда не сможем наладить полноценного диалога. И за этими играми может скрываться что-то, чего человеку никогда не понять.
— И все же?
— Моя теория не идет во вред моральному духу, если ты это имеешь в виду. Я ненавижу Гниль так же, как в самый первый день, когда только вступал в Контроль. А может, даже сильнее. Если бы я знал источник Гнили, тот, в который можно ударить, и извести ее на всей планете, я бы сделал это ценой собственной жизни не раздумывая. Я лишь пытаюсь найти истинное лицо Гнили. Найти ее глаза и посмотреть в них. Какими бы они ни были. И, заглянув, раздробить ее голову на миллиард маленьких черепков.
Несмотря на то, что Геалах выглядел расслабленным и об этом же говорила его небрежная поза, Маан ощутил исходящую от него энергию, невидимый, но обжигающий ветер, а когда Геалах прищурился, Маан подавил желание отодвинуться: у него возникла полная иллюзия, что тот смотрит сейчас сквозь мушку прицела.
Кажется, за все время знакомства с Гэйном, за все годы их совместной службы, он не замечал подобного взгляда, жесткого и холодного. Возможно, потому, что таким до этого момента Геалаха видели лишь Гнильцы.
Но морок быстро прошел — Геалах мотнул головой и тотчас стал самим собой — беспечным долговязым Гэйном, с извечной хитринкой в смешливых карих глазах.
— И вообще, все это вздор, старик. Тай-йин вот, например, считает, что Гниль — это дьявол лунного ада, который наказывает нас за грехи, совершенные предками на Земле.
— Никогда не слышал от него подобного, — сказал Маан и мысленно добавил: «Наверное, потому, что я всегда был для него в первую очередь начальником, а ты — своим парнем, которому можно доверить и не такое».
— Когда сталкиваешься с неведомым, учишься находить объяснения. Подчас глупые или неуклюжие, но те, что тебя удовлетворяют. Наверное, так с каждым из нас. У меня, как видишь, родилась совсем уж невероятная гипотеза.
— Ты всегда был сумасшедшим, — с облегчением сказал Маан, чувствуя, что этот разговор, внезапно взвинтивший утомленные нервы, подходит к концу, — Наверняка в твоем досье даже пометка есть.
— Для пометок пришлось подшить отдельную папку, — подмигнул Геалах, — Ну как, еще по глоточку, болезный?
Они говорили еще минут двадцать, о всяких мелочах, о которых принято болтать с приятелями. Уже не касаясь Гнили и всего, что с ней связано. Смеялись старым шуткам, вспоминали общих знакомых, перебрасывались остротами, попивая бренди.
Неприятное ощущение от взгляда Геалаха и его неожиданных предположений стало затягиваться, как затягивается старая рана, и Маан, разморенный алкоголем, уставший, вымотанный, сонный, подумал: до чего же хорошо, что на свете существуют такие люди, как Гэйн Геалах.
Потом из кухни пришла Кло, которая, как понимал Маан, специально отлучалась, чтобы дать им вдвоем поговорить, и Геалах, поблагодарив за ужин, стал собираться.
Глядя, как приятель накидывает плащ, Маан вновь чувствовал себя одиноким, постаревшим и безмерно уставшим.
«Так оно и будет, — подумалось ему, — Меня вскоре отправят на пенсию по состоянию здоровья, и я буду изо дня в день сидеть здесь, бесчувственный и равнодушный, как медуза, да только появление Геалаха и будет меня встряхивать. Кло начнет приглашать его почаще, потому что ей нравится, что я оживаю и говорю почти как старый Маан, тот, которого она любит, но у Геалаха будет все больше и больше дел, я-то знаю, как служба может вытягивать время, он станет появляться все реже, реже, а под конец совсем пропадет. Но, может, к тому моменту я этого и не замечу…»
Однако Геалах, одевшись и привычным жестом оправив жесткий воротник, обернулся на пороге:
— Так значит, недели через три выходишь? Ну смотри, не набери лишний вес, сидя на диване. Давай, не кисни. Когда выйдешь на службу, выгляди так, чтобы ребята подумали, что ты всего лишь переболел легкой простудой.
Он так это сказал, что Маан вдруг неожиданно для самого себя расслабился. В тоне Геалаха не было сомнений, он просто констатировал очевидное: увидимся на службе.
И эти последние слова, брошенные с порога, оказались полезнее всех прочих, слышанных им за все время после госпиталя.
«Когда ты выйдешь на службу», — сказал Гэйн Геалах, старый приятель, человек, который не сомневался в нем ни секунды.
— Постараюсь. Увидимся, Гэйн.
— Бывай, Джат!
Дверь закрылась. Некоторое время Маан пытался представить, что чувствует сейчас его друг, окунувшийся в стылый ночной воздух, как он мерит длинными шагами дорожку их маленького газона, потом садится в свою терпеливо ждущую «Кайру», включает двигатель и начинает удаляться от дома со скоростью сорок миль в час.
Просто удаляющаяся светящаяся точка, делающаяся все менее и менее заметной до тех пор, пока не исчезает.
Кло неслышно подошла сзади и мягко обняла его.
От нее пахло не духами, а сладковатым гигиеническим кремом. Маан ощутил поцелуй в затылок, такой же бесшумный и мягкий.
— Хорошо посидели?
— Да, замечательно. Трепались, вспоминали былые дни. Ты же знаешь, нам, старикам, иногда тоже надо почесать языком и вспомнить те времена, когда мы были молоды, красивы и умны.
— Для меня ты и сейчас достаточно молод и красив, — сказала Кло, — Что же до ума, он меня вполне устраивал, когда я собралась выйти за тебя замуж, и непрестанно восхищает по сей день.
— Это ведь ты его пригласила? — спросил он почти утвердительным тоном.
— Нет. С чего вдруг? Гэйн сам позвонил мне и спросил, можно ли нанести визит.
— Хм… Надо же, — Маан махнул рукой, — Не обращай внимания. Мне постоянно мерещится что-то, должно быть, паранойя.
— Ну, пожалуй, Геалах сегодня и верно был немного странный, — заметила Кло, помогая ему подняться с дивана.
— Почему?
— Не знаю. Просто мне показалось, что он как-то необычно на тебя смотрел за ужином.
Маан замер на середине комнаты. Опять вспомнился тот леденящий взгляд Геалаха, острый, выверенный, царапающий.
— А как он смотрел?
Кло засмеялась.
— Джат, не превращайся, и в самом деле, в параноика. Я ничего такого не имела в виду. Просто… не знаю, внимательно, что ли. Как будто постоянно наблюдал за тобой. Наверное, пытался понять, действительно ли ты настолько плох, как выглядишь.
— Спасибо, дорогая. Мне стало куда лучше.
Она осторожно, чтобы не причинить боли, взяла его под руку.
— Пошли спать, Джат. Пока ты еще чего-нибудь не придумал.
Он позволил ей довести себя до кровати. И уснул в ту ночь неожиданно легко.
