Глава 6
Магочи — Магдачи, да какая в… разница!

Путь выдался не столько трудным, сколько нервическим. В целом транспортный ПС-40 мало чем отличался от его родного СБ. Конечно, Лёхе уже доводилось участвовать во взлётах на лыжах в качестве «балласта с почтой», сидя в тесной кабине стрелка. Но одно дело — трястись там в меховом комбинезоне, и совсем другое — самому выводить машину в разбег по снежному полю.

Первый взлёт показался ему сродни скачке на бешеной табуретке: его нещадно колотило, зубы выбивали дробь, глаза лихорадочно пытались уловить момент отрыва, а руки, стиснув штурвал, ловили каждый миллиметр реакции самолёта. Чудо, что не улетели в сугроб.

Со второго раза, уже в Благовещенске, всё пошло спокойнее. Лёха приноровился, и машина, хоть и тяжеловатая на лыжах, поднялась ровно. Лыжи давали дополнительное сопротивление, самолёт стал более инертным и лениво отзывался на штурвал, но ничего особенно коварного Лёха в этом не почувствовал.

Зато теперь он был при деле — пусть и скучном, однообразном, но всё-таки настоящем. И впервые за весь перелёт Лёха ощутил себя не туристом в бомболюке, а полноправным членом экипажа. И это, надо признать, грело лучше всякой печки.

Только что повышенный из заместителей в командующие флотом вместо оказавшегося врагом народа товарища Киреева, новый начальник ТОФа вышел из-за массивного стола, обошёл его и с неожиданной теплотой пожал руку Лёхе Хренову. В этом жесте чувствовалась и приветливость, и какая-то человеческая нотка, редкая для последних месяцев.

За неполные полгода оба его предшественника уже оказались «врагами народа» и отправились с сопровождением в Москву, исчезнув без следа. Сам факт этой череды арестов не прибавлял оптимизма и должность командующего флотом сделалась исключительно опасной.

— Ну наконец-то! Нашлась пропажа! — в голосе Кузнецова прозвучала радость от встречи и даже явная нотка веселья. — Герой, как я посмотрю. Слышал, слышал про вашу газетную эпопею с посадкой в этих Магдачах.

— В Могочах, товарищ капитан первого ранга, — поправил Хренов, стараясь держать серьёзное выражение лица, хотя уголки губ предательски дёрнулись.

— Ну да, — отмахнулся тот. — Хотя в сводке вроде как Магдачи проходили. Ладно! — он махнул рукой, приглашая присесть. — Рассказывай, как ты дошёл до такой жизни?

Лёха начал кратко, почти по пунктам, но Кузнецов поднял ладонь и мягко перебил:

— Давай с июля тридцать седьмого. С Испании. С моего отъезда, — сказал он, улыбнувшись.

И пришлось возвращаться назад — к жаркому небу над Картахеной, к чужой земле, к испанским городам, где всё ещё слышался звон пулемётов и чужая речь. Как ни старался Лёха урезать детали, рассказ всё равно разрастался, выплёскиваясь на добрые сорок минут. Кузнецов слушал внимательно, иногда улыбаясь, иногда хмурясь так, что Лёха поневоле ускорялся, будто боясь задержаться на ненужной подробности.

Рядом сидел Жаворонков, начальник авиации флота. Он слушал молча, лишь изредка качал головой или вскидывал брови. Когда речь заходила об импровизациях и дерзких манёврах, в его взгляде мелькала смесь недоверия и уважения.

Глянув на часы, Кузнецов коротко подвёл итог беседы:

— Алексей, дальше подробности обсудите с Семёном Фёдоровичем. А ты готовиться принимать отдельную авиаэскадрилью.

Лёха удивлённо вскинулся:

— Товарищ капитан первого ранга, я максимум парой командовал, в основном сам летал только. Вы же меня знаете…

Кузнецов посмотрел на него внимательно, чуть прищурив глаза:

— Время видишь какое? — голос его стал глухим и весомым. — Очень надеюсь, ты повзрослел с той поры. И твоих… этих блудняков, — он намеренно выделил слово голосом, — больше не будет. Ну или не много.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь лёгким жужжанием вентилятора.

На десятой минуте беседы, закончив вспоминать про учебу в той же Каче и командование авиабригадой на Черном море, Жаворонков поднял руку, останавливая речь Хренова, и сказал:

— Стоп. Значит так, пишем план по разделам.

И прямо с ходу начал диктовать список тем для обзора: противник — техника и приёмы, наши самолёты — сильные стороны и пределы, тактика воздушного боя, боевой вылет бомбардировщика, взаимодействие с флотом и наземными войсками, навигация и погода, техническое обеспечение и эксплуатация техники в полевых условиях, организация и подготовка людей.

И вот тут Хренов слегка охренел. Он аккуратно забрал листочек и… и в кои-то веки пошёл не совершать свои невозможные подвиги, не шкодить, дорисовывая буквы и члены на бортах, а, наверное, впервые с момента своего переноса всерьёз почувствовал, что у него есть реальный шанс что-то изменить к лучшему в этом мире. Планировать и организовывать оказалось ничуть не легче, чем проявлять героизм, замешанный на изрядном пофигизме.

Как выяснилось позднее, сам же начальник авиации ТОФ зарезервировал комнату в клубе моряков и просто вызвал на завтра всех руководителей бригад и отдельных эскадрилий морской авиации, что базировались в окрестностях Владивостока.

Выйдя к ним с кипой исписанных листочков и увидев больше двадцати лётчиков в возрасте от тридцати до сорока пяти, Лёха замандражировал, пожалуй, не меньше, чем когда шёл в сумасшедшую атаку на испанский линкор или кидал бомбы в их же крейсер. В итоге вместо часового доклада его листочки, что он сжал в руках, вылились в два дня жарких обсуждений.

Надо сказать, что в первый момент обстановка в комнате была изрядно напряжённая: сказывалась и молодость Лёхи, и его наплевательство к субординации, и скептицизм собравшихся, и их знание реалий «на земле», и даже некоторая зависть к молодому удачливому лётчику из теплого Крыма.

Лёха, сперва чувствовавший себя неловко под десятками внимательных взглядов, однако быстро втянулся в разговор. Он излагал свой опыт Испании спокойно и по существу, без лишних эмоций, словно снова сидел в кабине под Картахеной.

Говорил о новых немецких машинах — «мессершмиттах», «дорнье», «юнкерсах», о том, какие сильные и слабые стороны они проявили в боях, и как именно ими пользовались пилоты противника. Отдельно остановился на тактике воздушного боя — на групповых атаках, на боях на вертикалях, на работе в парах и звеньях. Не меньшее внимание уделил связи: как немцы выстраивали взаимодействие в воздухе и на земле, как мгновенно реагировали на изменение обстановки.

Не обошёл он и наши машины — новые истребители И-16 и бомбардировщики СБ, которые в Испании показали и свою силу, и предел возможностей. Лёха отметил, что многое приходилось менять на месте — от методов атаки до защитного вооружения, и что эта война впервые дала в руки живой, практический опыт, которым теперь следовало делиться, чтобы готовить флотскую авиацию к будущим боям.

Особенный интерес, если не сказать восторг, вызвал разбор топмачтового бомбометания и торпедной атаки линкора. Как только Лёха упомянул эти слова, собравшиеся сразу зашевелились, и командиры бомбардировочных соединений, и истребители, которым, казалось бы, всё это не по профилю. Народ сгрудился ближе, и посыпались вопросы один за другим — о высоте сброса, о скорости захода, о том, как держать строй в таких условиях, как выбирать курс относительно ветра и волн.

Лёха забил на чинопочитание и стал самим собой — тем, кто говорит то, что думает, и не унывает ни при каких обстоятельствах, — он взял обломок мела и подошёл к доске. Он принялся рисовать схему подвески торпеды, затем расчет дальности полета и возможности по топливу, продолжил схемой атаки линкора, аккуратно выводя стрелки захода. Потом добавил силуэты самолётов, отметил расстояния, высоту сброса, показал траекторию бомб и линию движения торпед.

Глаза у слушателей загорались всё сильнее. Истребители спорили между собой, кто должен прикрывать заходящую группу, морские лётчики хмурились, уточняя про дистанции пуска торпед, азартно обсуждали, можно ли совместить торпедные атаки и топмачтовый сброс в одном ударе. Лёха шаг за шагом объяснял, как заходил на цель, где начинал снижение, когда сбрасывал — и сам заразился этим азартом, чувствуя, что по новой переживает свои атаки. Его слова впитывались едва ли не с жадностью.

Перелом наступил, его признали своим и приняли в коллектив.

Уже под конец второго дня, когда разговоры стали свободнее и официоз растворился в табачном дыму, последовал вопрос от одного из истребителей:

— Алексей, а сколько у вас сбитых самолётов?

Хренов улыбнулся, чуть развёл руками.

— А это как считать, товарищи. Лично сбитых у меня всего трое подтвержденных. И есть пара не подтвержденных. Одного я косой размахивая испугал до смерти и он об землю треснулся, а второго на угнанном «Шторьхе» подрезал… — вверг в шок аудиторию Лёха.

Он сделал паузу, усмехнулся и добавил:

— А вот как считать сбитых на бомбардировщике? На СБ. Справедливо, наверное, делить пополам со стрелком или со штурманом… всё-таки они стреляют. Их у меня, выходит с разными экипажами ШЕСТЬ штук.

— А один сбитый даже «пополам» с самим Николаем Герасимовичем есть!

— С командующим? Он у вас стрелком летал? — с благоговейным ужасом поинтересовался зал.

— Ага! Товарищ Кузнецов отлично стреляет из крупнокалиберного пулемета! — заулыбался и совсем по-мальчешески похвастался Лёха.

К концу второго дня его выжали досуха, до самого последнего бита информации, как сказал бы он сам, вспоминая прошлую жизнь из будущего.

Лёха, как человек дисциплинированный, ну, относительно, по прилёту не стал долго философствовать и, помимо своего флотского начальства, накатал докладную записку на имя самого начальника Политуправления товарища Смирнова, ставшего попутно и новым командующим всеми флотами СССР. Сухо и коротко он отметил: при вынужденной посадке в Могочах органами НКВД оказано содействие, предоставлен хирург и обеспечено топливо, рейс успешно завершён в установленные сроки. И пустил бумагу по политической линии, вызвав жуткий шок у главного тихо-океанского комиссара.

В Москве же товарищ, Смирнов, пробежав глазами текст, аж приподнял бровь — то ли от неожиданности, то ли от самой идеи благодарить НКВД. Потом махнул рукой: оформить благодарность, пусть знают нас! И сбросил это дело на адъютанта. Тот, замученный недосыпом, переписывая с Лёхиной докладной и ухитрился слегка перепутать буквы. В итоге вместо Могочей на бумаге появились какие-то «Магочи», а размашистая подпись Смирнова так ловко пересекла черточкой середину слова, что уже в секретариате НКВД прочли: «Магдочи».

Там от неожиданности слегка опешили: благодарность? Им? В тридцать восьмом-то году, когда они только и делают, что армию вычищают? Но бумага с подписью Политуправления — это серьёзно. И, не сомневаясь, отбили телеграмму в управление БАМлага: отметить благодарностью лагпункт «Магдачи». В БАМлаге, конечно, не сразу, но разобрались, кто и как помогал.

— Но мы же не идиоты сообщать в центр, какие они идиоты! — буркнули в канцелярии. — Раз бумага пришла — значит, надо отмечать благодарностью!

Больше всех выпал в осадок начальник БАМлага в Магдагачах, когда на его стол легла бумага. Он глаза протёр, перечитал трижды и всё равно не понял, каким боком его лагерь помогал самолёту.

«За оказанную помощь экипажу воздушного судна назначить начальника БАМлага в Магдагачах начальником БАМлага в Могочах».

— А куда девать начальника из Могочей? — осторожно осведомилась канцелярия управления.

— Мы кадрами не разбрасываемся, — строго отрезал начальник БАМлага товарищ Френкель. — Молодым везде у нас дорога. Сейчас в Тынде новый лагпункт открывается. Там пока только глухая тайга да пара бараков в чаще, будем расширять до хорошего исправительно-трудового лагеря. Вот и окажем доверие человеку. Пусть проявит себя. И аэродром там планируется строить, и фондами обеспечим. Так глядишь — целую сеть тюремных аэродромов отстроим.

А через неделю дошла правильная бумага от ГВФ: там аккуратно, без фантазий значилось — «посадка в Могочах». В секретариате, получив вторую версию, только переглянулись: ну и бардак на этом Дальнем Востоке! Самолёты пачками падают! Но чтобы не подставиться, подмахнули и её. Вышла общая телеграмма: «ВСЕМ БАМЛАГАМ — СРОЧНО ПРИВЕСТИ В ПОРЯДОК ВЗЛЁТНЫЕ ПОЛОСЫ!»

Газеты, как по заказу, напечатали о героическом порыве жителей Дальнего Востока сделать свой край самым авиационным в мире.

Тут же поползли слухи. Мол, это всё из-за секретного рейса: будут сажать самолёт, гружёный золотом для покупки станков в Америке. Нет, ничего вы не понимаете — будут переселять целый город по воздуху, и самолёты пойдут один за другим. Другие шушукались: теперь точно начнётся война с Японией за Китай.

А потом пошёл слух самый страшный: раз привели в порядок полосы — значит, грядёт великая проверка. Едет сам. Да-да, вместе с трубкой! САМ!

И Сибирь зашумела. Заключённые с лопатами, вёдрами, тачками и катками на морозе равняли полосы и строили аэродромную инфраструктуру.

А Лёха тем временем трясся в кабине полуторки к новому месту службы, не подозревая, какой вклад внёс в развитие авиации Дальнего Востока.

Через день Жаворонков усталый, но довольный, осторожно постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл в кабинет. Мрачный Кузнецов сидел за столом, листал документы, и по нахмуренным бровям было ясно — настроение у него было не самое светлое. Он поднял глаза и кивнул, докладывай.

— Николай Герасимович! Ну и кадра вы выцепили, кладезь знаний. На два дня развернули обсуждение и обмен опытом. В каких-то моментах конечно у него в голове бардак, но столько новой информации! Систематизируем сейчас и представлю вам планы на утверждение. У меня ещё вот какой вопрос…

Дождавшись ещё одного утвердительного кивка мрачного Кузнецова, Жаворонков продолжил уже осторожнее.

— Пришло распоряжение из Москвы. Отправить в Китай группу добровольцев с флота. Лётчиков-бомбардировщиков, именно на СБ. За подписью нашего нового командующего флотом, товарища Смирнова.

Кузнецов скривился, как от зубной боли, откинулся на спинку стула, уставился на него недоверчиво.

— В Китай? Мы только начали получать новые машины! Полностью боеготовых экипажей можно сказать и нет. Сам же докладывал, в минно-торпедной у нас всего одна эскадрилья дальних разведчиков на СБ, и те толком облетать не успели.

— В приказе речь идёт о звене, — осторожно продолжил Жаворонков, — Три экипажа. На шесть месяцев командировка. Самолеты прямо с московского завода получат и будут перегонять в Китай вместе с армейцами. Но товарищ Смирнов особо подчёркивает политическую важность задачи…

Кузнецов шумно вздохнул, покачал головой, принимая эту новую головную боль и не сильно стукнул ладонью по столу.

— Политическая важность… Это конечно исключительно политически важно. Три экипажа, говоришь? Так… Тогда давай переиграем ка всё. Лови нашего этого хренова вундеркинда.

Жаворонков приподнял бровь.

— Хренова?

— А про кого ты сейчас столько рассказывал? — вопросом на вопрос ехидно ответил Кузнецов. — Лучшего спеца по технике у нас нет. Честно говоря думал его на эскадрилью на полгода-год поставить, майора дать досрочно и потом к тебе замом по лётной подготовке. На командной должности он как пить дать накосячит. Но сам видишь… Его сейчас в эскадрильи хозяйственными заботами как загрузят, так только толк потеряем. А так — пусть за месяц собьёт группу, отберет «добровольцев», обкатает ребят и научит нормально летать. У него есть хватка, да и дерзости через край, а уж про его удачливость я и не говорю. В Китае как раз это и пригодится.

Жаворонков кивнул, соглашаясь.

— Понял. Тогда готовлю бумаги и вызываю его.

Жаворонков помялся и все таки решился спросить:

— Николай Герасимович… Извините, разрешите поинтересоваться, что вы сегодня такой мрачный?

— А у меня для тебя тоже сюрприз есть. Как говорится вспомни чё… он и появится! К нам едет новый командующий флотом, по совместительству он же начальник Политуправления всей РККА, только что помянутый тобой товарищ Смирнов. С проверкой… Грозится лично вычистить всех врагов народа из рядов флота…

Оба начальника помолчали, видимо обдумывая это событие.

— Ладно, по Хренову, давай действуй, — махнул рукой Кузнецов. — Добровольцы — значит добровольцы. Так глядишь наш Хренов и замылит глаза Смирнову, когда тот приедет… Может и обойдется…

Сам же Алексей Хренов, решив прогуляться и заодно осмотреть город, бодро вышагивал по Владивостоку и за пару часов добрался до аэродрома на Второй речке. Однако стоило ему добраться до командного пункта, как дежурный вежливо попросил его пройти к телефону. Там адъютант Жаворонкова радостно осчастливил его приказанием, срочно вернуться в штаб авиации флота!