Глава 5
«Туда-сюда» и «две жопы»

После Казани жизнь Лёхи сделалась проста и удивительно счастлива. Отогрев стекло по-морскому — отпивая малюсенький глоточек и распыляя коньяк тонким слоем на предыдущем перегоне из Москвы, — он в Казани так приложился к обеду, что живот угрожающе натянулся даже на в общем-то поджарой фигуре попаданца. А потом — как водится — в самолёте он благополучно вырубился, уютно зарывшись в меховой воротник.

Зимняя Казань осталась позади, и заснеженный Свердловск встретил его морозным ветром и обязательным полушубочным начальством, а Лёха всё это время пребывал в сладком сне, изредка глубже кутаясь в меховую защиту и бормоча что-то невнятное — особенно, когда во сне Наденька уж совсем строго отчитывала нашего героя, восклицая, что с таким поведением он сначала станет алкоголиком, а затем и вовсе перестанет пролезать в двери их московской квартиры и застрянет, как Винни-Пух в норе у Кролика. И как она, позвольте поинтересоваться, будет ходить на работу? Пролезая мимо застрявшего Винни-Пуха⁈

Когда Наденька решительно и с профессиональной женской обидой принялась катать его по стиральной доске — приговаривая «у всех мужики как люди! Выпьют и спят! А мне достался какой-то хрен летающий, отстирывать вот приходится», — в этот момент Лёха проснулся, осознав — посадка.

Переговорная труба сипло хрюкнула ему в ухо, и всё вокруг утонуло в грохоте. Лыжи с лязгом задели наст, удар, ещё удар. Самолёт жёстко подпрыгнул, забросил снежную пыль в затянутое инеем остекление, качнулся и пошёл трястись, отстукивая лыжами каждую неровность лётного поля, и наконец, со вздохом всего фюзеляжа, покатился ровнее.

Было чуточку смешно: во сне его полоскала Наденька, наяву — прополоскала Родина. И обе, надо признать, профессионально.

Самолёт, сопя и кряхтя, выкатившись к стоянкам, противно скрипнул лыжами на повороте, моторы в унисон втянули воздух и стихли, оставив звенящую тишину и запах масла.

Лёха потянулся, кости в ответ хрустнули благодарным треском, и он усмехнулся, окончательно выныривая из сна.

— Здравствуй, Свердловск!

Сначала задубевший на морозе экипаж запустили в столовую, где их уже ждал накрытый обед. Лёха, только-только переваривший казанские кулинарные изыски, подошёл уже более ответственно к набиванию организма жирками и углеводами.

Потом последовала торжественная встреча в новом здании аэровокзала, больше похожем на большой сарай с высоким потолком. Словно из-под земли выросла самодельная трибуна. Народ сгрудился, местное начальство, размахивая руками, прокричало привычные лозунги партии, народу и товарищу Сталину, и тут совершенно неожиданно раздался возглас:

— Слово предоставляется геройскому лётчику, помогавшему нашим испанским братьям бить фашистов, товарищу Хренову!

Лёха, только продравший глаза и всё ещё пребывающий в состоянии сонной прострации, машинально шагнул вперёд. Его поставили к деревянному ящику — трибуне — и замерли в ожидании.

Наш герой кашлянул, вытаращил глаза на собравшихся и, понимая, что абсолютно не в курсе, что тут у них за митинг и какой «правильный» текст должен прозвучать, брякнул первое, что пришло в голову:

— Товарищи… э-э… спасибо за такую горячую встречу! — Лёха, ещё не проснувшись окончательно, замялся и первое, что соскочило с его языка: — Мы! Советский народ, наша родная партия и лично товарищ Сталин! Мы, товарищи, — за всё хорошее… против всякой хрени!

Толпа радостно загудела, словно только и ждала этой ахинеи. Хлопки пошли наперегонки. Сперва нестройно, а потом дружно, с подъёмом, будто только что выслушали доклад о великой победе. Лёха воодушевился и ещё минут пять нёс лютый бред про победу коммунизма во всём мире.

— Какие есть вопросы к товарищу геройскому лётчику⁈ — бодро спросил начальник станции ГВФ.

И тут из первого ряда вылез дед в облезлой меховой шапке и громко поинтересовался:

— А правда, что в Испании так жарко, что местные мамзели не носят труселей?

На него зашикали со всех сторон, мол, опять ты со своими приколами!

Лёха моргнул, хотел было сказать, что по этой части у испанок там всё в порядке, но тут влез начальник станции, придавая собранию правильный уклон, и торжественно спросил:

— Расскажите, товарищ лётчик, свой самый геройский подвиг!

Лёха посмотрел на народ, улыбнулся своей самой открытой улыбкой и серьёзно произнёс:

— Самый геройский мой подвиг я совершил тут, в Советском Союзе, — когда я после горячего обеда в Казани всё-таки влез обратно в ледяную кабину нашего транспортного самолёта. Это было гораздо труднее, чем любой бой на истребителе. Да здравствуют труженики гражданского воздушного флота!

Собравшиеся авиационные труженики Урала бешено зааплодировали. С задних рядов раздался свист и крики в стиле «бл**, какой хороший доклад!».

Командир посетовал, что летом они три перегона за день успевают сделать, а зимой темнеет рано — только два. Экипаж проводили в гостиницу авиаторов — здоровенный деревянный сарай с койками и даже с двумя одеялами на каждого.

Выспавшийся Лёха наконец решил проявить хоть какую-то общественную полезность. На предложение порулить на следующем перегоне командир отмахнулся и сказал, обращаясь к штурману:

— Сергеич, дай моряку заняться чем-нибудь полезным, а то сгинет без пользы. Вон, приобщи к своей науке.

И вот Лёха, сидя рядом с угрюмым штурманом, старательно выводил в маршрутном журнале свои каракули.

Штурман, прокладывая курс на Омск, краем глаза наблюдал за стараниями своего новоявленного помощника:

— Так… время по каждому маршруту где?

— Вот! Записал! — ответил Лёха, демонстрируя две строчки.

— Теперь пиши: «Итого за день по всем маршрутам». Возьми и просто сложи время.

Лёха начал считать вслух, пальцем ведя по таблице:

— Два часа тридцать минут плюс два часа сорок минут… — он задумался, потом уверенно объявил: — равняется четыре часа семьдесят минут!

Он посмотрел на штурмана с некоторым изумлением — мол, какие-то рекордные цифры получались, но мало ли. Штурман, увлечённый расчётом на логарифмической линейке, невозмутимо кивнул:

— Ты же у нас боевой лётчик! — добавил он с занятым видом. — Так, дальше добавь два раза по десять минут на прогрев моторов. Двадцать минут добавь, в общем.

Лёха забормотал, старательно выводя цифры, и доложил:

— Четыре часа семьдесят минут и ещё двадцать минут… это будет… — он сделал паузу, с надеждой глядя на наставника, — это будет четыре часа и девяносто минут?

Штурман отвлёкся от своей линейки, кивнул ещё раз, но уже с лёгкой усмешкой и сказал почти благожелательно:

— Видишь, просто же! Итого четыре часа и девяносто минут… хотя странно… девяносто минут… — он поднял глаза к потолку и задумался на несколько секунд.

Наступила пауза. Оба новоявленных неевклидовых арифметика с удивлением молча смотрели друг на друга. Лёха первым не выдержал, у него дёрнулся уголок рта, и он начал ржать. Штурман моргнул, перевёл взгляд на давно хохочущего командира и наконец взорвался:

— Бл**ть! Понаберут хрен знает кого в авиацию! Сами считать не умеют и из меня дебила сделали!

Маршрутный лист так и остался гордо сиять каракулями: «четыре часа девяносто минут», с приписанным ниже аккуратным почерком пояснением: «ИТОГО: пять часов тридцать минут».

Дальше для Лёхи полёт окончательно превратился в сплошной калейдоскоп красочных и не очень картинок. Всё смешалось: гул моторов, тряска на взлёте, «мороженный пингвин», жесткая посадка, встреча с местным начальством в полушубках, обязательный обед с непременным митингом.

Наш герой шустро наблатыкался и уже не сомневаясь толкал речь не хуже самого приснопамятного комиссара Кишиненко. Слова вылетали сами собой, приправленные пафосом и иронией, собравшийся около авиационный народ — хлопал, кричал «бл**…», то есть «ура» и, похоже, был искренне доволен.

После очередного такого митинга Лёха, услышал как за тонкой перегородкой очередной начальник станции ГВФ орет в телефонную трубку:

— Фу! Фу! Нихрена не слышно! Иркутск! Алло! К вам летит именной борт Шесть Девять, Восемь, Восемь! Повторяю — борт «туда-сюда» и «две жопы»! Диктую номер борта по буквам: Пётр, Иван, Семён, Яков! С каким-то московским хреном на борту. ДА! Фу! Фу! Когда вы только, бл**ть, связь наладите! Митинг замутите для него! Да не благодари, свои сибиряки, сочтемся!

И стоящие рядом мужики одобрительно кивали, мол, всё верно сказано и код, и даже позывной во время сообщили товарищам.

Потом снова взлёт, снова вибрация моторов, снова «мороженный пингвин» и снова нифига не видно в замерзшее остекление.

Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск… Названия аэродромов менялись, но всё остальное словно заело на заезженной пластинке патефона. Лёха начал чувствовать себя героем фильма «День сурка» по-советски — только вместо будильника его встречали митинги и обеды. Единственным разнообразием было то, что у встречающих менялись полушубки: белые, чёрные, а где-то явно сшитые из трёх совершенно разных собак.

Температура тоже исправно падала, и по прилёту «пингвины» становились всё более и более морожеными.

Следующие ночёвки прошли в Новосибирске и Иркутске. Гостиницы для авиаторов напоминали деревянные сараи с рядами кроватей, но после многочасового гудения моторов и промороженного воздуха Лёха спал в них так, будто его уложили на пуховую перину.

После короткого перелёта из Иркутска в Читу — какой это был по счёту день пути, Лёха уже затруднялся сказать — экипажу устроили день, точнее полдня отдыха. Самолёт закатили в ангар, и его облепили механики, готовя к самому длинному отрезку маршрута.

Штурман вместе с командиром устроили настоящее арифметическое заседание. Разложив карту, они достали карандаши, линейку и принялись высчитывать маршрут.

До Благовещенска выходило чуть меньше тысячи трёхсот километров, или около четырёх часов полёта, что было близко к предельной дальности. Но лыжи, ветер, загрузка…

На карте маршрут выглядел как огромная подкова над Амуром, огибающая китайскую территорию.

Штурман, подведя итоги, выразился коротко и с философским подтекстом:

— Короткую промежуточную посадку планируем в Сковородино, на дозаправку. Запасные — Могоча да… Магдачи, или как их там… Магдагачи. Местные шаманы от метеорологии обещают высокую облачность…

Через полтора часа полёта Лёха насторожился, машину стало ощутимо раскачивать и затем пошло лёгкое снижение. Он подался вперёд, вглядываясь в мутное остекление, хотя от этого толку было немного — о происходящем с самолетом он мог только догадывался по ощущениям.

Что-то рановато снижаемся, мелькнуло в голове. До «Сковородкино», Лёха привычно переделывал казавшиеся ему смешными названия, ещё час пути минимум. Что за хренотень!

И тут в переговорной трубе захрипело и голос командира прозвучал глухо, искажённо, будто из далёкого подвала:

— Идём… на запасной… в Могочи…

Слова отдавались металлом и хрипом. Лёха разом потерял всю сонливость, пытаясь понять состояние самолета, уж не отказом каким вызвана преждевременная посадка. Но нет, по ощущениям самолёт снижался нормально, под брюхом клубились облака, а верхушки елей стали явственно приближаться.

Труба откликнулась голосом штурмана:

— Командир! До Могочи двадцать километров осталось! Влево три. — голос звучал бодро, но даже через металл трубки чувствовалась тревога.

Могоча встретила их неожиданной, чужой тишиной.

Лёха, приникнув к крохотному кусочку стекла, отвоеванному у инея в своей ледяной щели, увидел внизу узкую ниточку железной дороги, петляющую между заснеженных соток, занесённую снегом реку и мелькнувшие редкие домики. Крошечные чёрные квадраты изб и тонкие струйки дыма из печных труб выглядели так, будто их кто-то нарисовал на снегу углём.

Посадка вышла довольно жёсткой. Машину дважды подбросило на неровностях, лыжи скрипнули, одна из стоек ударилась о наледь так, что Лёха рефлекторно зажмурился. Но СБ выдержал и, сбавив ход, прокатился до самого конца полосы, где и застыл, словно выдохшийся зверь.

Лёха судорожно принялся открывать фонарь кабины: застывший металл неохотно поддавался толчкам и ударам молодого лётчика.

Штурман с Лёхой выбрались из своих тесных «нор» — штурман из носовой будки, Лёха из хвостовой — почти одновременно. Ветер сразу ударил морозом в лицо. Они переглянулись и молча рванули к кабине командира.

Вдвоём они навалились на застывший механизм, дёрнули, задыхаясь в неудобной позиции, потом снова приложили усилия на раз-два-три — и, наконец, сдвинули фонарь.

От стоявшего вдалеке домика к ним первой спешила пара мужиков. Глаза у бегущих людей были квадратные — московский рейс сел прямо к ним во двор!

Из-за сарая показался чёрный выхлоп, донёсся раскатистый треск — трактор завёлся и, чихая, рванул по накатанной дороге к самолёту.

Командир сидел бледный, почти серый, сжавшись на сиденье, стиснув сквозь тяжёлый комбинезон правый бок обеими руками. Губы пересохли, дыхание было прерывистым.

— Живот… справа… режет… — выдохнул он едва слышно.

Железнодорожная больница оказалась на деле скорее большой амбулаторией со стационаром. Врач отсутствовал — фельдшер, растерянный и бледный, сбивчиво объяснил, что доктора вызвали ещё два дня назад в Читу. Сам он ни разу в жизни не оперировал аппендицит и, глядя на командира, корчившегося от боли, только беспомощно заламывал руки.

— Надо везти в лагерную, — выдохнул он. — У них там хирург есть. Светило из Питера… Ну то есть враг народа конечно, но оперирует он всю жизнь…

— Не довезём, — мрачно ответил штурман, видя, как лицо командира стало совсем серым.

Фельдшер обречённо вздохнул и закрутил телефонную ручку.

— Станция?.. Дайте лагерь…

Дальше последовали длинные и сбивчивые объяснения — что спецборт экстренно сел у них, что командир с острым животом, что доктора в посёлке нет, вызван в центр, а с апендицитом до лагеря лётчика не довезти. Судя по потерянному, испуганному голосу фельдшера и длинным паузам, в ответ ничего хорошего ему на том конце провода не сказали.

Лёха, взял трубку у потерянного медработника и впервые заговорил официальным, звенящим сталью голосом:

— Герой Советского Союза, капитан Хренов. Политуправление РККА. С кем говорю? Дежурный? Представьтесь ещё раз, я записываю. Дайте немедленно начальника лагеря… Думаете, меня просто так поставили сопровождать этот борт? Спецрейс, на контроле Политуправления. Соедините… Жду.

Минутное потрескивание, и в трубке раздался хрипловатый голос — властный, в котором слышалось завуалированное недовольство, но с явно проскальзывающими осторожными нотками.

Хренов очень спокойно и даже размеренно изложил ситуацию, намеренно подчеркивая политическую важность задания и исключительность сложившейся ситуации.

На том конце на несколько секунд замолчали, потом сухо буркнули:

— Понял. Конечно пойдем на встречу коллегам. Сейчас пришлём доктора.

И связь оборвалась.

Хирург появился спустя двадцать минут. Высокий, сутулый, с узким лицом и усталыми глазами. Первым делом он закатал рукава и тщательно вымыл руки, и, не терпя возражений, выгнал всех посторонних из «операционной», оставив только фельдшера.

Через полчаса коридор небольшой железнодорожной больницы уже гудел, как улей. Набежали местные чекисты, во главе которых явился сам начальник лагеря, администрация посёлка, представители местной воинской части, авиаторы. В приёмной столкнулись шинели, ватники и кожаные тужурки. Лёха аккуратно представился начальнику лагеря и, отведя его насколько возможно в сторону, развернул бумагу с печатью Политуправления и подписью Смирнова.

Начальник лагеря, привыкший строить людей одним взглядом, аккуратно взял в руки бумагу и внимательно её изучил, кивнул головой своим мыслям и даже попытался улыбнуться, выдав кривоватый оскал:

— Капитан, надеюсь, укажите в рапорте по своей инстанции, как мы оперативно оказали всю возможную помощь.

— Непременно, — сказал Лёха. — Нам бы ещё высокооктанового бензина для борта, не хотелось бы прерывать ответственное задание партии и правительства. Раз уж мы тут экстренно сели, дозаправить борт и наверстать потерянное время.

— Вы же тоже лётчик? — оживился местный начальник отделения БАМлага. — Сегодня же поможем и людьми, и техникой! И полосу укатаем для взлета в лучшем виде!

В этот момент вышел хирург, снимая резиновые перчатки. Лицо у него было усталое, но спокойное.

— Успели, — сказал он негромко. — По самому краю перитонита прошли.

Позже, вечером, когда командир уже спал в стационаре под уколами, штурман хлопнул Лёху по плечу:

— Ну ты силён, Хренов! НКВДшников строить — это не каждый сумеет. А главное — успели! — потом слегка задумался и расстроено произнес, — Жаль только полет прервали, пока ещё сюда нашего пилота пришлют… И все премиальные накрылись.

— Сергеич, я конечно время считаю сам знаешь как, но уж пилотировать родную СБшку смогу! — ввел штурмана ГВФ в состояние полнейшего удивления наш товарищ, — Тем более без бомб и вооружения. К слову команду я уже отдал — так что, завтра в 6 утра у нас вылет! До Благовещенска всего то два часа восемьдесят минут!