Глава 4
Борт СССР-Л6988=о

Проявив некоторую настойчивость, наш иновременный проходимец сумел получить у адъютанта в приёмной приказ о командировке «для выполнения особо важного задания партии и правительства» за подписью самого начальника Политического Управления Красной Армии товарища Смирнова, предписывающий всем службам оказывать поддержку и едва ли не падать ниц перед предъявителем. Произведение искусства бюрократического жанра поражало гербовой печатью и такими формулировками, что даже самые закоренелые скептики должны были бы развернуться строем и идти в услужение подателю.

Лёха, не теряя времени, рванул на Центральные армейские склады в Хамовниках…

Ну что сказать… Не уважают тебя тут, товарищ Главный Политкомиссар Красной Армии! Совсем это снабжение тебя не уважает!

На требование выдать меховой лётный комбинезон Лёху раза четыре отфутболили по иерархии снабжения, а потом сам начальник складов завёл вечную шарманку: мол, неприменно, но завтра — завтра, не сегодня. Однако был он человеком живым и к зажигалке Ronson, которую Лёха не без сожаления извлёк из кармана, отнёсся с великим интересом и пониманием. Бригинтендант тут же сумел «переобуться в полёте», проявив живейшее участие в деле великой политической важности и заверив во всецелой своей поддержке мероприятия — и уже через сорок пять минут Хренов, задыхаясь и обтекая потом, дотащился до дверей с целым ворохом северного барахла: меховой комбинезон, шлем, унты, перчатки, свитера и даже шерстяные портянки.

Правда, за очки с немецкими светофильтрами пришлось раскошелиться ещё одним сувениром — испанским ежедневником, в котором начальник снабжения торжественно пообещал заносить «свои исключительно ценные мысли».

Выделенный грузовик подпрыгивал на колдобинах, прорываясь сквозь Москву. Мороз стоял жгучий, из всех подворотен тянуло дымом угольных печек, над домами стлались сизые клубы, пахло дёгтем, гарью и свежим хлебом от булочной, у которой топталась длинная очередь женщин в платках. У дверей молочного магазина люди дули в ладони, прикрываясь тулупами. На углу у трамвайной остановки бабка в овчинном полушубке торговала стаканами кипятка из самовара и кусковым сахаром — для самых отчаянных, кто замёрз в дороге.

У Крымского моста и на Садовом кипела сталинская стройка: прожектора выхватывали фигуры рабочих в ватниках, клепальщики бухали по металлу, искры сыпались в снег, а по заваленным кирпичом и досками улицам протискивались гружёные цементом грузовики. На фанерных заборах алели свежие плакаты: «Даёшь объект досрочно к XVIII съезду ВКП(б)!».

Трамвай надрывался колоколом, милиционер с белой «баранкой»-жезлом безуспешно пытался навести порядок среди автобусов и подвод, а грузовик с Лёхой, дымя и надсадно рыча, всё-таки пробился к Фрунзенской набережной. Ветер с реки бил в лицо ледяной крупой, на льду маячили чёрные фигурки, тащивших за собой сани с дровами.

И вот, наконец, дом с высокими окнами. Хренов, весь в испарине и инее, с ворохом мехового богатства ввалился в квартиру профессора, приведя хозяина в полное изумление. Тот в шоке покрутил головой и, прищурившись, выдал:

— Вы, Алексей, никак в полярную экспедицию собираетесь?

Помолчал, покашлял в кулак, и смущаясь попросил, глядя Лёхе в глаза:

— Могу я вас попросить, по-доброму, уже как отец, сказать Надежде, что её участие в этой вашей экспедиции… ну просто никак невозможно.

Сцена объяснения с Надеждой вышла странной, как бывает только у тех, кто и рад, и сильно грустит одновременно.

Сначала всё шло как-то подозрительно легко.

Надя с интересом расспрашивала его о Владивостоке, про который Лёха не знал ничего. Про службу, про то, как там вообще живут, далеко ли до Японии и правда ли, что зимой штормы такие, что собаки улетают, если не привязаны цепью. Смех перемежался с шутками, воспоминаниями про Испанию, её удивлёнными взглядами и его байками.

Потом, будто сам себя подловив на лишней откровенности, Лёха внутренне содрогнулся и произнес:

— Душа моя, давай, доедем до ЗАГСа и оформим отношения, пока я не улетел?

Делать предложения Лёха не умел ни в этой, ни в будущей жизни…

Надежда машнула рыжей чёлкой, посмотрела на него спокойно, но так, что он тут же понял — всё пошло не так… Северный пушной зверёк подкрался…

— Лёшик, — сказала она, мягко, но без сантиментов, — я тебя очень люблю. И, наверное, даже приеду посмотреть на твой этот Владивосток. Но замуж за тебя, как ты выразился, доехав до ЗАГСа, выходить пока не буду.

Она сделала паузу, будто давая ему время всё осознать, а потом добавила уже веселей:

— Ты там давай, геройствуй, как следует и возвращайся обратно. Заодно и попереживаешь немного. Тебе полезно. Вдруг меня тут уведут!

И улыбнулась так, что Лёха понял — вот уж что-что, а переживания ему обеспечены.

Ранним зимним утром января, двоюродный брат бомбардировщика СБ, перелицованный в ныне гражданский ПС-40, начал разбег не торопясь, по-зимнему вальяжно, подпрыгивая на кочках не слишком ровно укатанного снега и изрядно пихая нашего героя в пятую точку. Потом нехотя оторвался от полосы, как-то забавно подтянул лыжи — точно гусь, прижавший лапы к пузу в полёте — и, слегка развернувшись, пошёл в набор высоты, держа курс на восток.

В своём алюминиевом нутре он увозил из сверкающей Москвы морского лётчика, капитана Лёху Хренова. Облачённый в меховой лётный комбинезон, тот устроился на месте бывшей стрелковой точки, теперь превращённой в малюсенькую кабину с присобаченным железным сиденьем. Соорудив из мешков с тиражом газеты «Правда» импровизированную лежанку, Лёха искренне порадовался, что сидеть задом наперёд не придётся.

Алибабаевич бы умер от зависти, усмехнулся он, развалившись на главном печатном издании Союза и невольно вспомнив хвостовую установку своей старой СБшки. Получив снаряд под задни… в фюзеляж от испанского крейсера, маленький туркменский воин буквально держался зубами за пулемёт весь полет, чтобы не вылететь в разверзшуюся под ним бездну.

Позавчера, дотелепавшись из центра Москвы — с Кропоткинской улицы, прежней и будущей Остоженки до Ходынского аэродрома — на перекладных: сперва трамваем № 15 до Белорусского вокзала, потом пересадкой на № 23, что бодро тащился до самой Ходынки, — он успел изрядно намотать кругов по совсем немаленькой территории лётного поля. Снег хрустел под унтами, ветер находил любую щель в меховом комбинезоне и, как опытный чекист, добирался до самых костей.

Оказалось, его борт, словно дальнего и стеснительного родственника, сослали в самый край аэродрома — туда, где между ангарами местной авиации и старым сараем ютился экспериментальный цех, окружённый занесёнными снегом кучками разобранных на запчасти самолётов, которые, невесть как дожившие до зимы, превратились в причудливых крылатых зверей.

До командного пункта аэродрома было, как до Луны, вокруг в тесноте соседствовали опытные машины ЦАГИ, несколько потрёпанных учебных У-2 и даже почтовый «Сталь-2», который уже больше напоминал заснеженный памятник самому себе.

Больших изменений по сравнению со своим старым СБ Лёха не заметил. Вооружение сняли, вместо передних пулемётов в носовой части соорудили здоровенный и не прозрачный люк — видимо, для удобства работы штурмана, который теперь высовывался справа или слева. На мотогондолах красовались трёхлопастные винты изменяемого шага — свеженькие, ещё блестевшие от заводской краски. В кабине же, при ближайшем рассмотрении, обнаружилась новая, непривычная для руки ручка. Лёха коснулся её, усмехнулся и пробормотал себе под нос:

— О, а вот и новинка. Для полного счастья сюда ещё и граммофон прикрутили… — пошутил наш товарищ.

Перед самым вылетом, воровато оглянувшись, капитан морской авиации и по совместительству Герой Советского Союза извлёк из кармана обломок чёрного карандаша и, подмигнув сам себе, принялся колдовать над строгой, чёрными буквами по алюминию, бортовой маркировкой Аэрофлота.

Прямо позади цифр в номере СССР-Х6988 — обозначавшем принадлежность машины к Главному управлению авиапромышленности, уже не Тяжпрома, но ещё и не собственного наркомата — он ловко пририсовал длинную, чуть загибающуюся вверх горизонтальную сосисочку. С весёленький кружочком на конце и жизнеутверждающей чёрточкой.

А к надписи «ПС-40» столь же уверенно приписал две скромные, но выразительные буквы «и» и «я». Теперь экспериментальный аппарат гордо нёс на борту позывные СССР-Х6988=@ и собственное имя «ПиСя-40» и выглядел, как полноправный герой любых анекдотов.

С членом на борту — точнее, даже с тремя: пилотом, штурманом и приблудным морским лётчиком в меховом комбинезоне — этот транспортный родственник бомбардировщика СБ шустро набирал высоту, отправляясь по маршруту Транссиба. В бомболюке, переделанном под транспортный отсек, он вёз страждущим оленеводам свежий тираж газеты «Правда», а в кабине витал лёгкий запах проделанной пакости и самодовольная ухмылка Хренова.

Лёха, забравшись в бывшую стрелковую точку, уже через тридцать минут полёта почувствовал, что меховой комбинезон, унты и ватные рукавицы — это ни разу не излишества, это всё равно что надеть купальный костюм на прогулку по ноябрьской Москве. Сквозняк лез отовсюду — от щелей бомбоотсека, от неплотно подогнанного остекления, от дьявольской дырки для пулемета в полу, которую, заделали конечно, но по-советски, а придумали её конструкторы не иначе для закалки характера стрелка.

— Алибабаич герой! Вылезти в такую ветрину со своим пулеметом и ещё куда-то там попадать! — плевался наш, избалованный солнечной Испанией, лётчик.

— Да это не самолёт, а холодильник с крыльями! — орал он сквозь гул моторов, стуча зубами так, что любой радист в наушниках наверняка думал про неполадки в радиосети… если бы у Хренова были бы наушники. — И это вам, товарищи, не Испания ни разу! Там хоть солнце било в кабину, а здесь оно, зараза, только мешает — глаза режет, а тепла не даёт ни на грамм!

Каждый порыв ветра превращал кабину в ледник. Лёха шутя прикидывал, что если сюда поставить пару туш баранины, то в Хабаровск они долетят в полной свежести. Сам он уже начал ощущать себя такой тушей — только с руками и ногами и немножечко мороженным мозгом…

— Испания… — бормотал он в пол-голоса, втягивая голову в воротник, — там я от жары задыхался, а теперь вот, видимо, по плану товарища Сталина идёт закалка кадров перед покорением Северного полюса… через чукотскую версию ада, ругался наш товарищ, затыкая самые крупные щели газетой «Правда».

Он попробовал протереть запотевшее стекло, но оно не просто запотело — оно намертво схватилось слоем инея. Лёха хмыкнул:

— Ну всё, осталось только выдолбить смотровую щель зубилом — и будем лететь, как честные советские мамонты, через снежную пустыню.

— Будем протирать тонким слоем! — товарищ Хренов, доставая из-за пазухи плоскую фляжку. Для начала сделал глоточек коньяка, чтоб руки не дрожали, потом шумно выдохнул на замёрзшее стекло. Иней от тепла дыхания отступил ровно на пару секунд, после чего взял реванш и намерз ещё толще.

Разозлившись, Лёха стал методично отпивать, выдыхать и растирать перчаткой внутреннюю поверхность остекления. В кабине стрелка при этом стало пахнуть так, будто он не в ПС-40 над Поволжьем, а в каком-то модном баре.

В какой-то момент переговорная труба, до этого молчавшая, вдруг подозрительно захрипела, протяжно пернула и выдала инопланетное послание сквозь помехи:

— ЭЭЭЭХрРееРР --- ффф! Туу—ооо… там, Жиии—ффф!

— Жив командир! Пользуюсь антиобледенительной системой народного образца! — радостно проорал в ответ Лёха и вновь дыхнул на стекло, одновременно вытирая его рукавицей.

Ко второй половине полёта он добился частичной победы: в его окошке появилась мутная, но всё-таки прозрачная полоска обзора. Правда, половина коньяка бесследно исчезла во внутренностях мехового комбинезона, а в кабине теперь витал устойчивый аромат «технической профилактики».

Волга внизу лежала белой лентой, перемежаемой чёрными прорубями, между которыми суетились крошечные фигурки — то ли ловили рыбу, то ли просто пытался дойти до другого берега, не сверзившись в полынью.

Аэродром Казани, Юдино встретило их не по-городскому. Ни тебе асфальта, ни рулёжек из бетонных плит — просто широкое, укатанное санями и тракторами снежное поле, от которого в разные стороны разбегались узкие тёмные колеи. По краям — деревянные ангары с полукруглыми крышами, от которых тянулся кверху дымок печек. Между ними — две деревянные вышки с прожекторами, торчащие, как худые солдаты в карауле.

Пока командир осторожно притёр их ПС-40 на снежную полосу, сквозь оттаявший кусочек окошечка Лёха с удивлением заметил, что прямо вдоль края лётного поля неспешно тянулся обоз. Несколько саней, каждая с массивным дубовым бочонком, укрытым мешковиной от снега. Лошади шли понуро, в инее, дыхание клубилось паром. За каждой повозкой шагал мужик в тулупе или ватнике, в валенках, с шарфом, туго намотанным поверх меховой шапки. Уши спрятаны, носы красные, плечи припорошены снегом.Казалось, вот-вот кто-нибудь из них ткнёт в самолёт кнутом, как в ленивого мерина.

— Это что, топливо? — спросил он после приземления у штурмана, сумев выбраться из своей ледяной берлоги.

— Да какое там, — отмахнулся тот. — Молоко. Тут аэродром с совхозом дружит, так они прямо по краю к заводу и возят. Тут же рулёжка — это заодно и дорога.

Сам аэродром Юдино в ту зиму выглядел как гигантский сарайный двор: поодаль на бревенчатых козлах стоял У-2 без мотора, рядом — какой-то низкорослый моноплан, облепленный снегом так, что казался белым ёжиком.

А к их ПС-40 уже бодрым шагом спешила делегация в длинных полушубках — сам начальник станции ГВФ и толпа сопровождающих.

— Вот умёют всякой хрени в Союзе придать видимость абсолютно серьезного мероприятия! — подумал Лёха, наблюдая процессию.

Вид у всех был серьёзный, как на приёме у наркома, только с шага группа перешла почти на рысь — видимо, мороз заставлял торопиться.

Встречающие сначала заинтересованно разглядывали маркировку борта через морозный туман, потом один, второй, третий вслух прочли надпись… и тут начался коллективный приступ смеха. Кто-то даже закашлялся, вытирая слёзы рукавицей.

Командир со штурманом синхронно сплюнули, явно в сторону невидимых хулиганов-механиков с Ходынки. Но что поделать — графит на морозе схватился так, что без шпателя не обойтись. А на улице — минус десять, так что идея что-то оттирать умерла ещё на пороге.

Несколько тяжёлых мешков с «Правдой» спустили на снег, дополнив типографскими гранками.

Экипаж завели в низенький деревянный сарай, который здесь гордо значился «зданием станции». Внутри пахло печкой, углём и чем-то варёным. На длинном столе, сбитом из неровных досок, уже стояли кружки с обжигающе горячим чаем, и от пара туманились промёрзшие окна.

Командир экипажа — Иван Сергеевич, сухощавый, аккуратный, с вечным прищуром человека, который привык глядеть в горизонт, — едва пригубил чай, бросил взгляд на Лёху и нарочито втянул носом воздух. Лёха, почуяв неладное, мгновенно перешёл в режим «полная невинность»: спина прямая, глаза честные, дыхание строго в сторону от товарищей.

На обед экипажу выдали кашу с мясом, щедро политую маслом, и по горячему пирожку с капустой. Ещё через пару часов, когда у всех окончательно отогрелись пальцы, носы и уши, самолёт выкатили обратно на полосу.

ПиСя-40, гордо нося на борту своё народно-креативное имя, снова затарахтел винтами, качнулся на лыжах и, подняв за собой облако снежной пыли, продолжил свой забег курсом на Свердловск.