Глава 22
Из Писяня с любовью
Март 1938 года. Поля под Писянем.
Самым ранним утром, когда даже комары ещё не проснулись, а только потягивались в тумане над Янцзы, отряд летчиков, вчера изрядно испытавших на прочность китайскую рисовую водку, ковылял к барже. Каждый нёс в себе философию утреннего буддизма — глаза не открывались, язык не слушался, а мысли кружились вокруг единственного вопроса: «зачем мы это вчера начали, и кто нас заставил продолжать?»
На пристани уже дымил какой-то буксирчик, будто вынырнувший из позапрошлого века — с парой гребных колёс по бокам, с узкой высокой трубой, которая коптила чёрным дымом так, будто пыталась выкурить из неба злых духов. На мостике стоял капитан в засаленной фуражке и с фарфоровой трубкой в зубах, человек суровый и, по всей видимости, бессмертный. Он что-то негромко сказал, передал Лёхе бумагу с иероглифами.
— Нам не жалко! Всё для Победы! — уверенно заявил Лёха и подписал, как умел.
Подписал красиво — двумя знаками, которые, если верить словарю, означали «весёлая смерть». А если верить фонетике — звучали как «Лёша».
Морозов тем временем страдал по пулемёту. Его душа требовала прикоснуться к рукоятке ШКАСа, словно у музыканта к инструменту. Когда баржа качнулась, он исчез в своей башенке — и не зря.
Над рекой раздался низкий гул. Три самолёта с торчащими шасси и красными кругами на крыльях шли вдоль течения, тяжело гудя и распространяя страх и беспокойство вокруг. Один из них вдруг оторвался от строя, развернулся и пошёл в пикирование — прямо на буксир.
— Ложись! — заорал по-русски Лёха, а потом в отчаянии добавил шёпотом: — Бл**ть… как это по-китайски то?.. Уо дао! Что ли…
Но китайцы не стали ждать перевода. Провожающие, местный староста, мальчишка-полиглот, женская часть китайского общежития — вся толпа одновременно побледнела и мгновенно растворилась в камышах. Так быстро, что если бы кто сказал «фас», в камышах не нашлось бы даже запаха для взятия следа.
А японец, видимо, решил, что поразит цель с одного захода. Но не учёл одного — что русская душа даже с похмелья всё равно умеет поломать и разбить что угодно. Особенно какие то безаказано летающие изделия страны восходящего солнца!
Когда его самолёт выровнялся над рекой, из башенки СБшки, стоящей на барже, хрипло, со всхлипом, но с убийственной решимостью, ударил ШКАС. Очередь была длинной, словно Морозов решил выговорить все обиды со своего рождения.
Японец налетел на струю трассеров, дёрнулся, будто обжёгся, потом задрал нос, завалился набок и с каким-то почти человеческим отчаянием кувыркнулся вниз, в сторону воды.
Через мгновение над Янцзы взметнулся короткий столбик пара, шикарный всплеск, и всё стихло. Только на воде медленно расползалось маслянистое пятно, а из камышей, один за другим, начали материализоваться китайцы — настороженные, как утки после выстрела.
— Вот, — сказал Лёха, не без гордости поправляя комбинезон, — культурный обмен удался. Мы им рисовую водку — они нам цель для пристрелки.
И только Морозов, высовываясь из башенки, хрипло сказал:
— Надо было пораньше начать. А то теперь башка зверски гудит и нифига не слышно!
Март 1938 года. Поля под Писянем.
В минуту вынужденного безделья, когда сапоги, казалось, сами маршируют по дороге, давно превратившейся в сухую ленту пыли, а солнце уже не греет, а воспитывает за вчерашнее, Лёха шёл впереди короткой колонны советских лётчиков. За спиной ровно топал штурман Саша Хватов, а чуть дальше, немного отстав, брёл гроза японских стервятников — товарищ стрелок Морозов.
Перед этим все трое отказались от предложенных китайцами осликов (а зря!) — без седёл, но искренне рекомендованных как средство передвижения до ближайшего города. Им также объяснили, что баржа может добираться до Ханькоу неделю… а может и две. Тут, как сказал бы фаталист, пути мироздания неисповедимы.
Китайский сопровождающий радостно напевал какие-то песенки, ловко сидя на ушастом, а советские герои занимались оздоровительной физкультурой — тренировали выносливость. Проще говоря, маршировали пешком.
— Саша, — сказал Лёха, не оборачиваясь, — а ты ведь тоже залётчик в нашей компании?
— А то как же, командир, — ответил тот, улыбаясь с тем достоинством, с каким отвечают только люди, совершившие не один налёт и не одно открытие в области глупости.
— Ну и как ты прогнуться сумел?
Хватов вздохнул, будто собирался рассказать целую трагедию о гибели надежд.
— Да как… шли вечером, темно уже, после полётов были, ну, отметили немного, естественно. Тут какой-то хмырь, в двух шагах от вокзала, где площадь Ленина, спрашивает: как, мол, найти площадь Ленина?
Я заулыбался и вещаю, мол:
— Надо длину Ленина умножить на ширину Ленина! Кто ж знал, что сам замполит округа с проверкой пожаловал?
Лёха хмыкнул.
— Правильно тебя, товарищ штурман, натянули! Понабрали, понимаешь, неучей в морфлот, а грамоте научить забыли! А грамотный человек знает — чтобы найти площадь Ленина, надо взять интеграл по поверхности Ленина первого рода!
Хватов замолчал, продолжая машинально переставлять ноги, и погрузился в ту редкую форму размышления, когда мысли медленно начинают светиться, но ещё не складываются в слова. Минут через пять он ожил, догнал Лёху и сказал с видом человека, познавшего суть мироздания:
— А ведь ты прав, командир! Жалко, мы совсем на курсах не изучали — самому пришлось читать. Мудрёно больно! А ты откуда про интегралы знаешь?
— Я знаю, — сказал Лёха, съезжая с темы. — Только не пробуй это объяснить замполитам. Они тебе потом не интеграл, а производную раскатают — по всей твоей худой заднице.
Они оба засмеялись. Пыль стояла столбом, сапоги хлопали в усталости, но идти стало легче. Ведь даже дорога казалась не такой длинной, когда в голове наконец всё сошлось.
Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
Путешествие заняло пару дней. Сначала пешком до ближайшего города — ноги стерлись аж до ж***ы, по меткому выражению нашего героя. Затем пара поездов — душных, маленьких, трясущихся и вздыхающих, словно собрались прямо сейчас закончить свой жизненный путь, — и снова оздоровительная пешеходная прогулка до аэродрома.
Лёха, натерпевшийся за дорогу всех земных удовольствий — пыли, духоты и дребезжащих вагонов, — меньше всего ожидал, что на аэродроме его встретят с искренней радостью. Но тут люди высыпали навстречу так, будто он вернулся с того света. Смех, рукопожатия, хлопки по плечу — не встреча, а сельская свадьба после урожая. Даже те, кто его вчера не знал, теперь улыбались, словно старому знакомому.
— Что, хулиган! — окликнул его Жигарев, советник по авиации при Чан Кайши. — Разбазарил тонну ценного продукта и самолёт поломал! Между Мао и Кайши третий день телеграммы летают — аппарат раскалился, кто виноват и кто кому что должен.
— Обидные слова говорите, однако, товарищ начальник, — Лёха пожал плечами и сделал вид, будто не понимает, о чём речь. — Это вы зря положились на китайские и недостоверные сведения. Всего-то пятьсот килограммов наркоты сбросил на головы подлого агрессора.
— Да уж! — перебил его большой начальник. — Наслышан! Был самый тихий участок фронта. А теперь и китайцы, и джапы понагнали народу, и рубило идёт насмерть!
В этот момент подошли Рычагов, Полынин и Благовещенский. Рычагов, всегда шумный и живой, шагнул вперёд, распахнув руки так, будто собирался поймать беглеца из плена.
— О! Привет, пропажа! — заорал он и полез обниматься. — Самолёт твой, китайцам звонили, придёт не раньше чем через две недели… Там какая-то хрень на реке, так что остался ты без лошадей!
— Ну, я кого из подчинённых подвину, — Лёхе совсем не хотелось терять слётанный экипаж. Он любил своих людей как инструмент, которому можно доверять.
— Они у тебя красавцы, — сказал Полынин, оценивая как командир. — Готовы как один лететь на поиски, разбомбить этих гадких япошек, спасать командира.
— Слушай, ты же на И-16 летал? — ткнул Лёху Рычагов и кивнул на Благовещенского.
— Сам же знаешь, летал, — коротко ответил тот.
— Не! Я с тобой на «Ньюпоре» выступал, а «ишак» уже после меня был. Есть сведения, японцы планируют массовый налёт сюда, на Ханькоу. Вот у него, — Рычагов ткнул пальцем, — есть несколько свободных машин. Пока на них китайцы летают, но сам понимаешь — ни уму, ни сердцу. Возьми на пару недель, пока твой аппарат ползёт. Подежурь в небе?
— И ещё! — добавил он, понижая голос до того тона, в котором рассказывают не истории, а планы. — Мы тут с Жигаревым смотрим зарубежную технику. Китайцы много чего понакупили, а мы тут несколько японских машин сбили — одна так вообще села целая! Давай, подключайся. Надо понять, что к нашим в союз отправить.
Лёха, слушая, думал не словами, а какими-то странными образами.
— Хорошо, — согласился он. — На пару недель, пока мой самолёт плывёт, подежурю, конечно! Да и на всяком хламе полетать — когда же я отказывался.
— Отлично! — Рычагов хлопнул его по плечу так, что Лёха чуть не ушёл в грунт вместе с сапогами.
Он выпрямился, поморгал и вдруг вспомнил старый анекдот: «Не приняла земля русская ног басурманских… и вошли они по колено ему в задницу». Сравнение показалось до того точным, что Лёха даже усмехнулся и попробовал покрутить задницей — редкий случай, когда фольклор совпал с практикой.
Март 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .
Лёха вошёл в дом, как человек, вернувшийся не с фронта, а из геологической экспедиции, где главным полезным ископаемым был пот. На нём было всё сразу — пыль дорог, запах керосина, сажа, бензин и лёгкий налёт героизма, который обычно появляется у тех, кто неделю не видел мыла.
Маша, завидев его, ахнула и кинулась в объятия. Она вцепилась в него с такой решимостью, будто собиралась компенсировать сразу все дни одиночества и личных невзгод.
— Лёшенька! — только и успела сказать, прежде чем попытаться утянуть его в сторону кровати.
Лёха, покачнувшись под напором, улыбнулся устало, но весело.
— Душа моя, — произнёс он с интонацией человека, готового к любым подвигам, — я, конечно, согласен. И даже, если потребуется, не один раз.
Он на секунду замолчал, вдохнул запах её волос — и тут же чихнул, потому что собственная пыль взбилась облаком между ними.
— Но, — добавил он, — будь добра, сначала накорми своего героя и дай ему ведро воды. Я, может, и могу штурманом поработать, но сейчас навигатор направляет нос в сторону кухни, а не в постель.
Маша засмеялась, прижалась к нему и, отступив на шаг, сказала:
— Тогда давай я тебе быстро помою и накормлю, а потом я тебя снова в плен возьму.
Минут через двадцать, наворачивая с аппетитом рис с овощами, лётчик сфокусировал своё внимание на постоянно что-то говорившей девушке.
— Ой, Лёшенька, что тут было? За мной следили! Я чуть не померла от страха!
— Так, ну-ка, повтори эту мысль ещё раз со слов: а он как схватил меня за юбку.
Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
А на следующую неделю Лёха, человек универсальной профессии и хронического везения, переквалифицировался в испытатели.
Сам он это объяснял просто: если уж судьба требует отдыхать, значит, нужно летать. Рычагов, всегда находчивый, организовал для него целую «научно-исследовательскую экспедицию по чужому железу». Задача была ясна, как рассвет над аэродромом: облетать всё, что можно, и написать отчёт для Родины — пусть, мол, Москва знает, чем дышит авиация буржуинского мира.
Начал Лёха с немцев — с Heinkel He-111. Да-да, того самого, что в будущем будет сбрасывать на Европу многие тонны железных аргументов Третьего рейха.
Два носителя этих «аргументов» стояли на дальнем краю аэродрома, уныло опустив хвосты, как провинившиеся гимназисты.
Во-первых, этот Heinkel ни черта не походил на те, что Лёха видел потом в хронике. Там — гладкий фюзеляж, изящная капля остекления, где пилот, штурман и стрелок сидят плечом к плечу, словно братья-сироты. А здесь — старомодная кабина с угловатым фонарём, перегородками, рычагами в три этажа и таким ощущением, будто конструктор собирался сделать трактор, но в последний момент прикрутил к нему крылья.
Лёха, как всегда, взялся за дело быстро и основательно. Он организовал китайцев, заставив их мыть, чистить и заправлять самолёты, пока те не начали проклинать все немецкие алфавиты, нарисованные на бортах иероглифами. Его бывший стрелок, а ныне уважаемый механик Валентин Андреевич в какой-то момент взмолился:
— Хренов! Изыди в жопу отсюда! Сколько можно добро на дерьмо переводить!
На второй день двигатель наконец заурчал — обиженно, с китайским акцентом, но всё же заурчал.
Взлетел Лёха осторожно, будто проверял, не разойдётся ли самолёт по швам при первой же попытке вспомнить молодость. Воздух держал «Хенкель» терпимо, но с таким выражением лица, как у чиновника, работающего сегодня за одну только зарплату.
Впечатления? Да никаких. Самолёт летел. Наверное, он даже мог сбрасывать бомбы. Да, удобство пилота по сравнению с его СБ впечатляло, но… дальше шли одни «но».
Особенно Лёху поразила идея выдвижной нижней башенки стрелка. Сумрачный тевтонский гений не подвёл.
Самолёт, до того хорошо державшийся в воздухе, вдруг стал напоминать старого осла, которому на спину поставили пианино. Скорость зверски упала, управление превратилось в мучение, а стрелок, выглянув наружу из своей опущенной в поток будки, выразил эмоции лицом, с которым обычно выражают просьбу вернуть билет.
— Наверное, переделают к сорок первому, — решил Лёха и написал позитивную реляцию, отметив плюсы и мимоходом упомянув минусы. Глядишь, и привлечёт внимание к этой лайбе кого-нибудь из начальства, — подумал он.
Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
А буквально следующим утром Лёха остановился посреди полосы, будто наткнулся не на самолёт, а на призрак из будущего. Перед ним стояла машина, которую он меньше всего ожидал увидеть в Ханькоу, сверкая на утреннем солнце гордостью в каждой заклёпке.
— Хрена себе! Дэ-бэ-третий! — протянул он, прищурившись. — Надо же… Они уже летают! А я думал, их только к самой войне пустят в серию…
Он подошёл ближе, с тем осторожным уважением, с каким кавалер подходит к даме, чьё имя давно вычеркнуто из записной книжки, но всё же иногда приятно вспоминается по ночам. Самолёт стоял у ангара — длинный, серебристый и горделивый. На фоне местных потрёпанных СБ он выглядел, как посол цивилизации, случайно заглянувший на деревенскую свадьбу в китайскую глуши.
Лёха обошёл его по кругу, медленно, придирчиво, как портной осматривает новый заказ — из уважения к делу и любопытства к мастерству.
Он с изумлением прочитал написанное — Полярная трасса «Главсевморпути» — краской, которая, кажется, замёрзла ещё при нанесении.
— Бл***ть! Где Северный морской путь и где центр ж**ы Китая! — подумал наш герой.
Под ней — аккуратный латинский номер USSR–6988 и чуть сбоку — красивое написанное слово Аэрофлот.
Лёха хмыкнул:
— Маскировка, как всегда, наше всё. Умеют же наши — на любую боевую морду натянуть гражданское лицо. От японцы удивятся, когда им на головы вместе с почтой бомб насыпят!
Он поднялся по трапу, постучал по борту ладонью — чисто из любопытства.
— Эй! Есть кто живой?
Ответ пришёл откуда-то из носа самолёта — с хрипом и возмущением, будто из трубы ассенизационного коллектора:
— Кому там неймётся! Поспать не дадут! По рогам давно не получали, китаёзы неугомонные!
Лёха замер и задумался. Голос был знаком до боли — с той самой интонацией, которую он слышал не один и не два раза… и даже в полёте. Мозг озарило прозрением.
Наш герой прищурился и что есть сил крикнул в ответ, вложив в голос командирский металл и веселье старого приятеля:
— Совсем нюх потерял! Наглая усатая морда! Как с командиром разговариваешь⁈
Из кабины показалось лицо — действительно усатое, сердитое и зевающее, как у медведя, вытащенного из берлоги раньше срока. Лицо замерло, пригляделось к Лёхе:
— Видали мы таких командиров! Таких командиров мы вертели на… — в нём отразились узнавание, затем потрясение, а потом ликование, граничащее с безумием.
— Ну и ни хрена себе! — прохрипела заспанная морда. — И правда командир!
На мгновение повисла пауза — такая, когда даже воздух замирает, пытаясь осознать происходящее. А потом Кузьмич, потому что это мог быть только он, вдохнул во всю грудь и заорал так, что было слышно на другом конце аэродрома: заправщики бросили канистры, а китайцы у кухни в ужасе уронили кастрюли.
— Команди-и-ир!!! — проревел он голосом, способным перекричать гром и сбить японский разведчик в небе. — Живой!!!
