Глава 21
Шесть тонн народных усилий

При подходе к реке, прямо над линией фронта, правый мотор стал резко терять тягу и затем встал, будто вспомнил старую обиду и ушёл в себя.

Температура подпрыгнула, видимо, видимо пуля пробила радиатор и вода ушла. Лёха заглушил неисправный правый мотор, перекрыл питание и остался на одном. Левый, перегруженный, тоже начал сдавать, высота падала, вариантов не оставалось, кроме как идти на вынужденную. Впереди тянулась дамба, рядом лежал луг, с высоты казавшийся вполне ровным.

Лёха выпустил щитки и крикнул в СПУ — держитесь, чтобы не побило.

Колёса коснулись травы, и тонкий водяной слой заболоченного луга взвился веером, как от катера на глиссировании.

— Бл***ть! Попадались нам в жизни поля и похуже, — думал наш герой и изо всех сил тянул на себя штурвал, чтобы не клюнуть носом.

Но эта лужайка имела отвратительный характер и исключительно мокрый юмор. Лёха извернулся и посадил машину так мягко, словно укладывал на койку чужую барышню.

Скорость таяла, машина скользила по траве, оседая на хвост и в какой-то момент провалилась в мягкий грунт. Земля улыбнулась вязкой улыбкой и втянула колёса самолёта по самый живот.

Экипаж рвануло вперёд и ткнуло носами в недалёкое будущее. Лёха изрядно приложился лбом о приборную доску.

— Бл***ть, как балерины на льду, — штурман выругался с артистизмом актёра из малоизвестного театра.

— Хорошо у лётчиков мозгов нет, а то сотрясение было бы, — не отстал от штурмана стрелок.

Экипаж не пострадал. Ну почти. Дружно собравшись на крыле, они убедились, что все живы. Лёха посмотрел сначала на штурмана, затем на стрелка, затем потрогал свою наливающуюся яркими красками гематому под глазом и стал ржать.

Саша Хватов спокойно глянул на командира и пожал плечами. Лёха, отсмеявшись, произнёс:

— Добро пожаловать в экипаж одноглазых Джо. Но эти наши украшения полная ерунда по сравнению с комарами здешних мест. — Шлёп. Шлёп. — Сдаётся мне, что у них имеются крупные производственные планы на обед из трёх питательных советских авиаторов.

У стрелка, в отличии, от командиров, бланш наливался под левым глазом. Видимо потому что он летел попой вперед.

— Хватов, ты как думаешь, мы где сели — у наших или у японцев? — поинтересовался предводитель попаданцев.

— Я думаю, вон та торчащая из камышей голова нам сейчас всё прояснит.

Морозов развернул турель в сторону возможного появления противника.

Над камышами мелькнула чья-то голова и сразу исчезла.

Лёха встал на крыло и стал орать на своём уникальном диалекте китайского языка, что они хорошие советские люди, воюющие с проклятым жапаном, размахивая при этом выданным им полотном с иероглифами.

Китайская публика явилась честно и внезапно. Сначала одна голова высунулась из небольших зарослей камышей, потом две, потом вышло человек триста. Или четыреста.

— Морозов, не стреляй. Это явно свои. Такого количества японцев в камышах не спрятать. Да и патронов у нас просто не хватит на всех.

Командующий передовым полком полковник Сукасима вошёл в штаб так, будто именно дверь и была виновата в произошедшем. Полевой стол дрогнул и попытался присесть, чайник перестал кипеть от одного его взгляда. Командир батальона майор Симасука попытался вытянуться по уставу, но командующий уже начал рвать и метать. Метать и рвать, стараясь попасть в чью-либо голову.

— Вы бросили фронт. Я прошёл по позициям вашего батальона. Вас разбили, потому что вы уснули. Полвзвода в траншее лежит лицом в землю и сопит, как на зимовке. Пулемётчик обнялся с лентой и шепчет ей колыбельную. Дежурный по батальону сипит стоя, смотрит на облако и говорит, что у него «добрая мысль», только вот он её поймает, и тогда всё наладится.

— Это война. Думаю, самое время вам задуматься о харакири. Я помогу вам отделить вашу тупую башку от никчёмного тела.

Командир батальона побледнел, промямлил про химическую атаку, неизвестный порошок и мешки, падающие с неба и что они всё исправят.

— Я знаю про порошок. Дальше что⁈ Почему у вас караулы не в масках⁈ Почему никто не открыл огонь по наступающим. Почему телефонист обсыпал аппарат белым дерьмом и заявил, что это для дезинфекции, а потом заснул на трубе. Почему взводная аптечка пуста, а ампулы варятся в котелке на кухне. Почему ваш зампотех нюхает себя за воротом и говорит, что «воздух мягкий». Я вижу здесь только одно — разгильдяйство, прикрытое туманом порошка войны.

Комбат попытался возразить про ветер и про то, что часть бойцов потянуло на разговоры о жизни.

— Разговоры о жизни я им устрою. Двоих еле откачали. Ещё двое решили, что это специи, начали варить чай из мешка. Котёл изъят, оба под арестом, повар пойдёт под суд. Один оружейник из роты связистов аккуратно разделил порошок на равные порции и раздавал, чтобы всем хватило. Чудеса точности, мать его. Вы мне объясните, майор, где у вас командиры рот, где командиры взводов, где старшины⁈

Комбат снова сглотнул и тихо сказал про внезапность химического нападения, про мягкий воздух и отсутствие приказов.

— Приказ будет, — комполка наклонился к комбату так близко, что тот отступил на полшага. — Да! И пусть лучше ваш «мягкий воздух» молчит! Докладывать будете лично мне.

— По вашей вине противник твёрдо шагнул вперёд на пол ри! Целых два километра! Взял три огневые точки без боя! Китайцы прорвали фронт не потому, что они стали сильнее, они прошли потому, что ваши бойцы решили «переждать минутку». Хорошо, что китайцы оказались ещё большими мудаками. Они набрали этой отравы, попутно прирезав ваш дозор и ушли обратно, и сейчас тоже спят в своих траншеях.

— Собрать всё до единой крупинки и уничтожить. Немедленно. Я лично проконтролирую!

Солдаты переглянулись, покорно кивнули и потянули джутовые мешки к костру. Сначала бросали осторожно, будто в огонь кидали не тряпьё, а дурные мысли. Полотно шипело, швы темнели, клочья серой пыли взвивались и втягивались в жар. Кто-то поднёс ещё хвороста, кто-то принёс ведро воды и поставил рядом на всякий случай. Ветер дунул со стороны огня, дым пошёл плотной волной, сладковатой, тяжёлой, он липнул к языку, как недосказанное слово. Люди отступили на два шага и заулыбались.

— Молодцы, — сказал командующий. — Так держать. Ещё. Все до последнего.

Мешки летели в костёр один за другим, огонь рвал нитки, прожигал ткань, и дым, как ленивый зверь, разворачивался над позициями и тянулся к небу.

— Так и нужно было с самого начала. Дым уйдёт, а позор пусть останется у вас в памяти.

Комполка подошёл к костру ближе остальных, вдохнул дым деловито, как бухгалтер просматривает отчёт за прошлый квартал, видимо, с целью лично проконтролировать качество сжигания гадости. Дым оказался вежливым и убедительным, пообещал тишину на переднем крае, порядок в документах, разложил внутри всё по папкам и мягко предложил прилечь для точности.

Комполка кивнул здравому смыслу, присел на бруствер, чтобы проверить грунт, затем для полной проверки лёг на спину и обнаружил, что небо стало необычайно профессиональным. Комбат и дежурный по части не могли не исполнить приказ начальства и потому аккуратно улеглись рядом, самоотверженно прикрыв начальника своими телами.

Пост номер один доложил о тишине и благополучии, пост номер два — о ровном храпе, связисты внесли в журнал запись о том, что меры приняты и пример показан.

К вечеру ветер сменился, дым ушёл к китайцам. Командиры проснулись и с удивлением снова осмотрели своё спящее воинство.

Лёха всегда подозревал, что международный язык общения состоит из трёх вещей — улыбки, жестов и печати побольше. Или пистолета, если печать попалась недостаточно большая. Китайцы вокруг не выглядели враждебными, на крыльях красовались знакомые им звёзды, и это делало мир дружелюбнее любой абсолютно правильной грамматики. Он спросил по-местному как умел:

— Джапан ю? Или мэй ю? (Японцы есть или нет?)

На первые вопросы Лёхи поднялся такой крик и гам, будто на ярмарке продешевили с рисом. Каждый старался ответить сразу, дети подпрыгивали, старики размахивали руками. Лёха рявкнул, ткнул пальцем в самого прилично одетого мужика и сказал, что говорить будет он один. Толпа присела и затихла.

— Мэй ю! — ответил делегат связи и отрицательно покачал головой.

«Сцуко, слышал бы меня сейчас Алибабевич, он бы точно сказал, камандира, твоя башка совсем тупой, такой дурной китайский язык говорить», — подумал Лёха и улыбнулся шире, чтобы грамматика не мешала делу.

Он подошёл ближе к делегату и ткнул пальцем в синюю нашивку на своём комбинезоне. Нашивка обещала помощь тем, кто её предъявит, и обещание подкрепляла печатью такой величины, что она точно могла бы заверить как минимум капитуляцию Японии.

— Кан кан, хао пяо!, (смотри, хороший билет) Банг-манг… йау! йау! (помогать! Надо! Надо!) — выдал свои знания наш полиглот.

Китайцы разом «ой-ой»-кнули, как будто кто-то скрыл от них важную, но приятную тайну, и заулыбались.

Мужик погладил пальцами печать на Лёхином комбезе. Следом за ним Лёху погладило человек тридцать, половину из которых составляли женщины и дети. Затем делегат связи пролепетал что-то, невнятное. Толпа тут же взбухла шёпотом и перебранкой, тётки возбудились и надавали оратору по шее, что-то выкрикивая. У делегата тоже нашлись сторонники, спор разросся, в ход пошли руки и ноги, парочка молодых уже вцепилась друг другу в рукава.

Лёха вытащил пистолет и бабахнул в воздух. Птицы взметнулись из камыша, а толпа синхронно развернулась и бросилась наутёк. На площадке стало тихо, только трава шуршала, возвращая себе достоинство.

— Вот это я понимаю, — произнес штурман, улыбаясь. — Наш командир не ищет трудных путей. Все всё сразу поняли. Только говорить теперь не с кем.

Маша сидела и думала, чем заняться. Комната, где квартировал Лёха, сияла и блестела — дальше убирать было просто нечего.

— Ну всё, стерильно. Хоть больницу устраивай, — буркнула она и присела на край койки. — И что дальше, Машенька? Съешь второй мандарин или наконец приготовишься к выходу?

Её Лёшенька — иначе про себя она его не называла — улетел на несколько дней, и тишина вокруг стала слишком заметной. Одной шляться по аэродрому было неудобно, советские лётчики смотрели на неё настороженно.

— Да-да, я та самая загадочная русская, которая говорит по-китайски, — сказала она в пустоту. — Расслабьтесь, товарищи, я кусаюсь только в оборонительных целях. Как говорит Лёшенька.

Лёха со своей прямотой поговорил с товарищами и отправил её к китайскому начальству. Переводчиков не хватало, а её почти родной китайский оказался находкой. После вежливых бесед и длинных улыбок её взяли переводчиком в Ханькоу.

Завтра надо было выходить в первый раз. Маша нервничала и ловила себя на том, что по пятому кругу перекладывает одни и те же вещи. Блокнот, карандаши, словарь с закладками, небольшая красная книжечка с печатью, которую велели беречь. Платье слишком светлое, лучше надеть скромную юбку и блузку, накинуть тёмный жакет. Волосы прибрать, лицо без лишней смелости, только пудры чуть-чуть.

Она сунула деньги в холщовый кошелёк.

— Пойду на рынок, значит. Зонт от внезапного дождя и пару кисточек для иероглифов, вдруг попросит начальник написать красиво. Где рикши стоят и сколько берут к конторам у реки? Молодец, Машенька, уже почти план.

Маша взяла кошелёк, остановилась у двери и фыркнула:

— И да, Мария, а мандарин ты всё-таки съешь…

Рынок встретил её запахом зелёного чая, рыбы, копченых уток и и ещё миллионом оттенков так знакомой ей китайской жизнедеятельности. Маша ловко отыскала нужные лавочки, спросила цену на бумагу, на зонт, на тонкие кисточки, и поймала странное чувство, как будто кто-то на нее смотрит. Она перевела взгляд на отражение в медном тазу и увидела, как в нём промелькнул силуэт в странном жакете с серыми рукавами.

— Не накручивай, — сказала она себе, делая вид, что выбирает веер. — Тут у каждого рукава серые.

Рукав оказался прицеплен к худому юноше с аккуратной косой и пустой корзиной. Он смотрел вроде как мимо неё, но стоял слишком правильно, словно изучал тень, а не товар. На поперечной улочке заорал осёл, застряла тележка и рынок взорвался миллиардами звуков. В этой короткой паузе Маша на шаг сместилась к следующей лавке специй. Юноша с корзиной сместился тоже, на полшага, как будто его подтолкнули невидимые силы.

Она купила кисточки, расплатилась, медленно пошла вдоль рядов, прислушиваясь к собственным шагам. Серый рукав исчез. Маша сменила руку, в которой держала свёрток, будто это очень важно, и нырнула в переулок к лавке, выходящей на обе улицы, с подвешенными к сушке рыбьими хвостами. Маша остановилась, улыбнулась старику, попросила пропустить с вежливостью, достойной дворца. Она протиснулась боком, почти касаясь сушёной рыбы, и шустро зашуршала своими юбками прочь от рынка.

Через несколько мгновений серорукавный юноша заскочил в тот же переулок, но на его несчастье, а там оказался уже старик с тележкой, который перекрыл проход мимоходом.

Минут через десять из камышей вывалилась небольшая толпа, человек на десять, и припустила к самолёту. Бежали они как робко, хотя и подбадриваемые издалека основным сборищем.

— Мы так яблоки ходили воровать в колхозный сад, а у сторожа берданка с солью была… — Стрелок открыл обществу увлекательные страницы своей биографии.

Самых смелых оказалось ровно один. Остальные дружно, но деликатно выпихнули вперёд мальчишку лет пятнадцати. Или тридцати. Кто этих китайцев разберет. Реакция общества уверяла, что он юн, но ответственен.

Мальчишка водил пальцами по синей нашивке, читал вслух всё, что на ней было обещано, и голос его стал важным, как у сельского казначея в день подсчёта трудодней. Толпа за его спиной замерла, боясь пропустить хоть слово. Потом он быстро заговорил с соплеменниками, показывая то на нашивку с красной печатью, то на крылья со знаками гоминьдана. Лица вокруг из настороженных стали радостными и через пять минут пространство вокруг самолета оказалось заполнено народом.

Лёха провернул в воздухе невидимую ручку телефона.

— Ханькоу, Дьен хуя вээй? (телефон звонить). Алё⁈

Головы снова покачались.

— Дьен хуа бу тун, (Телефон не работает). — пояснил мальчишка.

— Тут справа — Янцзы, недалеко, около километра, — спокойно сообщил Хватов.

Лёха подмигнул мальчишке, показал на нашивку с печатью и попросил помощи на своём варианте «китайского для своих», и, добавляя в нужных местах жестов столько, что ими можно было бы построить мост. Мальчишка понял лучше любого переводчика, коротко кивнул и, развернувшись к толпе, прокричал несколько фраз, махнув людям. Началось броуновское движение, часть умчалась в деревню, и через двадцать минут вокруг самолёта вырос маленький склад здравого смысла — верёвок, брёвен и досок.

Китайцы на скорую руку собрали настил и подложили рычаги. Народ облепил фюзеляж, словно муравьи, нашедшие бесхозный сахар. Рычаги вздохнули, шесть тонн стали, алюминия и патронов через несколько минут передумали быть тяжёлыми, и аэроплан встал на колёса. Верёвки обвили стойки, узлы затянулись, и громадина, тяжёлая и мокрая, сначала сопротивляясь, затем вздохнула и покатилась к реке хвостом вперёд, с достоинством виновника торжества.

У берега подогнали старую баржу, сбили сходни, СБшка, хвостом вперёд и с чувством собственного величия, присущим морским лётчикам, вползла на старенькую баржу.

— Записалась в речной флот на один рейс по распоряжению обстоятельств! — Пошутил наш герой.

Колёса закрепили клиньями и канатами, проверили узлы. Готово!

Лёха стоял и думал, что человек пятьсот, наверное, самоотверженно работают, и никому в голову не приходит сказать, что это невозможно. Он часто удивлялся, как небогато и трудно жили люди в Союзе. Здесь было иначе и значительно хуже. Треснувшие глиняные домики с крышами из соломы, утрамбованный земляной двор вместо пола, две миски на семью и чугунок на очаге. Детвора босиком и в рубашонках до колена, у мужчин ладони как кора, у женщин плечи вечно сутулые от коромысла. Из инструмента мотыга да древний плуг, упряжь из верёвок, обувь из соломенных лент, чай в щербатой пиале без сахара. Это и бедностью то назвать язык не поворачивался, это была настойчивая, молчаливая нужда, живущая на собственном упорстве.

И всё же они работали быстро и согласованно, улыбались, делились последним, и дело шло. Нищая страна. Как эти трудолюбивые люди сумели через годы и войны вытянуть её так высоко, что теперь о ней говорят как о второй экономике мира. А может уже и о первой. Лёха смотрел на узлы на канатах, на крепкие руки, на упрямый блеск в глазах и думал, что, наверное, вот так это и делается. Спокойно улыбаясь и шаг за шагом.

А потом их позвали чи-фанить — «Кушать подано!» — перевел идею своему экипажу Лёха.