Глава 20
Пи-Сянь. Будь он не ладен!

Садаки Акамацу, всё ещё младший лейтенант флота Его Императорского Величества, угодил прямиком на сухопутный фронт! В Шанхае ему долго задержаться не пришлось. В первый же день после прибытия кружка тёплая мутного пива, выпитая поверх предыдущих возлияний не смогла мирно улечься среди своих товарок и Садаки вывернуло. И надо же такому случиться прямо на китель какого-то унылого хмыря из штаба!

— Подумаешь, какие мы нервные! — высказался Акамацу, пытаясь стереть следы своей жизнедеятельности с орущего штабного.

Вонюченький морячок, к несчастью Акамацу, оказался приблатнённым уродцем из местного штаба. Утром Садаки выслушал сухое резюме собственного будущего и отбыл в составе сборной группы 15-го кокутая в самую дальнюю часть сухопутного фронта. Гроза и гордость морской авиации прибыл туда, где палуб не бывает по определению.

Пунктом назначения оказался… Писянь. Само имя звучало как плевок. Да, да! Пи-Сянь!

Самое красивое в этом городе — хотя какой, к чёрту, город, замызганная деревня — это и было звучное название. Несколько немощёные улочки, с десяток кабаков, одна утоптанная площадь, где пыль стелется как ковёр. А вокруг — куры, овцы, повалившиеся заборы, разномастные халупы да стойкая тоска по нормальной выпивке и терпкий шёпот опиума. И главное — почти полное отсутствие проституток!

Садаки, ностальгируя по бурной молодости, ухитрился-таки очаровать одну, как ему казалось, молоденькую китаянку — просто взял и затащил её в своё бамбуковое жилище с крышей из бурых черепиц. Утром же, распахнув дверь во двор, он оцепенел от увиденного. У стены, аккуратно в ряд, сидели четверо её детей, глядели на него круглыми грустными глазами и терпеливо ждали, когда она освободится от выполнения своих обязанностей. Его будто подбросило внутренним толчком. Он выгнал тётку на улицу и тихо прикрыл дверь, опёрся лбом о косяк и выдохнул через зубы. Позор на мою бритую голову! Пи-Сянь, ты победил!

— Пи-Сянь, будь ты неладен, — буркнул Акамацу, стараясь сохранить равновесие и не наеб… упасть перед коротким строем таких же как он военно-морских залётчиков.

Он усмехнулся и сглотнул остаток жжения во рту. Голова гудела, но мир уже перестал раскачиваться и держался изрядно ровнее. На стоянке блестел его самолёт — флотский А5М, тип девяносто шестой. Пузатый капот, неубирающиеся копыта, два пулемёта на борту и открытая кабина. Техник молча протирал фонарь, не спрашивая ни про запах, ни про опоздание у своего лётчика. Все всё и так знали.

Первое, что сделали лётчики, так это сняли рации. Настроить их нормально не получалось, а треск и шум только мешал в воздухе. Истребители стояли на солнцепёке, облегчённые на двадцать с лишнем килограммов бесполезного железа.

— Садаки-сан, — сказал первый голос где-то в районе затылка, — у тебя сегодня свободная охота, а ты до сих пор пахнешь кабаком и этой престарелой любительницей!

— Отцепись! Это запах победы, — нервно и пафосно отозвался второй голос внутри черепа. — Дадим небу немного перца.

Его ведомый уже сидел в кабине в готовности рулить к старту. Он коротко привстал и кивнул. Сегодня они летели в патруль над китайской территорией вдвоём. Самолет их третьего списали после вчерашней встречи с русскими, дыр в самолете стало больше чем в дуршлаге. Их командир пробурчал что-то про строй из трёх самолетов, но махнул рукой — лишь бы они были в воздухе.

— Держись правее и выше, — показал ведомому руками Акамацу. — Смотри за хвостом.

Ведомый снова привстал и снова поклонился. Будем надеяться он что-то понял, подумал Садаки, ни сил ни желания вылезать и идти общаться у него не было.

Он подал дроссель газа вперёд — истребитель качнул хвостом, взревел мотором и пополз по лётному полю, всё быстрее разгоняясь, и наконец легко оторвался от пыльной полосы. Аэродром кончился, деревня осталась сбоку, вместе с кривой вывеской кабака, где вчера так не во время закончились обе радости жизни. Акамацу прибрал газ, снова выругался про тех, кто придумал послать их в этот Китай.

Впереди над равниной, росла свинцовая стена. Грозовой фронт тянулся на десятки километров, верхушки облаков рвались в синюю высоту, под ними висела серая равнина. Хорошее место, чтобы раствориться, плохое — чтобы летать. Акамацу плавно повёл машину в набор высоты, словно образцовый пилот.

— Ты сегодня что-то совсем не герой, Садаки-сан, — расстроено вздохнул первый голос внутри черепа. — Ты сегодня жеваная мочалка из общественной бани. Хи-хи. Из женской китайской бани.

— Заткнись! Сейчас найдем кого-нибудь, — мрачно ответил второй голос.

Садаки Акамацу качнул рукоятку и развернул A5M в сторону тёмной стены и неожиданно улыбнулся. Весь этот Писянь остался позади, девки исчезли, сакэ выдохлось — но небо никуда не делось.

Перед самым вылетом к Лёхе подошёл невысокий китайский товарищ с щегольскими усами:

— Сто двадцать девятая дивизия Восьмой армии. Комиссар Дэн.

— Сяопин, — вырвалось у нашего попаданца.

Такое автоматически всплывшее воспоминание ввергло китайского товарища в совершенный ступор.

— Вы меня знаете? — осторожно спросил он.

— Кто ж не знает старикашку Дэна… — ляпнул Лёха и понял, что несёт его куда-то не туда. — То есть… рад знакомству, товарищ комиссар.

Сильно впечатлённый внезапной известностью китаец выложил тугой пакет в промасленной ткани, перетянутый суровой ниткой, с красной печатью и иероглифами адреса в Ханькоу, и попросил передать товарищам.

А затем вложил в руку Лёхи мягкий свёрток, перетянутый бечёвкой. Лёха развернул его на пару сантиметров, увидел знакомую желтоватую лепёшку и мысленно присел на корточки.

— Да вы что, не надо, это не моё! — выдохнул он, пытаясь отпихнуть свёрток. Подстава! Забилось в мозгу.

Попутно Лёха завертел башкой по сторонам, выискивая, где тут засели менты, готовые принять идиота с уликами в кармане на уверенную отсидку.

— Это в знак благодарности за доставку, — сбитый происходящим с толку китаец пытался впихнуть свой маленький подарочек обратно.

Мысли попаданца дёрнулись сами, чёрт, здесь же Яньань.

— Охренеть можно, — только и сумел произнести он.

Лёха хмыкнул, стянул перчатку, ещё раз ощутил вес свёртка и подумал, что история умеет шутить. В одном времени за такое кладут лицом на асфальт, в другом — подают с уважением и пожеланием удачного полёта.

Вчера, аккуратно подбирая слова, Лёха спросил у Мао про сбыт опия — куда всё это девается. Тот, не меняя спокойного тона, объяснил, что львиная доля растворяется в недрах самого Китая — курительные салоны от прибрежных портов до глухих уездов опутывают страну, как паутина. Небольшие партии уходят на север через Синьцзян, где правит Шэн Шицай, транзитом в СССР. На лекарства перегоняют сущие крохи — от силы пять процентов, по оценке Мао, — а остальное тонкими ручейками просачивается «наружу» через портовых посредников, по адресам, где пишут по-английски и по-французски. Лёха, слушая это ровное перечисление, понял простую математику войны — девяносто местный дым, пять аптекарская склянка, всё прочее чужие берега и чужие деньги.

Яньань остался за спиной вместе с жёлто-серыми склонами и длинными тенями утреннего солнца.

СБ, нагруженная пятьюстами килограммами чужой войны, ровно шла над седловинами невысоких гор, размеренный гул моторов внушал надежду на спокойный полёт.

Однако через час полёта небо впереди сомкнулось, над Дабашанем выросла чёрно-серая стена, башни облаков рвались вверх и заваливались вправо настолько, насколько хватало взгляда.

— Саша, что у нас с расстоянием? Боюсь, придётся обходить это безобразие, бензина хватит? — спросил Лёха, с тревогой поглядывая в правое стекло.

— Пока всё нормально смотрится, если что — в Наньяне сядем на дозаправку. Туда ещё сорок минут хода.

Лёха отработал штурвалом влево, самолёт послушно скользнул вдоль серо-чёрной стены, в просвете мелькнул тусклый свет, и под крылом поплыли пёстрые поля, как на детской картинке.

В итоге гряда облаков всё равно поджимала, и обход грозового фронта увёл их даже восточнее Наньяна, почти к самой линии фронта.

— Вот так погода и научит географию любить, — Лёха улыбнулся краешком рта.

Лёха всё чаще косился на датчик температуры правого двигателя. Стрелка ползла неторопливо, но упрямо к красной риске. То ли масло плохо профильтровали, то ли подшипник начал греться — неудивительно при местном китайском сервисе. Как ни бились наши техники, условия здесь оставались весьма далеки от нормальных. Он сбросил обороты правого мотора, надеясь дотянуть до аэродрома без приключений на задницу экипажа.

— Саша, правый греется, — сказал он в переговорное. — Давай зайдём на Наньян, заодно зальёмся топливом.

— Принял, — ответил Хватов, уже шурша карандашом по планшетке. — Курс сто восемьдесят, вправо двадцать, по-хорошему. Или сколько сможешь. Там над Наньяном как раз край этой свистопляски, а так минут двадцать хода.

— Держим, но без геройства, — Лёха снова чуть убрал обороты больному мотору, слушая, как будто мотор вздохнул с облегчением. Самолёт стало ощутимо тянуть вправо, приходилось активно давить на педаль.

— Командир, с левого борта пара появилась, чуть выше нас. Догоняют, — прорезался голос стрелка.

Лёха выматерился про себя универсальным словом «бл***ть», а следом из памяти выскочила дурацкая присказка одной его подруги из будущего — денег нет, у мужа член маленький, как жить. Он грустно вздохнул, сжал штурвал, рвануть уже было некуда.

— Стрелок, следи и докладывай. Командуй, если надо будет отрулить. Саша, что по той стороне, какие аэродромы, города есть

— Пи-Сянь там, — коротко отозвался штурман, не меняя тона.

— Не смешите мою писю, она и так забавная, — сказал Лёха, чувствуя, как по спине ползёт холодок. — Я и сам вижу, что к нам полная Писянь подкрадывается.

— Да я серьёзно. Город так и называется — Писянь, — пояснил Хватов и ткнул карандашом в точку.

— А фронт далеко

— Не очень, километров двадцать–тридцать впереди. Кто его знает, куда японцы дошли.

— Погоди, так мы уже над джапами шпарим

— Ну да, минут двадцать как примерно, — спокойно ответил Хватов. — Ветер боковой, как раз пока обходили грозу.

— Пи-Сянь, будь ты неладен, — буркнул Лёха.

Лёха чуть опустил нос и перевёл машину в очень пологое снижение, выжимая из скорости всё, что позволял раненый борт, и одновременно пряча почти беззащитное брюхо. Пять минут тянулись липко, японцы подтянулись метров до четырёхсот. По скорости они уверенно выигрывали.

— Монопланы, с торчащими лапами. Справа, выше на двести. Внимание, пикируют, — возбуждённо прокричал стрелок звонким голосом.

— Бей в упор, — сказал Лёха и подождал долю секунды.

Он заметил цель сразу — одинокий тёмный бомбардировщик на кромке грозового фронта, чёткое пятно на чистом стекле. Садаки Акамацу повёл пару справа выше и оскалился — в такой стене не спрячешься, к тому же правый мотор у добычи дымил, значит, подбит или больной. Настоящая охота.

— Держи голову холодной, Садаки. Меньше слов, больше свинца, — не заметив, как произнёс он это вслух.

Акамацу дождался, пока ведомый подтянется, уверенно свалил свой A5M в плавное пикирование, прибрал газ и стал вдавливать цель в кольцо прицела, уже чувствуя под пальцами дрожь гашеток. Кольцо тянулось к носу цели, ещё миг, ещё.

— Упреждение… есть… дави, — заорал японец.

Но пилот бомбардировщика сделал невозможное. Вместо ухода по прямой он резко завалил свой самолёт в жёсткий правый вираж, прямо на дымящий мотор, и разогнанный в пикировании истребитель пронёсся мимо.

— Мимо, — завыл Сабиро, вцепившись в ручку управления, не успевая довернуть. Его «Мицубиси» застонал от перегрузки.

Акамацу дал короткую очередь отчаяния, трассеры лизнули воздух в стороне от самолёта, и в тот же миг за спиной сухо затрещал хвостовой пулемёт жертвы, раздирая воздух очередями. Ведомый, этот позорный сын самки ишака, выходя из атаки, подставил своё серо-голубое брюхо под огненную струю и провалился вниз, как подстреленный голубь.

— Чёртов неудачник. Минус обуза. Сам справлюсь, так даже чище в воздухе. Не уйдёшь, — визжал в кабине возбуждённый пилот.

Акамацу потянул самолёт на горку, выровнял, снова нашёл удирающий бомбардировщик и ухмыльнулся — теперь никто не помешает, этот бомбардировщик будет его. Садаки пошёл на сближение, дыхание стало ровным, пальцы легли на гашетки.

Ки-27 или A5M — японское новьё, мелькнуло у Лёхи. Он крутанул штурвал вправо, под больной двигатель, добавил ногу и дал самолёту лёгкое боковое скольжение, ломая атакующим упреждение. Атака рассыпалась, а у Морозова открылся совершенно чистый сектор для стрельбы. Лидер пронёсся чуть выше и мимо, сверкнув стойками шасси. Его огонь не был прицельным, но всё-таки несколько пуль зацепили раненый бомбардировщик. Ведомый, замешкался и, выходя из атаки, подставил своё серо-голубое брюхо прямо под прицел Морозова.

ШКАС затрясся, как припадочный, сухо и зло. Трассеры лёгкой дугой прошили панцирь тишины, по обшивке японца побежали бледные строчки, что-то сорвало у корня крыла, мелькнула отваливающая часть. Ведомый дёрнулся, стал сваливаться ниже, и ниже, и ушёл в сторону. Лидер же, бросив ведомого, потянул горку для второго захода.

Чего Лёхе стоило вытащить раненый самолёт из виража, лучше не вспоминать. Он вцепился в штурвал, давил педали до хруста в коленях и, не моргнув, добавил газ на больной двигатель. Не до сантиментов. СБ дрогнул, выровнялся, пошёл в горизонталь. Впереди развернулась широкая река, тянулась блестящей полосой меж полей.

— За рекой точно китайцы, — донёсся спокойный голос штурмана. — Командир! Впереди под нами фронт! Вон стреляют вовсю!

Или от таких манёвров, или от японской стрельбы, что-то ударило в бомбардировщик — коротко и глухо. СБ аж качнуло в поперечнике, как телегу на яме. Лёху пронзила неприятная догадка: мешки поехали. На следующем толчке что-то щёлкнуло не там, где должно. Или сейчас, или поздно.

— Штурман, сбрасывай нахрен весь груз, — крикнул Лёха, повышая голос. — Иначе не вытянем.

Хватов дёрнул аварийный сбрасыватель — с металлическим визгом скользнул трос и сработал замок — створки разошлись, хлопнули и замерли. Мешки сперва хрюкнули о полуоткрытые створки, распластавшись, как нерадивые пассажиры в дверях трамвая, а потом острый край люка полоснул первый мешок, видимо самый наглый. И пошло. Серая пыль, как из мукомольни, выметнулась наружу и потянулась за самолётом длинным дымным хвостом. Следом пошли полураспоротые и целые мешки — к сверкающему внизу фронту.

— Всё ушло, — Хватов сказал сухим голосом человека, который признаёт очевидное. — Левую чуть клинит, но закрылись.

— За нами как снег, — хмыкнул Морозов, крутя турель, пытаясь выцепить нападающие истребители.

Самолёт ощутимо стал легче, послушней и даже как-то лететь стал веселее.

Лёха снова опустил нос, втягивая самолёт в пологое пикирование и упрямо потащил СБ к светлому просвету впереди, под облаками. Скорость подросла ещё на десяток километров, и длинная нисходящая трасса перестала быть жутким падением, а стала сознательным побегом.

— Командир, пикирует! — Сзади снова застучал короткими очередями ШКАС стрелка.

— Стрелок, в нижнюю, резко, давай!

Лёха поймал в зеркале чёрный силуэт мухи с торчащими лапками, выждал полмига, рубанул газ на обоих моторах, толкнул штурвал от себя и дёрнул выпуск щитков. СБ словно упёрся в воздух и завис на месте, брякнул всем своим содержимым, задрал хвост и замер на секунду. Японец не успел отрулить и, чтобы не врезаться, швырнул ручку от себя, проскочил под брюхом бомбардировщика почти вплотную. Навстречу ему в упор загремела очередь из нижней точки, трассы вспыхнули у фонаря, забарабанили по фюзеляжу. Истребитель ответил, оба его пулемёта затряслись, выплёвывая ленты, небо стало рваным от вспышек. СБ содрогнулся от попаданий.

— Сука, только бы не полез на таран, — мелькнуло у Лёхи, гул ударил в грудь, он удержал машину, дал полный газ обоим двигателям, не давая ей сорваться в штопор.

— Попал, — заорал стрелок, голос сорвался на визг, — попал, ну и рожа была у этого косоглазого!

Под крылом на секунду мелькнула быстрая тень, истребитель проваливался вниз, к полям, оставляя за собой неровный след дыма. СБ снова набирал ход, щитки убрались, в кабине пахнуло горячим маслом и порохом.

И тут, ровно над проплывающим внизу фронтом, раненый двигатель встал.