Глава 10
Любовь и разлука

Двадцатичетырёхлетний капитан авиации ВМФ, а ныне командир сводной группы, с прищуром осматривал своё «войско», выстроившееся в короткий и не слишком ровный строй на утреннем морозце. Перед ним стояла самая что ни на есть странная компания, какую только можно было собрать в условиях флота и Большого террора.

Две недели в поезде Владивосток — Москва сделали своё дело. Он уже знал каждого и, не сомневаясь, перетасовал экипажи. В душной вагонной атмосфере обсуждалось всё — от баб и футбола до того, кто и как ухитрился попасть в добровольцы. За стаканами разведённого спирта и под закуску из тушёнки, сухарей и вокзальных пирожков они делились историями — кто чем живёт и за что его отправили в командировку.

В этой компании Лёха почувствовал себя почти родным, чем-то вроде маленькой «семьи из девяти мужиков», как он сам пошутил, объединённой общей дорогой и будущей войной. Шутку, правда, не слишком оценили.

Их группу решили отправить не обычным порядком, как это делалось с прежними партиями, когда экипажи вместе с разобранными самолётами отправлялись эшелонами по железной дороге до Алма-Аты и там уже собирали и отправляли своим ходом или везли на грузовиках по безумному тракту.

Наркомат ВМФ выпендрился и организовал им перегон своим ходом, точнее перелёт через всю страну по маршруту Москва — Оренбург — Караганда — Алма-Ата — Урумчи — Ланьчжоу.

На подготовку машин ушло почти две недели. Даже с его бумажками, энергичностью и привычкой ускорять процесс «правильными» подарками — дел оказалось слишком много. Лёха рвал жилы, спорил, требовал, выпрашивал, подмазывал.

И всё равно в итоге Лёхиного осетра пришлось сильно урезать. Он хотел довести всё до совершенства, но и так самолёты вызвали бы зависть у любого толкового наблюдателя.

Все три машины сияли башенными турелями МВ-3 со ШКАСом, утопленными в фюзеляж и снабжёнными аэродинамической компенсацией.

Снизу теперь красовались новые люковые установки с перископическим прицелом ОП-2, где пулемёт управлялся системой тяг. Кто-то, хотя это был Хренов, не удержался и аккуратно вывел в формуляре перед официальным названием жирную букву «Ж», подарив установке новое имя.

Шаровая установка у штурмана с одиночным ШКАСом давала куда более широкий сектор обстрела и заметно уменьшала задувание в кабину. А вкупе с новыми трёхлопастными винтами изменяемого шага и отполированной поверхностью крыла самолёт словно преобразился, приобретя иной, куда более грозный и современный облик. Пара бомбодержателей позволяла вешать груз на наружную подвеску. Но главное — завод №197 не подвёл, и теперь экипажи всех трёх машин наслаждались хрипами радиостанции и могли что-то прокричать в СПУ. Выяснилось, что самое сложное в советских условиях — это достать экранированный провод. Лёхе например не удалось.

Он не стал долго раздумывать и усадил своё «войско» рядом с заводской бригадой, наладив подобие конвейера. Стрелок, переквалифицированный в радиста, бывший техник, первым тянул провод. За ним второй радист, тоже из механиков, аккуратно обматывал его медной фольгой. Следом шёл бывший зампотех эскадрильи, а ныне стрелок-радист Лёхиной СБ-шки, записанный в добровольцы, чтобы ускользнуть от участи «врагов народа». В паре с ним работал Лёхин штурман — они аккуратно переплетали поверх фольги оголённым проводом. Самое некритичное дело досталось, как выразился штурман, «наименее ценным деталям самолёта» — паре лётчиков, которые туго и без складок закатывали всё лакотканью и в заключение оставшийся «бездельник» фиксировал изделие, обматывая его суровыми нитками. Оказалось, что такая работа сближает не хуже пьянки в транссибирском экспрессе.

Лёха не ограничился одной лишь «мотаниной» проводов. Сначала он довёл до белого каления всех вокруг, пока не достал партию конденсаторов и пару дросселей. Их вкрячили прямо в цепь питания, и моторный визг в наушниках сразу стал тише. Следующим пунктом стали комплекты экранированных свечных колпаков, какие обычно ставили только на особо важные машины. Чего Лёхе это стоило, история умалчивает, но по его нервному виду можно было догадаться — немалого. Когда их наконец поставили, треск будто ножом срезало.

Самое хитрое Лёха подсказал сам, вспомнив из будущего. Он объяснил, что экраны нужно сажать на массу только в одной точке и как можно ближе к источнику питания, что бы избавиться от паразитных наводок, а не лепить их к корпусу где попало. Заводские мужики сперва посмеялись, но потом проверили и обомлели — шумов стало заметно меньше.

Эффект оказался приличный, хотя чуда не произошло. Всё равно кое-что шипело и трещало, но теперь хотя бы стало слышно, что говорит командир, а не только угадывать по реву, что он что-то там орёт.

«Я тебя слепила из того, что было, а потом неделю руки с мылом мыла», — немного грустно пробормотал наш герой.

Теперь эти самолёты стояли в ряд на заснеженном поле, сверкая обшивкой, и даже чёрные пятна масла на белом насте казались уместными. Экипажи приплясывали на месте, грелись дыханием и кутаясь в лётные куртки. Морозец бодрил, щипал щёки и уши, заставляя всех поёживаться.

Когда вроде всё уже было готово, прилетел новый приказ. Из Москвы велели срочно, СРОЧНО перегнать машины на Ходынское поле. Лёха только хмыкнул, прочитав обоснование. Самолётам-то всё равно, полчаса полёта — не срок. А начальству, что сидело на Воздвиженке, куда удобнее за двадцать минут домчать на парадную Ходынку, чем трястись два-три часа в щёлковские ебеня.

На аэродроме Ходынское поле их уже ждали. Снег скрипел под сапогами собранной военной массовки, оркестр засопел и выдал бодрый марш, хоть и с замерзшими нотками, зато громкий. Лёхины экипажи, заглушив моторы и выстроив самолеты в линию, выстроились рядом с машинами и приготовились к торжественному шоу.

И именно в этот момент на поле ворвались две чёрные «эмки». Они скользнули по насту, визг тормозов резанул воздух, и машины замерли прямо перед строем авиаторов.

Лёха, почуяв момент, не упустил шанса и пока начальство пыталось протолкаться в дверь машины, его голос разнесся над коротким строем лётчиков:

— Граждане тунеядцы, алкоголики и дебоширы! — появившееся уже в полный рост начальство заинтересованно сфокуссировалось на лётчиках, — Смирно! Равнение на машину!

Экипажи старательно выровняли недлинный строй и вытянули шеи в изобразив кромешное счастье в лицезрении начальства.

Лёха, бодро взбрыкивая ногами в унтах, словно по брусчатке Красной площади, промаршировал к первой «эмке» и отчеканил рапорт вылезшему из машины командующему флотом.

Тот, как и положено бывшему политработнику, пожал вокруг руки и двинул речь. Коротенько, минут на пятнадцать, не больше. Морозец тем временем делал своё узорчатое дело — уши начальника, торчащие из-под шапки, налились красным, и слова становились всё короче.

Под занавес выступления товарищ Смирнов шагнул вперёд, поправил шапку и развернувшись лицом к небольшому строю, произнес. Морозный воздух подхватил его слова, и они зазвенели, словно удары молота по наковальне.

— Товарищи! На Востоке сегодня вырвался на свободу целый зоопарк империализма. Там, среди шакалов и гиен, особенно рвутся вперёд косоглазые прихвостни американского и английского милитаризма. Они воображают, что могут хозяйничать на нашей китайской земле!

Он резко поднял руку и рубанул воздух.

— Мы натянем стальной ошейник на шею агрессорам! Павианы с самурайскими саблями в кителях милитаристов получат пинок в зад и отправятся туда, где им самое место — на свалку истории. Мы широко раскроем глаза всему миру на зверства японской военщины и покажем врагу его место.

Строй застыл, будто сам воздух замёрз от тяжёлых слов. Лёха, стоя впереди, изо всех сил изображал сосредоточенность, но глаза его уже веселились. Он шагнул вперёд, вскинул руку к шлемофону и во всё горло рявкнул:

— Есть натянуть глаз на жопу косоглазым макакам, товарищ командующий! Решение партии выполним! И перевыполним! Ещё и моргать вражин заставим! — отчеканил наш товарищ, преданно глядя в мордастое лицо начальства.

Смирнов аж поперхнулся от такой творческой интерпретации своей речи. Строй негромко хрюкнул, пряча смех в меховые воротники. Командующий флотом повернул голову и буравил Лёху взглядом, пытаясь понять, придуривается ли тот или на самом деле такой. И тут оркестр вовремя грянул марш «Авиаторов», словно отвечая на Лёхин пламенный рапорт:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор.

Лёха стоял смирно, честно пучил глаза и ухмылялся про себя: «Коротко и ясно! Перевёл речь на понятный лётчикам язык».

Когда музыка стихла, он не стал тянуть. Развернулся к своим людям, вдохнул морозный воздух и крикнул:

— По машинам!

И строй, оживившись, рванулся к своим самолетам, к их гулким моторам и к дороге, что теперь вела через всю Азию — в Китай.

А глубоко в душе у нашего героя было совсем уж прескверно…

Четверо мужиков в чёрной форме суетились в небольшом «люксовом» номере на двоих в гостинице при НИИ ВВС. На импровизированном столике, роль которого исполняла табуретка, споро появлялись стаканы, ломти хлеба с разложенной тушёнкой и пара мензурок с разведённым спиртом. Наконец приготовления закончились, кроватные сетки жалобно скрипнули под сухощавыми задницами, и руки сами собой потянулись к стаканам. В этот самый ответственный момент дверь номера резко распахнулась, и на пороге появилось невысокое существо, закутанное в белый полушубок. Существо сняло рыжую меховую шапку и встряхнуло кудрями, по цвету не уступавшими самой шапке.

— Что, попались, граждане алкоголики! — радостно завопило существо.

Мужики вздрогнули так, что стаканы дружно звякнули о табуретку, один кусок хлеба с тушёнкой улетел под стол. Штурман метнулся к мензуркам, прикрывая их ладонями, словно ребёнок, застуканный за воровством варенья. Бывший зампотех, привычный к механическим способам, спрятал консервный нож за спину, будто это именно он выдавал все их преступления.

— Товарищ… товарищ командир, — неуверенно выдавил стрелок, глядя на рыжую шапку и кудри, — так мы это… не пьём, а исключительно для дезинфекции!

— Ага, — хмыкнул второй, хлопая себя по груди. — Мороз же, сами видите! Вот греемся!

Существо прищурилось, уперев руки в бока, и рыжие кудри тряхнулись снова.

— Вот сейчас в протокол запишу: четыре морских орла, завалившиеся на сушу, нашли спирт и решили продезинфицировать организм изнутри!

Лёха, до того старательно изображавший серьёзность, не выдержал и расхохотался, поднимаясь навстречу гостье:

— Надя, заходи! А то вся тушёнка остынет!

Трое моряков облегчённо выдохнули, один даже украдкой перекрестился, а табуретка снова превратилась в общий стол.

Надя взвизгнула и, словно кошка, повисла у Лёхи на шее. Он едва удержался на ногах, а его собутыльники, переглянувшись, синхронно вспомнили про какие-то невероятно срочные дела и буквально испарились из комнаты. Правда, вместе с ними со стола в ту же секунду исчезла половина закуски, несколько стаканов и одна из мензурок со спиртом.

— Хренов! — оторвавшись от поцелуя, выдохнула она. — Ну что ты смотришь на меня, будто Волк на всех трёх поросят! Поставь меня на пол!

Он осторожно опустил её, но Надя уже успела ухватить кусок хлеба и запихнуть его почти целиком в рот.

— И наливай! — пробормотала она, жуя так энергично, что казалось, ещё миг — и хруст будет слышен в коридоре. — Я есть хочу!

И они пропали из окружающей жизни на неопределённое количество времени.

Он был капитаном и Героем в свои двадцать четыре, летал на всём, что имело крылья и мотор, с ветром в голове и странным, не похожим на других взглядом на происходящее.

Она была рыжая и худенькая. Единственная дочь профессора, учившаяся вечерами на филологическом факультете МГУ и днём работавшая в редакции «Комсомольской правды». У неё были веснушки, ясный и прямой взгляд, ноги, как у танцовщицы, и грудь, словно два упругих грейпфрута, — именно это сочетание поразило и пленило Лёху в первый же раз. Их первое «свидание» нельзя было таким назвать — скорее падением. В пропасть, где они слились в экстазе без лишних вопросов и прелюдий.

Что она вообще в нём нашла? Ну, выглядел он неплохо, обладал каким-то неотрывным вниманием, которое её забавляло, и, главное, он был совершенно не похож на этих студентов, военных, журналистов и просто мужчин, что вились у неё вокруг.

Лёха что-то ДЕЛАЛ. Иногда она даже чувствовала на нём запах моторного масла и бензина, когда он приходил прямо с аэродрома. Но больше всего её привлекала его острая потребность в ней. Перед ней был человек насколько открытый и жизнерадостный внешне, настолько же одинокий где-то глубоко внутри.

Надя дарила ему свою любовь, как ей казалось, ради его спасения.

Они были как гайка и болт — вместе идеально, поодиночке бесполезно. Им не нужно было много слов. Хотя иногда на Надю нападала болтливость, и тогда Лёха слушал вполуха, только изредка сосредоточиваясь и прося: ну-ка повтори ещё раз вот отсюда. Под утро, когда они снова закончили кувыркаться в постели, она села на пятки и спросила тихо и насмешливо:

— Предположительно, ты влюблён?

Лёха сел, обнял колени и задумчиво сказал:

— Предположительно… А ты?

Они посмотрели друг на друга. Её взгляд заскользил по его лицу и увидел, как мысли рябят его лоб, будто ветер воду, и Надя расхохоталась.

— Потом скажу, — отшутилась она.

Но так и не сказала.

Казалось бы, судьба сама вручала ей уникальный шанс. Симпатичный, весёлый, уже известный, с героической профессией и редким сочетанием ловкости с трезвым взглядом на жизнь. И главное — похоже, он действительно её любит. Просто идеальная партия, от которой, наверное, миллионы советских женщин выпрыгнули бы из трусов в ту же секунду, лишь бы ухватить такое счастье.

Она ехала к нему во Владивосток, и сердце разрывалось от волнений. И чем ближе становилась цель, тем сильнее терзала её мысль, и зачем она тогда отказала?

В душе зрело решение — сказать, что останется с ним навсегда, хоть в этом его Владивостоке, хоть у чёрта лысого!

Она готовилась к этой фразе, репетировала её в голове, представляла, как он посмотрит, как обнимет. Но встреча через стекло вагона выбила её из колеи. Это было в Новосибирске… или Иркутске? Сквозь морозное стекло вдруг всплыло его лицо — Хренов, в тельняшке и растянутых штанах, с недельной щетиной и следами явных возлияний.

Он что-то кричал, что-то показывал, и через секунду растворился, снова исчез, словно мираж.

Она за один день управилась со всеми своими командировочными делами и к шоку встречающих неожиданно для всех прыгнула обратно в поезд на Москву.

Он даже позвал ее в ЗАГС… Почему же она сказала ему «нет»? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос.

А эти полтора дня⁈

Может быть, она начала привыкать. Эти редкие встречи, когда мир рушится и сливается в одно дыхание, а потом — долгие дни, недели, месяцы ожидания. Нельзя всё время жить на таком надрыве. Как жить с таким человеком, если он всегда где-то там, по ту сторону окна?

Ветер сдувал рыжие пряди с лица, гул винтов бил в грудь, а мороз щипал щёки так, что слёзы тут же превращались в ледяные крупинки. Надя стояла прямо перед строем самолётов, будто вызов бросала самому небу. Лёха, уже в комбинезоне и с застёгнутым на горле шлемофоном, улыбнулся и шагнул к ней, пытаясь обнять.

Она подняла голову, и голос её прозвучал сквозь рев моторов так ясно, будто сами машины замерли, слушая.

— Лёшенька… я тебя очень люблю, — кричала она, сжав кулаки так, что побелели костяшки. — Но твои командировки, твои вечные войны и это твоё отсутствие… мои вечные нервы. Я больше так не могу. Ты очень хороший, даже замечательный. Но я не смогу жить в ожидании и страхе каждый раз, когда ты улетаешь.

Она подтянулась, чмокнула его в щеку и вдруг резко выдохнула, словно перерезала внутри себя последнюю нить.

— Прощай, Лёшенька.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и побежала прочь, оставив его стоять между войной и любовью, с лицом, на котором не помещались ни слова, ни чувства.

— Какая я всё-таки дура! Я же его люблю! — выло маленькое рыжее существо, размазывая сопли и слёзы по лицу, хватая морозный воздух рваными глотками и не понимая, зачем она сказала всё это. Сердце ломилось наружу, ноги дрожали, а в голове звенела одна-единственная мысль — остановись, вернись, прижмись к нему и скажи правду!

Она развернулась и что было сил рванулась обратно.

Выбежав из-за угла ангара, она увидела, как сверкающий на солнце самолёт, взметнув снежную пыль, оторвался от полосы и начал исчезать в голубом небе…