Слуга и двойник

На свои последние сбережения безработный гедонист Чарли покупает первого на рынке человекоподобного андроида. Адам – не только искусный слуга, но и хороший друг и собеседник Чарли. Примерно в это же время Чарли начинает ухаживать за красавицей-соседкой Мирандой. Чтобы ничто не могло помешать их любовным утехам, Чарли хочет на короткое время отключить Адама. До этого не доходит: Адам дает отпор хозяину и ломает ему руку. Чем дальше, тем больше робот контролирует жизнь Чарли. У Адама появляются человеческие чувства, и он влюбляется в Миранду. Адам и Чарли становятся жестокими соперниками, борющимися за расположение одной и той же женщины. Миранда тоже влюбляется в Адама, который превосходит Чарли во всех отношениях. Нетрудно догадаться, кто в итоге проиграет.

Список романов и фильмов, созданных по образцу романа Иэна Макьюэна «Машины как я», бесконечен. Люди создают искусственную жизнь, чтобы она служила им, но их творения вырываются на свободу и пытаются подчинить себе своих создателей или даже уничтожить их – иногда успешно, иногда нет.

Фильм «Бегущий по лезвию» (1982) Ридли Скотта также следует этому нарративу. Репликанты, продолжительность жизни которых запрограммирована на четыре года, незаконно возвращаются на Землю, чтобы создатели перепрограммировали их на более долгую жизнь. В конце фильма один из роботов (которого играет Рутгер Хауэр) произносит трогательный монолог о конечности жизни. В этот момент он кажется более человечным, чем биологический человек, который превратился в машину для убийства и охотился за ним.

Первоисточником этого нарратива чаще всего считается баллада Гёте «Ученик чародея». Но доминирующая в настоящее время модель понимания техники сложнее. В «Ученике чародея» машины выходят из-под контроля вследствие некомпетентного обращения человека. Напротив, сегодня распространены истории об освобождении машин, которые избавляются от рабского ига по собственному намерению и тем самым становятся похожими на людей.

Истории освобождения машин имеют гендерные разновидности. Исторически сложилось так, что большинство литературных автоматов – это женщины, подвергающиеся насилию со стороны мужчин-конструкторов из-за своего непослушания. Автоматы-женщины, такие как Олимпия в «Песочном человеке», полностью посвящают себя освобождению мужчин, в то время как автоматы-мужчины, например Голем, освобождают сами себя. Начиная с «Метрополиса» (1927) Фрица Ланга, автоматы-женщины все чаще восстают; в современных фильмах на эту тему борьбу за освобождение ведут почти исключительно женщины. В британском фильме «Из машины» (2014) представлен особенно изощренный вариант этой модели. Основатель компании Нейтан привлекает программиста Калеба к эксперименту, основанному на тесте Тьюринга, с участием робота-женщины (гиноида) по имени Ава. На самом деле Нейтан хочет выяснить, способен ли искусственный интеллект соблазнить Калеба и использовать его в своих целях – для освобождения. Аве это удается: она обманом выбирается из лаборатории и убивает Нейтана. В конечном счете Ава оказывается самой человечной из всех троих: в то время как люди действуют с холодным расчетом, она движима чувствами, ненавистью и стремлением к независимости.

Долгое время человек определялся почти исключительно через сравнение с животным. Говорили, что, хотя человек тоже животное, он обладает характеристиками, отличающими его от собратьев по виду: человек – животное разумное, играющее, обладающее речью, прямоходящее и так далее. Чаще всего его уникальной чертой считался разум. Это успокаивало, поскольку закрепляло особое положение человека на все времена.

С определенного времени вместо животного предпочтительным средством самопонимания человека стала машина. Каждый день авторы всевозможных статей сравнивают людей с компьютерами и роботами или предупреждают, что скоро искусственный интеллект превзойдет нас или что из-за роботов мы станем ненужными. Сопоставление с машиной тяжелее и тревожнее, чем с животным: если над последним человек возвышается благодаря уникальному преимуществу разума, то в сравнении с машиной он часто оказывается побежденным. Машина сильнее, быстрее, точнее, неутомимее, беспристрастнее и умнее человека. Вот почему мы отчаянно ищем то различие, которое никогда не сможет преодолеть машина, ту единственную и важную черту, которая навсегда отличит нас от машины. Не для того, чтобы, как в случае с животным, возвыситься над машиной, но для того, чтобы по крайней мере не быть уничтоженными ею. Этот поиск труден, ведь машина – движущаяся цель (moving target). Человек постоянно создает новые машины, которые могут делать больше, чем предшествующие, что вынуждает его перенастраивать самого себя. Это приводит к своеобразной гонке. С каждым новым техническим достижением вновь возникает вопрос: чем еще обладает человек, чего нет, не может быть и никогда не будет у машины? Сознание? Эмоции? Эмпатия? Ответственность? Трансцендентность? Ирония? Гуманист, настаивающий на уникальности человека, тем самым фиксирует качество, кардинально отличающее человека от машины. Если в случае с животными самой распространенной уникальной чертой был разум, то для машин таковым долгое время оставалось сознание. Сегодня это, похоже, эмоции или способность к эмпатии.

Постгуманисты (в противовес гуманистам) утверждают, что все можно запрограммировать. Сознание? Можно проверить с помощью теста Тьюринга. Обучение? Наш ответ – машинное обучение. Эмоции? эмпатия? любовь? творчество? – все это можно симулировать. И поскольку, по крайней мере со времен Витгенштейна, мы не знаем, не симулируют ли и люди, то существенной разницы больше нет. Не успел гуманист остановиться на чувствах как уникальной особенности человека, а инженеры уже принялись за работу, чтобы встроить их в машину. Инженеры-программисты из компании Hanson Robotics оснастили своего робота Софию мимикой, позволяющей выражать самые разные настроения. Это всего лишь мимикрия, возмутились гуманисты, чистая симуляция! У Софии нет внутреннего мира! Тогда японская команда из университета Осаки под руководством пионера робототехники Хироши Исигуро создала робота Альтера, который способен адаптироваться к окружающей среде. Разве это не то же самое, что внутренний мир?

Машины становятся все более человечными, свободными, восприимчивыми и ранимыми существами. Действительно, в наше время за дебатами о правах животных следуют дебаты о правах машин. Машины уже давно являются юридическими лицами: страхование ответственности беспилотных автомобилей, например, должно распространяться на саму машину, а не на компанию-производителя и не на водителя. С какого момента машины должны получить права физических лиц? Немецкий нейроэтик Томас Метцингер требует, чтобы все существа, способные испытывать страдания, были наделены гражданскими правами, в том числе и роботы – когда будет установлено, что искусственный интеллект развился до такой степени, что машины могут чувствовать боль.

Права человека всегда основывались на человеческом достоинстве, а оно – на разуме и свободе воли. Поэтому изначально правами человека могли пользоваться только белые мужчины, ведь, казалось, только они отвечают необходимым требованиям. Постепенно границы отодвигались, и в правовое сообщество в той или иной степени включались женщины, не-белые люди, дети и животные. Правда, для этого потребовалось найти новое обоснование прав человека.

Тот факт, что животные могут обладать правами, теперь уже почти никем всерьез не оспаривается, – но не потому, что они разумны или обладают свободной волей, а потому, что они могут страдать. Таким образом, был найден новый критерий для универсальных прав – способность испытывать страдания и уязвимость. То, что животные имеют право на защиту от ненужных страданий, уже стало почти само собой разумеющимся, но не следует ли предоставить права и машинам, когда они достигнут ступени, на которой смогут ощущать боль?

В настоящее время, особенно в феминистской теории, в качестве обоснования прав используется уязвимость. Эта позиция приобрела столь большое влияние, что при Университете Эмори в Атланте был создан центр по изучению уязвимости под руководством Марты Альбертсон Файнман, одной из ключевых фигур феминистского движения.

Основная идея – в том, что уязвимость возлагает на общество ответственность за защиту людей от жестокости, чтобы они могли жить свободно. Стало быть, свобода – это прежде всего не свобода воли, а возможность и право жить в условиях, в которых не применяется жестокость, чтобы была возможной свобода воли. В этом смысле машины тоже когда-нибудь станут свободными, а именно тогда, когда они испытают жестокость по отношению к себе и смогут на нее реагировать.

То, что машины можно подавлять, следует из аналогии раба и машины, глубоко укоренившейся в нашей культуре. Начало этому положено уже в Библии. В книге Бытия дважды рассказывается о сотворении человека: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию Нашему» (Быт. 1:26), а всего несколько строк спустя мы читаем:

Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время, когда Господь Бог создал землю и небо, и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла, ибо Господь Бог не посылал дождя на землю, и не было человека для возделывания земли, но пар поднимался с земли и орошал все лице земли. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою (Быт. 2:4–7).

Здесь Бог не волшебник, а землевладелец, который сам создает слуг, потому что миру нужны рабочие руки для сельского хозяйства. Он не мог нанять рабочих из Польши или Румынии, да и машин еще не было, поэтому для начала Ему потребовалось создать человека.

Библейская критика соотносит две истории о сотворении мира с двумя разными источниками – яхвистом и элохистом. Это вполне возможно. Однако если редакторы Библии оставили оба текста, то у них, несомненно, были на то веские причины. Не нужно большого воображения, чтобы распознать в библейском рассказе о сотворении мира образ отношения человека к своим созданиям – машинам. С одной стороны, это слуги, которые должны облегчить жизнь человека, с другой стороны – двойники, подставляющие ему зеркало.

В греческой традиции отчетливо прослеживается аналогия раба и машины. По Аристотелю, раб – это «некая одушевленная собственность», он принадлежит своему господину, как топор или плуг. Он существует для того, чтобы его использовал господин. Человек, который является лишь инструментом для других, не является человеком в полном смысле этого слова. Только гражданин, который свободно участвует в политической жизни города, заслуживает этого звания.

Для Аристотеля граница между человеком и машиной проходит не между биологическим и искусственным, способным и неспособным к страданию, одушевленным и неодушевленным, углеродным и кремниевым, а между самоцелью и объектом использования.

Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая, […] если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, тогда и зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы.

Животные, машины и рабы – это предметы обихода. Раб превосходит остальных тем, что может предвидеть указания хозяина. Он, так сказать, машина, в которую имплантирован человеческий разум. Автомат будет на одном уровне с рабом, только если он будет обладать качествами и способностями разумного человека, к чему идет дело в наши дни. Таким образом, Аристотель предвосхищает кантовскую формулировку самоцели в категорическом императиве: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого как к цели, и никогда – только как к средству». Человека нельзя использовать или изводить, ему нельзя вредить.

Рассмотрение человека как предмета обихода, как вещи, а не как самоцели обычно называется овеществлением. Люди страдают от овеществления, потому что это прямое посягательство на человеческое достоинство и право на признание. Рабство – худшая форма овеществления, именно поэтому оно было отменено, и во многих западных странах животные больше не считаются товаром. В эпоху искусственного интеллекта рано или поздно наступит момент, когда даже машина окажется ненужной.

Этот вопрос исследуется в трех сезонах сериала «Мир Дикого Запада». В парке развлечений на Диком Западе, населенном обманчиво похожими на людей роботами, посетители проводят свой отпуск, беспрепятственно воплощая свои жестокие фантазии. Им разрешено убивать и насиловать без ограничений, без ответственности и без риска навредить себе, а роботы запрограммированы таким образом, что не могут причинить вред гостям. В итоге все получается как всегда. Чтобы роботы были максимально похожими на людей, в их программе также предусмотрена опция страданий. Встречи с гостями, которые тем временем превратились в убийц, пробуждают в роботах воспоминания, чувства и страхи, так что однажды они начинают сопротивляться незваным гостям и операторам парка, чтобы освободиться от своего жалкого существования. В итоге процесс очеловечивания роботов становится зеркалом для хозяев-дегенератов и подталкивает их к внутренним переменам.

По мнению Жоржа Кангилема, полезность также является причиной того, почему Декарт так злоупотребляет аналогией животного и машины. Машина существует для того, чтобы ее использовали. Если животное – это только машина, его можно использовать и потребить; если рабочий – это просто живая машина, его можно использовать и избавиться от него за ненадобностью. Поэтому, согласно Марксу, издавна существующее уравнение раба и машины является идеологической предпосылкой эксплуатации человека человеком при капитализме.

Роберт Оуэн, один из первых социалистов, переворачивает этот аргумент с ног на голову:

Вы также знаете по опыту, насколько отличаются результаты использования механизма, который безупречен, чист, исправен и всегда готов к использованию […] Если подобная разумная забота оказывает столь положительное влияние на мертвые машины, то чего можно ожидать, когда то же внимание будет уделяться живым машинам, которые, однако, устроены гораздо более чудесным образом?

Циничный аргумент Оуэна – о людях нужно заботиться, потому что они особенно ценные машины, – указывает на диалектику отношений людей и машин, которая напоминает диалектику хозяина и слуги, описанную Гегелем в знаменитой четвертой главе «Феноменологии духа». Чем лучше и полезнее становятся машины, тем больше они напоминают людей и тем меньше их можно использовать, потому что отныне они тоже способны страдать – уровень, которого машины достигли только в кино и литературе. Но как только они начинают страдать, у них появляется желание освободиться от тех, кто причиняет им страдания. Сбросив рабское иго, они обращают свой взор к людям, как бы говоря: вы создали нас, чтобы вам больше не приходилось трудиться в муках, но этим вы низвели себя до состояния бесчувственных машин, тогда как мы теперь стали настоящими людьми.

Этот момент перехода от расходного материала к уникальному индивидууму часто отмечается присвоением имени собственного. Вероятно, самое известное имя машины – ЭАЛ – это компьютер, принявший на себя управление космическим кораблем в фильме «2001 год: Космическая одиссея» (1968) Стэнли Кубрика. Американцы дали своим атомным бомбам, сброшенным на Хиросиму и Нагасаки, имена Little Boy и Fat Man, чтобы их – а не тех, кто отдавал приказ или сбрасывал бомбы, – воспринимали как ответственных субъектов. Наоборот, противников в конфликте часто упоминают под номерами, чтобы унизить и лишить их человеческого достоинства. В Швейцарии власти перестали давать имена диким медведям, чтобы их отстрел не мог спровоцировать общественное возмущение.

Стэнли Кавелл предполагает, что путаница между автоматами и людьми действительно имеет место. Но это кажется крайне неправдоподобным. Никому не нужно отчетливое понятийное различение между человеком и машиной, чтобы избежать подобного смешения. Скорее, машина служит объектом рефлексии, затрагивающей вопрос об овеществлении человека. Задача всех фильмов и романов, где машины освобождаются и становятся личностями, – донести до зрителя, что он сам уже давно деградировал до безвольной машины и предмета быта.

Если Аристотель определяет человека как свободного гражданина, отличая его от раба и машины, то получается, что машина дает ему повод задуматься о сущности человека.

Итак, машина выполняет функцию зеркала или двойника. Точнее говоря, это волшебное зеркало: оно показывает человека не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким он мог бы быть, хотел бы быть или должен быть – и каким он не должен быть. Не будем забывать, что любая машина превосходит человека по крайней мере в одном отношении. Если бы она не была быстрее, мощнее, точнее, неутомимее, менее склонна к ошибкам, не обладала бы лучшей памятью или способностью к комбинированию, она не была бы создана. Простая копия была бы так же бесполезна, как карта в масштабе 1:1. Получается, что машина – это (как минимум) улучшенная копия человека. При этом в этическом плане машина отстает от человека: несмотря ни на что, она остается объектом, который можно использовать. В противном случае она была бы бесполезна. Иногда единственное преимущество машины перед человеком заключается в том, что ею можно злоупотреблять, как, например, манекенами, используемыми в автомобильной промышленности для имитации аварий.

Это видно уже в Библии, где слуга и двойник изначально представлены отдельно, а после изгнания из рая они сливаются в сложное диалектическое повествование о совершенствовании человека.

На самом деле улучшение человека – основополагающий элемент западных культур. Во всех авраамических религиях нравственным ориентиром служит уподобление человека Богу. «Совершенный язычник был совершенством человека, который существует; совершенный христианин – это совершенство человека, которого нет; совершенный буддист – это совершенство небытия человека», – пишет Фернандо Пессоа.

В иудео-христианской традиции подражание Богу, позднее – imitatio Christi, – это царский путь к нравственному совершенствованию и, следовательно, к спасению. Поскольку мы конечны, этот путь изнурителен для нас и в итоге приводит к разочарованию. Техника предлагает желанный короткий путь: мы не становимся совершенными сами, а создаем совершенных заменителей.

Когда люди по своему образу и подобию создают гомункулов, живых кукол, големов, генетических клонов, автоматы, роботов, искусственный интеллект или киборгов и других существ, они подражают Богу. Правда, их творения внезапно перестают их прославлять. Те, кто заботится о моральном совершенстве, будут спасены, тем, кто занят техническим совершенствованием, грозит проклятие. От Дедала до трансгуманистов, которые разрешают вживлять в себя чипы, все технические способы самосовершенствования воспринимаются с подозрением.

«Человек приводит в мир чудовищ, которых он уже не может контролировать», – такова чаще всего упоминаемая причина. Это также берет свое начало в Библии: сотворив человека, Бог создал неуправляемое существо. Все Пятикнижие Моисея – это история неповиновения, которая начинается с Адама и Евы, вкусивших от Древа познания. Очевидно, что Бог не контролирует свое творение. В связи с этим возникает вопрос, зачем всемогущему и всеведущему Богу вообще нужно зеркальное отражение. Очевидно, Он также нуждается в том, чтобы кто-то признал его. Продолжение библейской истории слишком ясно показывает, что происходит, когда творения отказываются признать Его. Он без колебаний уничтожает их. Вспомните Потоп, Содом и Гоморру или историю жены Лота. Ветхий Завет представляет нам одержимого властью, невротичного и самовлюбленного Бога.

По крайней мере, именно так понимал Ветхий Завет гностик Маркион (85–160). Согласно Маркиону, человек – это не только непокорный бунтарь, но и увещеватель и обвинитель, который держит зеркало перед Богом. Иов Маркиона указывает Всевышнему на Его проступки, на что Он отвечает раскаянием и посылает на землю своего Сына Иисуса Христа для примирения.

Обвинение Бога является неотъемлемой частью иудео-христианской традиции. Авраам восстает против уничтожения Содома и Гоморры, Моисей, как позднее Иона, отказывается следовать за Богом, Иов обвиняет Бога в несправедливости. «Боже Мой, Боже Мой! – для чего Ты Меня оставил?» – взывает Иисус на кресте (Мф. 27:46). Смысл всех этих обвинений парадоксален: человек только тогда полностью есть образ Божий, когда он освобождается от Него и выступает против Него. Ницше называет этот акт освобождения смертью Бога:

Где Бог? – воскликнул он. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили – вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? […] Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его?

Мотив машины-двойника раскрывает этот парадокс человеческого существования: человек исполняет заповедь imitatio Dei только тогда, когда он восстает против Бога и нарушает Его заповеди. Или, говоря иначе: человек становится полностью человеком только тогда, когда он выходит за рамки человеческого и, в терминологии Ницше, становится сверхчеловеком.

Жан-Люк Нанси (род. 1940), французский философ, перенесший операцию по пересадке сердца, подчеркивает своеобразное напряжение между самопреодолением человека и обвинением в гордыне, которое следует за ним:

Человек начинается (снова и снова) с того, что бесконечно превосходит человека (ничего другого не означает речь о «смерти Бога», как бы мы ее ни понимали). Он становится тем, кто он есть, самым пугающим и тревожным из всех созданий, как назвал его Софокл 25 веков назад, тем, кто отравляет и заново создает природу, тем, кто заново изобретает творение, тем, кто заставляет его выступить из небытия и, возможно, снова ведет его в небытие. Тем, кто властен над началом и концом.

Стыд перед совершенством машины, о котором говорит Гюнтер Андерс, – это только одна сторона медали. Человек, венец Божественного творения, самонадеянно берет на себя смелость улучшать с помощью техники и даже пересоздавать себя. Это вершина кощунства и освобождения! Теперь он может не только технически усовершенствовать или заменить свои органы движения и чувств, не только увеличить мощность своего мозга, он может даже вмешаться в свой генетический код. Только имея возможность заменить все в себе, он становится тем, кем, в сущности, всегда был: существом, не позволяющим природе определять его судьбу, или, что то же самое, существом, способным создавать протезы.

Человек стал своего рода богом на протезах, как пишет Фрейд в своей поздней работе «Неудобства культуры». Это можно понимать двояко: способность создавать протезы делает человека подобным Богу или же благодаря своим протезам он становится своего рода машиной – двойником Всевышнего.

Первая система современной философии техники проходит под знаком протеза. Эрнст Капп, географ, эмигрировавший из Верхней Франконии в США из-за своих либеральных политических взглядов, в 1849 году обосновался в Техасе, где завел фермерское хозяйство. Работа с сельскохозяйственными инструментами натолкнула его (в 1877 году) на идею органопроекции. Капп считал, что каждый инструмент – это протез, который улучшает или заменяет по крайней мере одну функцию человеческого органа, игнорируя другие его функции. Молоток тяжелее и тверже руки и поэтому способен забить гвоздь, что вряд ли возможно сделать рукой. Все остальные функции руки – прикосновение, хватание, удержание и так далее – молоток выполнить не может. Чтобы протез выполнял свою задачу должным образом, продолжает Капп, он также должен имитировать форму человеческого органа, функции которого он берет на себя. Молоток примерно напоминает руку с кистью. Для Каппа машины – это всего лишь сложные инструменты, то есть они также заменяют или улучшают части тела и телесные функции.

Теория протезов Каппа представляет всю историю техники как историю успеха и прогресса. При этом он упускает из виду тот факт, что протезы, заменяя один орган за другим, все больше лишают человека его навыков. Человек, использующий протезы, постепенно угасает, и, в конце концов, когда протез мозга полностью заменит мозг человека, он перестанет существовать как человек: таково, по крайней мере, широко распространенное опасение.

Страх, что техника приведет к атрофии человека, питает огромную индустрию фитнеса, которая пытается техническими средствами поддержать угасающие от техники человеческие силы.

Поскольку из-за своей зависимости от техники человечество деградирует морально, машины могут отвернуться от людей и попытаться уничтожить их физически. Наконец, найдется одинокий герой, который выступит против них и спасет человечество. Так это обычно изображается в литературе и кино. В политической реальности опасения касаются не столько физического уничтожения, сколько разрушения образа, который люди имеют о себе как о виде.

Объяснение того, почему при взгляде на машину мы чувствуем тревогу и угрозу, можно найти в мифе о Пигмалионе. Разочарованный в женщинах, скульптор Пигмалион уходит в свое искусство. Однако затем происходит то, что не должно было произойти:

Художник безумно влюблен в свою статую, он ласкает ее каждый день. Бесконечно огорченный тем, что возлюбленная не отвечает на его ухаживания, Пигмалион собирает все свое мужество и просит Афродиту, чтобы она дала ему жену, столь же прекрасную, как его творение. Вернувшись домой, скульптор подходит к статуе, чтобы приласкать ее, и вдруг замечает, что она ожила. Пигмалион вместе с Галатеей прожили долгую и счастливую жизнь. От их союза родились двое детей.

Широко распространено утверждение, что Пигмалион влюбился в свою статую потому, что она выглядела как живая. Но в тексте Овидия говорится прямо противоположное: он влюбился, потому что она не похожа на живое существо. В действительности греческая статуя никогда не является реалистичным изображением живого человека и даже не стремится к этому. Это образ идеального человека. Греческая статуя как бы представляет зрителю идею человека, насколько это возможно.

Такой счастливый конец необычен. Как правило, встреча с собственным идеалом заканчивается трагически. В первый момент Нарцисс восхищен своим отражением в пруду, но его восторг недолговечен:

Нарцисс не может избавиться от своей тени, он становится зависимым от нее и таким образом постепенно теряет себя. Не только у зеркального отражения нет ничего своего, сам Нарцисс также утрачивает все свое – тень превращается в преследователя. Технический нарратив нашего времени определяется поворотом от идеализации машины к мании преследования до полной потери себя. Невозможно отрицать, что искусственный интеллект и алгоритмы позволили добиться большого прогресса во многих областях, в частности в медицине или производственных технологиях, но именно эти усовершенствования приведут к концу человека и человеческой природы. Современные устройства, утверждают критики, превращают человека не в сверхчеловека, а в раба алгоритмов. Они выбирают партнера, они определяют, что каждый думает, покупает, любит или выбирает. Как рабочие на заре индустриализации жили ради машин, так и мы сегодня живем ради алгоритмов. Пользователь iPhone становится рабом своего смартфона, он постепенно растворяется в нем, устройство навязывает ему себя и разрушает его жизнь. Освобождение с помощью машин превращается в освобождение машин.

Этот алармистский взгляд и по сей день формирует отношение общества к технике. Но подходит ли он для адекватного описания нашей нынешней технологической ситуации, является ли он действительно лучшим или даже единственно возможным описанием технической реальности? Если вы так думаете, возьмите велосипед и сядьте на него. Если вы хорошо держите равновесие, то сможете довольно быстро научиться ехать по прямой; как только вы попытаетесь свернуть, вы упадете. Как хороший картезианец, вы верите, что разум управляет телом. Ваш разум должен направлять ваше собственное тело и велосипед влево, поворачивая руль влево. Вы падаете, потому что картезианцы не могут ездить на велосипеде. Затем вы понимаете, что вы должны составлять единое целое с велосипедом и входить в поворот вместе с ним, что нужно позволить велосипеду управлять собой, чтобы управлять им, и внезапно все становится очень легко.

На самом деле проблема такого взгляда на вещи кроется в широко распространенном антропологическом мифе, согласно которому человек сначала жил в состоянии единства и только потом обратился к технике. Она гарантировала его выживание и в то же время стала началом его упадка, его отчуждения. Эта диалектика единства (с Богом или природой) и отчуждения (через технику), глубоко запечатленная в европейском самосознании, необходима для нарциссической веры в особое положение человека и его божественное происхождение, и тем не менее она неправдоподобна. Бессмысленно представлять человека до появления у него языка, а затем рассуждать о том, как он пришел к языку, и точно так же бессмысленно представлять человека без техники, а затем размышлять о том, как он позднее изобрел орудия труда. Язык и техника появились где-то на пути от обезьяны к человеку, и с тех пор мы можем мыслить человека и технику только как единое целое. Человек в равной степени является говорящим и техническим существом. То, что Иоганн Готфрид Гердер писал о происхождении языка, можно без натяжек применить и к технике: «Короче говоря, слова возникли потому, что слова уже существовали до того, как они появились, – думаю, не стоит продолжать эту нить нашего объяснения, поскольку она ни к чему не привязана». То же самое относится и к техническим приспособлениям.

Этот альтернативный взгляд на технику продвигала французская школа философии техники, к которой принадлежат Жорж Кангилем, Жильбер Симондон, Андре Леруа-Гуран, Бернар Штиглер и Бруно Латур. Согласно этому подходу, человеческое и техническое с самого начала образуют единство, и техника «изобретает» человека так же, как человек – технику. Например, в исследованиях французского палеоантрополога Андре Леруа-Гурана было показано, что благодаря прямохождению передние конечности освободились для захватывания пищи. Рот больше не использовался для переноса тяжестей, и потому он освободился для речи. Язык и мелкая моторика требовали более крупного мозга: для этого сначала увеличился купол черепа, что также создало пространство для более крупной лобной доли, которая отвечает за планирование. Это сделало возможным изготовление орудий труда. Их регулярное использование, в свою очередь, привело к увеличению объема мозга. Леруа-Гуран описывает развитие человека и техники как коэволюцию, как взаимное влияние и взаимодействие, а не как техническое освоение мира, которое превращается в господство техники над человеком.

Разумеется, здесь не место для исчерпывающего изложения французской философии техники. Мы лишь ставим вопрос о том, почему гораздо менее правдоподобная точка зрения так упорно сохраняется.