Организм и машина

Жюльен Офре де Ламетри принадлежал к числу горячих поклонников Вокансона. В то же время он был одним из наиболее радикальных представителей французского Просвещения. Врач из Сен-Мало не пользовался популярностью среди современников; он не находил поддержки даже среди последовательных материалистов, поскольку своим бескомпромиссным гедонизмом он нанес удар в спину Просвещению. Его разнузданность лишь подтверждала опасения Церкви о том, что без Бога человечество погрузится в пучину греха. Даже Дидро, отнюдь не консерватор, писал о нем: «Я исключаю из когорты философов человека, столь развращенного в своих нравах и взглядах».

Из-за радикального материализма и атеизма его «Естественной истории души» (Histoire naturelle de l’âme), опубликованной в 1745 году, ему пришлось покинуть Францию. Ламетри нашел убежище лишь при дворе Фридриха II Прусского в 1749 году при посредничестве Пьера Луи Моро де Мопертюи, который, как и сам философ, был родом из Сен-Мало. Фридрих ценил Lamettrie (как писали немцы) за его острый язык и язвительный юмор. Вскоре он предоставил ему место за своим столом, и Ламетри стал его любимым собеседником и читателем. Тот факт, что король предпочитал его Вольтеру, которого Ламетри считал самовлюбленным занудой, приводил последнего в ярость. Вольтер тщетно пытался избавиться от него: Ламетри оставался фаворитом короля до самой своей скорой смерти. Он умер в 42 года, подавившись паштетом, что идеально подходило его образу необузданного развратника. Ходили слухи, что Вольтер отравил его.

Особенное негодование вызвала книга Ламетри «Человек-машина» (1748), в которой он описывает человека как часовой механизм, который заводит сам себя. Потомки ухватились за метафору машины и сделали Ламетри столпом механистического мышления. Из-за этого он стал «одним из самых ненавистных имен в истории литературы», как замечает Фридрих Альберт Ланге в своей популярной «Истории материализма». Карл Маркс также считал Ламетри последователем физики Декарта. Но это неверно. Редко название книги может до такой степени ввести в заблуждение. Это равносильно утверждению, что книга о бабочке-лимоннице (Zitronenfalter) – это книга о том, кто складывает лимоны (der Zitronen faltet). Ламетри, безусловно, материалист, но ни в коем случае не механист; то, как устроен человек, его не интересовало.

Вокансон действительно пытался найти механический эквивалент для каждой кости. Но Ламетри едва ли интересовался конкретными деталями устройства человека. То, что человек является машиной, означает лишь то, что он представляет собой высокоорганизованную систему без душевной субстанции. То, что называют душой, является всего лишь реакцией на внешние воздействия. Если пищеварение и настроение взаимно влияют друг на друга, а климат и время суток воздействуют на мышление, то это доказывает, что рациональная душа, принимающая решения на основе разумных и моральных принципов, – это такая же телесная функция, как, например, сердцебиение.

Тема Ламетри – свобода воли. По его словам, идея свободной воли – это глупость, придуманная Церковью и правителями для угнетения людей. На самом деле человек полностью определяется своими инстинктами, физическим состоянием и обстоятельствами, в которых он живет; его действия подчинены принципу удовольствия-неудовольствия. Разум служит ему лишь для того, чтобы как можно ловчее осуществить этот принцип. Сравнивая человека с машиной, Ламетри подчеркивает, что у человека так же мало свободы воли, как и у машины.

Несмотря на свой детерминизм, а возможно, именно из-за него, Ламетри, как и другие французские материалисты, всячески выступал за свободное общество, в то время как консерваторы, настаивавшие на свободе воли, боролись за сохранение абсолютной монархии. Как можно объяснить это противоречие? Почему человек-машина нуждается в свободе? Аргумент Ламетри в том, что принцип удовольствия – это часть природы человека. В некотором смысле это и есть природа человека. Конечно, влечения можно подавить силой и наказанием, но в конечном счете они все равно возобладают; между тем люди, вынужденные жить вопреки своей природе, угасают. Таким образом, свободное общество – это общество, которое дает ход несвободной воле. Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, один из самых способных учеников Ламетри, использует машину для оправдания разнузданности. У де Сада целый арсенал машин – фактически для каждого извращения своя. Среди них машины для дефлорации, машины для содомизации, машины для сношения с лошадьми и ослами, машины для порки, машины для дефекации, машины для оплодотворения и машины для родов.

Автоматы были сильным аргументом в пользу свободного общества. Подобно тому, как машины делают то, для чего они созданы и на что запрограммированы, люди делают именно и только то, на что они запрограммированы: они ищут удовольствия и избегают боли. Любой, кто пытается помешать им в этом, бросает вызов природе. Наказывать их так же бессмысленно, как наказывать часы за то, что они тикают. Как и в случае с машинами, здесь нет неразгаданных тайн, скрытых сил, таинственных влияний или оккультных сил: все это изобретения, созданные для сохранения власти Церкви и государства.

Ламетри разорвал тесную связь между машиной и телом: для него машина – это уже не модель живого тела, а всего лишь метафора безвольного автоматизма.

Идея о том, что машина может быть конструктивной моделью живого тела, встретила сопротивление и с другой стороны. Врачам, которые ежедневно имели дело с реальными людьми, казалось абсурдным не видеть различий между человеческим телом и автоматом. Вскоре к ним присоединились химики – для них модель автомата также была слишком узкой – и, наконец, защитники старой доктрины одушевленной материи. Образовался своеобразный союз между религиозными консерваторами и прогрессивными врачами и учеными – коалиция, известная впоследствии как витализм. Атака на механистическое мировоззрение велась с помощью весомых аргументов: возможно ли объяснить цветение растения, окукливание бабочки или возникновение жизни из яйцеклетки и семени действием одной лишь силы? Как понять возникновение и распад, рождение и смерть и многочисленные метаморфозы, происходящие в природе?

Центральное место в дискуссии занимали проблемы эмбриологии. Механисты отстаивали учение о преформации, согласно которому в мужском семени (или в яйцеклетке) уже содержится весь человек, а развитие от эмбриона до взрослого человека – это только рост. Виталисты, напротив, отстаивали теорию эпигенеза, утверждающую, что путь от семени к эмбриону и взрослому человеку связан с фундаментальным изменением формы. Еще один предмет активных обсуждений – полип Трамбле. В 1744 году женевский врач Абраам Трамбле опубликовал сообщение о том, что у разрезанного пресноводного полипа из каждой части вырастает по одному новому полипу. Это был удар для механистов, поскольку они не могли объяснить способность природы к регенерации, равно как и химические реакции, которые явно больше, чем просто движения. Из слияния двух веществ образуется третье, новое вещество, а не просто смесь двух исходных компонентов. Реакции меняют вещества. Поэтому, конечно, не случайно, что две центральные фигуры витализма, Ян Баптист ван Гельмонт и Георг Эрнст Шталь, считаются одними из самых крупных химиков своего времени.

Георг Эрнст Шталь – пионер современной химии. Он родился в 1659 году в Ансбахе, вырос в пиетистской среде и всегда оставался глубоко связанным с ней. Будучи религиозным человеком, Шталь предвидел, что механистический взгляд Декарта на мир рано или поздно приведет к атеистическому материализму, а как врач и химик он понимал, что таким способом невозможно объяснить живое:

Ни одна машина, как бы искусно она ни была сделана, сама по себе не может произвести, направить и поддерживать достойный восхищения результат [жизнь]. […] Действующая сила использует механическое устройство тела и его частей, она возбуждает и организует их, чтобы посредством направленных движений достичь нужной конечной цели и результата.

Конечно, движения человеческого тела подчиняются законам механики, но рождение, направление и координация, создание чего-то нового, преобразование и управление, не могут быть объяснены без обращения к конечной цели. Таким образом, Шталь поднимает проблему, которой позднее займется Кант: едва современная наука избавилась от телеологии, представления о том, что природа была создана Богом с конечной целью, как она снова пробивает себе дорогу через заднюю дверь жизни. Взаимодействие органов явно целенаправленно, поэтому, по крайней мере до Дарвина, невозможно было обойтись без финалистского мышления.

Необходим motus, двигатель, направляющая сила, присущая всем живым существам, которая порождает, организует и ориентирует жизнь на конечную цель. Шталь называет эту силу vis viva, «жизненная сила», и отождествляет ее с душой, anima. Его душа – это не нематериальная центральная инстанция, которая направляет пассивное тело, а интенциональная сила, присущая телу. Тем самым Шталь убивает двух зайцев одним выстрелом. Он отдает дань своему пиетистскому происхождению, возвращая силу Божественной душе, и в то же время находит объяснение способности природы к самовосстановлению. Он может представить заживление раны только как целенаправленный процесс.

Нельзя просто отбросить витализм как ретроградство. Шталь был ученым до мозга костей, и он всячески сопротивлялся механистическим упрощениям. Мир и жизнь слишком сложны, чтобы их можно было свести к одному принципу. Вместе с тем Шталь и виталисты жертвуют старым идеалом универсальной науки в угоду сложности живого: получается, что существуют две науки: одна – для мертвой материи, механика, и вторая – для жизни, в центре которой находится жизненная сила.

В 1731 году идеи Шталя (правда, очищенные от религиозного содержания) благодаря врачу Франсуа Буасье де Соважу попали в Монпелье. Рассматривать тело как машину значит завести медицину в тупик, – таково было послание Соважа. Врачи Монпелье, которые в отличие от своих парижских коллег имели дело с реальными пациентами, с радостью подхватили эту идею. С учетом влияния психических состояний на тело и физических состояний на душу, идея о двух отделенных друг от друга субстанциях, связанных только шишковидной железой, казалась им абсурдной.

Монпелье – город на юге Франции, недалеко от границы с Италией, – был центром западноевропейской медицины начиная с XIII века. Близость к Италии давала врачам доступ к медицинским знаниям арабского мира, а сравнительно либеральные и благосклонные к науке герцоги Анжуйские способствовали процветанию школы Монпелье, сознавая ее экономическое значение. В XVI веке герцог Анжуйский даже разрешил раз в год проводить вскрытие повешенного преступника, что давало Монпелье неоценимое преимущество перед парижской школой.

Больные люди со всех концов стекались на юг Франции, и врачи Монпелье имели гораздо больше клинического опыта, чем их университетские коллеги. Поэтому им было совершенно ясно, что связь между душой и телом должна быть гораздо теснее, чем могли себе представить парижские врачи-философы в своих кабинетах. Кроме того, влияние окружающей среды – климата, социального окружения и т. д. – на здоровье гораздо сильнее, чем полагается для машины.

За этими наблюдениями стоит осознание того, что не существует патологических машин. В XX веке Жорж Кангилем писал об этом:

Жизнь – это опыт, то есть импровизация и использование возможностей, это эксперимент во всех смыслах. В этом причина очень важного и часто недооцениваемого факта, что жизнь допускает чудовища. Не существует чудовищных машин. Не существует механической патологии, […] потому что монстры – это живые существа. В физике и механике, напротив, нет различия между нормальным и патологическим. Различие между нормальным и патологическим действительно только для живых существ.

К пониманию того, что не существует механических патологий, добавилось изучение преобразований, эмбрионального развития и психосоматики, и все вместе привело виталистов к революционному открытию, которое настолько тривиально, что остается только удивляться, как этого не замечали ранее: жизнь необратима.

Физические изменения, вызывающие старение и смерть, нельзя обратить вспять, несмотря на утверждения косметической промышленности об обратном. Жизнь всегда течет в одном направлении – от рождения к смерти, и никогда наоборот. То же самое относится к химическим реакциям, которые если и обратимы, то лишь при наличии энергии, а также к окукливанию гусеницы и эмбриональному развитию: все эти процессы всегда идут только в одном направлении.

Витализм вводит стрелу времени. Вследствие этого аналогия машины и живого тела становится совершенно устаревшей, поскольку в механике нет необратимого движения. В механическом уравнении с обеих сторон написано одно и то же; в принципе, оно всегда может быть прочитано слева направо или справа налево. Время механики – это всегда длительность. Механика не знает направленной стрелы времени, поэтому она не является подходящим инструментом для понимания жизни.

Открытие направленного времени и необратимых процессов заставляет нас сделать вывод, что для некоторых областей жизни необходимо принять иной основной принцип, чем для сферы законов механики.

В 1798–1805 годах биолог Жорж Кювье (1769–1832) завершил новаторское исследование по сравнительной анатомии. Впервые он включил в классификацию животных не только формальные, но и физиологические аспекты. Для функционального описания опорно-двигательного аппарата и сердечно-сосудистой системы ему еще вполне хватало механики, но в начале третьей книги, перейдя к пищеварению, он достиг предела ее возможностей:

Отправление этих функций [обмена веществ] происходит не без потерь, в том смысле, что составные части тела животного постоянно обновляются, и состояние органов постоянно изменяется самой их деятельностью, поскольку эта деятельность не является простым механическим импульсом, а состоит, по своему существу, в изменении химического состава.

Значит, то, что Вокансон использовал заготовку утиных фекалий, чтобы обмануть публику, не было случайностью: пищеварение – это необратимый химический процесс, который невозможно имитировать механически.

Хотя идея Джона Локка о мыслящей материи была большим шагом в правильном направлении, она не затрагивала иерархическое представление о центре управления. По Локку, управление материально, и все же оно осуществляется через специальный модуль, отдельный от остального организма. Представление о том, что природа способна к самоорганизации и может обходиться без центрального управления, в любом случае плохо прижилось бы в Англии. Раны, нанесенные гражданской войной, еще не затянулись, среди всех заинтересованных лиц сохранялось понимание необходимости сильной центральной власти. Альтернативой сильному правительству здесь была не самоорганизация, а полный хаос. Действительно, идея Локка о контролирующей инстанции, отдельной от тела, на протяжении десятилетий препятствовала исследованиям в области искусственного интеллекта. Подход, согласно которому мозг отдает команду, а рука механически выполняет ее, обернулся научным тупиком.

Движение в сфере робототехники началось лишь тогда, когда исследователи, в частности цюрихский ученый Рольф Пфайфер, избавились от так называемого GOFAI (Good Old-Fashioned Artificial Intelligence) и разработали концепцию воплощенного искусственного интеллекта, доказав, что все тело участвует в управлении. Пфайфер объясняет это на простом примере руки, которая подносит стакан с водой ко рту: если специалист по робототехнике запрограммирует движение руки и даст команду выполнить его, то вода прольется, когда стакан достигнет рта. Движение может быть совершено только в том случае, если рука постоянно посылает сигналы о положении, силе тяжести, твердости и поверхности стакана.

В предреволюционной Франции понимание управления с точки зрения децентрализации как свойства системы нашло благодатную почву: если природа не нуждается в центральной власти, то и общество не нуждается в ней, и короля можно упразднить. Идея самоорганизации, восходящая к Лейбницу, стала популярной среди авторов знаменитой «Энциклопедии, или толкового словаря наук, искусств и ремесел» (Encyclopédie ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers).

Сложно представить столь же отличных друг от друга людей, как два редактора энциклопедии. Первый, Жан-Батист Лерон Д’Аламбер, – подкидыш, стремящийся быть принятым в хорошее общество, всегда одетый с иголочки, как будто его в любой момент могут вызвать к королю или, еще лучше, во Французскую академию. Второй, Дени Дидро, – человек богемы, неотразимо очаровательный и пренебрегающий социальными условностями, почти никогда не носивший парик и намеревавшийся жить исключительно писательским трудом. Их различия помогли им в осуществлении эпохального замысла «Энциклопедии». Честолюбие Д’Аламбера в сочетании с его блестящим математическим умом и неиссякаемым рвением к работе идеально дополнялись литературным талантом Дидро, его связями в обществе и умением привлекать финансы.

Это был один из тех вечеров, когда они, выпив пару бокалов вина, сидели вместе у камина и беседовали. Разговор шел о жизни, душе и бессмертии. Математик Д’Аламбер хотел объяснить жизнь механически. По его мнению, Декарт абсолютно прав: человек – это машина, управляемая тонкими духами, которые циркулируют в нервах и кровотоке и распределяются по нужным органам шишковидной железой как центральной инстанцией. Все эти процессы достаточно хорошо объясняются давлением, импульсом и передачей силы, правда, они нуждаются во внешнем управлении, потому что машина пассивна и постоянно повторяет одни и те же действия. Такие примитивные, автоматические физические реакции, конечно, можно объяснить механикой или гидравликой, но, если речь заходит о сложном выборе между различными вариантами, возникает необходимость в уме и способности суждения.

Дидро с этим не согласен. По его мнению, эта слишком простая метафора машины упускает очень многое. Как из механической идеи можно объяснить превращение или развитие, жизнь и смерть, возникновение и распад? Живое существо – это не машина с прикрепленной к ней душой.

Д’Аламбер признает, что идея нематериальной души трудна для его понимания, но если выбирать между нематериальной душой и разумной материей, то душа кажется ему более правдоподобной, чем чувствующий камень.

Д’Аламбер: Я признаю, что трудно допустить существо, которое находится где-то и не соответствует ни одной точке пространства; существо непротяженное, которое занимает пространство и целиком пребывает в каждой части этого пространства; которое существенно отличается от материи и в то же время с ней связано; которое следует за ней и приводит ее в движение, оставаясь неподвижным; которое воздействует на нее и подвержено всем ее изменениям; существо, о котором я не имею ни малейшего представления и которое обладает столь противоречивой природой. Но тех, кто его отрицает, ждут новые затруднения; ведь если эта чувствительность, которой вы его подменяете, является общим и существенным свойством материи, то отсюда следует, что и камень чувствует.

Дидро: А почему бы и нет?

Д’Аламбер: В это трудно поверить.

Дидро: Тому, кто его режет, обтесывает, дробит и не слышит его крика.

Д’Аламбер: Мне бы очень хотелось, чтобы вы мне сказали, в чем, по-вашему, разница между человеком и статуей, между мрамором и плотью.

Дидро: Разница небольшая. Мрамор делается из плоти, плоть – из мрамора.

Дидро объясняет, что мрамор входит в круговорот природы, из которого затем появляется плоть.

На этом разговор обрывается. Д’Аламбер чувствует себя неважно и рано уходит в свою комнату.

Ночью он видит лихорадочный сон; он бормочет, урывками выдавая то, что ему снится, так что на следующее утро мадемуазель де Леспинас, его подруга, могла изложить содержание сна прибывшему на вызов врачу Теофилю де Бордю, видному представителю школы Монпелье.

«Сон Д’Аламбера» – не что иное, как органицистская позиция Дидро, которую он в изысканной литературной форме вкладывает в уста своего друга и противника, вернее, в его сон:

Что такое существо?.. Совокупность ряда стремлений… Могу ли я быть чем-нибудь иным, кроме стремления? Я постепенно приближаюсь к концу… А виды?.. Виды только стремления к общему, им свойственному пределу… А жизнь – ряд действий и противодействий… Будучи живым, я действую и противодействую в массе. Умерши, я действую и противодействую в молекулах… Итак, я не умираю?.. Разумеется, нет. В этом смысле я вовсе не умираю, ни я, ни что бы то ни было… Рождаться, жить и исчезать – значит менять формы… А какая разница – эта ли форма или другая? У всякой формы свое благополучие и свое несчастье. От слона до букашки… и от букашки до чувствующей и живой молекулы, источника всего, – во всей природе нет ни одной точки, которая бы не страдала и не наслаждалась.

Каждая отдельная молекула живет, поскольку она действует на другие молекулы и испытывает воздействие с их стороны. Игра реакций и воздействий, с которой Дидро отождествляет жизнь, постепенно приводит к тому, что молекулы приспосабливаются друг к другу и отныне действуют как единое целое. Другими словами, молекулы организуются и образуют организм. Орган – это организм, который стал частью более крупного организма. Следовательно, организм – это не случайный набор органов. Печень, почки, сердце, желудок и мозг, собранные вместе, не образуют живого человека. Чтобы он жил, его части должны быть упорядочены.

Уже Лейбниц понял, что в организме каждая часть сама по себе является организмом, напротив, в машине не каждая часть является машиной. Кроме того, машины нужно организовать, в то время как живое обладает способностью самоорганизации.

О том, как происходит самоорганизация, мы узнаем из другого сообщения мадемуазель де Леспинас:

Она не вызовет у него затруднения… Как капля ртути сливается с другой каплей ртути, так чувствительная и живая молекула растворяется в чувствительной живой молекуле… Сначала имелись две капли, а после соединения образовалась одна… До ассимиляции было две молекулы, после ассимиляции – всего одна. Чувствительность становится свойством общей массы. В самом деле, почему бы и нет?.. Мысленно я различу на протяжении животного волокна сколько угодно частей, но волокно это будет непрерывным, единым… Да, единым… Соприкосновение двух однородных молекул, совершенно однородных, составляет непрерывность… И это случай объединения, сцепления, сочетания, тождества наиболее полного, какое только можно себе представить… Да, философ, – если эти молекулы элементарны и просты; но если это агрегаты, если это соединения?.. Все равно они соединятся, в результате – тождество, непрерывность… И затем – обычные действия и реакция… Ясно, что соприкосновение двух живых молекул есть нечто совсем другое по сравнению со смежностью двух инертных масс… Дальше, дальше… Пожалуй, можно было бы к вам придраться; но я не беру на себя этого труда; я никогда не порицаю… Впрочем, продолжим. Нить чистейшего золота – я помню это сравнение, которое он мне привел, – однородная сеть, между ее молекулами внедряются другие и составляют, быть может, другую однородную сеть; ткань чувствующей материи, соприкосновение, в результате которого происходит ассимиляция; здесь это активная, там – пассивная чувствительность, которая сообщается, подобно движению, если не учитывать – как он прекрасно выразился, – что должна быть разница между соприкосновением двух чувствительных молекул и соприкосновением двух таких молекул, которые чувствительностью не обладают; и эта разница, в чем она заключается?.. Обычное действие и противодействие, а эти действия и противодействия – особого рода… Итак, все сводится к тому, чтобы получить особого рода единство, существующее только в животном… Клянусь, это если не истина, то весьма близко к истине…

Рой пчел самоорганизуется только с помощью «укусов». С одной стороны, «укус» – это физический импульс, с другой – информация, вызывающая специфическую реакцию отдельных пчел. Эти реакции в совокупности приводят к согласованному и адаптированному поведению пчел. Человеческое тело функционирует схожим образом, но в нем взаимодействие налаживается нервной системой, частью которой является мозг. Нервы обеспечивают обмен сигналами: они образуют систему трубок, по которым передаются определенные сигналы или стимулы – информация, сказали бы мы сегодня, – вызывающие специфические реакции в органах. В этом заключается решающее отличие от понятия тела Декарта: реакции на животных духов имеют чисто механический характер, тогда как реакции на нервные стимулы – это специфические ответы, заложенные в целевом органе.

Способность нервов воспринимать и передавать стимулы называется чувствительностью или раздражимостью, способность органа отвечать на эти стимулы – возбудимостью. Оба эти свойства характерны для живых существ. Отсюда четкое различие между механическими явлениями и живыми существами: шар, толкающий другой шар, двигается в соответствии с геометрическими законами, пассивно и неспецифично; в противоположность этому мышца, сокращающаяся после электрического импульса, активно и специфически реагирует на сигнал.

Загадка жизни казалась окончательно решенной: она основана не на оккультной vis viva и не на механике, а на принципе самоорганизации, присущем только живым телам.

Самоорганизация – это не самоуправление. То, что контролируется, – это существующее, пассивное образование, тогда как организация включает в себя и управление, и построение, и возникновение. Более того, организм возникает не на основе линейной причинно-следственной цепи или заранее подготовленного плана, а в результате взаимодействия. Пчелиный рой возникает только благодаря информации, которой обмениваются отдельные пчелы.

При таком понимании тело не имеет аналогов среди машин. Даже центробежный регулятор работает чисто механически, у него нет способности реагировать активно. Несмотря на значительный прогресс техники механического управления начиная с XVIII века, она и по сей день не достигла точки самоорганизации, поэтому не существует машин, которые строят сами себя.

Таким образом, Дидро и его соратники убедились, что от сравнения с машиной нужно отказаться раз и навсегда. Машина годится только как противопоставление живому. В противовес механике они создали свою собственную науку о живом, предмет которой не является геометризуемым и каузально детерминированным, но основан на взаимодействиях.

После Дидро пройдет еще около двух веков, прежде чем кибернетика объединит жизнь и машину под одной крышей – в понятии информации.

Итак, машина больше не нужна Просвещению ни как объект изучения, ни как средство пропаганды. Вместе с тем Просвещение настоятельно требовало объектов физического мира, на которых можно было бы проиллюстрировать его идеи. Просвещение нуждалось в наглядных образцах, поскольку оно не ограничивалось только научными трактатами или горячими спорами в салонах. Просвещение показывалось с помощью предметов, выставленных на всеобщее обозрение. Автоматы Вокансона гастролировали по Европе, появляясь в салонах, королевских домах, театрах и прежде всего на ярмарках, там же демонстрировались микроскопические и телескопические приборы, магнитные силы, оптические и химические опыты. Ни одна ярмарка или салон не обходились без объектов естественной истории. Смысл этого очень точно описал Кристоф Вильгельм Гуфеланд, изобретатель макробиотики, в Journal des Luxus und der Moden:

Науки действительно стали необходимыми, и едва ли найдется круг людей хорошего тона, в котором не велись бы разговоры о природном огне, магнетизме, электричестве, Principe oxygene, о причинах вещей и даже об абстрактных предметах метафизики – с легкостью и интересом, приводящими в изумление.

К счастью, в середине XVIII века появилась доселе неизвестная и чрезвычайно эффектная технология, которую можно было демонстрировать на ярмарках и которая позволяла распространять подрывные идеи Просвещения еще более убедительно, ярко и ошеломляюще, чем автоматы Вокансона, – электричество. Этот новый аттракцион вскоре привлек все внимание публики и заставил ее забыть об утке.

История электричества как публичного развлечения началась в Лейпциге в 1743 году, когда профессора университета Кристиан Август Хаузен, Иоганн Генрих Винклер и их коллега из Виттенберга Георг Матиас Бозе продемонстрировали саксонскому двору в Дрездене электрическую машину с фрикционной накладкой и ножным приводом. К тому времени электричество, как и электрические машины, уже были хорошо известны. Тем не менее лишь после встречи в Лейпциге электричество начало набирать популярность и работать на благо Просвещения. Поскольку саксонский двор считался законодателем моды, электрические представления с этого времени стали обязательными для каждого княжеского двора, а позднее – и для каждого уважающего себя салона. Они стали излюбленным развлечением ганноверцев, сменив в этом качестве танцы. Электричество заняло место кадрили, язвительно заметил по этому поводу Альбрехт фон Галлер.

Наконец, когда научились накапливать статическое электричество с помощью лейденской банки, электрические эксперименты вышли на ярмарочные площади. Благодаря этому простому конденсатору можно было проводить удивительные зрелищные опыты: вещи двигались без прикосновения, железные цепи пропускали ток, купоросный эфир внезапно начинал гореть без контакта со свечой, а бренди таинственным образом нагревался. Но были и менее безобидные забавы: мальчиков, подвешенных на качелях, использовали в качестве проводников электричества, создавая живые цепи, по которым передавались электрические разряды, отчего волосы участников вставали дыбом. Говорят, что многие экспериментаторы погибли, пытаясь превзойти остальных участников шоу. Самым известным экспериментом, вероятно, была Venus elektrificata, «Лейпцигский поцелуй». За определенную плату наэлектризованная дама могла поцеловать кавалера из зала, который на потеху публике получал удар током. В целом связь между электричеством и сексуальностью представлялась довольно тесной. Ходили слухи, что импотенты и фригидные люди не проводят электричество. Только контрольный эксперимент с певцами Парижской оперы, подвергшимися кастрации, положил конец подобным слухам.

Электричество обсуждали повсюду: gentilhommes в академиях, на страницах недавно появившихся научных журналов, при княжеских дворах, в столичных салонах, в медицинских кругах (как терапевтическое средство) и на ярмарках. Электрические эксперименты давали пищу для научных и философских дебатов, поэтических излияний и досуга. Но откуда возникло это невероятное увлечение электричеством? В XVI веке благодаря работам английского врача Уильяма Гилберта (1544–1603) электричество стало научной темой. Правда, тогда никто еще не интересовался им по-настоящему, потому что все внимание привлекал к себе магнетизм. Камень, двигающий другой камень, не касаясь его, казался чистой магией; электричество (пока) не могло сравниться с этим. Конечно, определенные материалы, электрики, притягивают легкие предметы, клочок бумаги или птичье перо, если потереть их шелковой тканью, но это знали уже древние греки.

Близость электричества и сексуальности указывает на причину внезапного поворота: наконец-то был найден материальный субстрат vis viva! При этом решающую роль – уже не в первый раз – сыграл свет. Примерно с 1730 года электрифицирующая машина, состоящая из вращающегося стеклянного цилиндра, производила молнии. Никогда еще человек не осмеливался подойти к Богу так близко: теперь у него получилось воспроизвести первый акт творения, создание света. Тот, кто вызывает молнию или отводит ее от домов, овладел силами природы настолько, что может поставить себя на одну ступень с Богом. Бенджамин Франклин признавал, что своей популярностью он обязан не политической или научной деятельности, а исключительно тому, что он «низвел молнию с неба». Слова пастора Абрахама Готтлоба Розенберга передают преобладающее настроение того времени: «Мы замечаем здесь силы природы, которые до сих пор были нам практически неизвестны».

Наконец удалось разгадать одну из последних оставшихся загадок науки. Электричество сделало жизненную силу видимой. Самоорганизация прояснила вопрос о сущности живого с точки зрения структуры. Открытие электричества дало надежду на то, что загадка двигателя жизни, силы, благодаря которой возникает жизнь и которая поддерживает ее в движении, теперь также может быть решена. Когда Луиджи Гальвани подтвердил давнее предположение о том, что нервная проводимость имеет электрическую природу, стало окончательно ясно, что электричество – это синоним жизни. Чуть позже, под влиянием Франца Антона Месмера, магнетизм снова в значительной степени занял позиции электричества, тем не менее оно продолжало играть важную роль, особенно в медицине. Гальванизация использовалась в терапевтических целях наряду с месмеризацией для лечения всевозможных заболеваний. Вместе с тем новые методы лечения предлагались в качестве публичных мероприятий со значительным развлекательным потенциалом и четким просветительским посылом – человек контролирует силы жизни и природы.

Предполагалось, что ярмарки и салоны начала XVIII века, средства популяризации метафизики, служат прославлению Божественного творения. На деле публике представляли рукотворное чудо, которое наводило на мысль, что человечеству пора попрощаться со Всевышним, с королем и с душой. С развитием электричества и магнетизма эту идею можно было больше не скрывать. Поэтому неслучайно, что многие французские революционеры были последователями месмеризма.

Переход от механистического к органицистскому пониманию жизни в середине XVIII века ознаменовал конец эпохи машины как модели жизни. Постепенно сложился антагонизм между жизнью и машиной, сохраняющийся и по сей день. Электричество и магнетизм встроились в зазор между ними как материальные корреляты жизненной силы. Однако способность электричества представлять жизнь по-прежнему была связана с электрическими машинами и лейденской банкой.