Глава 18
Пригнувшись, Иван Павлович пулей пролетел последние метры до здания милиции. Укрылся за углом здания напротив. Мысль о Рябинине первой вспыхнула в мозгу. Это он! Это точно он! Ловушка сработала! Алчность и авантюризм афериста взяли верх над осторожностью. Значит Шнырь не подвел, и в самом деле рассказал все, как нужно, не выдав их!
Но все же Иван Павлович ожидал ночной кражи, тихого проникновения под покровом ночи, а не этого — дерзкого, почти военного штурма посреди бела дня! Кажется, Рябинин уже окончательно потерял связь с реальностью и почувствовал себя королем мира — то на броневике он, то стреляет в центре города у милицейского участка. Но ничего, быстро охладим его пыл! И за все спросим — и за детей, и за больных сибирской язвой, и даже за Ростовцеву, которую он так коварно обманул.
Доктор пробежал к двери отдела, юркнул в распахнутую дверь.
Внутри царил хаос. В воздухе пахло порохом. Стекло от разбитых окон хрустело под ногами. В приемной никого не было, но откуда-то из глубины, из кабинета Петракова, доносились приглушенные выстрелы, крики и грохот падающей мебели.
Там!
Иван, не раздумывая, ринулся на звук. Стреляя и прикрывая себя, он ворвался в кабинет и замер на пороге.
Картина была сюрреалистичной. Василий Петраков, бледный, окровавленный, опираясь одной рукой на опрокинутый стол (а заодно и укрываясь за ним), другой стрелял из маузера. Его противник прятался за массивным сейфом. Это был Рябинин. Иван узнал его по манере двигаться — ловко, по-кошачьи, с каким-то издевательским изяществом.
На полу, возле распахнутой дверцы сейфа, валялись несколько холстов. Те самые картины. Рябинин успел их вытащить. Да видимо нарвался на вошедшего Петракова. Прижали афериста!
Увидев Ивана, Рябинин не удивился. Его глаза, холодные и насмешливые, блеснули из-под кепки.
— А, доктор! Вовремя! — крикнул он. — Помогите уговорить товарища начальника — он какой-то несговорчивый! Я ведь только за своим пришел. Сувенирами на память.
— Вражина! — прохрипел Петраков и дал еще один выстрел. Пуля отрикошетила от сейфа, звонко ударив в стену.
Рябинин даже не вздрогнул.
— Нервы, Василий, нервы. При таком раскладе долго не проживешь. Обратись к доктору, он тебе поможет. Поможете, Иван Павлович?
— Рябинин! — резко крикнул Иван, делая шаг вперед, вскидывая оружие. — Брось револьвер! Ты окружен! Кончай этот цирк!
Рябинин в ответ лишь оскалился. Его взгляд скользнул по картинам, валявшимся у его ног, потом по лицам милиционеров, что укрылись за дверьми. Он понимал, что проиграл. Но сдаваться не собирался.
— Цирк только начинается, доктор, — просипел он, и его свободная рука резким, отработанным движением рванула за пояс.
Иван первым понял, что сейчас произойдет.
— Граната! Ложись! — заорал он, бросаясь на Петракова и пытаясь свалить его за массивный дубовый шкаф.
Но было уже поздно.
Что-то полетело в центр комнаты. Расчет был прост — не убить, а создать хаос.
— Все на пол!
Милиционеры в дверях инстинктивно отпрянули.
Грохот был оглушительным. С потолка посыпалась штукатурка, со стола свалилась пишущая машинка, воздух наполнился едкой, удушающей взвесью пыли, дыма и запаха гари. Осколки табуретки, развороченной взрывом, со свистом впились в стены.
Иван, оглушенный, на мгновение потерял ориентацию. В ушах зазвенело, а в глазах все поплыло. Вот ведь черт! Под пулями ходил, от ножей уклонялся, а вот чтобы граната… это впервые.
Доктор откашлялся, пытаясь выдавить из легких дым. Пару раз отвесил себе пощечину — чтобы скорее прийти в себя.
— Держать его! Уходит! — прорычал кто-то сквозь кашель. Это был Петраков. Он, весь в белой пыли, словно призрак, поднялся на одно колено, целясь из маузера в облако дыма, где секунду назад стоял Рябинин.
Но афериста там уже не было.
Он использовал эти секунды замешательства с хладнокровной гениальностью отчаяния. Пока все падали и закрывались от осколков, он не стал прорываться к дверям, где уже оправлялись милиционеры. Вместо этого он рванул к маленькой, почти игрушечной форточке, ведущей в глухой задний двор. Она была забита гвоздем на зиму, но на это он плевал.
Схватив тяжелый дубовый табурет, оставшийся чудом целым, он с силой, нечеловеческой для его щуплой фигуры, запустил его в стекло. С треском и звоном рама вместе с гвоздями вылетела наружу, открывая узкий лаз. Туда аферист и прыгнул.
— Стой! — крикнул Петраков и выстрелил.
Пуля ударила в стену в сантиметре от головы Рябинина, осыпав его кирпичной крошкой. Тот даже не оглянулся.
Петраков выругался и начал оседать, держась за грудь.
— Лови его! — закричал Иван, вскакивая на ноги и пулей вылетая из кабинета. Он видел лишь мелькающую тень, уже перемахивающую через задний забор.
Ярость и азарт погони затмили все. Он должен был его догнать. Должен!
Не уйдет, аферист!
Доктор рванул через ограду.
Но не пробежав и пары десятков метров, вдруг почувствовал, что его нога стала будто бы ватной и странно горячей. А потом и вовсе подкосилась, не слушаясь, и доктор едва удержался, ухватившись за дерево.
Что за черт?
Он посмотрел вниз. Его правый сапог был разорван чуть выше щиколотки. Из разрыва сочилась алая, пугающе яркая кровь, быстро заливающая кожу. Осколок. От гранаты или от табуретки — неважно. Иван Павлович даже не почувствовал боли в пылу схватки, лишь теперь сквозь адреналин пробилась тупая, нарастающая волна жжения и тяжести.
— Черт! — выругался он сквозь зубы, пытаясь наступить на ногу. Боль пронзила его. Бежать было невозможно.
Подбежали милиционеры.
— Вы в порядке?
— Туда! Он побежал туда! Догнать!
— А вы…
— Со мной все в порядке! Схватите его!
Двое парней рвануло в погоню, но Иван Павлович с горечью понял — Рябинина уже не догнать.
С трудом доктор доковылял назад — нужно было помощь Петракову.
Скрюченная фигура милиционера лежала в углу.
— Василий Андреевич! Ты как? В порядке?
Петраков не ответил. Начальник милиции лежал на боку, в неестественной, скрюченной позе, его френч на груди быстро темнел, пропитываясь густой багровой кровью.
Ледяной ужас, куда более пронзительный, чем боль в ноге, сжал сердце Ивана Павловича. Он забыл про Рябинина, про побег, про все на свете.
— Василий Андреевич! — хрипло крикнул он и, хромая, почти падая, бросился к нему.
Доктор опустился на колени, скользя в луже крови, и перевернул Петракова на спину. Тот был жив. Его глаза были открыты, они смотрели на потолок, но в них уже не было привычной твердости, лишь туманное недоумение и нарастающая пустота. Из небольшой, почти аккуратной дырочки под ключицей пульсирующе, с каждым ударом ослабевающего пробитого сердца, сочилась темная кровь. Пуля, рикошетом или прямым попаданием — неважно, сделала свое дело.
— Нет, нет, нет… — забормотал Иван, судорожно пытаясь заткнуть рану руками, найти источник кровотечения, наложить жгут. Но жгут был бесполезен — и в глубине души доктор это прекрасно понимал.
— Санитаров! Сюда, быстро! — закричал он в сторону дверей, и его голос сорвался на визгливый, беспомощный вопль.
Петраков медленно перевел на него взгляд. Казалось, он с трудом узнавал его.
— Иван… — его голос был тихим, всего лишь шелестом, едва слышным над гулом в ушах и нарастающей суматохой вокруг. — Догнал… тут сволочь?
— Молчи, Василий, молчи, береги силы, — Иван срывающимся голосом прижал ладонь к ране, пытаясь хоть как-то сдавить ее. Кровь просачивалась сквозь пальцы, теплая и неумолимая. — Держись! Помощь уже близко! Сейчас мы… что-нибудь… Поможем…
Петраков слабо улыбнулся. Улыбка получилась кривой, болезненной.
— Врешь, доктор… — он попытался сделать вдох, но вместо этого его тело сотряс беззвучный, страшный спазм. — Все… вижу… Ничего… Не вышло у нас… с тобой…
— Вышло! Все вышло! — настаивал Иван. — Мы его поймаем! Держись, черт тебя побери!
Но Петраков уже не слышал. Его взгляд снова уплыл куда-то вверх, за потолок, в задымленное небо. Он искал чего-то там, чего никто из живых не мог видеть.
— Мать… — выдохнул он совсем тихо, почти беззвучно. — Прости…
Его грудь замерла. Последняя пульсация крови под пальцами Ивана ослабла и прекратилась. Взгляд, еще секунду назад полный мучительного вопроса, остекленел, утратил всякий смысл и глубину. Голова бессильно откинулась на бок.
Василий Петраков, начальник уездной милиции, умер. Просто и буднично. На грязном полу, среди осколков мебели и обрывков секретных бумаг, в комнате, пропахшей порохом, кровью и пылью. До последнего выполняя свой долг.
* * *
Иван несколько секунд сидел неподвижно, все еще сжимая его плечо, не в силах поверить. Потом его руки сами разжались. Он отшатнулся, упираясь спиной в развороченный сейф. Тишина в комнате стала абсолютной, давящей, нарушаемой лишь его собственным прерывистым дыханием.
Он посмотрел на лицо своего товарища, на которого всего пять минут назад кричал, с которым строил планы, спорил, пил пустой чай. Теперь это было просто восковое, безжизненное лицо.
Рябинин вырвался. Ушел. Но он ответит за эту смерть. За все ответит…
* * *
Прошло два дня. Два дня, которые слились для Ивана Павловича в одну сплошную, серую, болезненную полосу. Рана в ноге оказалась не страшной — осколок извлекли, зашили, обработали. Конечно, открытая рана в такой период — сибирская язва еще до конца не побеждена! — была сильным риском, но Аглая, проводившая операцию, была очень аккуратна и предусмотрительна. Операционную предварительно обработали, помыли, все инструменты прокипятили на два раза, а саму рану буквально залили спиртом. Иван Павлович в шутку предложил еще для надежности прижечь шов, чтобы исключить попадание заразы, но увидев абсолютно серьёзный взгляд Агали, поспешил сообщить, что это всего лишь шутка.
Похороны Петракова состоялись в городе, Были они короткими, скромными, прошедшими под моросящим ноябрьским дождем. Гладилин сказал речь, красногвардейцы дали залп в небо. Иван стоял молча, не в силах найти нужных слов, чувствуя на себе тяжелые, вопрошающие взгляды. Взгляды, которые искали виноватого. И он знал, что виноват — это он задумал эту авантюру с картинами, он выставил их как приманку, не предусмотрев, что Рябинин ответит не воровством, а настоящим штурмом.
Он вернулся в Зарное поздно, промокший до костей и промерзший до глубины души. Усталость была такая, что хотелось рухнуть на койку и не просыпаться сутки. Но сон не шел. За закрытыми глазами вставали картины: взрыв, лицо Рябинина в дыму, искаженное гримасой ярости, и… пустой, остекленевший взгляд Василия Андреевича.
Утром, промозглым и холодным, Доктор шел от конюшни, куда привезла его попутная телега, к больнице, почти не глядя по сторонам. И сначала не обратил внимания на двух мужчин, стоявших у входа. Фигуры в потертых, некогда добротных, а ныне истасканных шинелях, с котомками за плечами. Стояли они как-то неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, словно стесняясь собственного присутствия здесь.
Иван уже было прошел мимо, как один из них кашлянул, и что-то знакомое дрогнуло в памяти. Он обернулся, пригляделся сквозь пелену усталости и дождя.
— Деньков? — недоверчиво выдохнул он. И глянул на второго. — Лаврентьев? Пётр Николаевич?
Те обернулись. И да, это были они. Те самые, лесные братья, что служили у Петракова в милиции, его надежная опора, пока их не забрали на тот злополучный фронт. Деньков — коренастый, крепкий, с простым открытым лицом, теперь осунувшийся и постаревший на десять лет. И Лаврентьев — интеллигентный, всегда аккуратный Петр Николаевич, теперь с недельной щетиной и глубокими тенями под глазами. Война сильно изменила их…
— Иван Палыч… — Деньков первым шагнул вперед, и его лицо расплылось в неуверенной, растерянной улыбке. — Здравствуйте.
— Господи… — Иван потер ладонью лицо, смывая капли дождя и навернувшиеся слезы облегчения. — Ребята… Вернулись! Какими судьбами?
В этот момент дверь больницы распахнулась, и на крыльцо выскочила Аглая, накинув на плечи платок. Увидев знакомых мужчин в шинелях, она замерла на мгновение, ее глаза широко распахнулись, в них вспыхнула бешеная, почти болезненная надежда.
— С фронта⁈ — крикнула она. — Вы… вы оттуда? С фронта? Вас ведь тоже забрали, как и Алексея Николаевича, прямо со службы… — она схватила Денькова за рукав шинели. — Скажите… Товарищ Гробовский? Его тоже отпустили? Он… с вами?
На лицах Денькова и Лаврентьева появилось смущенное, виноватое выражение. Они переглянулись.
— Аглая… — начал осторожно Лаврентьев. — Мы… мы в разных частях служили. Про Гробовского ничего не слышали. Простите.
Надежда в ее глазах погасла так же быстро, как и вспыхнула. Она кивнула, сжала губы, отступила на шаг, снова превратившись в строгую, собранную медсестру.
— Ясно. Простите. Заходите, обогрейтесь. Вы промокли.
Иван молча распахнул дверь, жестом приглашая их внутрь. Зашли в кабинет, разместились у печки.
— Сейчас чай поставим. Рассказывайте. Как тут оказались? Я слышал про мятеж…
— Выжили чудом, Иван Палыч, — начал Лаврентьев, глядя в пол. — После того, как нас забрали… ну, вы знаете, все покатилось под откос. Часть разбежалась, часть сдалась. А мы… — он замолчав, переглянулся с Деньковым.
— Мы примкнули к Корнилову, — тихо, но четко договорил за него тот. — Да, Иван Павлович. Мы были среди тех, кто пошел на Петроград.
В кабинете повисло тяжелое молчание. Аглая, стоявшая у двери, замерла.
— Лавр Корнилов? — переспросил Иван, не веря своим ушам.
— Он самый, — кивнул Лаврентьев. — Мы думали… тогда многие думали, что это единственный шанс навести порядок. Остановить хаос. Мы были неправы. Все провалилось. Нас разбили под Пулково. Остатки частей… сдались.
Он замолчал, делая паузу, подбирая слова.
— И вот тут… нас ждал сюрприз. Большевики… они не стали нас расстреливать. Не стали сажать. Комиссар, который принимал наше подразделение, зачитал приказ. «Отпустить всех рядовых участников мятежа под честное слово не поднимать более оружие против Советской власти». Вот так. Нам выдали пропуска и… отпустили. Как скот на вольный выпас. Шли пешком. Голодные, обозленные на всех и вся. Добрались до Зареченска, а там… — он махнул рукой в сторону, где был город. — Узнали, что Василия Андреевича… что Петракова нет. А это единственный человек, кто нам мого помочь бы в нашей ситуации. Прямо с вокзала сюда и направились.
Иван слушал, и камень вины на его душе становился еще тяжелее. Эти двое, его друзья, прошли через мясорубку гражданской войны, были на стороне тех, кого теперь называли врагами. А он тем временем затеял здесь свою маленькую, опасную игру, которая стоила жизни их общему другу.
— Я виноват перед вами, — хрипло сказал он. — И перед Василием. Это я… мой план…
И рассказал им все — про картины, про Рябинина, про план…
— Не корите себя, Иван Палыч, — произнес Лаврентьев. — Вы хотели как лучше. Василий Андреевич… он сам был начальник, сам решение принимал. Он знал, на что шел. Такая уж теперь пора — кто с оружием ходит, тот редко в своей постели помирает.
Он сказал это просто, без пафоса, с какой-то горькой, солдатской прямотой.
— У вас есть куда идти? — спросил Иван Павлович, когда эмоции немного улеглись.
Гости покачали головами, потупили взоры.
— Понятно. Идти вам сейчас некуда. Оставайтесь тогда тут.
— Мы не помешаем, Иван Палыч? — неуверенно спросил Лаврентьев, вежливость в котором не убила даже гражданская война. — Просто мы бы могли обратно в лес… Но холодно уже…
— Ну какой лес? Зимой тоже будете там жить? Оставайтесь тут. У меня закуток есть — лаборатория. Места, правда, кот наплакал. Темно, да и кислотой пахнет, но печка есть, и на полу постелить можно. Стол в сторону отодвинем, или вообще уберем — просторней будет. Не роскошно, но переночевать можно.
— Нам бы только обогреться, Иван Палыч, — простонал Деньков, с наслаждением протягивая озябшие руки к печке. — Спасибо, что не бросили. А там… видно будет. Может, что и найдется в селе под наши способности!
— Найдется, — уверенно, больше для себя, сказал Иван. — Я что-нибудь придумаю. А пока… — он посмотрел на них, на их осунувшиеся, изможденные лица, и в голове сложился план. — А пока помощью мне да Аглае будете. Дел невпроворот. Справитесь с медицинской службой?
— А чего не справится? Силы найдутся, — тут же отозвался Деньков, выпрямляясь. Для солдата предложение работы было лучшим лекарством от тоски. — Приказывайте, товарищ доктор.
— Какие уж там товарищи… — махнул рукой Иван. — Дело вот в чем. У нас тут беда была. Вспышка сибирской язвы.
Лаврентьев непроизвольно сморщился, а Деньков выдохнул:
— Мать честная…
— Да уж, — мрачно кивнул Иван Павлович. — И тот же Рябинин причастен к этому. С трудом, чудом погасили. Карантин сняли. Но… — он тяжело вздохнул, — больные еще есть. Несколько человек в изоляторе. Тяжелые. И за ними уход нужен постоянный. Аглая одна, я один… Санитаров толковых нет. Все наскоро обученные мужики, сами боятся как огня этих больных. Так что ваши руки да мужество очень кстати будут. Перевязки делать, кормить, убираться… Работа неблагодарная, опасная. Но оформить можно будет как санитаров вас, а это уже хоть какая-то зарплата — правда совсем маленькая, но зато питание горячее. Готовы?
— Конечно, Иван Палыч! Еще спрашиваешь! — твердо сказал Лаврентьев. — Мы не медики, но руки из плеч. Что скажете, то и делать будем. Как солдаты.
— Ну, тогда по рукам, — он протянул им руку по очереди. — Сейчас Аглая вас накормит чем бог послал, и с ней же познакомитесь с процедурами. Только предупреждаю — дезинфекция строжайшая. После каждого контакта с больными — руки по локоть мыть, халаты кипятить. Правила нарушать нельзя. Понятно? Это похлеще, чем сапером работать!
— Так точно, — почти по-военному козырнул Деньков.
В этот момент в дверь постучали и вошла Аглая с подносом, на котором дымились две миски с похлебкой и ломоть черного хлеба.
— Вот, подкрепись, ребята, — сказала она, стараясь говорить бодро, но усталость и тревога за Гробовского читались в каждом ее движении.
— Спасибо, сестрица, — Деньков с благодарностью взял миску, но не сдержал взгляда, зыркнул на округлившийся живот медика.
— Гробовский? — тихо спросил Деньков, когда Аглая ушла.
Доктор кивнул, улыбнувшись.
Принялись есть.
Иван наблюдал, как они ели — жадно, по-солдатски, заглатывая горячее, и как вернувшаяся с тетрадкой Аглая коротко, без лишних эмоций, объясняла им основы карантинного режима. Они слушали внимательно, кивая, готовые начать — уже в который для себя раз? — новую жизнь. Доктор понимал, как им будет сложно — он и сам когда-то начал новую жизнь — в прямом смысле.
