О том, как Екатерина I боролась с рабством, но оно ее победило

До царствования Екатерины II в российском обществе практически никому не приходила в голову мысль об отмене крепостного права. Долгий исторический путь России сформировал общество, считавшее крепостничество естественным. Мы не будем сейчас рассматривать причины такого состояния умов, отложив данный вопрос до следующих глав, но отметим, что саму молодую Екатерину — немецкую принцессу, читавшую книги французских просветителей, — мысль о недопустимости рабства заинтересовала. Великие идеи Запада, формировавшиеся в годы ее молодости, приходили в столкновение с реальностью Востока, где ей волею судеб довелось стать великой государыней. Перефразируя немодного нынче классика Владимира Ильича Ленина, можно сказать, что Монтескье и Беккариа «разбудили» Екатерину и она попыталась развернуть аболиционистскую агитацию… Может, это все же слишком сильно сказано, однако советоваться с обществом на предмет разрешения крепостнического вопроса Екатерина Алексеевна стала всерьез.

По всей видимости, она начала думать об отмене крепостного права в 1764 году во время ознакомительной поездки по Лифляндии. А когда она собрала Уложенную комиссию, вопрос о крепостничестве встал в полный рост. В своем знаменитом «Наказе» (1767), написанном для комиссии, императрица, основываясь на трудах Монтескье и Беккариа, высказала много прогрессивных суждений, и в частности отметила, что все подданные должны быть «подвержены» одним и тем же законам, а также что власти должны избегать случаев, приводящих людей в неволю. В подготовительных материалах к «Наказу» Екатерина высказывалась конкретнее о способах освобождения крестьян, но, предвидя настроения членов комиссии, в итоговый документ их не включила.

Даже расплывчатые суждения о воле и неволе, оставшиеся в «Наказе», не получили в деятельности комиссии никакого развития. Дворяне энергично обсуждали вопросы о предоставлении им новых прав и сохранении прав старых, а отнюдь не об ограничениях в каких-либо правах. По сути, их настрой немногим отличался от позиции депутатов от самоедов, заявивших (по свидетельству графа Сегюра, посетившего Россию в царствование Екатерины), что они, мол, люди простые, пасут оленей, не нуждаются в уложении и просят лишь запретить русским соседям и начальникам их притеснять. Царица и вверенный ее попечению народ жили словно в разных мирах. Рассчитывать на поддержку ей было трудно.

Познакомившись с истинными настроениями господствующего сословия, Екатерина обнаружила, что

не было и двадцати человек, которые по этому вопросу мыслили бы гуманно и как люди. <…> Мало людей в России даже подозревали, что для слуг существовало другое состояние, кроме рабства.

Когда Вольное экономическое общество (ВЭО) с подачи государыни объявило конкурс работ о проблеме земельной собственности и имущественных правах крестьянства, лишь 7 из 160 сочинений написали россияне. Причем в них даже не ставился вопрос об отмене крепостничества, а в лучшем случае предлагалось защитить права крестьянина на пользование землей, установить фиксированный размер повинностей и создать независимый суд при спорах с помещиком.

Князь Щербатов — один из наиболее сильных консервативных спикеров Уложенной комиссии — прямо заявлял в ходе прений, что даже добровольно помещик не должен давать крестьянам свободу, поскольку никто лучше хозяина не сможет о них позаботиться. Робкие попытки отдельных лиц возразить Щербатову решительно пресекались председательствующим. Поэт Александр Сумароков в своей записке для ВЭО даже не утруждал себя аргументами: «Впрочем, свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит». По оценке великого историка Сергея Соловьева, в России должны были еще целый век формироваться представления о том, что рабство — это признак варварского общества, что подобное состояние крестьянства оскорбительно для людей, имеющих притязания на образованность, что честь и слава дворянства требуют не бить и угнетать людей, а вести себя прямо противоположным образом.

Михаил Сперанский иронично и даже зло прокомментировал историю с Уложенной комиссией:

Государыня Екатерина Вторая, пленясь понятиями философов, в то время в великой славе и во всей свежести бывших, вообразила народ российский довольно совершенным, чтоб допустить его к великому делу законодательства — хотела заставить черемис и остяков размышлять и умствовать. Но что произвели сии в цепях законодатели? Прочитайте их журналы.

Надо заметить, правда, что ирония Сперанского не вполне справедлива в отношении нравов 1760‑х годов. В то время не только у «черемис и остяков», но также у пруссаков, поляков и народов империи Габсбургов сохранялось крепостное право. «Рабское состояние» считалось нормальным и было одним из возможных вариантов существования даже для стран, считавших себя цивилизованными. Российское общество не могло чувствовать себя отсталым из‑за такой «мелочи». Екатерина хотела сделать как лучше, а подданные хотели, чтобы все оставалось как всегда. Неудивительно, что государыня «черемис и остяков» отказалась от мысли о свободе крестьянства. Императрица с юности умела адаптироваться к реальным обстоятельствам, поскольку ей приходилось жить при дворе Елизаветы Петровны, где ее не слишком жаловали. А печальная история быстрой утраты популярности Петром III показала ей, сколь опасно даже государю идти наперекор традициям и привычкам влиятельных российских кругов даже государю. Отдельные вспышки недовольства в гвардии (на рубеже 1760–1770‑х годов), вызванные слухами о возможном освобождении крестьян, наводили на мысль о верности поговорки «Не буди лихо, пока оно тихо».

Сергей Соловьев справедливо отметил, что гордый и высокомерный тон Екатерины чувствовался лишь во внешней политике «во-первых, потому, что здесь нет личной опасности, во-вторых, потому, что такой тон в отношении к иностранным державам нравится ее подданным».

Даже среди противников крепостничества Екатерина могла далеко не на всех опираться. Например, Александр Радищев, в отличие от сподвижников Александра II в годы Великих реформ, был не конструктивным реформатором, а, как отметила сама государыня, мартинистом хуже Пугачева. В «Путешествии из Петербурга в Москву» доминируют описания проблем, но порой встречаются и «предложения»: «Сокрушите земледельческие его орудия, сожгите его риги, овины, житницы, и развейте пепел по нивам». В общем, ознакомившись с нравами своих подданных, императрица отбросила «западнические» иллюзии и стала править в соответствии с обстоятельствами. А тут еще подоспела большая война, оказавшаяся настолько увлекательным делом, что Екатерина целиком погрузилась в дипломатические и армейские проблемы. Победы над турками приносили ей славу и народную любовь. А в промежутках между трудами праведными была еще и любовь многочисленных фаворитов. Правление Россией оказалось настолько комфортным, что только очень мужественный и убежденный в своих идеях человек мог продолжить непопулярную борьбу с рабством. Прагматичная, рационально мыслящая и далекая от фанатизма Екатерина Алексеевна не была таким человеком.

Ходили слухи о документе, в котором Екатерина якобы намеревалась объявить, что любой человек, рожденный в семье крепостных после 1785 года, считается свободным. Но историкам так и не удалось этот документ обнаружить. Скорее всего, подобного намерения у императрицы вообще не имелось.

Не удалось продвинуться вперед Екатерине и в делах, связанных с расследованием и вынесением судебных решений по политическим преступлениям. Со времен Петра I, когда политическое противостояние резко обострилось, в этой сфере царил полный деспотизм. Порой политических преступников осуждал лично монарх (самый известный случай — стрелецкие казни), порой — своеобразный суд, сформированный из верных ему людей (самый известный эпизод — расправа с царевичем Алексеем), но в любом случае дело не могло пойти против воли государя или государыни. Екатерина вела себя в основном так же, как ее предшественники. Хотя в истории с участниками Пугачевского восстания она была явно гуманнее, чем Петр в истории с участниками стрелецких бунтов, персональные расправы (с княжной Таракановой, Александром Радищевым) определялись личным желанием императрицы, но не ходом следствия. А в деле умело защищавшегося Николая Новикова маски оказались сброшены, и подсудимого именным указом укатали в Шлиссельбург на 15 лет «по силе законов». Так писали всегда, когда осудить по конкретной статье закона было невозможно. Двуличие Екатерины могло бы дать очередной материал для рассуждений о том, что русский деспотизм носит неевропейский характер, однако к концу ее царствования разразилась Великая французская революция, и якобинский террор породил такое бесправие, что на его фоне екатерининская Россия стала выглядеть образцом умеренности.

Царствование Екатерины, — отмечал американский историк Джеймс Биллингтон, — являет собой драматическую иллюстрацию конфликта между просвещением в теории и деспотизмом на практике; конфликта, характерного для столь многих европейских монархов XVIII столетия.

Русский историк Василий Ключевский высказался значительно проще: «В ее деятельности больше эффекта, блеска, чем величия, творчества». От Екатерины «шли идеи, незнакомые русскому обществу, но под покровом этих идей развивались и закреплялись старые факты нашей истории».