Смелость, терпение и компромиссы

Нам стоит слегка отвлечься от последовательного погружения в исторический колодец Томаса Манна и задаться вопросом о том, почему в какой-то момент разного рода великие и не очень великие реформы, не так давно казавшиеся немыслимыми, вдруг совершаются и радикально меняют жизнь страны. На примере Великих реформ сделать это лучше всего, поскольку все остальные преобразования в истории России воспринимаются нашим обществом неоднозначно. Горбачевскую перестройку и ельцинские реформы поддерживает демократически настроенная публика, тогда как сталинский жесткий курс — сторонники твердой руки. Петровские преобразования нравятся вестернизаторам, но не традиционалистам, а ленинская революция — радикалам, но не консерваторам. В столыпинских преобразованиях, осуществленных под лозунгом «сначала успокоение, потом реформы», кому-то не нравится жесткое успокоение, а кому-то — либеральные реформы. Что же касается Великих реформ, осуществленных царем-освободителем, то, несмотря на научную критику ряда конкретных подходов, трудно найти человека, который настаивал бы сегодня на сохранении крепостничества. Необходимость освобождения крестьян признается практически любым нашим современником, тогда как среди современников Александра II ситуация была совершенно иной.

Итак, что же заставило нашу страну сильно измениться в эпоху царя-освободителя? Если сказать кратко, то смелость, терпение и компромиссы. Реформы произошли не раньше, чем для них созрели объективные условия, но они потребовали от реформаторов, с одной стороны, готовности идти на риск, подставляя свои головы под удар многочисленных консерваторов, а с другой — готовности к компромиссам, тоже связанной с риском, поскольку она оборачивалась опасностью оказаться под пулями радикалов. В этой связи можно вспомнить так называемую «молитву Этингера»: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и дай мне мудрость отличить одно от другого». Возможно, эта глубокая мысль и не принадлежала немецкому богослову XVIII века Фридриху Кристофу Этингеру, но, думается, все люди, желающие добиться успеха в преобразованиях социальной жизни, могут обращаться к Богу подобным образом.

Если рассмотреть вопрос о причинах успеха Великих реформ подробнее, то следует выделить шесть важнейших обстоятельств.

Во-первых, имела значение фигура самого царя. Субъективные факторы развития, наверное, не главные в истории, но все же очень важные. При сравнении Александра Николаевича с отцом и сыном это хорошо видно.

Николай I при всем его рыцарственном облике и уме, помогавшем понять важность преобразований, никак не мог на них решиться. Вряд ли у нас есть основания считать, что, проживи царь дольше, поражение в Крымской войне заставило бы его все же сдвинуться с мертвой точки. Николай не способен был решиться на реформы в молодости, когда человек обычно больше готов к радикальным действиям, а потому трудно представить его радикалом в старости. Трудно представить себе реформы и в исполнении Александра III, доведись ему в силу каких-то причин принять страну от отца нереформированной. Александр Александрович был не очень хорошо образован, поскольку в наследники престола готовили его старшего, но рано умершего брата, и очевидно консервативен по природе: слишком легко поддавался он влиянию Константина Победоносцева и слишком быстро вышел из-под влияния реформаторов, в том числе своего дяди Константина Николаевича.

В отличие от отца и сына Александр II был хорошо образован (его наставником был поэт Василий Жуковский) и отлично знаком с европейской интеллектуальной атмосферой своей эпохи. Александр II был по природе решительным и смелым человеком. Он понимал, что может стать жертвой противников реформ, и тем не менее пошел на риск. Царь перенес целый ряд покушений, но не заперся в пригородном дворце с большой охраной, а продолжал готовить новые преобразования. С точки зрения человека XXI века он был далеко не идеальным европейцем: подавил Польское восстание, много ресурсов вложил в войну на Балканах, — однако естественная для XIX века имперскость императора не мешала ему продвигаться вперед в тех важных областях (экономика, право, образование, земское управление, строительство вооруженных сил), в которых и можно было продвинуться.

Как правило, реформы предъявляют запрос на таких сильных людей, как Александр II. Если в силу конкретно-исторических обстоятельств их не оказывается в нужное время в нужном месте, назревшие преобразования могут сильно задержаться или пойти в той форме, при которой используемые для излечения общества лекарства вызовут больше побочных последствий.

Во-вторых, важнейшее воздействие на преобразования оказывает картина мира, которая складывается в головах людей, представляющих элиту общества и оказывающих воздействие на принятие ключевых государственных решений. Европа в середине XIX века представлялась успешным процветающим миром, способным соблазнить отстающие страны (Россию, Испанию, Турцию и др.) на движение вслед за лидерами. В Европе активно шли урбанизация, индустриализация и формирование новых видов коммуникаций, причем их плоды становились все более очевидны для каждого, кто так или иначе следил за развитием экономики и общества. В частности, передвижение по железным дорогам нравилось элитам — путешествующим лично или перевозящим товары на большие расстояния, — тогда как «темные стороны» индустриализации волновали лишь маргиналов вроде молодого Фридриха Энгельса, описавшего положение рабочего класса в Англии.

В принципе, выгоды индустриализации были очевидны для многих и без того наглядного примера, который дала России Крымская война, но понесенное в ней поражение заставило размышлять над происходящими в мире переменами даже весьма консервативно настроенных людей. Стало ясно, что западные страны могут лучше вооружить свои армии и лучше обеспечить логистику с помощью флота, чем Россия, не имевшая даже железной дороги, ведущей из центра в южные регионы империи. В такой ситуации условный Запад стал чрезвычайно привлекательным для Востока, а западные институты стали рассматриваться как прогрессивные и заслуживавшие перенесения на российскую почву. На ней не оставалось места для почвенников, желавших уберечь Россию от откровенной вестернизации, и лишь трудности преобразований впоследствии создали нишу для формирования консервативного интеллектуального течения.

Можно подумать, что Запад всегда был для России манящим ориентиром, но это, конечно, не так. Скажем, в годы Первой мировой войны Запад, запутавшийся в противоречиях, допустивший кровавую бойню и потерявший на ней миллионы людей, привлекательным быть перестал, что стимулировало партию большевиков разрушать до основания старый мир и строить новый, утопический. В наши дни Запад также имеет много проблем, а наряду с ним формируется успешный Восток, что стимулирует нынче российские элиты ориентироваться на Китай.

Сложившаяся в головах картина мира во многом определяет характер преобразований. Если имеются соблазнительные образцы, реформы осуществляются, несмотря на преграды, которые существуют благодаря нашей зависимости от сложного исторического пути. В годы Великих реформ картина мира стимулировала Россию максимально использовать опыт стран Запада.

В-третьих, наши Великие реформы осуществлялись под воздействием сложившихся к XIX веку представлений о важности свободы как европейской духовной ценности. Подобные представления были сравнительно новыми даже для западных стран. Не стоит думать, будто они веками жили в условиях свободы. Обычно свободу воспринимали не как важнейшую цивилизационную ценность, а как сословное, конфессиональное или этническое преимущество. В Средние века дворяне ценили свободу для себя любимых, но не для крестьян, которых закабаляли. В годы Реформации глубоко верующие люди ценили право строить отношения с Господом по собственной модели, но не допускали наличия такого же права у иных конфессий. В Новое время купцы требовали свободы предпринимательства, но важнейшей частью их бизнеса становилась работорговля. Лишь в конце XVIII века европейцы стали в основном мыслить иначе. И постепенно перестраивать собственный мир, освобождая крепостных крестьян, запрещая работорговлю и находя формы для совместного существования людей, мыслящих по-разному.

Россия входила в «мир свободы» с некоторым опозданием по сравнению с теми странами, в которых либеральные и фритредерские идеи вырабатывались ведущими мыслителями. Но в целом события, происходившие у нас, вполне соответствовали духу эпохи. Если успешная индустриализация стран Запада формировала в головах россиян рациональные причины необходимости реформ, то распространение в Европе свободолюбивых идей формировало причины иррациональные. Откровенному крепостнику и охранителю становилось неуютно жить в европейском обществе. Даже если его личные интересы заставляли все же противиться переменам, трудно было публично настаивать на своих взглядах. На человека, противящегося доминирующему общественному мнению, косо смотрят в салонах. О нем постоянно шушукаются за спиной. Его начинают избегать. Распространение свободолюбивых идей не было в России столь массовым, чтобы их противники сделались изгоями, но все же к середине XIX века стать либералом было гораздо проще, чем в конце XVIII столетия. Либерализм постепенно превращался из чудачества в нормальное состояние мысли. Умному человеку уже не грозило «горе от ума», а люди, сужденья черпающие «из забытых газет времен очаковских и покорения Крыма», со сменой поколений уходили в мир иной.

В-четвертых, огромное значение для реформ имеет смена поколений. Люди, сформировавшиеся в определенной интеллектуальной атмосфере, обычно с большим трудом отказываются от доминирующих идей своей молодости. Пересматривать фундаментальные взгляды в середине жизни, а тем более в старости очень трудно, поскольку такой пересмотр в известной мере наводит на мысль о бессмысленности твоего предыдущего существования. Кроме того, трудно признавать правоту молодежи, которую ты вроде бы должен учить уму-разуму, тогда как в свете новых идей приходится самому у нее учиться. Даже среди выдающихся интеллектуалов на такое редко кто способен. Поэтому новые идеи широко распространяются в обществе не столько под воздействием зрелых размышлений, сколько под воздействием смены поколений: старики уходят в мир иной с непоколебимыми воззрениями вчерашнего дня, сетуя на порчу нравов, а молодежь вступает в сознательную жизнь, основываясь уже на иных идеях, легко принимая их без серьезных оснований и радуясь тому, что можно чувствовать себя значительно умнее отцов и дедов.

В России к середине XIX века новые идеи быстро распространялись среди поколения, к которому принадлежал сам Александр II. Какими бы достоинствами ни обладал царь, как бы ни был он лично настроен на серьезные реформы, ему ничего не удалось бы сделать без большого числа союзников и сотрудников. Великие реформы готовили в основном люди нового поколения, выросшие в николаевской России, но желавшие эту Россию изменить. Люди нового поколения по всей стране способствовали продвижению прогрессивных преобразований, практической реализации Великих реформ. Если бы не реформаторские намерения верхов, подавляющее большинство этих потенциальных союзников осталось бы в рядах конформистов, но высочайшая инициатива дала возможность людям проявить свои истинные склонности.

Наверное, было много интеллектуалов в николаевской России, которые, глядя на свое окружение, пессимистически оценивали будущее страны, полагая, что любые преобразования утонут в болоте. Но смена поколений осушает болото. Доминирующие представления могут сильно перемениться за десяток-другой лет. Так вызревают любые преобразования в любую эпоху, если имеются объективные основания для формирования новых взглядов в новом поколении.

В-пятых, для того чтобы очередное поколение смогло воспринять идеи, быстро распространявшиеся за рубежом, и получить знания о том, насколько жизнь в иных землях отличается от нашей, должна существовать эффективная система коммуникации. Европейские идеи отнюдь не всегда могли легко проникать в Россию. Сегодня, в эпоху Интернета, трудно понять важность географических и технических ограничителей распространения информации. Но если мы мысленно перенесемся в XVI или XVII век, то обнаружим, насколько малы были возможности получения информации из зарубежных книг и насколько ничтожны были возможности для совершения дальних путешествий. Если уйдем еще дальше в прошлое, в эпоху, когда не существовало книгопечатания, то обнаружим, что много веков назад могли активно коммуницировать страны, географически близкие друг к другу, в то время как страны отдаленные оказывались крайне ограничены в коммуникации. Но уже в XIX веке ограничения, налагаемые властью на получение информации с Запада, не могли запереть Россию в ее границах.

Впрочем, главным ограничителем для России был даже не географический и не технический барьер, а барьер культурный, связанный с конфессиональным отличием от большинства стран Европы, то есть с тем, что для православного человека знание, распространяемое «латинами», «лютерами» и «кальвинами», являлось ересью. Этот барьер практически перестал существовать в петровские времена, но подробнее о влиянии преобразований, осуществленных Петром Алексеевичем, речь пойдет в соответствующей главе. Сейчас лишь замечу, что трудно переоценить значение разрушения межконфессионального барьера, которое произошло в начале XVIII столетия, для преобразований XIX века.

Наконец, в-шестых, для осуществления преобразований требуется сложная система компромиссов, как среди тех, кто настроен на серьезные перемены, но видит их по-разному, так и между принципиально разными группами, готовыми к конфронтации. Великие реформы Александра II были и впрямь великими, но отнюдь не радикальными. Они предполагали ублажение и умиротворение разных групп общества и, скорее всего, именно потому оказались реально осуществлены.

Нельзя сказать, что отмена крепостного права была проведена в интересах крестьян — или в интересах помещиков. Часть земли получили земледельцы, часть — землевладельцы. В пореформенный период в России сохранилось и помещичье, и крестьянское землевладение. Такое решение проблемы не было оптимальным ни с экономической, ни с социальной точки зрения. Экономически выгоднее иметь крупные хозяйства, где может развернуться сельскохозяйственная техника, получившая широкое распространение в первой половине XX века. В социальном плане выгоднее все «взять и поделить», чтобы умилостивить разнообразных «шариковых», чье влияние на политические процессы в первой половине XX века стало определяющим. В середине XIX столетия еще неясно было, как дальше станет развиваться сельское хозяйство, но преобразования пошли по пути компромиссных соглашений между сторонниками разных подходов. Это сохранило множество проблем, сыгравших в будущем свою роль в дестабилизации политической обстановки. Но в эпоху Великих реформ компромиссы позволили освободить крепостных и поделить землю.

Земельная реформа, правда, оказалась незавершенной, поскольку, предоставляя землю крестьянам, следует исходить из необходимости купли-продажи участков. Создание условий для функционирования земельного рынка — не менее важная часть преобразований, чем освобождение крестьян и раздел земли. Но полноценного рынка в 1860‑е годы возникнуть не могло, поскольку освобожденный от власти помещика крестьянин оказался в плену у общины. Понадобилась Столыпинская реформа, осуществленная уже в начале XX века, чтобы завершить недоделанное ранее. Община являлась удобным средством для формирования коллективной ответственности крестьян за уплату налогов, и отказаться от нее сразу реформаторы не решились. Пришлось идти на компромисс между фискальными интересами государства и интересами развития российской экономики. Трудно сказать, был ли он необходим в тот момент, но, как бы то ни было, крестьяне получили землю и свободу, а казна получала налоги и продолжала финансировать статьи расходов, в которых были заинтересованы различные группы общества.

Таким образом, медленно происходившая на протяжении ста лет трансформация России под воздействием европейских нравов породила альянс бюрократии с обществом, способный осуществить реформы. Но почему же процесс был столь долгим и мучительным? Для ответа на этот вопрос мы еще глубже спустимся в наш бездонный исторический колодец.