Великие, но добровольно-принудительные реформы

Основной удар по крепостничеству нанесла вовсе не экономика, как можно было бы думать, глядя в прошлое из нашего века. В экономическом смысле крепостной труд мог бы еще какое-то время существовать, но в моральном он действовал отныне угнетающе не только на рабов, но и на господ, которые не могли себя ощущать одновременно и европейцами, и рабовладельцами. Путешествуя по западным странам, наши дворяне часто сталкивались с тем, что русских считают гуннами, грозящими Европе новым варварством. «Перемена сознания беззаконности права произошла не в крестьянах, а в помещиках, и, без сомнения, эта перемена инстинктивно осознается народом», — писал в 1856 году князь Дмитрий Оболенский.

Влиятельные бюрократы, утонченные мыслители, прагматичные помещики все чаще готовы были поддержать отмену крепостного права.

Крепостная система, — справедливо отмечает историк Борис Миронов, — заходила в тупик не из‑за ее малой доходности, а по причине невозможности сохранения прежнего уровня насилия. <…> Время для отмены частновладельческого крепостного права наступило в конце 1850‑х гг., когда общественное мнение склонилось к мысли о несовместимости крепостного права с духом времени.

Несовместимой с духом времени оказалась и старая правовая система, что предопределило необходимость судебной реформы. «России необходим еще новый Петр Великий, — писал в своем дневнике Никитенко. — Первый Петр Великий ее построил. Второму надлежало бы ее устроить. Теперь в ней все в хаосе. Кто выведет ее из этого хаоса?»

Ощущение нетерпимости рабства и бесправия усилило поражение, понесенное в Крымской войне. Нельзя сказать, что этот военный конфуз продемонстрировал полную невозможность развивать производительные силы при крепостнических производственных отношениях, как выразились бы на этот счет марксисты. Связь между слабостью армии, уровнем развития промышленности и внеэкономическим принуждением в сельском хозяйстве была весьма сложной и неочевидной. Однако позор, который довелось испытать царскому режиму, неизбежно должен был укрепить позиции сторонников перемен.

В такую интеллектуальную атмосферу попал после своего восшествия на престол Александр II. Как справедливо отмечал в 1862 году известный публицист Дмитрий Писарев,

чтобы напасть на мысль об уничтожении крепостного права, мало быть гениальным человеком; надо еще жить в такое время, когда вопрос поставлен на виду, когда слышатся голоса за и против, когда, следовательно, важность этого очередного вопроса бросается в глаза даже такому человеку, который еще не знает, на чьей стороне логика и справедливость.

Характерны в этом смысле также «посткрымские» наблюдения племянника графа Киселева Дмитрия Милютина, ставшего позднее военным министром и крупным реформатором:

Мертвенная инерция, в которой Россия покоилась до Крымской войны, и затем безнадежное разочарование, навеянное Севастопольским погромом, сменилось теперь юношеским одушевлением, розовыми надеждами на возрождение, на обновление всего государственного строя. Прежний строгий запрет на устное, письменное и паче печатное обнаружение правды был снят, и повсюду слышалось свободное, беспощадное осуждение существующих порядков.

Если бы правительство после Крымской войны, — отмечал министр финансов Михаил Рейтерн, — и пожелало возвратиться к традициям последних сорока лет, т. е. к неуклонному противодействию стремлениям новейших времен, то оно встретило бы непреодолимые препятствия, если не в открытом, то, по крайней мере, в пассивном противодействии, которое со временем могло бы даже поколебать преданность народа — широкое основание, на котором зиждется в России монархическое начало.

В атмосфере массового осуждения крепостнической системы царь, справедливо полагавший, что лучше отменить крепостничество свыше, чем ждать, пока его «отменят» снизу, мог наконец осуществлять реформы, поскольку теперь они имели широкую поддержку и не противоречили доминирующим групповым интересам. Возле Александра II сложился кружок реформаторов, важнейшим из которых был его брат, великий князь Константин Николаевич. Круг влиятельных чиновников, непосредственно готовивших реформы (Яков Ростовцев, Николай Милютин, Юрий Самарин, князь Владимир Черкасский и др.), образовался в госструктурах.

Таким образом, длительное воздействие на Россию идей свободомыслия, приходящих с Запада, а также практическое изучение зарубежного опыта преобразований постепенно вели к изменению соотношения сил консервативных и реформаторских групп. Освобождение крестьянства выстраивалось исходя из представлений о необходимости учета их интересов. Крестьяне должны были получить землю, а дворяне — материальную компенсацию за нее.

Более того, надо было устранить признаки насилия со стороны власти. Реформа представляла собой своеобразное «принуждение к миру с крестьянами», которого император требовал от помещиков. Как отмечает Борис Миронов,

выработанную программу надо было непременно утвердить и реализовать под флагом добровольной инициативы дворянства. Иначе нарушались две статьи Жалованной грамоты дворянству 1785 г.: «Без суда да не лишится благородный имения» (11‑я) и «Да не дерзнет никто без суда и приговора в силу законов тех судебных мест, коим суды поручены, самовольно отобрать у благородного имение или оное разорять» (24‑я). В силу этого Александр II хотел, чтобы подготовка реформы проходила гласно и, по крайней мере, формально с согласия дворянства и чтобы ее проведение выглядело как ответ на его обращение. Тем самым отмена крепостного права легитимировалась бы в глазах общественного мнения и ответственность за его подготовку, проведение и последствия до некоторой степени ложилась бы на само дворянство.

Друг императора виленский губернатор Владимир Назимов долго уговаривал литовских помещиков, и наконец они выступили с инициативой отмены крепостного права. Александр II милостиво с этой «инициативой» согласился.

Началась реальная подготовка крестьянской реформы. Впрочем, оказалось, что за нее выступает лишь меньшинство членов Государственного совета, несмотря на гуманизацию нравов, проходившую в XIX веке. И тогда император проявил волю и утвердил мнение этого меньшинства по всем спорным вопросам, имевшим программный характер. «Александр II, — пишет Борис Миронов, — принудил дворян к освобождению — включив их в сценарий любви дворянства к крестьянству и государю». Царь понимал всю рискованность таких действий. «Нельзя не признать за Александром Николаевичем той храбрости, которой недоставало покойному отцу его», — отмечал князь Дмитрий Оболенский.