О том, как Николай Павлович лавировал, лавировал, да не вылавировал

Ко всем этим объективно существовавшим проблемам надо добавить субъективные. Великий князь Николай Павлович, имевший двух старших братьев, никогда не предполагал стать императором. И никто в царской семье этого не предполагал. В розовых мечтах матушки-царицы Екатерины Александру доставалась Россия, Константину — отвоеванная у турок Греция, а Николаю при любом раскладе власть вообще не светила. По духу своему он был гвардейским офицером. И образование получил лишь на офицерском уровне, о чем сам говорил в воспоминаниях. При этом гвардейские офицеры Николая недолюбливали. Князь он был великий, но в душе мелковат. Мелочности в его поведении было много, а великодушия мало. Когда после смерти Александра и отречения Константина на Николая внезапно свалилась империя, да еще столь могучая после Наполеоновских войн, что должна была в известной мере решать судьбы Европы, новоявленный император испытал шок и растерянность: вдруг гвардия его не примет?

Гвардия худо-бедно приняла, но забыть шок было уже невозможно. Государь ощущал веления времени и хотел преобразований, но прошлое на него слишком сильно давило. Особенно потрясение, полученное 14 декабря. Николай стал лавировать вместе со своей бюрократией. Поражение декабристов привело к тому, что вопрос о реформах оказался отложен надолго.

Николай I, наследовавший престол после смерти Александра I, на первый взгляд вроде бы проводил политику, прямо противоположную свободолюбивому курсу старшего брата. Расхождение путей двух братьев определялось скорее не столько личными характерами, сколько объективными обстоятельствами. Если Александр Павлович в момент восшествия на престол надеялся на поддержку значительной части общества, то Николай Павлович общества опасался. Особенно той реформаторской его части, которая, вместо поддержки преобразований, осуществляемых сверху, вышла вдруг бунтовать на Сенатскую площадь. Новый император понял, насколько шатким может оказаться российский престол в том случае, если влиятельные группы интересов (особенно вооруженные) попробуют его расшатать. Объективно царь вынужден был с первого дня своего царствования опереться на консервативную часть общества.

В 1834 году Николай Павлович признавался, что говорил об отмене крепостного права со многими из своих сотрудников и ни в одном из них не нашел прямого сочувствия. Шеф жандармерии Александр Бенкендорф прекрасно понимал, что крепостное состояние — это пороховой погреб под государством, но полагал при этом, что не следует спешить с просвещением, поскольку просвещенный народ может поднять руку на своих правителей. Впрочем, позиция Бенкендорфа — это еще полбеды. Склонность жандармов к консерватизму и охранительству хорошо известна и вполне естественна. Зато репутация министра финансов Егора Канкрина вроде бы неплоха. Финансисты у нас часто считаются либералами. Они обычно лучше понимают важность свободы для развития экономики. Тем не менее Канкрин тоже не приветствовал перемены. Одно лишь название записки, подготовленной им в 1827 году, много говорит о «готовности» Егора Францевича к сложным и энергичным действиям: «О постепенном улучшении крепостного состояния крестьян без вреда для помещиков и без потрясения внутреннего спокойствия». По воспоминаниям графа Павла Киселева, Николай I говорил ему, что давно убедился в необходимости преобразования положения крестьян, «но министр финансов от упрямства или неумения находит это невозможным. Я его знаю и потому <…> решился приступить к нему сам».

При таких соратниках, как Бенкендорф с Канкриным, а также непосредственно тормозившие реформы военный министр Александр Чернышев, министр внутренних дел Лев Перовский и новый (после кончины Бенкендорфа) шеф жандармов Алексей Орлов, осуществлять преобразования императору оказалось сложно. Сохранялась опасность потерять друзей в одном лагере, не приобретя их в другом. Тем не менее Николай понимал необходимость реформ и, как умел, продолжал их готовить. Крепостное право он считал злом. При этом землю считал дворянской.

В период николаевского царствования подготовкой преобразований занимался граф Киселев, который ранее сумел осуществить реформы в оккупированных Россией Дунайских княжествах, где крестьяне не только перестали быть крепостными, но и приобрели гражданские права. Реформы Киселева существенно изменили в лучшую сторону положение государственных крестьян в России. Однако, несмотря на киселевские наработки, по-прежнему оставалось неясно, как конкретно решить проблему крестьян помещичьих, примирив конфликтующие группы населения. Работа секретных комитетов (в 1846 и 1848 годах их возглавлял будущий император Александр Николаевич) ни к чему не привела. И дворяне, и крестьяне считали землю своей, поэтому при ее разделе неизбежно появлялись проигравшие. А поскольку оптимального варианта раздела, минимизирующего риск возмущения той или иной стороны, не было найдено, император ничего не предпринимал, хотя очень ценил графа Киселева и часто с ним откровенно беседовал о проблемах развития России. Николай Павлович считал себя самодержавным и самовластным государем, но при этом, по его собственному признанию, не решался указывать помещикам в таком важном деле, как крестьянское.

Преобразования в судебной сфере развивались примерно так же, как в крестьянской. Граф Дмитрий Блудов (конформист и убежденный поклонник самодержавия) по велению императора подготовил проект реформы гражданского судопроизводства и даже ввел в него, по примеру центральноевропейских стран, некоторые элементы состязательности. Но их одобрению мешало упорное сопротивление министра юстиции графа Виктора Панина. Волокита с обсуждением деталей тянулась до смерти Николая I, а при его наследнике встал уже вопрос о более серьезных преобразованиях, и блудовский проект умер.

Самые важные изменения во времена правления Николая происходили не в государственном аппарате, а в обществе, где шел, по выражению Александра Оболонского, «процесс медленного размывания прежних стереотипов». Публицист Иванов-Разумник назвал николаевское время эпохой официального мещанства, имея в виду, что власть, опасавшаяся западных веяний, делала все возможное для препятствования развитию интеллектуальных процессов. Возможно, это была слишком жесткая характеристика, но цензура, аресты, а также ограничения на заграничные поездки действительно мешали свободомыслию. И все же остановить трансформацию общества не удалось. В 1830–1840‑е годы оно вновь коренным образом стало меняться, причем в больших масштабах, чем раньше.

Умственная жизнь начинает быстро развиваться в нашем поколении, — отмечает в 1832 году в своем дневнике молодой университетский преподаватель Александр Никитенко, сын крепостного (мать и брат его оставались в неволе, даже когда он стал цензором и главным редактором журнала). — Но пока еще это жизнь младенца. Все в ней незрело: только порывы к благородному и прекрасному. <…> Нет еще самостоятельности в умах и сердцах.

Тем не менее Третье отделение констатировало, что в России есть общественное мнение, которое нельзя навязать сверху и которым можно лишь в известной степени манипулировать. Как отмечал историк российского либерализма Виктор Леонтович, «это была эпоха, в которую незаметным образом один строй сменялся другим, а именно — крепостной строй строем гражданским». Пришло новое поколение людей, значительно лучше своих отцов и дедов знакомое с событиями, происходившими в европейских странах. Да и сама Европа к тому времени качественным образом изменилась. В итоге воздействие постепенно утверждавшейся в Европе свободы на несвободную Россию значительно усилилось.

Выдающийся российский историк и правовед Борис Чичерин лучше всех объяснил суть такого возникшего в новом поколении явления, как западники:

Никакого общего учения у них не было. В этом направлении сходились люди с весьма разнообразными убеждениями: искренно православные и отвергавшие всякую религию, приверженцы метафизики и последователи опыта, социал-демократы и умеренные либералы, поклонники государства и защитники чистого индивидуализма. Всех объединяло одно: уважение к науке и просвещению. И то, и другое очевидно можно было получить только от Запада, а потому сближение с Западом они считали великим и счастливым событием в русской истории.

В принципе славянофилы, как и западники, уделяли большое внимание открытиям, совершенным в европейских странах, но при этом упор делали на самобытность отдельных народов, формирующуюся под воздействием местных обстоятельств. В плане отмены крепостного права, развития земского самоуправления и формирования справедливого суда образованные славянофилы были, по сути, западниками, хотя их взгляд на историю и глобальные перспективы России оставался специфическим.

Появление такой категории интеллектуалов, как западники, свидетельствовало, что часть общества осознанно и целенаправленно стремится модернизировать Россию по взятому из‑за рубежа образцу. К этому времени сформировалась целая когорта людей, которая получила образование в Германии (как пушкинский «Владимир Ленский с душою прямо геттингенской», который из «Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный») и восприняла германскую философию в качестве последнего слова науки. В немецкие университеты юношей выпускали легко, поскольку российским властям Германия казалась здоровой и патриархальной, в отличие от буйной революционной Франции. Однако тайное франкофильство было в Германии очень сильным, а потому студенты возвращались в Россию с комплексом прогрессивных европейских идей. Некоторые русские мыслители нового поколения взяли за образец германскую философию особого пути, чтобы выстроить аналогичную систему в России. Но большая часть все же, не мудрствуя лукаво, стремилась к тому, чтобы осуществить у нас реформы, близкие по духу германским, и совершить техническую революцию, близкую по духу английской. А самые радикальные западники мечтали о социальной революции на манер французской. Именно тогда один из героев Стендаля сказал, что русские делают все то же самое, что французы, но с опозданием на пятьдесят лет.

Новые идеи, формировавшиеся как в больших университетских аудиториях, так и в узких интеллектуальных кружках, стали в ту эпоху быстро распространяться по России благодаря журналам, которые, по справедливому замечанию Александра Герцена, «вбирают в себя все умственное движение страны». Кроме того, журнал был адаптирован к текущему состоянию умов. Как отмечал Василий Жуковский, работая над «Вестником Европы», книга

действует исподволь на некоторых частных людей, и очень медленно; напротив, хороший журнал действует вдруг и на многих, одним ударом приводит тысячи голов в движение. <…> Сочинения, обычно помещаемые в журналах, не требуют такой утомительной работы внимания; они вообще кратки, привлекательны своей формою; <…> Ум в движении, любопытство возбуждено, воображение и чувства пылают.

К середине XIX века сошлось несколько связанных с развитием общества важных обстоятельств, которые подготовили кардинальные перемены. Несколько упрощая, можно сказать, что новые реформаторские идеи в ту эпоху победили старые консервативные интересы. В основе новой духовной атмосферы лежала, конечно, вольность дворянская. Выросло три поколения непоротого (как в прямом, физическом, так и в переносном, духовном смысле) дворянства. Лучшие представители общества не были жестко связаны своей службой с самодержавием. Они могли использовать свободное время на интеллектуальное развитие — читать, писать, дискутировать, путешествовать (хоть и с налагаемыми властью на эту свободу ограничениями). Они могли заниматься хозяйством и зарабатывать средства для существования, используя не государственные, но рыночные источники. Развитие образования сформировало интеллектуальную базу для правильного восприятия свободы. Она теперь рассматривалась многими представителями дворянства как важнейший ресурс для развития, а не как возможность всю жизнь оставаться туповатым недорослем. При этом образованный человек чувствовал себя европейцем, поскольку практически все элементы качественного образования «импортировались» из Европы. Соответственно, разрыв между европейскими идеями и российской действительностью стал восприниматься болезненно. Трудно было чувствовать себя европейцем и оставаться подданным самодержавного государя в стране с крепостным правом. Это по-разному влияло на жизнь выпускника Московского университета и провинциального помещика, чье имение затерялось на бескрайних российских просторах. Но журналы в той или иной форме доводили «европейскость» до самых дальних окраин России, откуда, как говорил гоголевский городничий, «хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь».