Глава пятая. О том, как Александр Николаевич превзошел Николая Павловича

Давайте-ка перенесемся лет на сто в прошлое от бурных событий Первой мировой войны и русской революции. Тихая патриархальная Россия… В городах еще нет аномии успеха… Да и успеха-то самого нет… А если уж писать откровенно, то нет и самих городов как центра сосредоточения промышленности. Не слишком далеко отходя от истины, можно сказать, что русские города того времени — это большие деревни, где мещанское население по образу жизни чрезвычайно похоже еще на крестьянское. Вот бы тогда взять и отменить крепостное право! Изменить характер отношений в деревне до тех пор, пока мрачный город не подхватил обедневших русских мужичков, не втянул в свой кошмарный, беспокойный образ жизни, не перемолол крестьян в пролетариев, не сделал из «мыслящих пролетариев» безумных революционеров! Так и представляешь себе прекрасный зимний денек, когда высоченный красавец император на лихом коне выезжает на большую столичную площадь и, обратившись лицом к Медному всаднику, зачитывает манифест об отмене рабства… Фанфары… Фейерверки… Радостные крики благодарного народа… Новый отец отечества явился.

Увы, в мрачный декабрьский денек 1825 года высоченный красавец император Николай Павлович, выезжая на лихом коне к Сенатской площади, был поглощен совершенно иными мыслями. Он, собственно, не был еще даже императором. Только принцем. И на манер принца Гамлета размышлял: быть или не быть? Быть ли ему императором в этот день или собравшиеся на площади офицеры-бунтовщики (позднее названные декабристами) с помощью доверившихся им нижних чинов пресекут благословенное правление Николая I в первый же день его царствования? Размышления типа «быть или не быть?» перерастали в «бить или не бить?». Бить ли государю своих солдат, совершивших в 1812 году подвиг, прошедших затем от Москвы до Парижа, а теперь взбунтовавшихся, или урегулировать инцидент мирными средствами: уговорами и уверениями в том, что Константин Павлович — старший брат Николая — действительно отрекся от престола и нет смысла далее хранить ему верность?

Страшный денек 14 декабря 1825 года завершился успешно для императора, однако наверняка наложил отпечаток на все его дальнейшее тридцатилетнее правление. Вплоть до самой своей кончины Николай I должен был помнить о том, как сложно управлять дворянством, если оно выходит из подчинения. В «тихой патриархальной России» не могло быть еще катаклизмов, связанных с формированием пролетариата и аномией успеха, но государю хватало забот, связанных с аристократами, которые, как лебедь, рак и щука, тянули «воз старой империи» в разные стороны. «Раки», думающие о своих шкурных интересах, тянули назад, не желая поступиться правами крепостников. Вольнолюбивые, просвещенные «лебеди» рвались в облака, мечтая о свободной России, за которую не стыдно перед европейцами. А зубастые «щуки-бюрократы» лавировали между различными группами дворянства, стремясь сохранить самодержавие и не давая ни одной из них прорваться к власти.

Но тихой патриархальной России не существовало. Точнее, патриархальной она была, но никак не тихой. Бури политических катаклизмов волновали ее и до начала процесса модернизации. Отвечая на некрасовский вопрос, кому на Руси жить хорошо, православный, самодержавный государь, скорее всего, себя бы не назвал. Начнешь прогрессивные преобразования — схлопочешь от консерваторов. Станешь зажимать гайки — восстанут прогрессисты. Симпатизируешь Пруссии — придет бравый вояка, скажет, что русские, мол, прусских всегда бивали, и государя прибьет заодно. Встанешь за Францию — глядь, англоманы уже замок штурмуют. Ну а поляки и казаки — это вечная головная боль. В общем, если и приходится русскому царю умирать в своей постели, то порой от «апоплексического удара табакеркой по голове».