Неконструктивность «конструктивных сил»

Могли ли конструктивные силы России успешно сопротивляться постепенному нарастанию деструктивной активности? Людей, выигравших от преобразований, было не так уж мало. Либеральное дворянство могло после долгих лет дискредитировавшего страну крепостничества наконец почувствовать, что мы становимся нормальными европейцами. Земцы обретали первый опыт управления и могли надеяться на будущее развитие парламентаризма. Буржуазия получала возможности для успешного развития бизнеса. Средние городские слои и квалифицированные рабочие могли неплохо зарабатывать благодаря появлению множества эффективно функционирующих промышленных предприятий, развитию строительной отрасли и сферы услуг. Предприимчивые помещики и крепкие мужики благодаря нарастающим экспортным возможностям страны на европейском аграрном рынке имели все основания рассчитывать на дальнейшие успехи. В новых условиях не имелось особых оснований для пессимизма даже у убежденных монархистов и имперцев. Россия оставалась монархией. Позиции аристократии были прочны. Бюрократия разрасталась и приобретала все большее влияние на ход государственных дел. Сохранялись надежды на то, что в очередной успешной войне будет наконец водружен крест над Святой Софией и православное воинство установит контроль над Босфором и Дарданеллами. В общем, имелись, казалось бы, объективные условия для союза различных выигрывавших (или, по крайней мере, не проигрывавших) от модернизации групп интересов. Однако на деле заключать подобные союзы чрезвычайно сложно. Краткосрочные разногласия для всех очевидны и чрезвычайно болезненны, тогда как долгосрочный выигрыш представляется сомнительным. В результате склоки возникают почти на ровном месте, и потомки с удивлением обнаруживают, листая через много лет пыльные газеты дней минувших, насколько деды и прадеды были ограниченны, уперты и недальновидны. Конфликты, возникавшие между умными, образованными, конструктивными людьми, кажутся субъективными при взгляде на прошлое сквозь толщу веков. Но на самом деле они имеют серьезные объективные основания в ситуации, когда возникновение будущих проблем невозможно просчитать, а на проблемы сегодняшние все политические силы должны решительно реагировать, чтобы не утратить поддержку сторонников.

Революция была бы невозможна без раскола элит, обусловившего слабость государства и его неспособность защитить себя от нарастающего давления снизу. Любопытно, что Максим Горький отразил это уже в 1906 году в пьесе «Враги», где «господа», вступившие в конфликт с рабочими, не могут договориться о единой политике даже на своем заводе. Одни требуют жесткости, другие — компромиссов, третьи симпатизируют пролетариям. Примерно так обстояло дело и на макроуровне. Аристократия не отличалась аристократизмом поведения, монархисты плохо защищали монархию, капиталисты слабо отстаивали буржуазные ценности, интеллигенция не проявляла способность к глубокому интеллектуальному анализу ситуации, рабочие гнались за иллюзорными достижениями, которые им обещали агитаторы, вместо того чтобы строить свою жизнь на уже имевшихся в динамичной российской экономике реальных достижениях. А на вершине всей этой неустойчивой пирамиды находилась царская семья, которая, не зная, как добиться консолидации общества, постоянно давала поводы для недовольства то одним, то другим политическим силам.

Пожалуй, важнейшим фактором, спровоцировавшим раскол элит, стали образ жизни царской семьи, дискредитировавшей себя скандалом, связанным с Распутиным, и поведение Николая II, демонстрировавшего неспособность эффективно управлять страной. Распутинщина шокировала многих представителей российской элиты. Пик внутриполитического кризиса был достигнут в условиях мировой войны. Князь Феликс Юсупов, рассказывая, как он пришел к решению о необходимости убийства Григория Распутина, рисует картину серьезного ментального кризиса верхов. Элита разрывалась между приверженностью монархии как традиционному для России институту и неприятием поведения царской семьи. Вдовствующая императрица Мария Федоровна, сестра царицы Елизавета Федоровна, великие князья, родовая знать, высшее чиновничество, церковные иерархи, влиятельные парламентарии (начиная с председателя Думы Михаила Родзянко) в той или иной форме указывали на нетерпимость сложившегося положения дел. Поговаривали даже о двух заговорах (в верхах военного командования и среди великих князей), целью которых было добиться отречения Николая II в пользу царевича Алексея при регентстве младшего брата царя Михаила Александровича.

Усугубляло проблему немецкое происхождение династии. Даже в мирное время русские аристократы и чиновники порой сетовали на засилье немцев в госаппарате. Но когда началась мировая война, государство развернуло мощную антигерманскую кампанию, в ходе которой русских немцев депортировали, лишали собственности и вычищали из армии. Неудивительно, что массовое отторжение всего германского стало подниматься до самого верха многонациональной империи. Назначение премьером Бориса Штюрмера у многих вызвало негодование. Проблемы, возможно, не были бы столь серьезными при успешном ходе Первой мировой войны, однако на положении дел сказалась плохая готовность армии. Естественно, в элитах начался поиск людей, на которых можно было возложить вину за военные провалы.

Наконец, расколу элит серьезно способствовали коррупционные скандалы, происходившие на самом верху. В частности, дело военного министра генерала Владимира Сухомлинова, который, как полагали многие, был виновен в измене родине, плохой подготовке российской армии, нехватке вооружений и боеприпасов, а также в продажности, в том, что свои богатства он нажил путем нанесения ущерба России. При этом Сухомлинов долгое время пользовался покровительством императора.

В условиях многочисленных военных неудач, серьезных коррупционных скандалов, связанных с войной тягот, разложения армии и начинавшегося в столице хаоса высшее военное командование отказалось поддерживать порядок в стране и рекомендовало Николаю II отречься от престола.

Рекомендацию подписали начальник штаба государя Михаил Алексеев и все командующие фронтами, включая великого князя Николая Николаевича. К ним присоединились представители Думы октябрист Александр Гучков и монархист Василий Шульгин, приехавшие к царю в ставку, чтобы принять отречение. Трудно представить себе более масштабный раскол элит. Василий Шульгин позднее отмечал, что в стране было немало офицеров и юнкеров, теоретически способных подавить бунт в зародыше, но оказавшихся морально неготовыми сражаться с революцией в 1917 году. Впоследствии, когда слабость демократии и «прелести» большевистского правления стали очевидны, эти люди составили опору Белой армии.

Впрочем, все вышесказанное характеризует скорее ту часть элиты, которая традиционно стояла на монархических позициях, — аристократии, армии, бюрократии. А как же демократия? Почему она не вступилась за царя, даровавшего Октябрьский манифест? Увы, отношения с демократической общественностью складывались так, что и она не могла быть вполне удовлетворена ходом событий.

Некоторые проблемы были очевидны. Александр Керенский отмечал в мемуарах, что к выводу о необходимости устранения монархии его привело согласие Николая II стать покровителем черносотенного Союза русского народа. Но этот факт является лишь отражением фундаментальных расхождений монархии с общественностью, напоминающих расхождения, характерные для других стран в революционные эпохи.

В середине XVII века английский король Карл Стюарт демонстрировал убежденность в своем божественном праве на престол и сохранял ее даже перед казнью. Подобным образом вплоть до последних дней существования монархии Романовых царская семья была убеждена в своем божественном праве, и эта убежденность мешала ей искать компромиссы и адаптироваться к меняющейся ситуации. Вскоре после восшествия на престол (в 1895 году) Николай II официально заявил о бессмысленности (беспочвенности) всяких мечтаний насчет земского представительства. И хотя в 1905‑м ему пришлось пойти навстречу этим «бессмысленным мечтаниям», царь даже перед самым концом своего правления в беседе с английским послом (в январе 1917 года) говорил, что не он должен заслужить доверие народа, а народ — его доверие. В беседе с великим князем Александром Михайловичем в феврале 1917 года царица без тени сомнения уверяла, что ее супруг не может ни с кем делить свои божественные права. Характерно, что обе эти беседы шли в интимной обстановке и высказанные соображения явно отражали реальную позицию императорской семьи и не были предназначены для публики.

При таком настрое императора неудивительно, что конфронтационным оказался и настрой общественности. Неспособность сторон к конструктивному диалогу прямо вела к политическому кризису.

Василий Маклаков — политик, принадлежавший к правому крылу кадетов, — детально проследил в своих мемуарах, как складывались отношения монархии с общественностью. Он отмечал, что земское движение, сформировавшееся на волне Великих реформ, готово было идти к преобразованиям мирным эволюционным путем, но Николай II отверг этот путь, и началась «война», причем на передний план вышли в ней не старые миролюбивые земцы, а те новые силы, которые уже не верили в желание власти идти на серьезные демократические преобразования, а потому от всей души ненавидели самодержавие.

В итоге демократизация 1905 года оказалась таковой лишь по форме. Под ее прикрытием раскол элит лишь углублялся. Любопытно, что эсеровский лидер Виктор Чернов, бывший чуть моложе Маклакова и учившийся одновременно с ним в Московском университете, вспоминал, как маклаковские упования на смягчение реакционного курса разбивались о правительственную политику, отдававшую предпочтение «ежовым рукавицам» и «бараньему рогу». Владимир Гурко — товарищ министра внутренних дел при Столыпине, — напротив, считал, что власть имела дело с «психически больной» общественностью. Трагедия русской государственной власти состояла в том, полагал Гурко, что интеллигенция была разрушительной силой, с которой нельзя сотрудничать, что все созидательные силы ушли из общественности в бюрократию, но при этом старая бюрократическая форма правления не могла сохраниться, поскольку перестала удовлетворять просвещенную общественность. При этом Сергей Витте, находившийся на стороне власти и даже возглавлявший правительство, считал «невменяемым» Николая II. Думается, Маклаков ближе к истине, чем его оппоненты слева и справа, считавшие, будто одна из сторон невменяема. Конструктивные силы имелись с обеих сторон, однако взаимные обиды порождали стремление ответить на них соответствующим образом, и неустойчивый компромисс разрушался. Борьба интересов привела к тому, что в момент революции 1917 года Дума стала центром притяжения революционных сил и, казалось бы, взяла власть в свои руки, но быстро ее утратила из‑за увлеченности популизмом.

Формирование Государственной думы под воздействием революции 1905 года должно было, казалось, настроить конфликтующие стороны на конструктивный лад: парламентарии могли сотрудничать с правительством. Но это «сотрудничество» лишь четче проявило углублявшийся конфликт элит. Кадетский лидер Павел Милюков полагал, что уступки со стороны власти не могли удовлетворить общество и народ, поскольку были недостаточны, а главное — неискренни и лживы.

Его однопартиец Маклаков критически смотрел на свою партию, полагая, что кадеты возомнили себя не мостом между старой властью и народом, а самим народом. И вместо того чтобы аккуратно перевести страну «на другой берег», стали сдвигать сам «берег». В итоге совместная работа правительства и депутатов больше напоминала боксерский поединок, чем строительство конституционной монархии. А либерализм поплелся в хвосте революции. Впоследствии октябристы, по оценке Маклакова, оказались в плену у правых радикалов.

В общем, вместо сотрудничества различные силы, вполне способные быть конструктивными, стали бороться между собой. Раскол элит усугублялся тем, что царь своими действиями порой противопоставлял себя всему политическому классу: не только парламентариям, но и бюрократии.

Сразу после революции 1905 года I Дума захотела всеобщей амнистии, на что правительству трудно было пойти. Царь в ответ на жесткие требования народных избранников отказался принимать их депутацию, подчеркивая тем самым нежелание беседовать с Думой на равных. Неудивительно, что в Думе нарастало стремление подчеркнуть свою силу и сформировать правительство, ответственное не перед монархом, а перед народными избранниками.

Депутаты, по сути (но не по методам), солидаризировались с революцией. Они были скорее настроены на борьбу за радикальные перемены, чем на ежедневную конструктивную работу. Когда царь распустил I Думу, после нее практически не осталось принятых законопроектов. Весь пар ушел в свисток. При этом сам факт роспуска резко радикализировал общество. «Изгнанные» депутаты приняли так называемое Выборгское воззвание, призвав народ не платить налоги и не служить в армии (то есть откровенно нарушать законы). В ответ государство подвергло смутьянов тюремному заключению, хотя реального ущерба от их призыва не было. В общем, никто в ситуации жесткого противостояния не шел на уступки. Обе стороны надеялись победить соперника нокаутом. Но победили в итоге самих себя: монархисты ослабили кадетов и лишили их серьезного влияния, а кадеты подрывали позиции монархии вплоть до ее падения.

Серьезной попыткой компромисса стала деятельность Петра Столыпина на посту премьера. Он пытался пригласить общественных деятелей на министерские посты в правительство, но проблема состояла в том, что эти люди представляли лишь меньшинство российского населения и вряд ли могли способствовать разрешению конфликта монархии с теми радикалами, которые полагали, что отражают интересы большинства. Тем не менее со II Думой правительству Столыпина удалось худо-бедно организовать законотворческий процесс. Еще лучше пошло сотрудничество с III Думой, в которой доминировали октябристы, готовые, в отличие от кадетов, на поддержку правительства реформ, но эту Думу избирало всего 3% населения России, причем механизм выборов был устроен таким образом, что побеждали в основном лояльно настроенные к монархии кандидаты. Победа демократии оказалась иллюзорной.

Компромисс достигался лишь с той «общественностью», которая в кризисной ситуации не смогла бы успокоить страну. Эта проблема ярко проявилась в 1917 году, когда власть быстро ушла из рук тех, кто так долго к ней стремился и, казалось, достиг желаемого. В тот момент «избранники народа» не смогли защитить себя от сравнительно немногочисленной группы радикально настроенных выходцев из народа. Но в предреволюционный период попытки расширить «общественность» до размера истинной Общественности резко снижали культурный уровень депутатского корпуса и выглядели неприемлемыми. Скажем, в I Думе некоторые крестьянские представители не умели ни читать, ни писать, другие пьянствовали и скандалили по кабакам, третьи имели за плечами уголовное прошлое. При всеобщем избирательном праве доля подобной публики в парламенте могла существенно возрасти. Подобное представительство в кризисной ситуации вряд ли оказалось бы более твердой опорой власти, чем представительство на основе цензовой демократии. Можно сказать, что как активное движение оппозиции в сторону расширения демократии, так и попытки властей перейти к дозированному предоставлению «демократии» малокультурной стране не решали быстро нараставших проблем.