Аномия успеха

Раскол элит сам по себе не приводит к революции, но создает условия. Контрэлиты, перешедшие в оппозицию старому режиму, должны для его разрушения мобилизовать массы и наделить их идеями, вдохновляющими на разрушение. И вот здесь-то в первую очередь срабатывает разрушительная сторона процесса модернизации.

Революцию можно рассматривать как проблему, связанную с двумя принципиально разными образами жизни человека: традиционным и современным. Переход от одного к другому не обязательно революционен, но он во всех случаях является крайне болезненным. Для лучшего понимания проблемы ее можно сравнить с проблемой подросткового кризиса. Подросток переходного возраста порой ведет себя разрушительно, но является ли протест свидетельством ущербности? Являются ли признаком ущербности бунт, направленный против родителей, стремление подчеркнуть свою индивидуальность вычурной одеждой или прической, желание строить жизнь по собственным планам, а не по планам, сформулированным семьей и школой? Является ли признаком ущербности подростковая депрессия, связанная с непониманием смысла своей самостоятельной жизни? Нет, подростковый кризис является признаком здорового развития, а не ущербности. Инфантильный подросток, возможно, не доставит семье и школе больших проблем, но может в будущем оказаться не приспособлен к самостоятельной жизни. А переживший кризис подросток к этой жизни будет постепенно адаптироваться. Ведь кризис является признаком того, что человек развивается, перестает быть ребенком и обретает черты, позволяющие жить без опеки. Другое дело — кризис действительно надо пережить, а не утонуть в нем, не пойти вразнос и не деградировать. Кризис можно пережить с большими или меньшими потерями. Можно быстро взять себя в руки, а можно сильно отстать от сверстников из‑за последствий своего асоциального поведения. Успешность преодоления подросткового кризиса будет зависеть как от свойств личности подростка, так и от влияния окружающей среды.

С модернизацией дело обстоит похожим образом. Общество, прочно засевшее в средневековых проржавевших скрепах (сельская община, крепостное право, самодержавие, церковный ритуал), не устроит революции (разве что смуту!), но не добьется и индустриализации с урбанизацией, не повысит уровень жизни и образования, не создаст системы социального страхования. Лишь меняющееся общество способно на развитие. Но вместе с позитивными переменами развитие плодит и негативные. Революция может оказаться спутником модернизации. И это мы вынуждены принимать. Другое дело — революцию желательно переживать с наименьшими потерями, чтобы общество не пошло вразнос и не затормозило модернизацию из‑за желания вернуться к старым спасительным скрепам, принявшим форму колхозов, тоталитаризма и единственно верной идеологии.

Думается, историк Борис Миронов удачно связал модернизацию с зарождением предпосылок революции, введя понятие «аномия успеха». Успех в хозяйственной сфере вовсе не противоречит появлению проблем, способных нарушить жизнь модернизирующегося общества. Согласно концепции Миронова, модернизация способствует росту социальных, политических и экономических противоречий. Чем быстрее и успешнее она идет, тем, как правило, выше конфликтность и социальная напряженность в обществе. Нарастание протеста порождается, с одной стороны, дезориентацией людей и связанной с ней социальной напряженностью в обществе, а с другой — полученной свободой, ослаблением социального контроля и возросшей социальной мобильностью. Хотя экономика растет, она не способна быстро удовлетворить все группы населения. Так возникает аномия успеха. При взгляде на развитие с высоты птичьего полета оно выглядит явно успешным. Но при взгляде из хижины человека, не вписавшегося в модернизацию, картина совершенно иная.

Аномия отдельного человека возникает именно от успеха страны в целом, то есть оттого, что экономика быстро развивается, растет производительность труда, многие люди вытесняются из привычных им ниш в системе разделения труда и вынуждены искать иные ниши для выживания. Если бы человек был всего лишь бесчувственной машиной, которую можно включать и выключать в любом месте в любое время, успех не имел бы, возможно, обратной стороны. Но человек традиционного общества, не привыкший адаптироваться в новых условиях, поскольку его отцы, деды и прадеды потребности в адаптации не испытывали, тяжело переживает перемены. Возможно даже, что в новых условиях его материальное положение улучшается (хотя не всегда), тем не менее он страдает из‑за отсутствия привычного окружения, привычного распорядка жизни, привычных смыслов и привычного патернализма. Поэтому плохо адаптировавшийся к перемене условий человек (крестьянин, перебравшийся в город) мог чувствовать себя ущемленным и легко поддаваться на агитацию заинтересованных лиц, готовых использовать его для достижения своих целей.

Населенный бездушными существами распутный и пошлый город представлялся ему в виде глубокой пропасти или засасывающего несчастных людей водоворота. В таком месте аномия была неизбежна, но мог появиться «спаситель», вытаскивающий бедолаг из пропасти бездуховности, разоблачающий вампиров эксплуатации и демонстрирующий, как превратить чужую толпу в братьев по классу. «Спаситель» этот на самом деле был лишь соблазнителем, но чем на деле обернется кажущееся спасение, человек в условиях аномии понять не мог.

В общих чертах мы сегодня вполне можем представить себе механизм этого «спасения», поскольку в советское время записывались и публиковались воспоминания «сознательных» рабочих, то есть тех, кто в царские времена приобрел поверхностные марксистские знания и обратил их на службу классовой борьбе. Картина просвещения пролетариата выглядит примерно следующим образом. Молодой рабочий, склонный к бунтарству и в то же время задумывающийся, как ему жить, сходился на заводе со старшим товарищем, интересующимся не только деньгами, гулянкой и выпивкой. Выяснялось, что этот товарищ захаживает в некий кружок, собирающийся на частной квартире. В этом кружке рабочие совместно читали случайно попавшие к ним книжки и прокламации. Более сложный вариант просвещения состоял в обучении, при котором некий студент проводил уроки для пролетариев, рассказывал о борьбе трудящихся за рубежом и помогал ученикам разбираться в относительно сложных книгах. Такого рода обучение не давало серьезных марксистских или народнических знаний, но настраивало рабочего против капитализма, рождало в его душе ненависть к эксплуатации. Вчера еще, возможно, рабочий удовлетворялся тем, что имеет хороший заработок, приличное питание, жилье и городские развлечения, которых лишены его родные в деревне. Но под воздействием «обучения» он обращал все большее внимание на длинный рабочий день, жесткую трудовую дисциплину и незначительность доходов трудящихся в сравнении с прибылями капиталистов. Стакан, который был наполовину полон, становился теперь наполовину пустым. Рабочий начинал искать дополнительных знаний, формировал библиотечки, включающие запрещенные книги, просил членов рабочего кружка и студентов-учителей сводить его со все более знающими людьми. В конце концов он мог выйти на профессиональных революционеров, приобщавших его к работе по разрушению социального строя. «Сознательный рабочий» сам превращался теперь в организатора забастовок и распространителя прокламаций, воздействовавших на новые отряды молодых пролетариев, недавно пришедших из деревни. Образовательные кружки становились порой базой для культурного сближения, формировавшего в бунтарской среде духовную близость: рабочие встречались теперь по праздникам, пили чай, беседовали, пели революционные песни.

Теодор Шанин показал, из кого в подобных условиях сформировался основной отряд, совершивший революцию. Согласно классическому марксизму, сознательный пролетариат экспроприирует экспроприаторов, понимая, что ему нечего терять, кроме своих цепей. Шанин же показал, что в России опорой большевиков в 1917 году стали молодые рабочие, недавно приехавшие из деревни и не являвшиеся сознательными даже с точки зрения марксизма. Многие из них во время революции 1905–1907 годов еще жили, по всей видимости, на селе и готовы были крушить все вокруг, демонстрируя не знание железных законов истории, но склонность к русскому бунту, бессмысленному и беспощадному. Женщины и особенно влиятельные в сельской общине старики порой сдерживали этот безумный напор молодежи. Но когда бунтовщики оказались в городе, сдерживающая их сила исчезла. Нормы жизни стали совершенно иными. На смену традиционным ценностям пришли ценности, проповедуемые разного рода пропагандистами. В 1912–1914 годах обозначился раскол между старыми профсоюзными активистами, поддерживавшими меньшевиков, и молодыми людьми, которые во время первой революции были детьми и подростками (причем это часто были сельские мигранты, только что приехавшие из деревни). Молодые мужчины в большинстве своем поддерживали большевиков и эсеров. Именно благодаря их поддержке большевики сумели упрочить свое влияние на петербургских заводах и фабриках в 1912–1917 годах, что стало решающим фактором в событиях рокового 1917-го. Остается гадать о причинах этого влияния, однако важно отметить, что опыт поражения и разочарований 1905 года, массовая безработица 1906–1910 годов и зрелище неудачных попыток социалистов удержать свое организационное влияние в период спада мало значили для этой группы. Ее представители жаждали бросить открытый вызов политике «малых дел» и связанным с ней настроениям, отмечал Шанин.

В известной мере все сказанное в отношении аномии относится не только к рабочим, но и к широким слоям горожан, не удовлетворенных жизнью и легко вовлекаемых в массовый протест. В том числе к тем, кого марксизм именует мелкой буржуазией. Революция представляла собой скорее большой бунт маленького человека, чем организованное выступление сознательных могильщиков буржуазии, предписывавшееся с середины XIX века «Манифестом коммунистической партии». Все «пролетарии умственного труда» — от учителей и студентов, рефлексирующих по роду своей деятельности, до скучающих дам и лакеев, заполняющих пустоту дней разнообразными «глубокими» мыслями, — генерировали в условиях аномии успеха всевозможные разрушительные идеи. Образованные и полуобразованные люди оказались столь же оторваны от своих корней, столь же дезориентированы, как пролетарии. И при этом имели значительно большие амбиции, чем рабочие: считали себя умниками, способными быстро усвоить из книжек логику исторического развития. Революция делалась на огромном городском пространстве, гораздо более сложном, чем пространство заводской рабочей окраины.

Таким образом, можно сказать, что имелись серьезные объективные основания для революции 1917 года. Вовсе не обязательно она должна была перерасти в Октябрьский переворот, совершенный большевиками, но трудно представить себе ход событий, при котором рано или поздно социальные противоречия, обострившиеся в ходе модернизации России, не сказались бы на политическом строе. Почему же Великие реформы произошли в нашей стране так поздно? Может быть, мягкая, постепенная трансформация общества в тех условиях, когда еще не могло случиться столь быстрой урбанизации и индустриализации, помогла бы избежать революции? Может быть, растянутый на долгое время успех позволил бы избежать массовой аномии? Для ответа на эти вопросы нам следует еще глубже погрузиться в «колодец прошлого» и рассмотреть, как и когда ставился вопрос об отмене крепостного права.