В 1909 году редакция символистского журнала «Аполлон» стала получать стихи от таинственной испанской аристократки по имени Черубина де Габриак. В стихах точно описывалась католическая Испания времен инквизиции, рыцарства и войн крестоносцев. Всех потрясали красота поэтессы, ее высокое происхождение, фанатический католицизм, мистицизм, духовные страдания, откровенная чувственность и демоническая гордость.

Редакция журнала «Аполлон» была потрясена и заинтригована, никому и в голову не пришло, что это могло быть розыгрышем. Редактор Маковский напечатал ее стихи двумя большими циклами. Ее успех был грандиозен, стихи высоко оценили Иннокентий Анненский и Вячеслав Иванов. В стихах описывались Испания времен инквизиции, рыцари и крестоносцы, мистицизм, аристократическая красота их автора, ее откровенная сексуальность и гордость.

Несколько месяцев Маковский получал изысканные письма со стихами в траурной кайме, переложенными сухими травами и цветами. Вдыхая аромат этих трав, редактор окончательно потерял голову и признавался: «…убедился окончательно, что давно уже увлекаюсь Черубиной вовсе не только как поэтессой». Когда Черубина, вздумав уйти в монастырь, уехала на две недели в Париж, а потом молилась на каменном полу и заболела воспалением легких, Маковский от беспокойства сам чуть не умер.

Черубину много раз пытались вычислить – то проводили опрос во всех особняках на Каменном острове, то дежурили на вокзале, когда она должна была уехать за границу, то присылали ей приглашение на выставку, где надо было расписываться в гостевой книге. Все было напрасно. Выставку посетил кузен поэтессы, португалец со странным именем дон Гарпия ди Мантилья, оставшийся незамеченным. На вокзале опознать девушку не удалось.

Никто никогда не видел прекрасную испанку, наполовину русскую по происхождению. Это возбуждало, и каждому хотелось нарисовать в воображении портрет своей мечты. Наибольший интерес в кругу авторов-аполлоновцев возбуждали признания-намеки прекрасной незнакомки: она происходила из древнего царского рода, была необычайно хороша собой, томилась на чужбине и несла крест избранничества и мучительной любви.

Публикации вызвали в литературной среде настоящий ажиотаж, стремление во что бы то ни стало узнать, кто эта таинственная дама, увидеть ее. Но даму тщательно скрывали, ведь ей грозила серьезная опасность со стороны агентов испанского двора.

Стихами Черубины «бредили» поэты и живописцы. Художник Константин Сомов предлагал приехать к ней на квартиру с завязанными глазами и написать ее портрет. Иннокентий Анненский писал в предсмертной статье: «Пусть она даже мираж… я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни…» Недаром боялся известный поэт: из второго номера журнала были выброшены его стихи – их заменила подборка стихов Черубины. И 30 ноября обиженный корифей поэзии умер от инфаркта.

А между тем никакой Черубины де Габриак не существовало. Это был лишь псевдоним, творческий образ маленькой и хромой преподавательницы гимназии Елизаветы Дмитриевой, женщины не слишком интересной внешне, но мистически настроенной и очень образованной – она знала языки и средневековую литературу, изучала испанскую филологию в Сорбонне. Внешне Дмитриева совсем не напоминала принцессу: круглощекая пышечка с вечно удивленными детскими глазами-пуговицами. Но экзотика в ее происхождении все же была. Хоть она и родилась в небогатой дворянской семье акушерки и учителя чистописания, умершего от чахотки, но со стороны отца ее предками были шведы, а со стороны матери – украинцы и цыгане. Восемь лет детства Лиза Дмитриева страдала наследственным недугом отца и не могла встать с постели, а потом на всю жизнь осталась хромой. Но, несмотря на внешность и хромоту, она умела нравиться и завела романтические отношения с Максимилианом Волошиным и Николаем Гумилевым, с которым познакомилась в Сорбонне. Они оба просили ее руки, причем Гумилев любил ее больше, чем Ахматову, и, уже будучи помолвленным, вновь возвращался к своей страсти.

Коктебель, как и петербургский салон Вячеслава Иванова «Башня», были в то время средой обитания поэтов. Там они задумывали свои розыгрыши и хитрости. Мистификация о Черубине де Габриак родилась в Коктебеле, в доме Волошина, летом 1909 года. Там они вместе продумали детали, а Волошин стал ее соавтором и убедил держать в тайне истинные обстоятельства. Происхождение имени объяснялось чисто литературно: Черубиной звали одну из героинь американского писателя Брета Гарта (новелла A Secret Of Telegraph Hill), а Габриак был крымским морским чертиком, выточенным из корня виноградной лозы. У Волошина был такой коктебельский сувенир, который он подарил Дмитриевой.

Для пущей таинственности первое письмо со стихами заговорщики подписали буквой «Ч» и в таком виде послали Маковскому. Дмитриева позвонила ему по телефону и чарующим голосом представилась. По ее словам, у нее были бронзового цвета кудри, бледное лицо с тонкими чертами и яркими губами, она была католичкой 18 лет, воспитывалась в монастыре, а ее деспотичный отец доверил надзор за ней монаху-иезуиту. Девушка писала, что она королевских кровей и ее преследуют, поэтому она вынуждена скрываться в России, вдали от родины. За этим явно скрывались придворные интриги испанского двора.

Три месяца 1909 года – сентябрь, октябрь и ноябрь – стали «эпохой Черубины», по словам Марины Цветаевой, которая назвала Черубину «Байроном в женском обличии, но даже без хромоты».

Причина невероятного успеха испанской принцессы заключалась в отсутствии в те годы заметной женской фигуры на поэтическом олимпе. Серебряный век нуждался в таком женском образе, поскольку эпоха была уже феминизированной, а место королевы салона оставалось вакантным. Позднее место Черубины заняли Ахматова и Цветаева.

О разоблачении Черубины говорят разное. По одной версии, сгорающий от любви и любопытства Маковский и работавший в «Аполлоне» переводчик И. фон Гюнтер с помощью гипноза выведали у Дмитриевой тайну. Гюнтер с ней доверительно беседовал, и она вдруг вспыхнула и призналась. Он не поверил, даже усмехнулся. И тогда Дмитриева предложила, что позвонит в редакцию и спросит у редактора о нем: «Вам этого будет достаточно?» Он проверил и услышал, что Черубина называла его имя.

По другой версии, поэту, эссеисту и идеологу символизма Михаилу Кузмину удалось выведать номер телефона Дмитриевой. Маковский вначале не поверил, но позвонил по этому телефону, и ему ответил тот самый «волшебный» голос. Поэтесса изумленно воскликнула: «Вы? Кто вам сказал?»

Вместо того чтобы посмеяться над своей доверчивостью и самой ситуацией, обрести жизненный опыт и наконец-то повзрослеть, поэты всерьез разозлились на обманувшую их женщину. Маковский много лет не мог простить Дмитриеву и считал, что его, серьезного, уважаемого человека, выставили на посмешище, как мальчишку. В своих записках он с содроганием вспоминал появление «страшной химеры» вместо «закутанного в вуаль божества»:

«В комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы. Она была на редкость некрасива. Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность».

Когда оказалось, что за псевдонимом скрывается женщина, не соответствовавшая эстетическим фантазиям поэтов и литературной публики, ее стихи, считавшиеся до этого верхом совершенства, утратили ценность и померкли. В «Аполлоне» появилась последняя подборка стихов Черубины с заключительным стихотворением «Встреча», подписанным настоящим именем поэтессы. На Дмитриеву накинулась критика – та самая, которая уже успела назвать ее «лучшей поэтессой» и «будущей женщиной». Оскорбленные поэты злословили в ее адрес.

При этом, коль скоро была она так нехороша собой, как об этом писал Маковский, отчего же ее – именно ее, а не Черубину – любили и Волошин, и Гумилев? Значит, была в ней та самая загадочная женственность, которая трогает сердца.

19 ноября в мастерской художника Головина в Мариинском театре Петербурга произошел инцидент. На полу лежали декорации Головина к «Орфею» Глюка, этажом ниже пел Шаляпин, а член редакции «Аполлона» Максимилиан Волошин выяснял отношения с другим членом редакции Николаем Гумилевым. Спор закончился пощечиной Гумилеву. Через три дня должна была состояться дуэль. Впрочем, поединок выглядел несколько комично.

Секундантами Волошина были князь Шервашидзе и Алексей Толстой, а секундантами Гумилева Михаил Кузмин и Евгений Зноско-Боровский. Местом поединка стала Новая Деревня, символично расположенная неподалеку от Черной речки, где стрелялись Пушкин с Дантесом. 22 ноября в 6 часов вечера был назначен поединок, но все пошло не так. Машина Гумилева застряла в снегу. Он стоял поодаль в шубе и цилиндре, наблюдая, как секунданты и дворники вытаскивают машину. Волошин, взявший извозчика, тоже застрял в сугробе, поэтому пошел пешком, из-за чего потерял калошу и объявил, что в одной калоше стреляться не станет. Секунданты кинулись искать калошу. Наконец, все прибыли, калошу отыскали, Толстой был перепуган и отсчитывал шаги как можно длиннее. Гумилев крикнул ему: «Граф, не делайте таких неестественных широких шагов!..» Потом Гумилев промахнулся, а у Волошина курок дважды дал осечку. На том дуэль и закончилась, к полной радости Толстого. После этого появилась легенда, что оба дуэлянта ползали по снегу в поисках калоши, пока не примирились, а Волошин приобрел прозвище Вакс Калошин. Это была последняя дуэль в истории русской литературы.

Больше всего Дмитриеву ранило заявление Маковского, будто бы стихи за нее писал Волошин. Тем самым редактор хотел показать, что женщина вовсе не способна на столь тонкие, изящные и чувственные строки. Бедная женщина покинула литературные круги и оставила поэзию. Она была разочарована нетерпимым, полным злого сексизма и высокомерия миром задетых за живое мужчин. Несколько лет о ней не слышали. В 1915 году, вернувшись к творчеству, она написала Волошину: «Черубина никогда не была для меня игрой… Черубина поистине была моим рождением; увы! мертворождением».

Смерть Черубины де Габриак могла бы обратиться пышными похоронами, на которых звучала бы одна великая музыка – «Павана на смерть инфанты» испанского модерниста Мориса Равеля.

Долгое время творчество Черубины считалось второстепенным по отношению к литературному скандалу вокруг ее имени. Это имя на долгое время было забыто, и только в последние десять лет появились публикации ее стихов и жизнеописания.

В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж, совсем не за поэта – за инженера-мелиоратора Всеволода Николаевича Васильева, и взяла его фамилию, что избавило ее от нападок и ненужной славы. После замужества она уехала с мужем в Туркестан, много путешествовала по Германии, Швейцарии, Финляндии, Грузии. Ее поездки были связаны с делами «Антропософского общества». В 1921-м ее вместе с мужем арестовали и выслали из Петрограда – за дворянское происхождение. В Екатеринодаре она познакомилась с С. Маршаком и возглавила объединение молодых поэтов. Вместе с Маршаком она писала пьесы для детского театра, занималась переводами, встретила своего будущего библиографа Архипова, который собрал и издал все ее творчество. Ему она писала пространные письма, которые впоследствии были изданы. Они напоминают эпистолярный роман или дневник, полный впечатлений и красок той эпохи.

В июне 1922 года она вернулась в Петроград в последний раз, работала в литературной части Петроградского ТЮЗа, занималась переводами с испанского и старофранцузского. В 1923-м написала повесть о Миклухо-Маклае «Человек с Луны». Потом она работала в библиотеке Академии наук. Однако в 1926 году начались репрессии против русских антропософов, дома у поэтессы произвели обыск, конфисковали книги и архив, а ее саму выслали на три года в Ташкент, где она продолжала писать стихи, полные мистических переживаний, обречённости, тоски по утраченному Петербургу.

В Ташкенте она создала еще одну мистификацию – написала цикл стихов «Домик под грушевым деревом» от лица вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы. Эту идею ей предложил в 1927 году переводчик-китаист Ю. Щуцкий, десять лет спустя расстрелянный.

Смерть Дмитриевой-Васильевой оказалась столь же туманной и мифической, как и ее вымышленные образы. Она заболела раком печени и попала в ташкентскую больницу им. Полторацкого, где и умерла, не дожив до конца ссылки. Поэтессу похоронили на Боткинском кладбище Ташкента. В 1972 году ее захоронение с небольшим крестиком сфотографировали. Позднее могилу пытались отыскать, но ее уже не было. Некому было ухаживать, и, скорее всего, это место сровняли с землей и перепродали другим клиентам. Единственное, что осталось от ее физической памяти, – это фотография скромного надгробия и стихи: