VIII
Тропинка шла под гору, спускаясь к озеру, и идти было легко. Маша смотрела под ноги, стараясь не зацепиться за корни деревьев, пересекавшие тропу, и аккуратно переставляла через них ноги, обутые в сплетенные Николаем лапти. Он шел впереди, горбатясь от набитого битком сидора – за три месяца, проведенных на заимке, они обросли барахлом. Приличных размеров узел с вещами тащила и Катюха, поспешавшая следом за Машей, да и она сама.
Месяц пролетел незаметно. Свободного времени у них почти не было – слишком многое Николаю нужно было ей рассказать. Нет, он не читал ей лекций, они просто беседовали. Немного беспорядочно, поскольку великая княжна задавала много вопросов, и порой обсуждение уходило в сторону. Будущего старались не касаться, было не до него. Николая удручало только то, что он не слишком хорошо помнил ситуацию на фронтах Гражданской войны осенью 1918 года. Но пока это было не самым главным.
Для начала нужно было разобраться с омским «террариумом», как он характеризовал политическую обстановку в Омске, и так сложную, но еще более осложнившуюся с приездом Колчака. Главное, он смог дать Маше краткие характеристики основных лидеров Белого движения, причем как в Сибири, так и на юге России. Они обсудили, на кого можно рассчитывать, а на кого не стоит. Николай, видя, что Маша заинтересовалась, что она, как он и предполагал, уже поставила перед собой определенную цель, старался не разжевывать информацию до конца, давая ей возможность додумать и осмыслить тот или иной вопрос самой.
– Я буду рядом, – внушал он ей, – но это не значит, что я всегда смогу подсказывать. Не забывай, для всех я рабочий, за плечами которого только церковно-приходская школа и ремесленное училище при заводе. Будет возможность – будем обсуждать, не будет – решаешь сама.
Много говорили и том, как ей себя вести, как держаться, что и как говорить. Ее никто поначалу не будет воспринимать всерьез, а значит, надо сразу поставить себя, проявить характер.
– Сразу нужно показать им ху из ху, – говорил Николай.
Маша не спросила, что это за «ху», видимо, догадалась сама и прыснула.
– Это совсем не то, что ты подумала! – хохотал Николай.
То ли в результате этих бесед, то ли оттого, что она действительно приняла решение, Маша чувствовала в себе какую-то уверенность, какую-то окрыленность, смелость даже.
– Пусть только попробуют, – она сжимала кулаки, – всех в бараний рог согну!
Это была уже совсем другая Маша, другая великая княжна Мария, Мари, которую знали ее близкие и друзья, оставшиеся в той, другой жизни. Мертвые и живые, о которых она сейчас совсем не думала и была благодарна за это Николаю. Ничего, кроме тоски воспоминаний, горя и слез, эти мысли ей бы не принесли.
Сейчас она очень хорошо понимала, что сделал для нее этот человек. Он не просто спас ее от смерти, он СПАС ее! СПАС ее душу, наполнил ее жизнь новыми мыслями, новыми ощущениями, желанием жить и любить! Он заслонил собой все – смерть близких, боль, кровь, страдания, весь ужас того, что произошло с ней за последние полтора года. Она с горечью подумала, что в ближайшее время им уже не будет так хорошо вдвоем, как было в последние недели. Просто не будет такой возможности.
Катюха сделала им подарок – когда было надо, она уходила ночевать к дядьке Ивану в Мурзинку, и Маша была ей благодарна до глубины души. За этот месяц любовь заиграла для нее новыми красками – совершенно неожиданными! Она даже не представляла себе, что взаимное выражение чувств мужчины и женщины может быть таким разнообразным. Новые ощущения захлестнули ее, завертели в неистовом вихре наслаждения. С каждым днем чувства становились сильнее и глубже, приобретая все новые оттенки. Все, что происходило с ней, и радовало ее, и пугало.
– Коля, я развратная, да? – спросила она однажды.
– Почему? – удивился Николай.
– Ну, понимаешь, мне очень нравится все, что ты делаешь со мной, что делаю я. Наверное, порядочная женщина не должна так.
– Но тебе нравится?
– Да, очень!
– Тогда не бери в голову. Господь сказал, что все, что делают супруги в постели, правильно.
Маша усомнилась, что это сказал именно Господь, но суть утверждения ее успокоила. И вообще, с этого момента она стала смотреть на их отношения как-то иначе, глубже, что ли, о чем не преминула сообщить Николаю. Она вообще с какой-то детской непосредственностью и искренностью делилась с ним своими ощущениями, совершенно не стыдясь этого.
– В тебе рождается женщина, – он обнял ее, – это хорошо. Ты становишься мудрее, начинаешь смотреть на вещи по-иному, по-взрослому, что ли.
Он задумался.
– Понимаешь, вся сложность в том, что женская и мужская логика различны. Женщина оперирует эмоциями, мужчина – разумом. Отсюда и бесконечный мужской анекдот о женской глупости. Нет никакой глупости, просто принцип мышления другой. Сложность заключается в том, что этот мир – мужской. Да что этот, несмотря на огромный путь, пройденный в двадцатом веке для достижения равноправия женщин, мир так и остался мужским. И наибольшего успеха в политике добивались женщины, демонстрировавшие мужской склад ума. Например, самый успешный политик-женщина двадцатого века – британский премьер-министр Маргарет Тэтчер. Ее еще называли «железной леди». Ну и, кстати, Екатерина Вторая тоже имела вполне себе мужской ум. Эмоции свои она оставляла для алькова, а в остальном… Хочется верить, что и ты продемонстрируешь что-то подобное. Во всяком случае, задатки у тебя есть. Тогда ты сможешь уверенно играть на их поле. Причем с явным преимуществом!
– Почему?
– Ну, они-то этого знать не будут. Они будут видеть перед собой молодую красивую девушку, и не более того. А тут бац – вторая смена!
– Какая вторая смена?
– Ну, ходишь в школу, ходишь, – Николай затрясся от смеха, – а потом, бац, вторая смена!
– Коля, ты издеваешься надо мной?
– Главное, чтобы Петрыкин поверил в себя! – Николай уже хохотал.
– Ах ты гад! Что же ты ржешь как конь? – Она больно двинула ему кулачком под ребра.
Маша улыбнулась – потом Коля рассказал ей и про вторую смену, и про Петрыкина. Как этот фильм назывался? Кажется, «Большая перемена». Она запомнила его фразу – «растащить на афоризмы». Да, хоть бы одним глазом взглянуть. Она вздохнула.
Тропинка выбежала к воде. Маша ахнула. Исетское озеро, освещенное вечерним октябрьским солнцем, лежало в объятиях осеннего леса, как огромное стеклянное блюдо.
– Как красиво, – только и смогла произнести она.
– Последние деньки, – сказал Николай, – потом листва опадет, и будет голо.
У приткнувшейся к берегу лодки их ждал отец. Машу он видел всего два раза: первый раз – еще бесчувственную, а второй раз сейчас – раскрасневшуюся от ходьбы, улыбающуюся и красивую. Петр Иваныч, комкая в руках картуз, краснея и бледнея попеременно, с трудом выдавил из себя что-то нечленораздельное и поклонился. Маша подошла к нему, обняла и поцеловала в щеку, чем окончательно ввергла отца в ступор.
– Отмерзни, батя, – усмехнулся Николай, – поплыли. Хорошо бы домой в сумерках добраться.
Так и получилось. Еще не совсем стемнело, когда отец, приоткрыв задние воротца, пропустил всех во двор. Маша с замиранием сердца переступила порог, порог ЕГО дома. В горнице было необычно светло – по такому случаю кроме свечей зажгли и керосиновую лампу.
– Здравствуй, царевна-красавица! – Пелагея Кузьминична, стоявшая посреди горницы, собиралась было поклониться. Мешая ей это сделать, Маша быстро подошла, обняла и расцеловала женщину.
– Я же говорила, не смейте кланяться! Не смейте! Я не хочу!
– А вот сестрицы мои, – Катюха потянула ее за рукав, – Анютка, Настена, Дашка и Танюха.
Маша, смеясь, стала тискать девчонок, пожиравших ее глазами – как же, настоящая царевна! Потом огляделась и ахнула: стены и потолок горницы были расписаны какими-то невиданными птицами и цветами. Все это переплеталось сложным узором.
– Это Анютка старается, – улыбнулась Катюха.
– Не может быть! Как же здорово! – Она схватила покрасневшую Анютку и расцеловала ее. – Ты же молодец! Неужели все сама? Ты же талант, Анечка! Тебе учиться надо!
– Училась уже, – вздохнула Пелагея Кузьминична.
– Где?
– У учителя гимназического Андрея Андреевича Шереметьевского, художника.
– Он уроки ей давал, что ли?
– Во-во, уроки, эти самые. Тоже грит – талант.
– Но этого мало! Ей в Петроград ехать надо, в Академию художеств!
– Ну да, доедешь туда, – возразила мать, – да и хто там ждет нас-то!
Маша стала очень серьезной. Она взяла Аню за плечи и, глядя ей в лицо, сказала:
– Я обещаю тебе, что ты будешь учиться в Академии художеств. Слышишь, обещаю!
– Ладно, царевна-красавица, то дело будущее. – Пелагея Кузьминична вздохнула. – А счас так: банька растоплена, всем париться, потом вечерять и спать. Наутро вставать раненько – до города не близко, а я хочу, чтоб отец засветло возвернулся.
– А вещи мне, Пелагея Кузьминична?
– Одежа твоя тама, в баньке. Акромя верхнего, оно здесь. Уж не обессудь, царевна-красавица, все не по мерке, с чужого плеча. Че велико будет, че мало, другово нету. А ты куда, кобель бестужой? – воскликнула она, увидев, как вслед за девушками, направившимися к двери, с лавки поднимается Николай. – Сказала же, сначала девки, а ты опосля.
Катюха, прыснув, потащила Машу за собой.
Улеглись все-таки поздно. Парились долго и с наслаждением. И не то чтобы все эти месяцы не мылись, мылись, конечно! Но одно дело – походная таежная банька, а по сути шалаш с кадкой внутри, в которую сваливают раскаленные камни, и совсем другое – настоящая баня, там есть где развернуться. После того как Катюха дважды отходила Машу можжевеловыми вениками, ей казалось, что кожа ее звенит, а тело вообще ничего не весит.
За ужином Маша вдруг сказала:
– Пелагея Кузьминична, вы отпустите Катю со мной?
Мать закашлялась, а Николай даже удивился – Маша ему ничего не говорила. Однако же по лицу Катюхи было видно, что девушки эту тему обсуждали.
– Вы не думайте, – заторопилась Маша, видя помрачневшее лицо Пелагеи Кузьминичны, – я не в прислуги ее зову! Она мне теперь как сестра, подруга сердечная!
– Сама-то она хочет? – вздохнула Пелагея и посмотрела на дочь. – Вижу, хочет, аж трясесся вся, лишь бы от мамки оторваться, шалава! Зенки-то опусти! Смотри, коли блуд какой, домой не возвертайся! Не пущу!
– Че вы, мама, право… – Катюха начала шмыгать носом.
– Да что вы, Пелагея Кузьминична, – вступилась Маша, – ну какой блуд? Мы ее замуж выдадим за офицера!
– Ага, как же, – фыркнула мать, – ждуть они ее! Аж все глаза проглядели!
Николай, взяв шинель и тулупчик (все-таки не май на дворе), ушел на поветь. Отца определили в баню, чтобы не тревожить Машу его храпом, а женщины остались в горнице. Мелкие еще с полчаса, хихикая, строили великой княжне глазки, пока мать не цыкнула на них и не загасила последнюю свечу. Теперь слабый тусклый свет давала только лампадка в красном углу, перед иконами.
Пелагее Кузьминичне не спалось. Да и как уснуть здесь, при сыне таком непутевом?
«Угораздило же его, Господи! А девка-то ведь хорошая, добрая, простая, не чванливая, и не скажешь, что царевна. Эх, была бы она простого роду, лучшей жены для Кольши и пожелать было бы трудно. А тут что будет, что будет?»
Скрипнула половица. Пелагея Кузьминична приоткрыла глаз. Царевна в одной рубашке на цыпочках, стараясь не шуметь, пересекла горницу и проскользнула в дверь.
«К нему побежала! К аспиду! Разжег девку! Вона она горит вся! И ведь любит его, любит, глаза так и сият! Сыночек мой родненький, что ж ты творишь-то? Кобелюка поганая! Ох, грехи наши тяжкие!»
Утром Николай проснулся, когда Катюха стала дергать его за ногу.
– Вставайте, гулеванчики, снедать надо и ехать! Батя уж коробку запрягат!
Николай с Машей кубарем слетели с повети и бросились в избу, застав там общую суету. Маша залилась краской под взглядами девчонок. Пелагея Кузьминична только вздохнула.
– Одевайся, вона под образами твое. А ты выдь пока, – сказала она сыну.
– Я ж раздетый, застужусь!
– Ниче, не застудишься! Катюха, кинь ему шмутки!
Машу одевали общими усилиями. Она ожидала увидеть деревенский сарафан, но и у нее, и у Кати вещи были городские. Когда Пелагея Кузьминична протянула ей белые чесучовые панталоны, Маша засомневалась: Катя надевала свое, а она – чужое.
– Бери, – сказала Пелагея Кузьминична, – не боись, все стираное. Бери, холодат уже, заболешь, че Кольше делать?
За панталонами последовали чулки, рубашка, нижняя юбка и длинный, до пояса, лифчик с костяными пуговичками. Маша поморщилась – лифчик был тесноват, а кроме того, он как-то уж слишком приподнял ее и без того высокую грудь.
– Не надо, – сказала Катюха, – и дышать будет легче. Я тоже не надеваю.
А остальное Маше понравилось и подошло хорошо. Темно-синяя шерстяная юбка и кофта с баской такого же цвета со стоячим воротничком. Этот костюм Катя назвала «парочкой», а свой, из темно– серой шерстяной юбки и голубой ситцевой кофты, – «парой».
– Это же городская одежда, – удивилась Маша, натягивая кожаные ботинки, обыкновенные, со шнуровкой и резиновыми вставками по бокам. Подобные она носила и в той, другой жизни, только были они куда лучшего качества.
– Ну да, – согласилась Катя, – у нас все так одеваются. До города-то шестнадцать верст.
– А я и вовсе городская, – улыбнулась Пелагея Кузьминична, – с Ниж-Исетского поселка. Я по-деревенски и не одевалась никогда. У нас в Коптяках бабы сарафан летом носют в жару, да девки в них бегат. Снедать идите, хватит расфуфыриваться!
Стукнув дверью, в горницу зашел Николай. Таким Маша его еще не видела. В косоворотке, брюках, заправленных в сапоги, и пиджаке он стал как-то солиднее и даже старше.
Быстро поели, выпили молока.
– Ну что, давайте прощаться! – Николай застегивал бушлат
Маша обняла Пелагею Кузьминичну и, целуя ее, проговорила:
– Спасибо, спасибо вам за все, дорогая моя Пелагея Кузьминична! Мама! Я никогда этого не забуду!
Пелагея, плача, обнимала девушку.
– Помоги тебе Господь, дочка! Береги себя! Дай я тебе платочек-то поправлю, а то ушки застудишь, холодат.
Провожая брата и сестру, заплакали мелкие.
– Ну, потоп счас буде! – рявкнул отец и хлопнул дверью.
За ним с узелками, набитыми снедью, потянулись остальные. В серой мгле рассвета все явственнее становились очертания построек. Скрипя, отворились створки ворот, телега медленно выехала со двора. Маша ахнула – вся деревня была на улице! Мужики и бабы стояли у своих дворов. Мужики, стащив картузы, кланялись, бабы крестили Машу и шептали:
– Спаси тебя Господь, царевна!
То одна, то другая подбегали к телеге и совали в руки Катюхи свертки и корзинки.
– Та есть у нас все! – пробовала сопротивляться Катя.
– Ниче! Запас карман не тянет! – буркнула в ответ Павла Дубинина, засовывая в Катюхин узел шматок сала.
К телеге подошла молодая баба с ребенком на руках.
– Благослови дочку, царевна!
Маша перекрестила ребенка и поцеловала его в лобик.
– Благодарствую, спаси тебя Господь! – кланялась баба.
Телега выехала за околицу.
– Они что, все знали? – Машины глаза были полны слез.
– Ну да! – удивилась Катюха. – Деревня-то маленькая, все всё знат. А ты думала, откуда сало? Мы-то кабанчика еще в прошлом годе забили. То тетя Павла да Настя Швейкина давали. А рыба? Кольша-то вона пару раз рыбачил. Мурзинские рыбу давали.
– Господи, и Мурзинка все знала?
– Все знали, че Кольша царевну на заимке прячет, – засмеялась Катюха.
– И не выдали?
– У нас своих не выдают, – важно заявила Катюха.
– Но я же не своя!
– Как не своя? Ты Кольшина! – Увидев, как покраснела Маша, Катюха сообразила, что сболтнула лишнего при отце, и поправилась: – Ну, тебя же Кольша прятал. Тебя выдат, его выдат, меня, маму, всех! Не, в Коптяках так не принято! Мы – кержаки!
– Какие же вы кержаки? – засмеялась Маша. – Просто православные.
– Кержаки, – уперлась Катюха.
Маша расхохоталась, обняла девушку и расцеловала ее.
Когда проезжали сверток на Ганину Яму, Катюха открыла было рот, но, встретив сердитый взгляд брата, закрыла его обратно.
«Не нужно Маше ничего говорить, – подумал Николай, – чего бередить зря».
Как будто прочитав мысли сына, отец одобрительно кивнул.
Когда коробка, миновав горнозаводскую линию, стала спускаться в Поросенков лог, Николай стал оглядываться по сторонам, сравнивая это место с тем, каким он его видел в XXI веке. Узнать его было трудно.
Колеса, перестав чавкать по грязи, застучали по бревнам.
– Надо же, гать новую положили, – буркнул отец.
У Николая перехватило дыхание.
«Это же тот самый мостик из шпал, – подумал он, – а под ним – могила!»
Маша, до этого негромко болтавшая с Катюхой, внезапно замолчала и помрачнела, как будто что-то почувствовала. Но и тут Николай ничего ей не сказал, скорее наоборот, постарался придать своему лицу самый беззаботный вид.
Ехали не торопясь и часа через четыре, краем проехав Верх-Исетский заводской поселок, въехали в город. Тут Николай напрягся, но отец, верно рассудив, что соваться в центр нечего, свернул на Московскую, а потом по Северной улице объехал кругом. Увидев вокзал, Николай немного растерялся – в его совмещенном сознании здание выглядело несколько иначе, более помпезно, с колоннами. Правда, он тут же вспомнил, что таким вокзал стал только в конце 40-х годов, а сейчас он выглядел так, как ему и положено было выглядеть.
Отец не стал подвозить их к самому вокзалу, а высадил у чахлого скверика на площади. Попрощались быстро, все уже было сказано раньше. Маша опять поцеловала отца, снова вогнав его в смущение. Пробурчав что-то нечленораздельное, он махнул рукой и уехал.
Оставив своих спутниц в сквере, Николай пошел на вокзал узнавать, что и как. Вернулся быстро, встревоженный.
– Ничего хорошего. Расписания нет, поезда уходят по готовности. Кассы закрыты. Говорят, что билеты начинают продавать за час. А там уже толпа. Мест мало, потому что много народа сажают по разным предписаниям. С другой стороны, если внаглую пролезть, то никто уже не выгонит.
– А билеты проверяют?
– А бог его знает! Вот, боюсь, документы будут проверять, и не раз. Я только что едва от патруля свинтил.
– Что сделал? – не поняла Маша.
– Да спрятался, заскочил в какую-то подсобку.
– Так нам и здеся нельзя! – забеспокоилась Катюха.
– Конечно, торчим здесь, как три тополя на Плющихе.
– Какой Плющихе? – не поняла Катюха.
– Это улица такая в Москве, кажется, – хмыкнула Маша, – а при чем тут тополя, и я не знаю.
Помолчали. Николай усиленно соображал, куда бы скрыться, чтобы не попасться на глаза патрулю. Молодой парень явно призывного возраста был бы остановлен однозначно. Всех документов у него было одно демобилизационное предписание. Ну а кроме того, его искали. Что касается девушек, то у них не было вообще никаких документов.
– Коля, – сказала вдруг Маша, – я на дом хочу посмотреть.
– Какой дом, – не понял Николай.
– Дом Ипатьева.
– Зачем?
– Мне надо, Коля. И я в церкви полгода не была. Там, кажется, церковь рядом, колокольный звон было слышно.
– Да, храм на Вознесенской горке, – подтвердил Николай, – рядом. Но это опасно, тебя могут узнать, да и патрулей там больше. Попадемся.
– Значит, я назовусь сестрой твоей. Пусть проверяют. Мне очень надо, Коля.
Николай понял, что спорить бесполезно. Маша сильно изменилась за последний месяц. То ли стала жестче, то ли стало проявляться отцовское упрямство.
Взяли извозчика и быстро добрались до Вознесенской горки. Николай сразу не узнал место: забор, стоявший вокруг дома инженера Ипатьева, сняли. Судя по всему, сейчас в нем находился какой-то штаб. Во всяком случае, вокруг сновали офицеры – и наши, и чехи.
Маша некоторое время смотрела на дом через плечо Николая.
– Пойдем уже, – прошептал он, – мы обращаем на себя внимание.
– Да, пойдем. – Маша отвернулась и пошла прочь, но потом остановилась, внимательно и очень серьезно посмотрела на Николая. – Нам нужно поговорить, Коля!
– Давай тогда вон туда, в Харитоновский сад.
Они зашли в сад и присели на скамейку в боковой аллее.
– В чем дело?
– Коля, нам надо обвенчаться! – спокойно сказала Маша.
Николай закашлялся от неожиданности.
– Зачем?
– Что значит зачем? Я не хочу жить в блуде.
– О господи! Маша, ну причем здесь блуд? Мы же любим друг друга!
– Это не имеет значения! Я хочу стать твоею женой! Перед Богом и людьми. Для меня это важно!
– Маша, подумай, сейчас одни обстоятельства, потом могут быть другие. Ты ведь можешь не принадлежать себе.
– Вот этого я и не хочу. Я хочу решать сама. Я рассказывала тебе про тетю Ольгу. Я не хочу так. И не хочу ничего откладывать на потом. Если мы не сделаем этого сейчас, то рискуем не сделать никогда.
– Маша, ты – царская дочь, а я…
– Мне все равно, я люблю тебя! Я хочу выйти замуж по любви.
Николай предпринял последнюю попытку.
– Но ведь нужно как-то готовиться, нужны свидетели, кольца, наконец.
– Кольца купим в церкви, а остальное… Дадим священнику денег! Сегодня среда, шестнадцатое октября, венчаться можно.
– Как у тебя все просто.
– А ты ищешь отговорки!
Николай разозлился. Он смотрел на Машу, а она не отводила взгляд и смотрела на него, сжав губы. Игра в гляделки продолжалась пару минут, и Николай ее проиграл.
– Хорошо, пойдем.
Они вышли из сада и направились к Вознесенской церкви. До паперти оставалось всего несколько шагов, когда сзади раздался окрик:
– Стой! Эй, парень, стой!
– Все, – прошептал Николай, – картина Репина!
Они остановились. К ним подходил патруль – офицер и два солдата с винтовками. Солдаты были чехи, а офицер в русской форме. Николай оторопел – в шинели и фуражке, с погонами на плечах, затянутый в портупею, с шашкой на боку, перед ними стоял поручик Андрей Шереметьевский.
Андрей растерялся не меньше Николая. Скорее даже больше, его даже пот прошиб. Сбылось то, о чем он не хотел даже думать с того момента, когда увидел имя Кольши Мезенцева в списке разыскиваемых по «царскому» делу.
Семья Шереметьевских считалась в Коптяках дачниками-старожилами. Уже много лет семья учителя Екатеринбургской мужской и женской гимназии, известного в городе художника Андрея Андреевича Шереметьевского, сначала снимала, а затем и имела собственную дачу в Коптяках. Его сыновей Александра и Андрея хорошо знали в деревне и считали своими. Два с лишним месяца коптяковские мужики прятали сына учителя, поручика Андрея Андреевича, от красных. Но это было еще не все. Все детство Андрея прошло в Коптяках. Каждое лето в компании деревенских мальчишек он носился по окрестностям, рыбачил, собирал грибы, выводил коней в ночное – словом, вел тот же образ жизни, что и деревенские дети.
Кольшу Мезенцева он знал столько же лет, сколько помнил себя. Но связывала их не просто детская дружба. С какого-то момента Андрей стал верховодить в компании мальчишек. По понятным причинам он знал больше их, зачитываясь в том числе сытинскими изданиями Луи Буссенара, Майн Рида и Фенимора Купера. Естественно, что прочитанное он доносил до своих товарищей. Неудивительно, что в окрестностях Коптяков вскоре появились индейцы. С куриными перьями в нечесаных космах, в боевой раскраске, с луками и копьями они носились по округе, пугая деревенских и дачников дикими криками. А потом Андрей предложил побрататься по-индейски – смешать кровь. Согласился один Кольша, остальные побоялись. Они порезали себе вены, сцедили в кружку кровь и выпили ее.
– Теперь ты брат мне, – сказал Андрей.
– А ты мне, – ответил Кольша, и они обнялись.
И вот сейчас Кольша Мезенцев стоял перед ним, и Андрею легче было пустить себе пулю в лоб, чем объявить ему, что он арестован. Скажете – детство, но ведь есть что-то святое для каждого из нас, причем именно в детстве. Что-то такое, что нельзя предать! Иначе потеряешь себя.
– Здравствуй, Кольша! – выдавил из себя Андрей.
– Здравствуй, – ответил Николай.
– Здравствуйте, Андрей Андреевич! – прозвучал мелодичный голосок одной из девушек.
Андрей перевел взгляд на нее и оторопел. Улыбающееся круглое личико, лукавые карие глаза, брови вразлет, ямочки на щеках, коса в руку толщиной.
– Это что же, Катюха? – сказал, нет, пролепетал он.
– Катюха, – улыбнулся Николай.
– Надо же, когда война началась, в одной рубашонке бегала, босая, а сейчас…
И тут… Интересно, где и когда их этому учат? Вероятно, нигде и никто. Но каждая женщина владеет этим древним как мир искусством в совершенстве. Речь идет о стрельбе глазами.
Катюха подняла ресницы, и их взгляды встретились. Бац – дуплет! Да нет, не дуплет, а скорее залп башни главного калибра броненосца. Двенадцать дюймов, не меньше. И сразу – накрытие!
У Андрея перехватило дыхание – до чего хороша! Он не мог оторвать глаз, а Катюха, которой тоже понравился молодой подтянутый офицер, продолжила свое дело. Причем делала она это совершенно бессознательно, все как-то само собой получалось.
Бац! Бац! Еще два залпа – и прямое попадание. Солдаты, увидев, что остановленные обыватели знакомы офицеру, расслабились и, опершись на винтовки, с интересом рассматривали девушек.
Наконец поручик пришел в себя и мазнул взглядом по второй девушке. Она была ему не знакома, хотя на мгновение ему показалось, что он ее где-то видел.
«Тоже коптяковская, что ли? Или из Мурзинки?» – подумал он, вновь поворачиваясь к Николаю.
– Ты в розыске, Кольша, – тихо сказал он, – есть приказ тебя арестовать, как и других солдат охраны царского дома.
– Что же, – пожал плечами Николай, – арестовывай.
– Господин поручик, – вмешалась в их разговор Маша, – дело в том, что мы направлялись в церковь, чтобы обвенчаться. Вы не согласитесь быть нашим свидетелем?
Шереметьевский опять растерялся. В нем боролись чувство долга и дружеские чувства, которые он испытывал к Николаю. Тем паче он был уверен, что никаких преступлений тот не совершал. А тут еще и венчание!
– Пожалста, Андрей Андреевич! – проговорила Катюха, вскинув ресницы и обстреляв поручика несколькими точными залпами.
– А второй свидетель? – пытался сопротивляться Андрей. – Вы, Катя?
Катюха, обалдев от того, что ее назвали на «вы» (первый раз в жизни!), приоткрыв рот и быстро моргая, перешла на стрельбу короткими очередями.
– Но ведь свидетели должны быть семейными! А родители? – уже для проформы пробормотал Андрей.
– Я сирота, – грустно улыбнулась Маша.
«Она не деревенская, – подумал Андрей, – и я ее определенно где-то видел!»
– Пойдемте, господин поручик, – Маша взяла его за руку, – помогите нам. Господь велит делать добрые дела.
Кивнув солдатам, чтобы подождали, Андрей вместе со всеми вошел в церковь.
Щуплый священник с бородкой клинышком, похожей на козлиную, сначала и слышать ничего не хотел. Как это, мол, вот так, с бухты-барахты венчаться! Нотацию его, правда, неожиданно прервал Андрей:
– Время военное, батюшка! Жениха в армию забирают, ему завтра на фронт!
– Да, – подлила масла в огонь Катюха, – а невеста брюхата!
Эти слова заставили всех повернуться к Катюхе и на какое-то время застыть с приоткрытыми ртами. Однако же ее неоднозначная инициатива возымела успех. Священник, почесав затылок, произнес:
– Ну тогда, м-да! Ну что же, м-да!
Окончательно же разрешила все его сомнения пачка денег, вытащенная из кармана Николаем.
– Вот только колец у нас нет, – сказал он.
Священник посмотрел на деньги, на молодых людей и задумчиво произнес:
– Кольца-то есть, но они тоже денег стоят.
Андрей развел руками: денег с собой у него не было. Тогда Катюха, решительно вздохнув, вынула из ушей сережки и протянула их священнику.
– Этого достаточно?
Николай удивленно посмотрел на сестру. Это были ее первые серьги, серебряные, подаренные матерью на тринадцатилетие, первые и единственные. Это была жертва! Маша взглянула на Катю так, что той стало жарко.
Взяв сережки, священник достал два простых серебряных колечка и приступил к обряду. Тексты молитв он читал быстро, глотая слова, возможно, что-то пропуская для ускорения процесса. Но Маше это было неважно. Когда батюшка водил их с Николаем вокруг аналоя, она вдруг подумала, что совсем иначе она когда-то представляла себе свою свадьбу. А еще она подумала о том, что детство кончилось, что никогда уже ей не будет так легко и весело, как было все предшествующие годы. До революции, разумеется.
Она вспомнила родителей, сестер, брата. Опять вспомнила лейтенанта Деменкова – свою первую подростковую любовь. Как глупа она была тогда! Боже, как по-детски наивна и глупа! Подумала о том, что его тоже зовут Николаем, что это, видимо, имеет какое-то значение. Ведь не случайно Бог сделал так, что самые дорогие для нее люди носят это имя.
Потом вдруг засомневалась, будет ли действительным их венчание. А потом вспомнила венчание из повести Пушкина «Метель», тоже тайное и вообще ночное. А ночью венчаться-то нельзя! И ничего! Подумала о том, что им придется долго скрывать, что они муж и жена. Что объявить об этом можно будет только тогда, когда она сядет на трон. Если сядет… Потому что то, чего нельзя великой княжне, можно императрице.
Мысли путались и цеплялись одна за другую. Они почему-то опять вернулись к «Метели». Девушка задумалась о том, как звали Бурмина, уж не Николаем ли? Героиню звали Маша, это она помнила точно! А Бурмина? Нет, не вспомнить.
Она искоса посмотрела на Николая, который, сжав губы, очень серьезно слушал батюшку. Маша улыбнулась и задумалась. Она почти полгода не была в церкви, но не испытывала сейчас того обычного восторженного состояния, которое охватывало ее в стенах храма. Нет, вера никуда не делась, но вот восторга не было. Наверное, потому, что рядом не было матери, которая заражала и ее, и сестер своей религиозной экзальтацией.
«Правильно ли я поступаю? – подумала Маша и прислушалась к своим внутренним ощущениям, ища хоть какие-то сомнения. Нет, на душе у нее было легко и спокойно. – Главное, с любимым! Бог нас свел, а если что не так – Бог простит».
Когда отзвучали последние молитвы, поцелуи и поздравления, священник стал заносить данные молодоженов в книгу.
– Мезенцев Николай, сын Петров, – бормотал он за Николаем, тщательно вырисовывая буковки, – тысяча восемьсот девяносто четвертого года, из крестьян, деревня Коптяки Екатеринбургского уезда Пермской губернии.
– Романова Мария Николаевна, – быстро проговорила Маша, – тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения. – Она запнулась на происхождении, но затем быстро произнесла: – Из дворян, Петроград.
Священник, кивая головой, записывал. Ему теперь были понятны торопливость и секретность действа: крестьянин и дворянка. Ясное дело, залетела девка по дурости. Одна, без родителей, явно беженка. Ну да не ему судить, совет да любовь!
А Андрея как будто кто-то ударил обухом по голове: Романова Мария Николаевна! Он тут же совершенно отчетливо вспомнил, где он ее видел. Совсем недавно, в июле, после ухода красных из Екатеринбурга, он входил в состав группы офицеров, принимавших участие в расследовании убийства (или уже не убийства?) царской семьи. Они тогда обшарили все вокруг урочища Четырех Братьев и Ганиной Ямы, обследовали дом Ипатьева и именно тогда самым тщательным образом изучили все фотографии членов царской семьи – вдруг придется опознавать тела? Фото, он видел ее на фото, в белом платье с цветами! Андрей онемел: только что он был свидетелем на венчании великой княжны Марии Николаевны и своего друга детства Кольши Мезенцева! В совершенно потрясенном состоянии он вышел вслед за всеми из храма.
Маша тут же бросилась на шею Кате.
– Катенька, милая, родная! Спасибо тебе! Никогда тебе этого не забуду!
Андрей наконец-то обрел дар речи.
– А, кхм, – прокашлялся он, – ваше им…
Маша быстро прижала палец к его губам.
– Ни слова, поручик! И немедленно дайте клятву, что никому и никогда без моего на то разрешения не расскажете о том, чему были свидетелем.
– Клянусь, – выдавил из себя Андрей, – а как же… – Он не договорил.
– Я же сказала, что сирота. – Маша вздохнула. – Это правда, все остальные убиты, спаслась только я. Точнее, Николай меня спас и спрятал.
Поручик Шереметьевский низко опустил голову, а затем, вытянувшись, отчеканил:
– Я в вашем распоряжении, приказывайте!
– Полноте, Андрей Андреевич, – мягко остановила его Маша, – как я могу вам приказывать? Я могу только просить. Нам необходимо добраться до Омска. Вы не можете помочь?
– Да, конечно!
Андрей Шереметьевский был достаточно умен, чтобы не лезть с расспросами, хотя все происходящее изумляло его. Главным образом то, что великая княжна и Кольша определенно любят друг друга, причем настолько, что великая княжна сочла возможным оформить свои отношения с крестьянским сыном. Впрочем, если Кольша ее спас, то это многое объясняет!
Менее удивительным было желание великой княжны сохранить инкогнито до Омска. В конце концов, в Омске правительство и штаб Сибирской армии, сейчас этот город – фактическая столица России, свободной от большевиков.
– Когда заканчивается твое дежурство? – поинтересовался Николай.
– Уже, – ответил Андрей, – сейчас отпущу солдат. Мне надо бы с ними прибыть в расположение, но… – Он помолчал. – Фактически вы толкаете меня на преступление!
– Мне кажется, я сумею вас защитить, поручик, – ободряюще улыбнулась Маша.
– Андрей Андреевич, вы нам нужны! – Катюха хлопнула ресницами, сделав по поручику еще один залп и совершенно подавив его волю к сопротивлению.
Шереметьевский сказал что-то уже проявлявшим нетерпение солдатам, и они зашагали прочь. Времени до вечера было еще много, и Николай предложил опять укрыться в Харитоновском саду – его беспокоила суета военных возле дома Ипатьева.
– Здесь штаб генерала Гайды, – пояснил Шереметьевский и уточнил: – Штаб Екатеринбургской группы войск. Ее образовали на днях, но Гайды сейчас в городе нет, уехал в Омск.
В саду постарались обосноваться в самом глухом уголке, дабы не привлекать внимания. Катюха потащила из узелка снедь. Пока перекусывали, Андрей рассказал, что временным комендантом на вокзале сейчас его старший брат Александр. Николай кивнул, Александра Андреевича он хорошо помнил, хотя тот в Коптяках бывал реже младшего брата.
– А почему на улицах так мало людей? – спросила Маша.
– А откуда им взяться-то? – усмехнулся Андрей. – Полгода большевики хозяйничали, эксплуататоров к стенке ставили. Много народу с ними ушло. Теперь контрразведка свирепствует, сами понимаете почему. Честно говоря, с перегибом. Ну ладно расстреляли всех причастных, хотя настоящие виновники сбежали, конечно. Но вот арестовывать всех, у кого нашли хоть какие-то вещи семьи государя, по-моему, ни к чему. Большинство же их просто купило на толкучке. Вот и разбегается народ кто куда.
За разговорами время прошло незаметно. Когда стало смеркаться, взяли извозчика и отправились на вокзал.
