VII
Последующие две недели прошли в режиме «вопрос – ответ». Говорили обо всем, в основном, правда, о настоящем – о революции и Гражданской войне. Задавала Маша вопросы и о будущем, но как-то умеренно. Видимо, повлияли слова Николая о том, что это его вариант истории, а в том, где они сейчас находятся, все может быть по-другому. Намек Маша поняла, но ничего не сказала. Избегали и персональных тем, особенно судьбы тех или иных личностей.
– Что проку, – рассуждал Николай, – если я сообщу тебе, что в моей истории твоя бабушка Мария Федоровна умрет в девятьсот двадцать восьмом году в Дании? Ведь теперь она может прожить дольше.
– Почему?
– Ну, скажем, если она узнает, что ты жива, это как-то может повлиять на нее в положительном смысле?
– Может. Но все-таки расскажи.
– Хорошо. Мария Федоровна покинула Россию в апреле девятнадцатого года на борту британского дредноута «Мальборо». С двадцатого года жила в Копенгагене, в политической деятельности не участвовала. Была похоронена в Королевской усыпальнице рядом с прахом ее родителей. В две тысячи шестом году гроб с прахом Марии Федоровны, после соответствующих торжеств и прощания, на борту датского военного корабля был доставлен в Кронштадт, а затем со всеми почестями, при огромном стечении народа, был захоронен в соборе Петра и Павла в Петропавловской крепости рядом с могилой императора Александра Третьего, как она и просила в своем завещании.
Маша слушала, не шевелясь, положив голову на сжатые кулачки.
– Господи, спустя восемьдесят лет, – прошептала она.
– Но все-таки завещание исполнили. Лучше поздно, чем никогда.
– Да, лучше. Нет, не хочу я, чтобы было так.
«Ага, – подумал Николай, – все-таки зацепило».
Добавляла свою долю вопросов и Катюха. Из объяснений Николая она ничего толком не поняла, но в силу покладистости своего характера воспринимала все как есть: вот брат, но душа у него знает будущее. Плохо это или хорошо? А Бог его знает! Главное – вот он, ее Кольша! А остальное утрясется как-нибудь.
Вопросы она тоже задавала своеобразные. Например, спросила у Маши, что значит «Казанец» в ее письме отцу. Маша рассмеялась.
– Я полковник девятого драгунского Казанского полка, ну или полковница.
– Ты че командовала? – поразилась Катюха. – Мужиками?
– Да нет, я почетный командир, а командовал настоящий. Почти все члены императорской фамилии, включая женщин, были шефами различных полков. Папа, например, был шефом сразу шести полков, но не мог же он командовать ими одновременно.
А еще вечерами Николай читал стихи. Попросила об этом Маша, и он читал на свой вкус любимые произведения различных поэтов XX века. Каких-то особых пристрастий он не имел, разве что ему больше нравилась гражданская поэзия, а не любовная лирика. Ну и стихи о войне. Он старался быть более разнообразным, в пределах того, что помнил, разумеется. В результате перед притихшими девушками проходила краткая антология русской советской поэзии XX века.
Первыми под потемневшими от времени низкими сводами заимки прозвучали чеканные строки Маяковского:
Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер.
За ними, как бы в противовес их жесткой ритмике, Николай прочитал песенные есенинские строчки:
Гой ты, Русь, моя родная, Хаты – в ризах образа… Не видать конца и края – Только синь сосет глаза.
– Ой, это же Есенин! – вскинулась Маша. – Я помню его. Он служил при лазарете в Феодоровском городке в Царском Селе. В моем, – она запнулась, – в нашем с Настей лазарете. В июле шестнадцатого года, в день моего и бабушкиного тезоименитства, он читал свои стихи нам с Настей и мама. А потом подарил их список, такой красивый, на большом листе, с русской вязью. А я подарила ему кольцо с руки. Я его несколько раз видела и разговаривала с ним, он так смущался. Мне кажется, я ему нравилась.
Маша закрыла глаза и на память прочитала:
В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Березки белые горят в своих венцах,
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.
Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шел страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.
Все ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.
– Господи, – она молитвенно сложила руки, – как давно это было! Всего два года прошло, а так давно. Еще все были живы! Мама, Настя, все! Еще все были живы!
– Видел я это кольцо в Константиново, – вспомнил Николай.
– Каком Константиново?
– В каком-каком? В обыкновенном, селе Константиново, на родине Есенина, там музей-заповедник. Есенин-то стал великим русским поэтом. В доме его теперь музей. А кольцо сохранилось. Золотое с изумрудом, а на месте пробы выбита царская корона, да?
– Да… – Маша прижала руки к груди. – Господи, как хорошо!
– Да, в общем, ничего хорошего, если учесть, что Есенин повесился в двадцать пятом, а Маяковский застрелился в тридцатом году.
– Кошмар какой! – вскрикнула Маша. – А почему?
– Время такое было, суровое, – не захотел вдаваться в подробности Николай, а просто прочел:
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
После последней строфы:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Маша заплакала. А Николай стал читать Багрицкого, «Смерть пионерки». Он не помнил всю поэму целиком и начал со слов:
Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед.
А потом ему вспомнились стихи Павла Когана, написанные значительно позже:
Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков.
Ну а где Коган, там и Иосиф Уткин, еще один поэт «выбитого поколения».
Мальчишку шлепнули в Иркутске. Ему семнадцать лет всего. Как жемчуга на чистом блюдце, Блестели зубы У него.
Николая внезапно охватило ощущение сюрреалистичности происходящего. В уральской заимке в сентябре 1918 года он читал дочери последнего русского царя стихи о революции. И она слушала! Слушала как завороженная! А его понесло. Перескочив 30-е годы (любителем колхозной лирики он не был), Николай перешел к своей любимой военной лирике – к Суркову, Твардовскому, Друниной и, конечно же, Симонову.
Мы сняли куклу со штабной машины.
Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
Три офицера – храбрые мужчины —
Ее в машине бросили одну.
Прослушав «Куклу», а затем симоновскую же «Фотографию», Маша спросила:
– А это с кем была война? «Фотографии женщин с чужими косыми глазами»?
– Формально не война. Вооруженный конфликт с японцами в Монголии у реки Халхин-Гол в тридцать девятом году.
– И? – Маша даже вперед подалась.
– Ну и дали мы им! Но это что, вот в сорок пятом была настоящая война. Только длилась недолго – две недели! Мы Южный Сахалин забрали обратно, Курилы и Порт-Артур! И на воротах русского военного кладбища в Порт-Артуре написали: «Спите спокойно, деды! Мы отомстили!»
– Господи! – Маша перекрестилась. – Есть справедливость на свете!
Потом он читал «В землянке», «Жди меня», «Майор привез мальчишку на лафете» и многое другое, что любил и помнил. Машино лицо постоянно менялось, она жила эмоцией сопереживания. Вот она изо всех сил помогает Васе Теркину, ведь «Немец был силен и ловок, ладно скроен, крепко сшит»! Вот она вместе с ним «бьет с колена из винтовки в самолет», а потом она уже на понтоне, на переправе среди «наших стриженых ребят». Но когда Николай прочитал:
И увиделось впервые, Не забудется оно: Люди теплые, живые Шли на дно, на дно, на дно… —
Маша разрыдалась. Заплакала и Катюха. Николай смотрел на Машу и представил ее в гимнастерке, «с санитарной сумкой, в пилотке, на дорогах войны грозовых, где орудья бьют во всю глотку». И вписалась она в образ.
«А почему, собственно, нет? – подумал он. – Ведь работали же и императрица, и великие княжны Ольга с Татьяной медицинскими сестрами в Царскосельском лазарете. Работали наравне со всеми, без каких-либо поблажек, среди крови, гноя и вони. Ассистировали при операциях, обрабатывали раны, ухаживали за ранеными, выносили утки с дерьмом. И не только за офицерами, но и за солдатами! Ведь это натуральное подвижничество, и раненые их боготворили! А высший свет в это время поливал их грязью, обвиняя императрицу в предательстве и пособничестве немцам. Мол, сама немка, вот немцам и помогает! А какая она немка, собственно? Ну да, по рождению принцесса Гессен-Дармштадтская, а по жизни и воспитанию – англичанка. Внучка королевы Виктории. Она и немецкого языка-то толком не знала. В царской семье если и говорили на иностранном языке, то на английском. Вот и Маша по-немецки ни бум-бум, а по-английски говорит свободно. Да, старик Кант, или кто там еще, был прав: бытие определяет сознание. Ведь в ней и одного процента русской крови нет, а девочка-то на все сто русская! Правильная девочка!»
– О чем ты задумался, Коля? – спросила Маша.
– Да так, о бытие, которое определяет сознание. О твоей матери, например. Немка по рождению, англичанка по воспитанию, она приехала в Россию, приняла православие, всем сердцем, всей душой приняла, и стала русской. Любопытно, в Советском Союзе в паспорте гражданина была графа «национальность». А в Российской империи это никого не интересовало, в анкетах была графа «вероисповедание».
– Но это же правильно, – удивилась Маша, – главное – это вера.
– Да, – вздохнул Николай, – если она есть.
– Как же можно жить без веры?
– Можно. Семьдесят лет жили, и ничего. В одном фильме один из героев говорит: «Одни верят, что Бог есть, другие – что Бога нет. И то и другое недоказуемо». Вот как-то так.
– Без Бога нельзя, – серьезно сказала Катюха.
– Нельзя, – согласился Николай, – но многие поняли это слишком поздно. Впрочем, был период, когда веру в Бога людям заменяла вера в светлое будущее – коммунизм. Но это продолжалось недолго, лет сорок, наверное.
– Почему так недолго?
– Люди стали умнее, образованнее, стали задаваться вопросами. Уж больно много несуразного было вокруг. В теории все обстояло неплохо, а на практике толком ничего не получалось. За границей, в капиталистических странах, люди жили лучше, и скрыть это уже не удавалось. А объяснить почему руководство не могло, потому что тогда нужно было сказать людям правду. А значит, признаться в несостоятельности идеи или в неправильности ее воплощения. В общем, все как у Ленина: верхи не могли, а низы не хотели. А вообще сложно все, сразу не объяснишь.
– Ты жалеешь?
– Я жалею не идею и не власть, а страну. Страна развалилась, рухнула империя. А иной формы существования для России в силу ее размеров и многообразия населения не существует. И неважно, как она называлась – Российская империя или Советский Союз. И мышление у людей имперское, поэтому вслед за эйфорией от прощания с идеологией пришли чувства стыда и унижения оттого, что не стало великой державы. Не знаю, может быть, не у всех, но у меня эти чувства точно были. И чувство вины перед отцом, например, который голодал в войну и поэтому умер раньше срока, перед дедом, который эту страну создавал и защищал.
– А ты, то есть твой дед, воевал в ту, вторую войну?
– Воевал. Как он сам говорил, ломал третью войну.
– Третью?
– Ну да, Великая Отечественная, которую при большевиках переименовали в Первую мировую или Империалистическую, Гражданская и вторая Великая Отечественная – три войны. Воевал в пехоте, защищал Москву, потом отступал, а затем наступал, войну закончил в Вене. Знаешь, в двадцать первом веке все стало близко – автомобили, скоростные поезда, самолеты. А тогда пехота, как сейчас, еще ходила пешком, как ей и положено. И вот эта самая русская пехота сначала отступала от западной границы до Волги, а потом пошла обратно от Волги до Берлина и Вены, ножками. И дед шел пешком, как все. Два раза был ранен, но не тяжело. А подробностей я не знаю – он не любил рассказывать. Знаешь, я убедился, что те, кто по-настоящему воевал, по-настоящему хлебнул лиха, не любят об этом рассказывать. А еще дед любил песню из кинофильма «Цыган», говорил, что это правильная песня, фронтовик написал.
– А ты ее знаешь?
– Так, кусками.
Николай подумал немного, вспоминая стихи Семена Гудзенко, и прочитал:
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели
Приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
Эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
Подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
– Хорошо, – вздохнула Маша, прижавшись к нему плечом. – Коля, а почему все-таки до Волги отступали?
– Ну, дорогая моя, это целая история, в два слова не расскажешь. Да и хватит на сегодня. Катюха, смотри, уже третий сон видит, а мы с тобой все полуночничаем. Давай укладываться. Утро, как известно, вечера мудренее.
Николай даже не догадывался, насколько он прав.
Наутро Маша предложила пойти погулять. Середина сентября была довольно теплой. Николай накинул на плечи шинель, а Маша надела душегрейку. Они пошли на свое любимое место на берегу Шитовского Истока. Николай понимал, что продолжение разговора неизбежно, но предпочитал пока молчать. Маша же наслаждалась лесом, чистым воздухом, синим небом и осенним солнцем. Было еще почти лето, листва даже не начинала облетать с деревьев, а лишь слегка пожухла. Она старалась насладиться каждым мгновением единения с природой, близости любимого, как будто предчувствуя, что все это скоро закончится.
Они, как обычно, присели на увале над рекой. Николай расстелил шинель и привлек ее к себе, но Маша, выставив локоть, отстранилась.
– Что ты хочешь от меня, Коля? – спросила она.
– В смысле? – Он стал целовать завитушки волос у нее за ухом.
– Коля, не надо, не сейчас. – Она отстранилась. – Ты прекрасно все понимаешь. Ты старше, намного старше, как выяснилось, ты умнее, и ты подталкиваешь меня к принятию решения. Ты хочешь, чтобы я возглавила Белое движение?
– А почему нет?
– Коля, милый, мне девятнадцать лет! Я мира не знаю, меня… нас как монашек воспитывали, в замкнутом мирке: Зимний – Царское – Петергоф – Ливадия – «Штандарт». Мы больше ничего не видели! С лета пятнадцатого года добавился Могилев, когда ездили в Ставку к папа. Там хотя бы можно было гулять по городу, заходить в магазины. А в Царском – только парк. Общение – фрейлины, офицеры Сводного полка, морские офицеры на «Штандарте». И все, Коля, понимаешь? Все!
– Думаю, что за последние полтора года ты сумела неплохо познакомиться с миром, причем порой в самых отвратительных его проявлениях, – возразил Николай.
– Я не очень умная и ленивая. Думаешь, почему меня дразнили Тютей?
– Это неправда!
– Самая умная была Татьяна!
– Ты достаточно умна, прекрасно образована, талантлива – ты великолепно рисуешь! Кстати, я где-то читал, что левой рукой?
– Да, и левой, и правой.
– Ага, тогда у тебя оба полушария головного мозга развиты одинаково! – восхитился Николай.
– Ну и что? – удивилась Маша.
– Ну, это хорошо! Ты сочетаешь в себе таланты и правшей, и левшей. Кроме того, у тебя великолепная память – ты же помнила по именам всех слуг, солдат охраны и в Александровском дворце, и в Тобольске! Имена их жен и детей! У тебя есть очень важное качество – ты легко сходишься с людьми, причем вне зависимости от их положения в обществе. Да что там, к тебе с уважением и приязненностью относились даже комиссары! Я же сам видел – ты смогла расположить к себе даже Авдеева с Юровским! А солдаты охраны? Помнишь Скоробогатова?
– Кого? – удивилась Маша.
– Скоробогатова! Я не помню, как его зовут. Он нес тебе пирог на день рождения, а его поймали.
– А, это такой молоденький солдатик! Помню. Он, кажется, был влюблен в меня.
«И не только он», – подумал Николай.
– Господи! – вдруг испугалась Маша. – Надеюсь, его не расстреляли?
– Нет, только отстранили от службы. А помнишь тот случай в феврале семнадцатого, когда именно тебя взяла с собой Александра Федоровна, когда вы обходили солдат, оставшихся охранять дворец? Разве нет? Не самую умную Татьяну, а тебя!
– Да они все корью тогда болели и встать не могли! Кроме меня!
– Я думаю, не в этом было дело. Вряд ли Татьяна помнила имена чуть ли не всех солдат лейб-гвардии Сводного полка, как помнила их ты. А когда вы переезжали из Тобольска в Екатеринбург, кого взяли с собой твои родители? Никогда не задумывалась, почему именно тебя?
– Господи, Коля, ты все притягиваешь за уши!
– Ничего подобного! Все, кто тебя знал, написали в своих воспоминаниях, что помимо спокойного нрава и кротости ты обладаешь достаточно твердым характером и целеустремленностью. Тебе достаточно поставить перед собой цель, и ты будешь идти к ней неуклонно. Разве нет?
– Кто это написал?
– Анна Вырубова и Юлия фон Ден.
– Боже, – ахнула Маша, – Аннушка, Лили, как я могла забыть о них! Они живы?
– Живы, наверное, если написали воспоминания. В моей истории обе дожили до шестидесятых годов. За границей, разумеется. Но сейчас, по-моему, обе в России.
– Значит, я умная, талантливая, целеустремленная и общительная. И ты считаешь, что этого достаточно? А где же харизма? Ты ведь говорил, что белым не хватает именно харизматичного лидера?
– Ты молодая и красивая! – засмеялся Николай. – Это самая лучшая харизма! Особенно в мужском мире!
– Ты думаешь? – искренне удивилась Маша.
«Господи, какой она, в сущности, еще ребенок», – подумал Николай.
– Маша, ты не представляешь, какой всесокрушающей властью над мужчинами может обладать красивая женщина! Да они на цырлах будут скакать вокруг тебя!
– На чем? – не поняла Маша.
– На цырлах.
– Что это такое?
– А черт его знает, бабушка так говорила.
– Коля, не чертыхайся, пожалуйста.
– Не буду, извини. Есть еще один фактор. Ты не обижайся на меня за то, что я тебе сейчас скажу. Политика – дело грязное и циничное, и ты это скоро поймешь. Сантиментов она не признает.
– Ты о чем?
– О том, что, как это цинично ни выглядит, в твою пользу будет работать даже твое сиротство.
– Что?!
– Да, да, я же сказал: не обижайся. Для всех них за тобой будет стоять твоя погибшая семья. Если кто-то и смог бы в другой ситуации сказать что-либо против, то в этой будет молчать, особенно если напомнить им о долге, присяге и так далее. Их просто будет угнетать чувство вины. Ведь они все предали твоего отца!
– Коля, но это же ужасно! Я не смогу так!
– Сможешь! Я буду рядом.
Маша медленно повернулась к нему, обеими руками взяла его за лицо и, не отрывая взгляда от его глаз, произнесла:
– А это даже не обсуждается, ни при каких условиях! Коленька, я теперь не смогу без тебя, вообще не смогу, никогда и никак. Ты всегда будешь рядом!
Она отвернулась. Помолчав пару минут, улыбнулась, как только она умела, уголками губ, и спросила:
– Значит, цель? С учетом твоих знаний и опыта не думаю, что ты ставишь передо мной цель только возглавить Белое движение. Коля, ты хочешь, чтобы я стала императрицей?
– А почему нет? Чем ты хуже Елизаветы Петровны или Екатерины Великой?
– Коля, когда они вступали на престол, первой было тридцать два года, а второй – тридцать три! Не девятнадцать же?
– Я буду рядом!
Маша задумалась.
– А как же акт о престолонаследии императора Павла?
– Ну, милая, тому минуло немало лет!
– Но до сих пор он соблюдался!
– Соблюдался, но в обычных обстоятельствах, а сейчас они чрезвычайные! К тому же он не закрывает женщине путь к трону совсем.
– Только в отсутствие наследников мужского пола.
– А где эти наследники? Извини, но два главных претендента погибли, а третий – в бегах! Да и претендент он сомнительный, женат на двоюродной сестре. То, что твой отец через какое-то время признал его брак и простил, мало что значит. Церковь-то не признала! Да и с душком претендентец-то! Кто у нас первым приперся к Таврическому дворцу в феврале семнадцатого, да еще и с красным бантом в петлице? Кирилл Владимирович! Тоже мне, царь Кирюха!
– «Приперся»! Коля, тебе надо последить за своей речью.
«Да, – подумал Николай, – она права, так и спалиться не долго!»
– В императорской семье есть и другие мужчины, – продолжала возражать Маша.
– Где они, эти мужчины? Покажи мне их! Одни мертвы, царствие им небесное, – Николай перекрестился, Маша – тоже, – другие уже за границу свинтили, извини, сбежали, а третьи сидят и не чирикают! Как те же Николаевичи в Крыму! У них, видите ли, нейтралитет! Ну и пусть сидят! Если мужики не решаются заявить о своих правах, значит, баба должна взять в руки вожжи и показать всем, кто в доме хозяин! Что ты смеешься?
– Никто никогда в жизни еще не называл меня бабой! Ты первый! И мне почему-то ужасно приятно. Баба! И звучит как-то необидно и звонко – баба!
Она обняла его. Несколько минут они сидели просто обнявшись и молчали.
– Когда надо ехать, Коленька, и куда?
– В Омск, родная.
– Почему? А в Екатеринбург?
– Нет. Столица в Омске, там все правительства и главные военные штабы. А опираться тебе придется в первую очередь на военных, у них реальная власть.
– Когда?
– Давай прикинем. Сейчас у нас середина сентября, так? А точнее – семнадцатое число. Колчак приедет в Омск тринадцатого октября, а восемнадцатого ноября совершит переворот и объявит себя правителем России. Только я не помню, эти даты по новому стилю или по старому? Кажется, белые тоже использовали григорианский календарь, признав его самым безобидным нововведением большевиков, но точно не уверен. Нам хорошо бы появиться в Омске где-то в районе двадцатого октября, пока Колчак еще не освоился.
– А мы пойдем к нему?
– Нет, к генералу Болдыреву, главнокомандующему вооруженными силами Директории, сиречь Сибирского временного правительства.
– А почему именно к нему?
А вот тут сработало уже объединенное сознание двух Мезенцевых.
– Василий Георгиевич Болдырев в пятнадцатом году командовал моим Тридцатым Полтавским пехотным полком, он должен меня помнить.
– Помнить простого солдата?
– Ну, я все-таки служил в охотничьей команде, ходил в разведку, часто приходилось докладывать ему лично. Да и два креста он сам мне вручал. Должен помнить.
– Значит, у нас еще месяц, да, Коленька? – Маша заглянула ему в лицо.
– Да, родная, – он обнял ее. – И успеть нам надо очень много.
– Месяц счастья, – прошептала Маша.
