VI
Пелагея Кузьминична сняла с Маши мерки, пояснив, что Катюхины вещи ей не подойдут, и шмутки (так она сказала) надо будет поискать по деревне или пошить новые. Катюхе она велела остаться, проворчав при этом, что без нее энти совсем с ума сойдут со своей любовью.
Потянулись сентябрьские дни, поначалу довольно теплые, что позволяло влюбленным проводить время на берегу Шитовского Истока. Предаваться любовным утехам, как это как-то назвал Николай, вызвав приступ ужаса и осуждения таким определением у Маши, в избушке было уже нельзя из-за присутствия Катюхи. Сестра, кстати, как-то утром ошарашила его вопросом:
– Кольша, а Маша, часом, не в тяжести?
Николай растерялся. Это обстоятельство он как-то упустил из виду. Беременность Маши была бы сейчас совсем некстати. Больше того, она разрушала всё, все его замыслы.
Увидев, как побледнел брат, Катюха хихикнула:
– Что, братик, спужалси? Как кувыркаться каждый день, так то да, а как покумекать, че с того с девкой станется, то вам, мужикам, недосуг? Ты ж первый у нее, Кольша! – Сестра легонько постучала брата по лбу согнутым пальцем. – Она ж как пьяная от любви-то, глаза шальные, ниче не сображат.
– Так есть че? – спросил Николай.
– Нет, – буркнула Катюха, – она вона с утра клюкву пошла давить.
Николай, не понимая, уставился на сестру, а потом сообразил, что у Маши начались месячные.
Озадаченный, он решил сразу поговорить на эту тему с Машей, но не учел женской физиологии. Маша внезапно разозлилась, и они поссорились – едва ли не первый раз за все время.
Надменно поджав губы, Маша поинтересовалась:
– Ты вообще не хочешь иметь детей или не хочешь их от меня?
Николай опешил – вскинув голову, буравя его своими синими глазами, в простом крестьянском сарафане и лаптях перед ним стояла великая княжна! Его попытка объяснить ей, что дело не в этом, не имела успеха и только вызвала новый поток обвинений бог знает в чем. Впрочем, когда Маша спустя пару часов из-за какого-то пустяка поссорилась и с Катюхой, он успокоился, поняв, что внезапная сварливость – это следствие ее состояния. Плюнув, он взял винтовку и ушел в тайгу.
К этой теме вернулись спустя несколько дней, когда к Маше вернулся ее прежний характер. Выяснилось, что о взаимосвязи цикла месячных и способности женщины забеременеть она не подозревала, просто считая этот период чем-то вроде Божьей кары за греховную женскую суть. Николай еще раз поразился принципам воспитания девочек в царской семье. Услышав же от смущенной и покрасневшей Маши, что дни месячных она, ее сестры и мать называли «визитом от мадам Беккер», едва не рассмеялся.
Щекоча усами, он прошептал ей на ушко:
– А кто такая мадам Беккер?
– А я не знаю, – захихикала Маша.
Она начала помогать Катюхе на кухне, несмотря на все ее протесты.
– Я тоже кое-что умею, – с вызовом сказала она.
И, что удивительно, – действительно кое-что умела.
– Научилась в Тобольске, а особенно уже здесь, в Екатеринбурге, – пояснила она.
Николай понимал, что она делает это специально для него, как бы пытаясь доказать, что вполне может быть женой простого человека.
Как-то раз вечером, когда Маша с видимым удовольствием поставила на стол пирог с грибами, выпеченный под руководством Кати, он спросил:
– А ты потом жалеть не будешь?
– О чем? – не поняла Маша.
– О том, что могла что-то изменить в своей жизни, в жизни других людей, в жизни своей Родины, наконец, но не стала и выбрала другой путь. Тоже, конечно, непростой, но куда менее ответственный.
Маша опешила. Она смотрела на Николая широко открытыми глазами. Понимая, что речь идет о чем-то важном, притихла и Катя.
– Понимаешь, один умный человек сказал, что корона слетает только вместе с головой.
– Она и слетела, – перебила его Маша.
– Да, – вздохнул Николай, – у твоего отца, к сожалению, да, но не у тебя.
– У меня нет короны!
– Но может быть! Если только ты сама не примешь иного решения! Ты – великая княжна и всегда ею останешься! Да, ты можешь научиться доить корову, косить траву, стирать белье и делать многое другое. Ты можешь выйти замуж за солдата и родить ему двадцать детей, – при этих его словах у Маши удивленно взметнулись брови, – но при этом ты все равно не забудешь, кто ты такая! Главное, чтобы спустя много лет тебе – царской дочери – не стало стыдно за то, что ты могла бы сделать что-то очень важное и нужное, но не сделала.
– Стыдно перед кем? – внезапно севшим голосом спросила Маша.
– Как минимум перед своими близкими. Их смерть не должна быть напрасной, иначе зачем Бог спас тебя? Неужели всего лишь для того, чтобы ты вышла замуж за солдата?
Маша молча смотрела на Николая. Ее губы дрожали.
– Такие вот дела! Так что ты определись, кто ты: ваше императорское высочество или, может быть, добрый толстенький Тютя?
Рот Маши непроизвольно открылся. Испуг и изумление смешались на ее лице, а глаза, казалось, распахнулись еще больше.
– О, – улыбнулся Николай, – теперь это уже не блюдца, а целые тарелочки.
– Как? Откуда? – Изумлению Маши не было предела. – Откуда ты это знаешь, про Тютю и блюдца? И вообще, Коля, ты меня пугаешь. Ты иногда говоришь как высокообразованный человек, закончивший университет, на хорошем литературном языке. И еще мне порой кажется, что ты намного, намного старше меня.
Понимая, что ковать железо надо, пока горячо, и что этого разговора не избежать, Николай прикрыл глаза и прочитал по памяти письмо Александры Федоровны, адресованное Маше:
Моя дорогая Машенька! Твое письмо меня очень опечалило. Милое дитя, ты должна пообещать мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою головку пришла такая необычная мысль? Быстро прогони ее оттуда! Мы все очень нежно любим тебя, и только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят, но бранить не значит не любить…
Ты обычно держишься в стороне от других, думаешь, что ты им мешаешь, и остаешься одна… вместо того чтобы быть с ними. Они воображают, что ты и не хочешь с ними быть… Ну, не думай больше об этом и помни, что ты точно так же нам дорога, как и остальные четверо, и что мы любим тебя всем сердцем.
Очень тебя любящая старая мама.
А потом короткое письмо отцу, написанное в декабре 1915 года. Он помнил на память почти все ее письма, знал, что у великой княжны Марии была великолепная память, и рассчитывал на это.
Мой дорогой золотой Папа!
Сейчас я сижу на полу у Мама в кабинете, она сама лежит на кушетке. Аня сидит в Твоем кресле, а сестры сидят на стульях и работают. Только что были на панихиде по Соне. Ее маленькая горничная Устинья ужасно плакала. Завтра Ольга и Татьяна едут в Петроград, первая – на пожертвования, а вторая – на комитет. Крепко Тебя и Алексея целую.
Твой собственный Казанец
Маша, в ужасе и изумлении прикрыв руками рот, словно стараясь задавить вырывавшийся крик, отшатнулась к стене. Она, безусловно, вспомнила оба письма. Письма, которые Николай видеть никак не мог! Она смотрела на него с каким-то благоговейным ужасом.
– Коля, кто ты?
– Не бойся, я не дьявол во плоти! Дьявол не мог бы носить крест.
И он показал ей нательный крестик, висевший у него на шее. Тот самый, который она ему подарила. Этот факт несколько успокоил Машу, но растерянность и изумление не проходили.
– Но как? Ты читаешь мысли?
Николай хмыкнул. Если бы все было так просто.
– Попытаюсь объяснить. Ты знаешь, что у каждого человека есть душа?
– Конечно. – Маша даже удивилась наивности его вопроса.
– Материалисты называют ее сознанием. Как ты считаешь, может душа одного человека вселиться в другого?
– Не знаю, – растерялась Маша, но тут же поправилась: – Думаю, все в руках Божьих!
Она перекрестилась.
– Знаешь, – задумчиво сказал Николай, – я в Бога верю куда слабее, чем ты, но готов с тобой согласиться. Иного объяснения я не нахожу. Во всяком случае, материалистической науке перемещение сознания неизвестно. Я о таком никогда не слышал.
– О чем ты говоришь, Коля?
– О том, что вот живет такой человек, Николай Петрович Мезенцев, о котором ты все знаешь, живет себе и живет, а потом бац, – и в него перемещается душа его внука, полного тезки, тоже Николая Петровича Мезенцева, только не восемьсот девяносто четвертого, а тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения.
– Как такое возможно?
Маша смотрела на него уже не блюдцами или тарелочками, а целыми блюдами. Рядом испуганно моргала глазами совершенно обалдевшая от услышанного Катюха.
– Как видишь, возможно! Внук, как я понимаю, умер ночью семнадцатого июля две тысячи восемнадцатого года, а его душа переместилась на сто лет назад, в тело деда. И тоже в ночь семнадцатого июля, только девятьсот восемнадцатого года.
Поскольку обе девушки потрясенно молчали, Николай продолжил:
– Понимаешь, жил человек. Учился, закончил школу, институт, получил диплом инженера, женился, потом развелся, работал – словом, жил обычной человеческой жизнью. Но суть не в этом. Был в его жизни один очень большой друг – его собственный дед. Причем полный тезка. Внука, собственно, и назвали в честь деда. Дед прожил большую жизнь, много воевал, много работал, отдыхал вот только мало. И была у деда заветная шкатулка, где он хранил самое ценное, что у него было: три Георгиевских креста, ордена Красной Звезды, Отечественной войны и Трудового Красного знамени медали «За оборону Москвы» и «За победу над Германией». Хранился там и маленький крестик, серебряный такой, с жемчужинками. А еще деда всю жизнь мучила совесть за что-то, в чем он участвовал летом восемнадцатого года. Он так и умер, не простив самого себя.
А через много лет странный случай произошел и с внуком. Он влюбился, и ладно бы в живого человека: как говорится, седина в бороду, а бес – в ребро! Нет, он влюбился в фотографию, точнее в девушку на фотографии. Был он как-то раз в Екатеринбурге, а сам он родился в этом городе, хотя позже переехал в Москву. Так вот, внук пошел посмотреть царские места, то есть места, связанные с пребыванием в Екатеринбурге царской семьи в девятьсот восемнадцатом году. От дома Ипатьева уже ничего не осталось, так как его снесли в семидесятых, а на месте дома построили Храм на Крови. Вот он и пошел его посмотреть. И увидел на ограде храма огромное фото царской семьи. Он и до этого его видел, конечно, так как после нескольких десятилетий забвения, в девяностых годах, эта тема стала очень популярной. Публикаций было множество. Но тут фото было очень большим, почти в человеческий рост. Одна из великих княжон привлекла внимание внука и так его зацепила, что все свое свободное время внук стал посвящать сбору материалов о ней – фотографий, статей, архивных документов, ее писем и писем к ней. А потом понял, что влюбился!
Потом внук умер, и его душа переместилась в тело деда, став единым целым с его душой. И тогда внук все понял! Понял, что это за крестик, чего всю жизнь не мог себе простить дед, понял, что они оба с разницей в век любили одну и ту же девушку, которую дед никак не мог спасти, но которую сумел спасти его внук. А ты спрашиваешь, почему я заглянул в шахту… Да потому и заглянул, что…
– Я все поняла, Коленька! – перебила его Маша. – Это Господь послал твою душу за мной! Это Божья воля! – Она перекрестилась.
Глянув ей в глаза, Николай понял, что она поверила ему сразу и безоговорочно. И помогла ей в этом искренняя и глубокая вера в Бога, не требовавшая никаких объяснений с точки зрения материалистической диалектики, или, как ее там, тенденции парадоксального явления. Божья воля, и все! Да и сам он, признаться, ну ничем иным объяснить все, что произошло с ним, не мог.
– Я не знаю, – продолжил он, – где нахожусь. То ли это прошлое моего варианта истории, то ли другого. В нашем времени существует теория множественности параллельных миров. В любом случае развилка уже произошла в тот момент, когда я вынул тебя из шахты. Даже раньше, когда сел в грузовик вместо Пашки Медведева.
– Значит, в той, другой истории я погибла? – Голос Маши дрогнул.
– Да, со всей семьей.
– Я че-то не пойму, – подала голос Катя, – ты мой брат ли че?
– Твой, твой, – засмеялся Николай, – но и внучатый племянник тоже. Только я, бабуля, никогда тебя не видел, потому что ты умерла в тысяча девятьсот двадцать втором году от голода.
– Как это?
– А вот так! И умрешь снова, если ничего не изменить.
– Но ведь история уже изменилась, если я жива, – возразила Маша.
– Изменилась. Для меня, для тебя, для Катюхи, моей семьи, односельчан, да и все, пожалуй. Все остальное идет как идет. И будет идти, если ты будешь доить корову и косить сено.
Маша опустила голову, а потом вдруг подалась вперед:
– Значит, ты знаешь судьбы всех людей, которые живут сейчас?
– Ну, не всех, конечно, но многих знаю. Тех, о ком помню.
– А о ком помнишь?
Поняв, что она имеет в виду, Николай вздохнул.
– Твой дядя, великий князь Михаил Александрович расстрелян в Перми еще в июне; в Алапаевске расстреляна сестра твоей матери, великая княгиня Елизавета Федоровна, убиты еще несколько великих князей и князей императорской крови, но каких именно, не помню.
Маша, не дыша, смотрела на него остановившимися глазами, судорожно вцепившись руками в край стола.
– Из тех, кто был с вами в Тобольске, расстреляли Татищева, князя Долгорукова, графиню Гендрикову и Шнейдер. Кажется, кого-то еще, но я не помню точно.
По-прежнему держась за край стола, Маша стала раскачиваться, прикрыв глаза, как от боли.
– Боже, Настенька! Бедная Настенька! – простонала она.
Николай знал историю фрейлины императрицы Анастасии Николаевны Гендриковой, близкой подруги великих княжон. После смерти ее матери царская семья окружила графиню Гендрикову заботой и вниманием, а та ответила им любовью и верностью. Говорят, что в Перми накануне казни чекисты спросили у нее: «Ну, раз вы так преданы им, скажите нам: если бы мы вас теперь отпустили, вы бы опять вернулись к ним и опять продолжили служить им?» – «Да, до последнего дня моей жизни», – ответила графиня. Ее убили четвертого сентября восемнадцатого года. Даже не расстреляли, а забили прикладами до смерти. Ей был тридцать один год. Но ничего этого Николай, разумеется, рассказывать не стал.
Маша заплакала. Он обнял ее и, стараясь утешить, сказал:
– Есть и хорошие новости: жива твоя бабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна.
– Бабушка? – Маша улыбалась сквозь слезы. – Где она?
– Сейчас в Крыму вместе с обеими твоими тетями, великими княгинями Ксенией и Ольгой, и их семьями. Там же твоя двоюродная сестра княгиня Ирина Юсупова с семьей, великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич с семьями, кто-то еще.
– Господи, – радостно ахнула Маша, – хоть кто-то жив! Тетя Ольга, Ирина – слава Богу, слава Богу!
– Кстати, Ольга Александровна опять беременна.
– Господи, какое счастье! – Слезы текли по Машиным щекам, но это уже были слезы радости.
Когда Маша успокоилась, она спросила, задумчиво глядя на Николая:
– Значит, большевики победили?
– Победили. А тебя это удивляет?
– Я не знаю. Я только не могу понять, почему народ пошел за ними, за такими, как эти…
Она не договорила, но Николай понял, кого она имеет в виду.
– Большевики разные. Есть вполне порядочные люди, но много и всякого отребья, которое пополняло партию с лета семнадцатого года. К сожалению, во многих случаях именно они правят бал. Особенно на местах. Многие в силу своей безграмотности сводят идею революции к простой физической расправе над несогласными под лозунгом «отнять и поделить». Но это лозунг люмпена, а не сознательного пролетария.
– Коля, – Маша посмотрела ему прямо в глаза, – а ты большевик?
– Нет, хотя в той жизни, в будущем, был членом КПСС – так с сорок шестого года стала называться партия большевиков. Я не большевик, я скорее сочувствующий, но далеко не по всем вопросам.
– КПСС – что это?
– Коммунистическая партия Советского Союза.
– А что такое Советский Союз? – последовал логичный вопрос.
– Это государство, которое образуется в двадцать втором году на территории бывшей Российской империи. Ну, кроме Польши и Финляндии.
– А… – хотела что-то спросить Маша, но Николай перебил ее.
– Каждый мой ответ о будущем будет вызывать твой новый вопрос. Давай все-таки вернемся к настоящему, это важнее. Ты спросила, почему победили большевики. Какими бы они ни были, но они смогли предложить народу ясную и простую программу, в результате реализации которой каждый получал, что хотел. В упрощенном виде это выглядит так: земля – крестьянам, фабрики – рабочим, мир – народам. Они вышли из войны, сути которой народ не понимал, они…
– Как это не понимал? – возмутилась Маша. – А защита Отечества?
– А от кого мы его защищали? Благородная цель помощи сербам работала только в начале войны, потом о ней забыли. Патриотический подъем тоже был хорош в начале. Если бы война была скоротечной, то все эти факторы сработали бы, но она затянулась. Миллионы мужиков были одеты в солдатские шинели и отправлены на фронт, при этом никто не потрудился им объяснить, за что они должны умирать. Защищать Отечество? Но на него никто не нападал! Тогда за что? За Черноморские проливы? Франция, Англия и Германия имели ясные цели в этой войне – передел мира! И в экономическом, и в политическом, и в территориальном аспектах! А Россия? За что воевала Россия? За веру, царя и Отечество? Вере никто не угрожал, царю – тоже, а об Отечестве хорошо разглагольствовать, когда у тебя дома в деревне твои близкие не пухнут от голода! Народу эта война была не нужна! Я два года провел в окопах, я знаю!
Маша подавленно молчала. Мир ее ценностей рассыпался у нее на глазах. Не верить Николаю она не могла, и возразить ей было нечего.
– Итак, – продолжил он, – большевики дали мир. Какой ценой и надолго ли, это второй вопрос. Но из войны Россия вышла, и в этом плане большевики свои обещания сдержали и нужные очки заработали.
Вторым декретом советской власти стал декрет о земле. Россия – страна крестьянская, свыше восьмидесяти процентов населения – крестьяне. Земельный вопрос назрел давно, но его либо не решали, либо пытались решить, ничего не меняя. По сути, загоняя проблему в угол. Больше всех сумел сделать Столыпин, но после его смерти реформа забуксовала. Большевики же решили просто – отнять и поделить. И опять попали в точку. И обеспечили себе поддержку миллионов крестьян! Лозунг был уж больно красивым: отнять помещичью землю и раздать ее крестьянам! О том, что это даст всего не более 0,4 десятины на мужскую душу при дефиците в разных губерниях до семи-одиннадцати десятин, большевики знали, но умолчали. Если мне не изменяет память, то на долю крестьян в шестнадцатом году приходилось до восьмидесяти девяти процентов пахотных земель, а в Сибири – сто процентов! Другой вопрос, что наделы крестьянские были слишком малы, не более трех десятин на мужскую душу в центральных губерниях, а на юге России и того меньше. Слишком большая плотность населения. При переселении в Сибирь крестьянам давали по пятнадцать десятин на мужика! Так что раздел помещичьей земли ничего крестьянам не дал, и в этом большевики их просто обманули.
– Но ведь рано или поздно крестьяне должны были это понять?
– Когда поняли, было уже поздно. Большевики приступили к физическому уничтожению крестьянства. Мало того что в мировой и Гражданской войнах наибольшие потери пришлись именно на крестьян, так потом продразверстка, когда у крестьян отнимали хлеб, голод двадцать второго года, коллективизация, раскулачивание, под которое попало немало середняков, и, наконец, голод начала тридцатых годов. В результате доля крестьянского населения сильно сократилась: кто умер, кто, бросив все, подался в город, а кто – на лесоповал. Так что лозунг «Земля – крестьянам» – это самая большая ложь социалистической революции. Но сработало! Красиво глаголить большевики умели!
Что же касается рабочих, то быстро выяснилось, что лозунг «Фабрики – рабочим» нельзя понимать буквально. Фабрики и заводы национализировали, и они стали государственной собственностью, но при осуществлении рабочего контроля над производством с помощью месткомов – местных профсоюзных комитетов. В их функции входила как непосредственная защита прав рабочих, так и вопросы социальной сферы, дисциплинарные, бытовые вопросы и многое другое. Председатель месткома входил в так называемый треугольник, состоящий еще из директора и секретаря партийного комитета. С определенного момента все эти трое были членами партии. Рабочих, свою главную опору, большевики обмануть не могли, поэтому социальные вопросы в их интересах были решены: восьмичасовой рабочий день и все прочее. Был принят и кодекс законов о труде. В массе своей рабочие и боролись не за собственность, а за нормальные условия труда и жизни.
Ну и, наконец, отменой сословий и всех сословных ограничений большевики обеспечили огромным массам низших слоев населения социальный лифт.
– Что? – не поняла Маша.
– Социальный лифт, то есть возможность получать соответствующее образование и занимать должности, ранее им недоступные.
– А разве сейчас этого нет?
– Ну, примеры есть, конечно. Адмирал Макаров, например, был сыном матроса, генерал Корнилов из крестьян, отец генерала Деникина дослужился из солдат в майоры, мой командир полка генерал Болдырев тоже из крестьян. Но подумай, сам факт того, что мы их сейчас перечисляем, говорит о том, что это скорее исключение, чем правило. А большевики сделали это правилом. Поэтому крестьяне и рабочие встали на их сторону – они просто сражались за лучшее будущее для своих детей. За возможность для них покинуть покосившуюся избу или тесную вонючую рабочую казарму и добиться чего-то большего в жизни. Вплоть до управления государством.
– Но это же невозможно! Коля, я слышала, как кто-то из охранников в Екатеринбурге повторил слова Ленина, сказав, что и кухарка у нас будет управлять государством! Но это же невозможно, этому надо учиться!
– Ты стала жертвой испорченного телеграфа. Охранник, скорее всего, даже не читал и не слышал Ленина, а просто перевел его в доступной для него форме. Ленин же сказал: мол, мы и кухарку научим управлять государством. Согласись, есть разница! И это вполне созвучно сказанному тобой. Кстати, если сам Ленин был потомственным дворянином и юристом по образованию, то с середины двадцатых годов и вплоть до пятьдесят третьего года страну возглавлял сын сапожника и преуспел в этом.
– Кто это? – заинтересовалась Маша.
– Сталин.
– Фамилии у них какие-то одинаковые: Ленин, Сталин.
Николай рассмеялся.
– Это не фамилии, а партийные псевдонимы. Настоящая фамилия Ленина – Ульянов, а Сталина – Джугашвили.
– Он что, грузин? – удивилась Маша.
– Грузин.
– Значит, социальный лифт… – задумчиво произнесла Маша. – Да, пожалуй, для простых людей это действительно очень важно. Не всем повезет родиться на Нижней даче в Александрии.
– Где? – не понял Николай.
– В Александрии. Это рядом с Петергофом, там была наша дача – Нижний, или Новый, дворец, я там родилась.
– А, да, – вспомнил Николай. – Александрия, это там, где дворец «Коттедж», знаю.
– Не только, там еще и Нижний дворец.
– Был, – вздохнул Николай, – он не сохранился.
– Почему? – удивилась Маша.
– Сильно пострадал во время войны, а потом его снесли.
– Какой войны?
– Великой Отечественной. Маша, если ты будешь задавать мне вопросы, то мы уйдем далеко от основной темы нашего разговора. А эта тема сегодняшнего дня, она насущна! О будущем я еще успею тебе рассказать, сначала надо разобраться в настоящем! Вот ты согласилась, что социальный лифт – это важно. А знаешь, что белые противопоставили этому желанию низов? Лозунг «Загоним быдло обратно в подвалы»! Как ты думаешь, нашел он поддержку у рабочих и крестьян?
– Боже, какой кошмар! Коля, ты должен знать, – Маша волновалась, – нас так воспитывали: никакой роскоши, никакого пренебрежения к прислуге. Я привыкла уважительно относиться ко всем – лакеям, солдатам, мастеровым. Понимаешь? У меня нет предрассудков, связанных с моим происхождением!
– Знаю, поэтому и говорю с тобой! – улыбнулся Николай. – Знаю, что ты не какая-то фря, а добрая, честная и чистая девочка.
Маша благодарно улыбнулась в ответ.
– Получается, белые проиграли из-за этого самого лифта, да?
– Не только, причин было немало. Нехватка офицерских кадров, например. Многие офицеры русской армии вообще не принимали участия в войне. Часть офицеров воевала за красных, которые тоже поначалу испытывали нехватку командных кадров. Но они решили эту проблему, создав школы красных командиров, где в массовом порядке обучались наиболее толковые солдаты. Ничего подобного у белых не было. Во всяком случае, в таком масштабе. Белым не хватало призывного контингента вообще, так как наиболее населенные губернии контролировались большевиками. Кстати, и основные промышленные центры тоже. Но мне кажется, что это не главное.
С одной стороны, Белое движение объединило всех противников советской власти, а с другой такое объединение предопределило его разношерстность. В одну кучу собрались монархисты, националисты, республиканцы, либералы, консерваторы и другие. Одни ратовали за монархию, другие требовали Учредительного собрания, третьи – парламентской республики и так далее. Лозунг «За единую и неделимую Россию» оттолкнул выступившие против большевиков национальные движения. Из-за этого политического многообразия не удалось выдвинуть и национальную идею, способную увлечь массы. А у большевиков она была!
– Какая?
– Построение светлого будущего! Это сильно упрощенно, но суть-то в этом! А теперь прикинь: если красные борются за светлое будущее, то за что борются белые, если они против красных? А?
– Да, получается, против светлого будущего! Ужас какой-то! Неужели они сами этого не понимают?
– Поняли, только потом, уже в эмиграции. Так вот, из-за чудовищного политического многообразия Белого движения не удалось выдвинуть и единого сильного и харизматичного лидера, каким у большевиков был Ленин. Адмирал Колчак, который в конце ноября провозгласит себя правителем России, с этой ролью не справился. Александр Васильевич был блестящим морским офицером, талантливым ученым– исследователем, но проявил себя бездарным политиком. Впрочем, это характерно для всех российских военных, всегда шарахавшихся от политики как черт от ладана. Отсюда наивность в политических вопросах. А толковых гражданских политиков были единицы, в основном же это был сброд из эсеров, меньшевиков, кадетов и прочей либеральной интеллигентской сволочи, которые в феврале семнадцатого изо всех сил раскачивали лодку, заставили государя отречься, а потом, когда большевики дали им пинка, объявили себя спасителями России! Это именно о них Ленин сказал абсолютно правильные слова: «Они думают, что они мозг нации, а они – говно!» Ты что?
Маша стала белой как мел, ее руки сжались в кулаки.
– Что значит заставили отречься?
– Так заговор же был, ты что, не знала?
– Нет, папа никогда об этом не говорил, он только сильно ругал генерала Рузского и говорил, что его все предали.
– Ну да, Рузский, Алексеев и другие командующие фронтами, а крутили всем Гучков, Шульгин и Родзянко. В Пскове государя практически взяли в заложники, он не мог ни с кем связаться. Все было в руках Рузского, который настаивал, повышал голос, даже стучал кулаком по столу.
– Боже, какой кошмар! – Маша закрыла лицо руками.
– Ну а что предали, так это верно. Все поддержали отречение, адмирал Колчак только отмолчался, а открыто в поддержку государя выступили всего два генерала. Что характерно, азербайджанец и немец.
– Кто они?
– Генерал от кавалерии Гусейн Хан Нахичеванский и генерал от кавалерии граф Федор Артурович Келлер.
– Что с ними? Они живы?
– Пока живы. Хан – в Петрограде, а Келлер – в Киеве. Гусейн Хана расстреляют в девятнадцатом году, а Келлера убьют двадцать первого декабря этого года в Киеве петлюровцы.
Тут Николай подумал, что не худо было бы как-то вмешаться и предупредить Келлера. Такие, как он, на вес золота.
– Господи, – простонала Маша, – кругом одна смерть.
Катюха всхлипнула, обратив тем самым на себя внимание. Она сидела, сжавшись в углу, и толком ничего не понимала из их разговора. Одно она поняла – что Кольша очень умный и что он видит будущее. А вообще ей было страшно.
– Я не хочу умирать, – всхлипнула она.
– Ты не умрешь, сестренка! – Николай обнял ее и прижал к груди. – Я не позволю.
– Да, а сам баял, умерла!
– Это не ты умерла. Это другая Катя, из другой жизни. Той жизни уже не будет, будет новая, другая и очень счастливая. Ну, не плачь!..
Катя давно уснула, а они все говорили и говорили. Маша задавала вопросы, и разговор перескакивал с одной темы на другую. От причин поражения Белого движения в Гражданской войне до освобождения крестьян от крепостной зависимости и выкупных платежей (ну как же без них-то!), от отставания России в экономическом развитии до общих причин революции, о революционной ситуации, когда верхи не могут, а низы не хотят.
Вопросы о будущем Николай пресекал и как мог старался не переходить на личности. Однако роль этой самой личности в истории не затронуть совсем не удалось. Ну а кроме того, Николай хотел разозлить Машу. Из всего, что он прочитал о ней, он знал, что, несмотря на доброту и сердечность, она при необходимости могла показать и твердый характер, и целеустремленность. По мнению современников, она всегда знала, чего хочет и зачем. Их личное общение, хоть и непродолжительное, только подтверждало это.
– Нравится тебе это или нет, но значительная доля ответственности за то, что происходит, лежит на твоем отце, – бухнул Николай.
– Что? Да как ты смеешь его судить? Что ты знаешь о нем? – Тут она осеклась, сообразив, что Николай-то как раз все знает.
– Маша, я вовсе не хочу тебя обидеть. И не имею ничего против твоего отца как такового. Он был прекрасным человеком, добрым, простым в общении, интеллигентным в лучшем смысле этого слова, безукоризненно воспитанным, любил жену, обожал детей, но всего этого недостаточно, чтобы управлять государством! Историки и современники отмечают только одно из качеств его характера – упрямство. Всего остального как бы и не было. В итоге невнятное противоречивое правление, приведшее к революции и падению монархии.
– Почему невнятное? – тихо спросила Маша.
– Да потому! Полушагов и четвертьшагов было много, но ничего не доведено до конца. И позиция государя по одному и тому же вопросу часто менялась в течение одного дня! Действовать решительно он просто не мог! Ну не годился он для этой роли! Невозможно быть руководителем и ничего не замечать! И совершенно не прислушиваться к мнению людей, которых сам же и назначил.
– Когда так было? – удивилась Маша.
– Да хоть бы и в феврале семнадцатого года! Получилось, что он больше доверял не информации от командующего Петроградским военным округом, а мнению жены. Ситуация развивалась как растущий снежный ком, стремительно, а он никак не реагировал, как будто находился в параллельном мире. Как будто все происходило не с ним. Это инфантилизм какой-то!
– Все в руце Божьей, Коля!
– Маша, все в руках человеческих! Бог не поможет, если ничего не делать! Лотерейные билеты все-таки надо покупать!
– Какие билеты? – изумилась она.
– Есть такой анекдот. Приходит женщина в церковь и просит Бога помочь ее мужу выиграть в лотерею. Приходит раз, приходит два, приходит три. Богу надоело это дело, он и говорит: «Как же я ему помогу, если он не покупает лотерейные билеты!»
– Не богохульствуй, – давясь от смеха, сказала Маша.
– Смех смехом, – пошел на обострение Николай, – но выходит, что своим бездействием, продолжавшимся долгие годы, отрицанием очевидных общественных процессов, фактическим исповедыванием принципа «само собой рассосется» твой отец сам загнал и себя, и всю свою семью в подвал Ипатьевского дома.
– Нет! Ты не смеешь так говорить! Папа, мой бедный папа! Ты не смеешь! Я не потерплю! – Маша выпрямилась, гордо вскинула голову, сжала губы. Совсем другой человек смотрел на Николая.
– Это ты не смеешь! – накручивая себя, взъярился он. – Это ты не смеешь мечтать о коровах и сенокосе! Ты царская дочь, великая княжна! Великая, черт возьми! У тебя есть долг перед народом, перед твоей погибшей семьей, перед отцом, наконец! Только ты можешь хоть что-то исправить!
Они, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Машины синие глаза потемнели от гнева до черноты, но Николай выдерживал ее взгляд и не уступал. Проснувшаяся от их крика Катюха снова испугано забилась в угол.
Маша вдруг сникла, осела на лавку, бессильно уронив голову, и заплакала горько и безысходно.
«Господи, за что я ее так?»
Николай бросился к любимой, обнял, прижал к себе.
– Прости, прости, родная! Прости меня, я не должен был так.
Катя принесла воды. Разговор решили закончить – было уже за полночь. Улеглись. Но сон как-то не шел. В тишине вдруг раздался Машин шепот:
– Коля, а что в двадцать первом веке женщины носят? Ну, в смысле из одежды? Мода какая?
Николай затрясся от хохота.
