XXI
Утром в среду пошел снег. Белые хлопья, весело кружась, покрывали городскую грязь пушистым саваном.
«Снег, снег, снег, снег, снег за окошком кружится», – глядя в окно, вспомнил Николай строчки из песни Александра Городницкого.
За его спиной шла суета – дамы собирались к Шаниной.
– Николай Петрович, – голос великой княжны был полон веселой иронии, – вам так скучно было давеча у Шаниной. Может быть, вам остаться?
– И не надейтесь, – сердито буркнул Николай.
На этот раз на морозе ему пришлось торчать несколько меньше. Неожиданно выскочившая из ателье Катюха схватила его за рукав и потащила за собой.
– Ты чего? – удивился Николай.
– Зовет, – односложно, не вдаваясь в подробности, ответила сестра и, заглянув в какую-то комнату, спросила: – Можно?
Видимо, получив утвердительный ответ, она распахнула дверь и втолкнула Николая внутрь. Это была примерочная, посередине которой на небольшом круглом подиуме стояла Маша.
Челюсть Николая со стуком упала на пол. Да, шанинские портнихи постарались! Впрочем, и без участия самой купчихи явно не обошлось. Платье выглядело чрезвычайно стильно. Николай, ожидавший увидеть что-то вроде парадного придворного платья, просто онемел. Строгость и простота линий сочетались с изяществом: с одной стороны, это был туалет молодой девушки, а с другой – платье было черным, траурным. Да и в каком еще платье могла появиться на людях великая княжна спустя три месяца после гибели своей семьи? Небольшое прямоугольное декольте подчеркивало красоту Машиной шеи. От правого плеча наискосок к поясу поверх платья была закреплена широкая алая лента с золотой каймой, ярко выделявшаяся на черном фоне.
Увидев вопросительный взгляд Николая, Маша пояснила:
– Это лента ордена Святой Екатерины, высшей женской награды Российской империи. Все великие княжны награждаются им при рождении. Звезды и знака, конечно, нет, где их достать в Омске, но лента должна быть на мне.
Николай откровенно любовался Машей. Несмотря на специфический цвет, платье удивительно шло ей, подчеркивая ее молодость и красоту. Видимо, от волнения Маша раскраснелась, и сочные краски ее лица, вкупе с сиянием синих глаз, в сочетании с черным цветом выглядели особенно контрастно. Впрочем, долго любоваться Николаю не дали, выставив за дверь.
После примерки радостно возбужденные девушки в сопровождении поручика Шереметьевского, сопровождавшего в основном одну Катю, понесли платье в гостиницу. Маша посмотрела им вслед, а потом, делано капризно выпятив нижнюю губу, заявила:
– Не хочу в гостиницу, хочу гулять!
– Где? – поинтересовался Николай.
– Вы же хотели пострелять, Николай Петрович? Давайте поедем постреляем.
Николай вопросительно посмотрел на Деллинсгаузена. Тот кивнул.
Спустя десять минут компания на двух пролетках, в сопровождении нескольких верховых казаков, в которую кроме великой княжны и Николая вошли Деллинсгаузен, Костя Попов и еще четверо офицеров охраны, отправилась на стрельбище куда-то на южную окраину Омска.
На стрельбище было довольно людно – десятка два молодых русских и английских офицеров упражнялись в стрельбе из личного оружия. Многие из русских были слегка навеселе.
– Веселая служба, – зло фыркнула великая княжна.
При виде молодой девушки офицеры оживленно загудели, раздалась пара скабрезных шуток. Деллинсгаузен двумя словами навел порядок и потребовал у шутников извинений. Те, поняв, кто перед ними, смущенные до предела, не протестовали.
После этого приступили к стрельбе. Лучше всех действительно стрелял Костя Попов, несколько раз заслуживший одобрительные аплодисменты.
– Николай, – обратился к нему Деллинсгаузен, – может быть, вы продемонстрируете нам свою стрельбу с двух рук?
Николай попросил установить шесть ростовых мишеней. Увидев такие приготовления, офицеры заинтересованно придвинулись, с любопытством поглядывая на Николая. Его личность вызывала у присутствующих некоторое недоумение: офицерская бекеша без погон, офицерская же фуражка, бриджи, но солдатские сапоги. Менять свои сапоги на хромовые офицерские Николай не стал, привык. По выправке он никак не походил на офицера, но при этом находился рядом с великой княжной и пользовался ее явной благосклонностью. Было чему удивляться.
Когда Николай достал пистолеты, раздались возгласы удивления: кольт все-таки был редкостью. «Качать маятник», как это делал старший лейтенант Таманцев из книги «В августе сорок четвертого», Николай не стал – такие вещи на людях нужно делать только после длительной подготовки. Он просто с двух рук в быстром темпе разнес в клочья все шесть мишеней. Вернее, лишил их голов. Когда оба пистолета встали на задержку, раздался общий вздох восхищения.
Поменяв обоймы, Николай попросил установить еще шесть мишеней. Теперь он стрелял, меняя позиции: стоя, с колена, после кувырка и в перекате. Поразив пять мишеней пятью выстрелами, оставшиеся шесть пуль он с максимальной скорострельностью в перекате всадил в последнюю мишень, разнеся ее буквально в клочья.
Встав на колено, чтобы поменять магазины, Николай удовлетворенно вздохнул – дедовский навык не подвел – и посмотрел на Машу. Ее глаза сияли: любящая женщина гордилась своим мужем, утершим нос господам офицерам.
– Будете стрелять, Мария Николаевна? – спросил Николай, вставая.
– Буду, – ответила Маша, протягивая руку за пистолетом.
– Не тяжеловат ли? – спросил кто-то из офицеров. – Возьмите лучше наган.
– Или вот браунинг. – Один из офицеров охраны, поручик Брусенцов, протянул ей свой пистолет. – Все легче, чем кольт.
Но Маша отказалась. Она взяла в руку пистолет, оказавшийся не таким уж тяжелым. Николай не проявлял беспокойства, он знал, что Маша сильная, в деда, и легко справится с почти килограммовым пистолетом. Он показал ей, как левой рукой нужно придерживать оружие снизу, чем вызвал удивление окружающих – так здесь еще не стреляли.
Первым выстрелом Маша промазала. Промазав вторым, она вопросительно посмотрела на Николая.
– Ты неправильно целишься. – Увлекшись, он перешел на «ты». Сама Маша этого даже не заметила, но многие офицеры обратили внимание и хотели было возмутиться такой дерзостью, но Деллинсгаузен остановил их.
– Ему можно, – спокойно сказал он.
– Почему неправильно, – удивилась Маша, – ведь надо совместить эти штучки.
– Эти штучки, – улыбнулся Николай, – называются «целик» и «мушка». В теории все правильно, но вот в реальности, концентрируя на их совмещении внимание, ты теряешь из виду цель. Лучше смотреть на цель, на мишень, и направлять на нее ствол.
– Но так я не попаду, – удивилась Маша.
– Куда?
– В яблочко!
– А зачем тебе попадать в яблочко? Ты попади в мишень, этого будет достаточно!
Офицеры, окружавшие их, внимательно слушали объяснения Николая. Похоже, такой способ стрельбы был для них в новинку.
– Как это достаточно? И неважно, куда я попаду?
– Неважно! У кольта калибр почти полдюйма, у пули мощный останавливающий эффект. Это не наган. Вот из него можно садить без передыху и без толку. Физически сильный человек может выдержать две-три пули, выпущенные из нагана, если не задеты жизненно важные органы. Из кольта можно попасть в руку, и все, считай, противника нет.
– Но почему?
– Кость перебьет. А если попадет в запястье, просто оторвет кисть. Болевой шок. После попадания такой пули ты уже не боец. Попробуй, как я говорю.
Маша не стала спорить и, к огромной ее радости, четыре раза подряд попала в мишень. Когда Николай перезаряжал пистолет, на стрельбище въехал автомобиль, из которого вышли два английских офицера и один штатский. В одном из офицеров Николай без труда узнал полковника Уорда. Его спутники были ему не знакомы. Кто-то из стоявших поблизости английских офицеров произнес: «Генерал Нокс».
Маша резко обернулась.
– Да, это Нокс, – сказала она и неожиданно быстро пошла навстречу англичанам, которые, увидев ее, остановились в растерянности.
«Не ожидали, – подумал Николай, спеша вслед за великой княжной. – Если это Нокс, то штатский сто пудов Элиот. Значит, Нокс все-таки в Омске! Значит, он приехал намного раньше Жанена? Ну-ну! Если чуйка мне не изменяет, то кому-то сейчас будут делать козью морду!»
– Good morning, gentlemen! – Великая княжна, пустив в ход свой безупречный английский, обвела англичан взглядом, остановив его на генерале. – Скажите, генерал, вы давно в Омске? Если да, то почему мы с вами встречаемся только сейчас, да к тому же совершенно случайно? Вы выжидали чего-то, да? Чего? Скажите правду, вы офицер и дворянин, вам не к лицу дипломатические выверты. К тому же мой покойный отец всегда отзывался о вас как о в высшей степени порядочном человеке! Хотя бы в его память будьте искренни со мной!
Нокс побледнел и, не обращая внимания на знаки, которые делал ему Элиот, ответил по-русски:
– Ваше императорское высочество, здесь не самое подходящее место для такого разговора, но тем не менее примите мои самые искренние соболезнования в связи с постигшим вас огромным горем. Что же касается вашего вопроса, то да, я в Омске уже некоторое время, и да, вы правы, я выжидал, а точнее, ожидал инструкций из Лондона. Как ожидал их и сэр Чарльз Элиот, верховный комиссар Великобритании в Омске, которого я имею честь вам представить.
Элиот поклонился, великая княжна довольно холодно кивнула в ответ.
– Мне кажется, сэр Чарльз, вы не слишком довольны откровенностью генерала?
– Да, ваше императорское высочество, это так! Генерал Нокс как-то слишком по-солдатски прямолинеен, хотя дипломатического опыта ему не занимать!
– Я не могу юлить и лукавить перед дочерью императора Николая! – резко ответил ему Нокс. – Я помню вас еще молоденькой девушкой, ваше императорское высочество, – обратился он к великой княжне, вновь перейдя на русский.
– Да, вы были представлены нам – мама, мне и девочкам – в пятнадцатом году в Могилеве, когда мы приезжали в Ставку к папа и Алеше. Я сразу вас узнала. – Великая княжна вздохнула, горькая старушечья складка пролегла возле ее губ. – Как давно это было, и еще все были живы.
– Ваше императорское высочество, – торопливо заговорил Нокс, – видит Бог, мы ни в чем перед вами не виноваты. Лондон тянет с инструкциями, они никак не могут определиться с позицией в связи с вашим появлением в Омске.
– Немудрено, – усмехнулась великая княжна, – после того как Георг Пятый отказал нашей семье в убежище! Но вы-то сами, господа, как к этому относитесь? Не как политики, а как джентльмены?
Оба англичанина – генерал и дипломат – угрюмо молчали. Элиот, также неплохо владевший русским языком, прекрасно понял вопрос великой княжны. Полковник Уорд с интересом и даже несколько насмешливо поглядывал на них. Его, судя по всему, забавляла ситуация, в которую попали его спутники, и хотя он не понял русскую половину разговора, тем не менее догадался, о чем идет речь.
– Знаете, в чем ваша проблема, господа? – выдержав паузу, вновь по-английски обратилась к ним великая княжна. – Вас раздирают два взаимоисключающих противоречия. С одной стороны, мое чудесное воскрешение отнюдь не в интересах британской короны. И не надо протестовать, я отлично знаю, о чем вы, сэр Чарльз, говорили в сентябре в Харбине с Вологодским. Я спутала вам все карты! Как патриоты своей страны вы обязаны действовать в ее интересах. А в интересах Британии оторвать Сибирь от России!
«Бедная наивная девочка, – подумал Уорд, – она пытается пробудить совесть в этих прожженных политиканах! А впрочем, генерала, кажется, проняло!»
– Но вы-то, генерал! Сэр Альфред Уильям Фортескью Нокс! – Великая княжна отчеканивала слова. – Вы, дворянин, британский аристократ! Вас должна приводить в ужас сама мысль о цареубийстве! Ваша дворянская и офицерская честь, ваш долг должны заставлять вас поддержать русскую принцессу, тем более что с ее отцом вас связывали дружеские отношения!
Если до этих слов Нокс был бледным, то сейчас он стал пунцовым. Не отводя взгляда от больших синих глаз, устремленных на него, генерал шагнул вперед.
– Простите меня, ваше императорское высочество! Мы… Я на вашей стороне! Я буду, сколько это в моих силах, поддерживать вас! Простите!
Великая княжна молча протянула генералу руку для поцелуя.
«И этот баран Элиот еще сомневался в ее происхождении? – подумал Уорд. – Я не аристократ, но, видя, как эта девочка подает руку для поцелуя, нисколько не сомневаюсь в десяти поколениях ее царственных предков!»
– Господа! – Великая княжна, улыбаясь, обвела взглядом англичан. – Не смею более мешать вам. Ведь вы приехали отдыхать, а стрельба – это лучший отдых для мужчин. Только одно: завтра в три часа пополудни я встречаюсь с офицерами гарнизона и казаками в городском театре. Приходите, будет интересно!
– Что-то мне расхотелось стрелять, – мрачно глядя вслед великой княжне, проговорил Элиот. – Генерал, вы зашли слишком далеко!
– Бросьте, сэр Чарльз! С ее отцом мы были во вполне дружеских отношениях. Он был настоящий джентльмен, что бы ни говорили о русских! И эта девочка, настоящая принцесса, такая молодая и уже столько пережившая, воистину достойна нашей всяческой поддержки! В конце концов, она правнучка королевы Виктории! А каково ваше мнение, полковник? Вы все время молчали.
– Разговор меня не касался, зачем же мне было встревать? – спокойно ответил Уорд. – Я, конечно, не аристократ, но не вижу ничего хорошего в том, что русские убили своего царя. У нас, помнится, тоже когда-то казнили короля, но ничем хорошим это тоже не закончилось. Я лейборист, но все эти санкюлоты и карбонарии вкупе с большевиками не внушают мне почтения. Если мы поможем русским избавиться от этой заразы, то свершим благое дело. И если во главе их встанет эта принцесса, то это будет их выбор.
– Вашими бы устами да мед пить, как говорят русские, – усмехнулся Элиот. – Самим своим существованием единая Россия угрожает интересам Соединенного королевства, что в будущем грозит войной между нами.
– Так то в будущем, – возразил Уорд. – Какое оно еще будет? А здесь и сейчас… Принцесса молода, красива, чертовски обаятельна, и русские готовы носить ее на руках… А что вы, собственно, предлагаете? Убить ее, что ли?
Элиот махнул рукой.
– А кстати, откуда она знает, о чем я говорил с Вологодским в Харбине? Весьма любопытно! Ладно, поехали отсюда, джентльмены! – буркнул он и полез в автомобиль.
– Что скажешь, Коля? – спросила великая княжна, когда они отошли от англичан достаточно далеко.
– Вы были обворожительны, принцесса! – ответил Николай по-английски.
– Я серьезно, – вздохнула Маша.
– Если серьезно, то Нокса ты сделала. Надавила, да?
– Немного.
– Ты будь осторожнее с этим, особенно в присутствии других. В общем-то, слишком сильно на него и не нужно было давить. Он и в моей истории вполне искренне помогал Колчаку, делал что мог. А насчет Сибири ты все правильно сказала, но это дело у них не прокатит.
– Куда прокатит? – не поняла Маша.
– В смысле не получится.
– Господи, что же вы за сто лет с русским языком-то сделали!
– Увы! – Николай развел руками. – Тут ничего не поделаешь, язык – штука такая, постоянно развивающаяся. Это ты еще не знаешь, на каком языке народ в Интернете общается!
– И слава богу, что не знаю!
Они остановились шагах в десяти от поджидавших их офицеров.
– Ты манифест написала? – спросил Николай.
– Да!
– Дашь почитать?
– Нет!
– Почему? – удивился он.
– Ты начнешь критиковать, что-нибудь исправлять, а я не хочу! Что написала, то написала, и будь что будет.
– Хорошо. Поступай, как считаешь нужным. Кстати, по-моему, ты Нокса добила его полным именем! Откуда ты его знаешь? Я вроде бы тебе его не называл – сам не знал!
– Запомнила еще с пятнадцатого года, с того представления в Могилеве.
Николай восхищенно смотрел на великую княжну.
– Ну, Машка, ты даешь! Ну и память у тебя, уму непостижимо!
– Постижимо, постижимо, – рассмеялась Маша, – пойдем, а то господа офицеры уже начинают интересоваться, о чем это мы с тобой воркуем. Да и ехать уже пора, а то казаки замерзли совсем.
В гостинице, проходя по коридору, Николай услышал бренчание гитары, доносившееся из номера, в котором располагались офицеры охраны. Сразу нахлынули воспоминания из прошлой-будущей жизни: Свердловск, двор на Восточной улице, городской фольклор и блатняк под гитару; Омск, институт, стройотряд и опять гитара; общежитие на КамАЗе, и тут без гитары никуда.
«Да, давненько не брал я в руки шашки», – подумал Николай.
На стрельбище все замерзли, и как-то само собой образовалось чаепитие в номере у великой княжны. Само собой, позвали и свободных от дежурства офицеров. Чтобы не мешать молодежи, баронесса фон Буксгевден, снисходительно улыбаясь, ушла к себе в номер, а вот Александра Александровна осталась. На стол взгромоздили самовар, принесли какие-то плюшки, пирожки (опять Катюха расстаралась), канапе из ресторана, выпечку. От самовара шло тепло, и сразу стало как-то уютно. Пили чай и со смехом обсуждали сегодняшнюю стрельбу. Маша раскраснелась от тепла и удовольствия – ей нравились все эти люди, и было приятно сидеть вот так, просто пить чай и болтать ни о чем.
Один из офицеров, дежуривших на лестнице, заглянул в номер и доложил, что пришел капитан Пепеляев. Маша удивилась и встревожилась – не случилось ли чего. Пепеляев, войдя в номер и увидев компанию, смутился.
– Что-нибудь случилось, Анатолий Николаевич? – спросила великая княжна.
– Нет, Мария Николаевна, я просто… – Он замялся, а потом решительно сказал: – Мне просто некуда пойти. В Омске у меня никого нет, брат занят, а сидеть в ресторане, честно говоря, не хочется. Могу вспылить да пристрелить какую-нибудь тыловую крысу. Вот подумал и зашел к вам. Если не вовремя, то я пойду.
– Почему не вовремя? – возразила Маша. – Как раз вовремя, пожалуйте к столу, кушайте, пейте чай! Кстати, господа, а кто это у нас на гитаре сегодня наигрывал?
– Поручик Брусенцов, – ответил Костя Попов. – Гитара моя, но я, увы, отыгрался, теперь только подпевать могу. Саша, неси гитару!
– Семиструнка? – поинтересовался Николай.
– Нет, испаночка! Еще до войны покупал. Отличная, я вам скажу, вещь.
Вернулся с гитарой Брусенцов и под одобрительные возгласы компании, устроившись на диване, начал играть. Пел он не очень хорошо – немного фальшивил, но в общем от души и очень искренне.
Первым номером, конечно, пошли «Белой акации гроздья душистые», но только текст, к удивлению Николая, был совершенно непривычным, другим, не таким, как в фильме «Дни Турбиных». Судя же по реакции окружающих, им был известен именно этот текст, без насвистывания соловья и умытого ливнями сада.
Вслед за «Акацией» Брусенцов исполнил «Очи черные» и еще один чудесный романс начала XX века, «Бубенцы», из которого Николаю в другой его жизни был известен лишь припев:
Слышу звон бубенцов издалека,
Это тройки знакомый разбег.
А вокруг расстелился широко
Белым саваном искристый снег.
После поручика гитару взяла Маруся Волкова. Сильно смущаясь, она спела романс «В лунном сиянии снег серебрится». Голосок у нее был слабоват, но для этого романса его хватало. Слух же у Маруси был абсолютным. Спев, она заявила, что является почитательницей таланта Анастасии Вяльцевой и ставит ее выше всех остальных исполнительниц. С ней заспорили. Косте Попову и поддержавшему его Брусенцову больше нравилась Надежда Плевицкая.
– Папа очень любил Плевицкую, – тихо сказала Маша, – он даже плакал, когда она пела.
Спор как-то сразу стих, а гитару передали Шереметьевскому. Тот, перебирая струны и ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:
– И Вяльцева, и Плевицкая, между прочим, из бедных крестьянских семей.
Он пел «Не уходи, побудь со мною». Пел неожиданно приятным баритоном. То, что он поет Кате, было понятно всем, кроме, естественно, самой Кати. Впрочем, Николай, лучше других знавший свою сестру, подозревал, что хитрая девка только делает вид, что ничего не понимает. Во всяком случае, когда Андрей закончил, она, мило улыбаясь, произнесла:
– Андрей Андреевич, как чудесно вы поете!
И тут же обстреляла его своим главным карим калибром, да так, что впервые наблюдавший сие действо Пепеляев чуть не подавился чаем.
Когда Андрей передавал гитару обратно Брусенцову, она оказалась в руках Николая, и он дрогнувшими пальцами провел по струнам, взяв аккорд.
– Вы играете, Николай? – спросил Костя. – Тогда просим!
– Просим, просим! – подхватили остальные.
Маша с оживленным удивлением смотрела на него, судя по ее лицу, ожидая чего-то необычного. Катюха же оторопело моргала глазами – чего-чего, а музыкальных талантов за братом никогда не наблюдалось. Несколько удивился и Андрей.
«Вот так разведчики и палятся», – подумал Николай, но отступать было уже поздно.
«Что же им спеть? – размышлял он, делая вид, что подстраивает гитару. – Романсы начала века – это явно не мое, блатняк тоже не годится, как, впрочем, и попса, да и не знаю я ее. Высоцкий для этого времени, пожалуй, будет крутоват. А если Окуджава? Что-нибудь военное?»
Отшумели песни нашего полка,
Отзвенели звонкие копыта.
Пулями пробито днище котелка,
Маркитантка юная убита.
Песня прошла на ура! На фоне неплохих, но уже малость заезженных романсов она прозвучала свежо и ново. Николай решил усугубить и спел окуджавовскую «Молитву Франсуа Вийона». Вот тут уже был шок – ничего подобного никто из присутствующих никогда не слышал.
Войдя во вкус, чувствуя неподдельный интерес компании, Николай опять вернулся к военным песням и спел «Вы слышите, грохочут сапоги», а потом и одну из самых своих любимых – «Поля изрытые лежат» из фильма «На войне как на войне». Он хотел было спеть и песню из «Белорусского вокзала» про 10-й десантный батальон, но вовремя передумал – это была песня победителей, которыми никто из сидевших рядом с ним офицеров не являлся.
«Надо быть поосторожнее, – подумал Николай, – а то можно такого спеть! „Комсомольцы-добровольцы“ тут явно не прокатят, как и „Три танкиста“».
А мозг тем временем извлекал из своих закромов все новые и новые мелодии. Вспомнилась и митяевская незабвенная «Изгиб гитары желтой». Припев подхватили, и, когда допели последний раз «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!», Маруся Волкова, восторженно глядя на Николая, спросила:
– Кто написал все эти чудесные песни?
– Так, один знакомый, – уклончиво ответил Николай, чем, кажется, полностью уверил девушку в своем авторстве.
Желая расшевелить компанию и хоть немного развеселить Машу, загрустившую на третьем куплете песни Олега Митяева, он спел «Диалог у новогодней елки», а затем «Кавалергарда век недолог». Потом Николай предложил спеть еще кому-нибудь, но все отказались и попросили его продолжить.
– Отличные песни, – сказал Пепеляев, – никогда таких не слышал.
– Спойте еще, Николай Петрович, – умоляюще сложила руки Маруся.
Николай улыбнулся ей и запел:
За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали,
Сотни храбрых орлов
Из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали.
Это была своего рода проверка. Советскую версию про «сотню юных бойцов из буденновских войск» Николай знал с детства. Уже в весьма зрелом возрасте узнал, что у нее был оригинал – казачья песня периода Русско-японской войны. Когда он услышал ее впервые, то был потрясен тем, насколько она трогает за душу. Советский вариант как-то совсем не трогал – обезличенные бойцы, почему-то все юные, обезличенная разведка непонятно где, разве что степь украинская. В казачьей песне все указано четко людьми, явно пропустившими эти события через себя. Речь идет о рейде казаков под командованием генерала Мищенко на Инкоу. А почему она цепляет, а советский вариант нет, Николай и сам толком не мог объяснить. Но вот слова «комсомольское сердце пробито» и «передай дорогой, что я честно погиб за рабочих» как-то совсем не трогали. Что значит «комсомольское» сердце? Оно какое-то особое, не как у всех? Вот в казачьем варианте «удалецкое сердце», и тут все ясно. И потом, если в предсмертные мгновения человек вспоминает о рабочих, то у него не все в порядке с психикой. Другое дело в оригинале, там смертельно раненый урядник просит коня совсем о другом:
Ты, конек вороной,
Передай, дорогой,
Пусть не ждет понапрасну казачка.
И вот это-то трогает до слез! Это близко каждому: жена, мать, дети. О них вспоминают в предсмертную минуту. А остальное – агитка!
Песню подхватили все. Когда Маруся пела о погибшем казаке, у нее на глазах появились слезы. Все это абсолютно точно свидетельствовало, что именно это первоначальный текст песни, а не более поздняя переделка советского варианта.
«Как это делается, мы знаем, – подумал Николай, – сами таким занимались для студенческих капустников. Берется один текст и меняется на другой, главное – в размер попадать. А тут и менять мало что надо, казаков – на юных бойцов, японцев – на белогвардейцев, и все по большому счету».
Он вспомнил, как вместе с друзьями, как и он, не имевшими никакого поэтического таланта, написал пьесу для художественной самодеятельности на размер Шекспира и похабные вирши на размер пушкинской «Сказки о царе Салтане».
– А про любовь вы совсем не поете, Николай? – прервала свое молчание великая княжна.
– Могу и про любовь, – улыбнулся ей Николай.
Сиреневый туман над нами проплывает.
Над тамбуром горит полночная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
– Господи, хорошо-то как, – сказала, дослушав его до конца, Маруся. – А еще?
– Можно и еще! – сказал Николай и запел трофимовскую песню «За окошком снегири греют куст рябиновый».
Увидев, как нахмурилась Александра Александровна, он подумал, что песня об адюльтере, о том, как женатый мужчина ночует с другой женщиной, наверное, не совсем привычна. Сам-то адюльтер в порядке вещей, но вот петь об этом, видимо, не принято. Ну а когда он спел про «ее глаза, словно море, синие», Николай и вовсе пришел в ужас. Он поднял голову и увидел как раз два больших синих глаза, не мигая смотревших на него. Не в силах от них оторваться, он допел до конца и, желая реабилитироваться, перешел к своему любимому Визбору.
Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
Тих и печален ручей у янтарной сосны,
Пеплом несмелым подернулись угли костра,
Вот и окончилось все – расставаться пора.
«Господи, что я пою? – внутренне возопил он, видя, как Машины глаза подергиваются пеленой слез. – Это же про нас, она же сейчас заплачет! А там дальше еще и про самолет, будь он неладен».
Выбросив куплет про самолет, отчего песня стала какой-то куцей, Николай прервал ее на полуслове и со словами «Извините, дальше забыл» запел другую. Запел на автомате ту песню Визбора, которую обычно пел в связке с «Солнышком», и тут же понял, что это вообще полный трындец.
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна,
Словно в году весна,
Словно в степи сосна.
Нету другой такой
Ни за какой рекой,
Ни за туманами,
Дальними странами.
Он пел в полной тишине, не видя уже ничего, кроме Машиных глаз. Он понимал, что петь эту песню нельзя, но уже не мог остановиться. Он не видел сочувственных глаз Маруси, Деллинсгаузена и Попова, растерянных лиц Пепеляева и Брусенцова, вконец рассердившейся Теглевой, он ничего не видел, кроме ее глаз.
В инее провода,
В сумерках города.
Вот и взошла звезда,
Чтобы светить всегда,
Чтобы гореть в метель,
Чтобы стелить постель,
Чтобы качать всю ночь
У колыбели дочь.
Это была великая песня о любви. И она завораживала всех присутствующих. Так здесь о любви еще не пели, так искренне, просто и так по-домашнему нежно. Он пел любимой женщине, и невидимые нити тянулись от его души к ее душе, и для них двоих уже не было ничего вокруг: ни этого номера, ни гостиницы, ни Омска, ни планеты Земля.
Вот поворот какой
Делается с рекой.
Можешь отнять покой,
Можешь махнуть рукой,
Можешь отдать долги,
Можешь любить других,
Можешь совсем уйти,
Только свети, свети!
Маша плакала. Плакала молча, без всхлипываний, просто по ее щекам бежали ручейки слез. В гостиной повисла тишина. Александра Александровна, подхватив Машу под руку, увела ее прочь. Николай, не зная, что ему делать, молча сидел и виновато улыбался, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Впрочем, и остальные старались не смотреть на него. И только Катюха, выразительно взглянув на брата, постучала себе пальцем по лбу.
Неловкое молчание прервала вновь появившаяся в гостиной Теглева. Она остановилась перед Николаем и сердито сказала:
– Иди к ней, дурень! И в ноги падай, в ноги!
Николай молча сорвался с места.
