XX
Большую часть следующего дня Маша провела в библиотеке архиерейского дома. Впрочем, провела вместе с Николаем, хотя он оказался в не совсем привычной для себя роли статиста. Он присутствовал, но Маша почти не разговаривала с ним. Она зарылась в какие-то книги и манускрипты, беспрерывно что-то записывала в блокнот, подолгу задумывалась, кусала губу, потом снова писала. В общем, работала.
Николаю было скучно. Он полистал одну книгу, другую, но читать не хотелось. Да и книги были в основном теологического содержания. Он попытался было присоединиться к Маше, но та попросила:
– Коля, не мешай, пожалуйста!
Что ему оставалось делать? Но тут неожиданно на выручку пришел отец Сильвестр. Заглянув в библиотеку и увидев изнывавшего от безделья Николая, он пригласил его к себе. Секунду поколебавшись и решив, что в архиерейском доме Маше ничего не угрожает, Николай последовал за ним.
В кабинете архиепископа расположились не за столом, как накануне, а в креслах возле чего-то, отдаленно напоминавшего журнальный столик из будущего. Только очень массивный столик. Впрочем, вся мебель в этом помещении была массивной и основательной.
– Хотите чаю? – поинтересовался отец Сильвестр.
От чая Николай отказываться не стал, и на столике тут же появились принесенные служкой чайник, стаканы, сахар, варенье и баранки. Архиепископ тут же аппетитно захрустел баранкой.
– Люблю, грешным делом, – улыбнулся он.
Несколько минут пили чай вприкуску, заедая его баранками и поглядывая друг на друга. Николай понимал, что архиепископ позвал его не случайно, и ждал, когда тот начнет разговор.
– Скажите, Николай, – заговорил наконец отец Сильвестр, – вы не поторопились с венчанием?
– Думаю, поторопились, но это было желание Марии Николаевны, высказанное в довольно непреклонной форме.
– Даже так? – несколько удивился архиепископ.
– А вы думали, это я потащил под венец великую княжну?
– Ничего такого я не думал, но полагал, что это было ваше совместное решение.
– Нет. Понимаете, все произошло в Екатеринбурге, когда мы уже отправились в Омск. Сначала Мария Николаевна попросила показать ей дом Ипатьева, в котором их содержали и в котором расстреляли. Снаружи ведь она его толком не видела. Я был против, но она настояла. Знаете, бывают ситуации, когда с ней бесполезно спорить.
– Понимаю, – улыбнулся отец Сильвестр, – женщина.
– Вот именно. В доме этом находился какой-то штаб, было полно военных, и я стоял спиной, чтобы не привлекать внимания, а девушки… – Увидев недоумение на лице архиепископа, Николай пояснил: – Мария Николаевна и моя сестра Катя. Девушки вроде как бы закрыли меня. Мария Николаевна смотрела довольно долго. Потом она рассказала мне, что молилась и мысленно разговаривала с ними, и когда сказала про меня, то увидела лицо отца. Он улыбался и кивал головой.
– Да, все в руце Божьей! Значит, видение было! Да, тогда да! Конечно! Но тем не менее ваше положение от этого стало только сложнее. Супружеские обязанности вы же не имеете возможности исполнять?
– Не имеем, но это не самое страшное. Знаете, от воздержания еще никто не умирал. Тем более что в ближайшее время внезапная беременность Марии Николаевны была бы совсем не вовремя.
– Да, я вас понимаю.
– Хуже другое, у нас практически нет возможности общаться. На ее встречах и беседах я не присутствую. С чего бы? Возможности уединиться и поговорить тоже почти нет, так как это покажется весьма странным окружающим. Да и о чем может говорить долго великая княжна с простым рабочим? Впрочем, кое-кто из окружающих, как мне кажется, начал подозревать, что что-то тут нечисто.
– В каком смысле?
– Ну, насчет меня.
– Шила в мешке не утаишь. Вам нужно быть осторожнее и следить за речью. Вы в первую очередь ею выдаете себя – простой мастеровой так говорить не может.
– Стараюсь себя контролировать, но не всегда получается. Увы!
Архиепископ несколько минут сидел молча, как будто что-то обдумывая.
– Скажите, Николай, – задал он наконец вопрос, видимо, долго мучивший его, – вы в Бога веруете?
«Прямо как в „Адъютанте его превосходительства“: „Павел Андреевич, вы шпион?“» – подумал Николай, но вопрос был поставлен предельно четко, и нужно было отвечать.
– Как вам сказать, ваше преосвященство, и да и нет!
– Как такое возможно?
– Возможно, если с детства живешь в атеистической стране, в которой и Слово Божие, и сам Господь подвергаются каждодневному осмеянию и поруганию. Нет, в мое время священников уже никто не расстреливал, храмы массово не сносили. Они по большей части стояли заброшенные или использовались для различных хозяйственных нужд. Но в остальном… Религиозные праздники были под запретом, люди боялись ходить в храм, боялись крестить детей, потому что священник был обязан сообщать об этом в партийные органы, и у людей могли быть неприятности на работе. Религиозная литература нигде, кроме храмов, не продавалась. Что говорить, – Николай грустно усмехнулся, – я Библию, например, в руки взял уже в зрелом возрасте, а в юности «изучал» ее по книге «Занимательная Библия» Лео Тактиля, кажется, в которой весь ее текст высмеивался.
Впрочем, в большинстве своем, как мне кажется, люди об этом даже не задумывались. В тридцатые-пятидесятые годы вера в Бога была заменена верой в коммунизм, ну или в светлое будущее. Страна действительно стремительно развивалась, победила в войне, и людям казалось, что еще чуть-чуть – и вот оно, светлое будущее! А оно все отодвигалось и отодвигалось, как линия горизонта! Когда один неумный руководитель страны назначил точную дату построения коммунизма, а тот так и не наступил, ничего, кроме горького смеха, у людей это уже не вызывало. Вера пропала! Так вот и остались советские люди – без Бога и без коммунизма!
– Страшные вещи вы говорите, Николай!
– Говорю, что чувствую, как понимаю. В девяностые, когда советская власть приказала долго жить, народ потянулся в храмы. Стали строить новые, восстанавливать старые. Все вдруг стали верующими.
– А вы думаете, это не так?
– Думаю, не так. Думаю, что большинство как я. Крещеный, хотя крестился уже в зрелом возрасте, после смерти матери. В анкете честно напишу: православный. А вот остальное… В храме бывал от случая к случаю, толком не исповедовался, не причащался. Зайду, свечку поставлю, «Отче наш» прочитаю, и все. Куличи, знамо дело, на Пасху ходил освящать, за святой водой на Крещение… Икона дома висела, икона в автомобиле. Все.
– Да, негусто, – вздохнул архиепископ.
– Понимаете, вот еще что. Как-то не всегда сходятся у меня в одно вера и церковь.
– Как это?
– А вот сомневаюсь я порой, что сами служители церкви искренне в Бога верят! По делам ведь судить надо! А какие дела? В девяностые бандитам тачки, то есть автомобили, освящали, дома, на награбленные деньги построенные, святой водой кропили, отпевали их с помпой. Ясное дело, те платили, и хорошо платили, только деньги-то кровью замазанные! Неужели не знали священники? Или деньги не пахнут? Или вот стоит в храме ящик для денег «На ремонт храма», и бабульки в него свои копейки бросают, а тут раз – священник подъезжает, да на такой машине, что если ее продать, то на ремонт двух таких храмов хватит! Что же это? Фарисейство?
– М-да, – отец Сильвестр мрачно слушал Николая, – все мы немощны, ибо человецы суть. Увы!
– Конечно, не все такие, есть и подвижники, бессребреники. Есть просто герои! Вы Псково-Печерский монастырь знаете?
– Конечно!
– Вот был там наместником архимандрит Алипий. Бывший фронтовик, орденоносец. В конце пятидесятых годов, когда начались новые гонения на церковь, монастырь решили закрыть. В то время всего-то два действующих монастыря было в России – Псково-Печерский и Троице-Сергиевская лавра. Решили закрыть. Приехала милиция, начальство там всякое – партийное, советское. А он монахов собрал и ко всей этой кодле вышел с топором, сказал: «Рубиться будем, а монастырь не отдадим!» И отстояли! Вот это человек! Вот это пастырь!
– Знаете, Николай, от ваших рассказов мурашки по коже. Да чем такое, лучше уж действительно согласиться с вашими предложениями и взять за основу преобразований большевистскую программу, так сказать, перехватить знамя.
– Вот-вот, если не можешь предотвратить – возглавь!
– Дай Бог, дай Бог! – проговорил отец Сильвестр и перекрестился. – Вот еще о чем я хочу спросить вас, Николай. Беспокоит меня душевное равновесие Марии Николаевны. Не вносите ли вы смуту в ее душу своим неверием, ну или своей нетвердой верой? Она глубоко и искренне верит в Бога, и мне бы не хотелось… Вы понимаете, о чем я?
– Да. Вы можете не беспокоиться. В этом отношении я не влияю на Марию Николаевну, скорее, наоборот, она влияет на меня! Вполне возможно, что я через какое-то время через общение с ней приобщусь к вере. Тем более что окружающая действительность этому способствует. Вокруг меня искренне верующие люди, что не может не вызывать у меня уважения и даже зависти.
– Это хорошо, это очень хорошо! Мария Николаевна просила меня быть ее духовником, но я готов распространить это и на вас. Во всяком случае, я всегда открыт для любого разговора. Ну а теперь пойдемте, не будем оставлять ее одну слишком надолго.
Архиепископ как в воду глядел. Скрючившись, сжавшись в комочек в кресле, Маша горько плакала. Плакала как-то совсем по-детски, размазывая кулаками слезы по щекам.
– Господи, – бросился к ней Николай, – что случилось?
– Зачем все это? – Маша толкнула рукой бумаги, лежавшие перед ней. – Это никому не нужно! Все это лишено всякого смысла! Понимаешь? Никакого смысла нет в этом! Трон, престол… Я же не смогу родить здорового мальчика, наследника! Он будет болен, так же, как и Алеша! Во мне же сидит болезнь эта проклятая!
– Надо молиться, – тяжело вздохнул архиепископ.
– Я молюсь, ваше преосвященство, и мама молилась, и папа, а Алеша все равно родился больной. Это наказание нам, Романовым, за гордыню.
– Послушай меня. – Николай взял ее за руки, в очередной раз удивляясь течению мысли в женской голове, приведшей Машу от составления манифеста к мыслям о здоровом потомстве. – Успокойся и послушай. Незадолго до… ну, до того как я появился здесь, там я прочитал статью о распространении гемофилии в монархических домах Европы. Все действительно пошло от королевы Виктории, но не все ее наследники-женщины стали носителями гена, не все мужчины заболели. Больше того, когда в девяностых были персонально идентифицированы останки царской семьи – я тебе рассказывал, как это происходило, – был взят анализ, в том числе и на гемофилию. Больным, естественно, оказался только Алексей, носителями же болезни были Александра Федоровна и Анастасия. В останках великих княжон Ольги, Татьяны и Марии ген гемофилии не был обнаружен. Ты здорова, Маша!
Несколько секунд Маша смотрела на Николая, а потом бросилась ему на шею, обняла, прижалась.
– Господи, Коленька, сколько же еще раз ты будешь меня спасать? – прошептала она.
– Всю жизнь, – ответил он, целуя ее в теплые волосы.
Архиепископ молча перекрестил их. В глазах его стояли слезы.
По возвращении в гостиницу Маша закрылась в «кабинете» и провела там несколько часов, попросив ей не мешать. Исключение составила только Катюха, опять притащившая с базара пирожки и в связи с этим допущенная в «кабинет».
Потом Маша позвонила Шаниной и о чем-то с ней договаривалась. О чем, выяснилось на следующий день – после завтрака все отправились к ней в магазин. Все – это великая княжна, Шурочка Теглева, Катюха, Маруся Волкова, которая теперь каждый день приезжала в гостиницу, и баронесса фон Буксгевден. В сопровождении, разумеется, Николая и охраны. Впрочем, далеко идти не пришлось – магазин находился напротив гостиницы «Россия», в самом начале Любинского проспекта. Собственно говоря, целью был не магазин, а ателье при нем, куда Николая не пустили.
Шанина была уже там и ждала великую княжну. Пришлось скучать почти два часа на улице, коротая время в разговорах с Деллинсгаузеном и другими офицерами. Дамы, наконец, соизволили покинуть ателье, будучи при этом очень довольными.
Вернувшись в гостиницу, Маша опять закрылась в «кабинете». Николай понимал, что она работает над манифестом и лучше ей не мешать, тем более что помочь он ей толком и не мог.
Ближе к вечеру великая княжна попросила Марусю позвонить отцу.
– Я не знаю номер, – пояснила она.
– Да он и не нужен, – ответила Маруся, – Омск не Петроград, абонентов немного.
Она сняла телефонную трубку.
– Алло, центральная? Соедините с домом войскового старшины Волкова, пожалуйста! Папа? С вами хочет поговорить Мария Николаевна! – И протянула Маше трубку.
– Вячеслав Иванович, здравствуйте! Не могли бы вы подъехать ко мне в «Россию»? Очень хорошо! И захватите с собой ваших атаманов – Красильникова и других! А Оглоблин у вас? И его тоже!
Потом она помолчала некоторое время, слушая, что говорит ей Волков, а затем, кивнув головой, как будто он мог это видеть, сказала:
– Хорошо, пусть они тоже приезжают!
Положив трубку, она осталась стоять у телефонного столика, невидящим взглядом уставясь куда-то в стену. Николай кашлянул, пытаясь обратить на себя внимание. Маша действительно посмотрела на него, подняла вверх палец, как бы призывая к молчанию, и, произнеся: «Нет, Коля, не надо, не говори ничего!» – ушла опять в «кабинет». В гостиной повисла несколько растерянная тишина: Николая при посторонних великая княжна всегда называла полным именем и на «вы». А тут Коля и на «ты».
Волков и другие приехали через полчаса. Гостиная сразу наполнилась запахом табака, сапог и ременной кожи. Николай с интересом смотрел на казаков. Волкова, Красильникова, Анненкова и Оглоблина он знал, а вот трех других – нет. Впрочем, в одном из незнакомцев, коренастом, плотно сбитом брюнете с роскошными усами, он быстро опознал Григория Семенова, облик которого был хорошо ему знаком по фотографиям.
При появлении в гостиной великой княжны наступила тишина. Маша была ослепительно хороша. Прямая серая юбка, столь любимая ею, белая блузка с отложным воротником, открывавшая красивую шею с тонкой полоской жемчуга, короткая прическа в стиле «голливудской волны», розовые щеки, алые сочные губы, синие глаза и загадочная полуулыбка на устах.
«Как завить-то успели?» – сглотнув слюну, подумал Николай, глядя на выскользнувших вслед за Машей из спальни Катю и Марусю.
Он смотрел на любимую и не узнавал ее. Куда делась смертельно испуганная и донельзя стеснительная девушка, какой она была еще пару месяцев назад? Сейчас перед ним была уверенная в себе молодая женщина, твердо знающая, что любит и любима, знающая, что ей делать и как, внутренне все для себя решившая, поставившая себе цель, четко представляющая, что нужно делать, чтобы этой цели добиться. Николай с гордостью подумал, что в этой метаморфозе Маши есть и его заслуга. И Маша тоже знала это. Она брызнула в него синевой своих глаз и обратила взор на казачьих офицеров.
Офицеры вытянулись и окаменели.
– Здравствуйте, господа! – улыбнулась великая княжна, протягивая руку.
Один за другим казаки подходили к ее руке. Последними, по очереди представляясь, подошли еще не знакомые великой княжне.
– Подъесаул Катанаев Аполлос Всеволодович!
– Есаул Семенов Григорий Михайлович!
– Войсковой старшина Дутов Александр Ильич!
Брови великой княжны поползли вверх.
– Дутов? Войсковой атаман Оренбургского казачьего войска?
– Точно так, ваше императорское высочество!
– Странно видеть вас в компании монархистов, Александр Ильич. Вы же, насколько мне известно, республиканец, сторонник Учредительного собрания!
– Да, более склоняюсь к республиканской форме правления. Однако же должен считаться с мнением большинства своих казаков. Да и общение с Вячеславом Ивановичем и Прокопием Петровичем заставляет меня поступиться своими взглядами ради общего дела. Поэтому я здесь!
– Приятно это слышать! Впрочем, о различных видах политического устройства, их достоинствах и недостатках мы с вами сможем поговорить позже, а сейчас я попросила вас прийти по совсем другому поводу.
Великая княжна нашла глазами Деллинсгаузена, стоявшего вместе с Николаем возле двери.
– Николай Александрович, я прошу вас проследить, чтобы в коридоре не было посторонних, а вы, Николай Петрович, встаньте у двери здесь, внутри.
Увидев, что Теглева, Катя и Маруся собрались в свои комнаты, великая княжна приказала:
– Всем остаться, никому не уходить!
Взглянув на казаков, она добавила:
– Здесь нет чужих ушей, здесь только преданные мне люди! Прошу всех сесть! – После чего села сама. – Я собрала вас, господа, чтобы сообщить важную новость, – произнесла великая княжна и, заметив волнение Волкова, вопросительно взглянула на него: – В чем дело, Вячеслав Иванович?
– Извините, Мария Николаевна, но будет ли правильным отсутствие здесь полковника Иванова-Ринова?
– В его присутствии нет необходимости. То, о чем мы будем говорить, не превышает пределов ваших полномочий.
Она помолчала несколько секунд, как бы в задумчивости разглаживая руками скатерть, а затем подняла голову и, четко выговаривая каждое слово, произнесла:
– Господа, я приняла решение объявить о своих претензиях на престол Российской империи.
Общий вздох раздался в гостиной. Волков медленно перекрестился.
– Слава тебе, Господи! – сказал он. – Что требуется от нас, ваше императорское величество?
– Ну, еще не величество, не забегайте вперед, Вячеслав Иванович, – улыбнулась великая княжна. – Я бы хотела встретиться с офицерами гарнизона. Где это можно сделать? Есть ли в Омске подходящее помещение?
– Лучше всего подойдет театр.
– Театр?
– Да, драматический театр. Он тут совсем недалеко, в конце Любинской. Там большой зал, мест на пятьсот, наверное.
– На восемьсот пятьдесят, – поправила отца Маруся, – и акустика хорошая.
– Что же, отлично. Тогда в середине дня в четверг. Скажем, часа в три после полудня. Хорошо?
– В четверг? Четвертого ноября? – Волков с каким-то внутренним восторгом обменялся взглядами со своими спутниками. – В праздник Казанской иконы Божьей матери? Очень хорошо!
– Кстати, Вячеслав Иванович, какой календарь действует в Омске, юлианский или григорианский? – поинтересовалась великая княжна.
– А бог его знает, – усмехнулся Волков, – введенный большевиками календарь вроде бы никто не отменял. В бумагах на всякий случай указываем две даты.
– Понятно, значит, оставим григорианский. Этот вопрос назрел давно. Я помню, как его обсуждали несколько раз еще до войны, но никакого решения так и не было принято.
Великая княжна тяжело вздохнула, видимо, вспомнив того, кто так и не принял столь важного и нужного решения. Немного помолчав, она продолжила:
– Еще один вопрос, господа. Весьма важный. Я не могу вам приказывать… – Великая княжна сделала жест рукой, предотвращая протест, готовый сорваться с губ офицеров. – Пока не могу. Но я прошу. Прошу в ночь с четвертого на пятое ноября арестовать всех членов Временного Сибирского правительства, так называемой Директории. Кроме того, всех известных вам деятелей политических партий и движений. Всех поголовно, здесь, в Омске, а также в Красноярске и Иркутске. Если этого не сделать, то они разбегутся, так как уже пятого ноября в Сибири будет объявлено военное положение, а деятельность всех политических партий запрещена. Партия социалистов-революционеров и вовсе будет объявлена вне закона.
Николай обалдело смотрел на Машу. Вот уж чего они не обговаривали совсем. Маша сама приняла такое решение, и Николай лихорадочно искал ответ почему. Впрочем, ведь он сам рассказывал ей о бардаке в тылу у Колчака, о той роли, которую сыграли эсеры в его судьбе, о восстании эсеровского Политцентра в Иркутске в 1919 году и о многом другом. Она выслушала, обдумала – и вот результат.
«Умница, молодец», – восторженно глядя на Машу, подумал Николай.
– Мария Николаевна, – негромко произнес Красильников, – а большевики?
– Что большевики?
– Ну, вне закона вы объявляете только эсеров, а большевиков?
– А большевиков – нет, – отрезала великая княжна. – Поверьте, на то есть основания. Вот, полюбуйтесь!
Маша протянула казакам письмо Чернова.
– Призыв господина Чернова есть не что иное, как призыв к созданию незаконных вооруженных формирований. Терпеть такое нельзя.
– Спору нет, Мария Николаевна, – сказал Волков, – за такое письмо эсеров надо за Можай загнать, но большевики-то еще хуже!
– Отнюдь, Вячеслав Иванович! Разве февральский переворот устроили большевики? Да там ими и не пахло! Эсеры и иже с ними! И что? Весь пар, как говорится, вышел в свисток! В июле этого года левые эсеры подняли мятеж в Москве уже против большевиков! А правые окопались здесь, в Омске, и продолжают гадить или как минимум ничего не делать. Они вообще гадят всюду и везде! А большевики… Впрочем, не будем забегать вперед. Господа, так вы выполните мою просьбу?
– Безусловно! Здесь, в Омске, вопрос решу я сам вместе с Иваном Николаевичем. Аполлос Всеволодович и Борис Владимирович, – Волков кивнул на Катанаева и Анненкова, – немедленно отправятся в Красноярск.
– Мы же не успеем до четвертого ноября, – возразил Анненков.
– Вячеслав Иванович, – великая княжна обратилась к Волкову, – необходимо взять под контроль телеграф. Последней телеграммой должно быть распоряжение, отправленное в Иркутск. Прокопий Петрович, у вас есть верные люди в Иркутске?
– Конечно! Все сделаем в лучшем виде, Мария Николаевна, не сомневайтесь.
– Что касается Читы и Оренбурга, то там ситуация не столь остра, – великая княжна посмотрела на Семенова и Дутова, – и не требует немедленного вмешательства.
– Да уж, – усмехнулся Дутов, – от Уральска и Оренбурга до фронта совсем недалеко, а господа либералы не любят звуков орудийной стрельбы.
– Только одно условие, господа! Все аресты должны осуществляться исключительно вежливо, без какой-либо грубости. Вежливо взяли под белые рученьки и препроводили в камеру. Особенно это касается вас, господин Анненков!
Анненков побледнел и вопросительно уставился на великую княжну.
– Почему вы выделяете мою особу, ваше императорское высочество?
– Мария Николаевна, Борис Владимирович, Мария Николаевна! А выделяю вас потому, что именно вы ближе всех подошли к той границе, за которой заканчивается даже жестокость, а начинается просто зверство. За то, что произошло в Славгороде, вас винить трудно, ваши чувства и чувства ваших казаков я прекрасно понимаю. Изуверская жестокость возглавлявших крестьян уголовников, бывших каторжников, называвших себя большевиками, требовала отмщения. Но чувство мести, при всем его благородстве, может стать навязчивой идеей, и благородный мститель превратится в убийцу!
– Видели бы вы, Мария Николаевна, что эти мерзавцы сделали со Славгородом! – возмущенно воскликнул Анненков.
– Я догадываюсь, – ответила великая княжна, глядя ему в лицо. – Я другое видела. Никому не пожелаю!
Анненков стал из бледного пунцовым и опустил голову.
– Простите, Мария Николаевна! Я даю слово, что возьму себя в руки. Ваша просьба о вежливом отношении с арестованными будет выполнена неукоснительно.
– Прекрасно! Впрочем, если вам окажут сопротивление, то без раздумий бейте в морду, – тут брови у казаков изумленно поползли вверх, – а будут стрелять – стреляйте в ответ. Жизни казаков для меня важнее. – Свои слова великая княжна закончила под смех офицеров, смотревших на нее влюбленными глазами.
– Еще один вопрос, Мария Николаевна, – сказал Волков, – так сказать, для полной ясности. Арестовывать всех, абсолютно всех?
– Всех. Потом разберемся, кого можно использовать для вящей пользы, а пока пусть посидят. А то привыкли вкусно есть и сладко пить, ведя беседы о судьбе Отечества и страданиях народа. Ананасы в шампанском любят господа либералы, пусть говна хлебнут с лопаты помойной! – Великая княжна побледнела от гнева.
В полной тишине раздался стон Александры Александровны Теглевой – она сидела на диване, схватившись за голову, и с ужасом смотрела на великую княжну.
– Боже мой, Машенька, что ты говоришь? Как ты можешь? Где та Маша, которую я знала? Добросердечная, сострадательная и богобоязненная?
– Нет ее, Шурочка, – неожиданно жестко ответила великая княжна, – ее расстреляли в подвале Ипатьевского дома! И хватит об этом! Господа, я вас больше не задерживаю. Александр Ильич, Григорий Михайлович, я рада знакомству с вами. Мы еще встретимся в самые ближайшие дни и поговорим более предметно.
