ХVII
Несколько дней прошли в сплошной череде встреч, посещений и бесед. Длинных и коротких, со значимыми людьми и не очень. К великой княжне, как к истине в последней инстанции, как к последней надежде, потянулись челобитчики от купечества и казаков, от коренных сибирских мужиков-старожилов и новоселов, от интеллигенции и мастеровых. Все просили помочь и, как говорил Николай, «улучшить и углубить». По сути же все хотели взглянуть на великую княжну, прочесть что-то в ее глазах, понять что-то для себя.
Омск как будто замер в ожидании чего-то важного. По углам шептались о чем-то, что скоро наступит, но не называли что. Появилась даже угроза в обращении к нерадивым чиновникам, превышающим свои полномочия должностным лицам, а порой и просто к спекулянтам на базаре:
– Ужо дождетесь, будет и на вас управа, скоро уже!
Метастазы этого состояния как щупальца расползались из Омска по всей Сибири. Добрались они даже до фронта, где, как говорили, наступило некоторое затишье, разве что продолжали драться и взывать о помощи Ижевск и Воткинск. В Омск с фронта приехали Пепеляев, Войцеховский и Каппель, что само по себе уже было из ряда вон. Шли разговоры о скором приезде Дутова и Семенова.
Директория и вся околодиректорская тусовка бурлила как забродившая выгребная яма. Особенно неистовствовали эсеры, вещая о сознательности, демократии и народоправстве. Нет, ни имя великой княжны, ни слово «самодержавие» вслух не произносились. Эсеры боялись в ответ нарваться на пулю. Но что имелось в виду, все понимали. Вся эта либерально-революционная компания напоминала сбившуюся в кучу свору шавок, захлебывающихся лаем ужаса, поскольку вокруг них широким кольцом ходит стая волков в лице казачьих и армейских офицеров, только и ждущих команды «фас». Кто должен был отдать эту команду, тоже понимали все.
За эти несколько дней Маша устала смертельно. Еще один раз она сумела побывать в церкви, добравшись, наконец, до Успенского собора. Она втайне надеялась побеседовать с отцом Сильвестром, но службу вел не он.
На другой день она сделала попытку прогуляться, пройтись до магазина Шаниной, заглянуть в другие магазины. Уже на выходе из гостиницы ее и сопровождавших ее офицеров охраны окружила толпа. Нет, никто ничего не кричал, ни просьб, ни здравиц не было. Люди просто молча смотрели на нее, смотрели в ожидании какого-то чуда, которое она одна способна сотворить, кланялись и крестились.
Добил ее солдат-инвалид, безногий, на тележке с колесиками. Он как-то сумел пробиться к Маше и оказаться среди офицеров охраны. Задрав вверх бородатое лицо в старой и грязной папахе, он громко шептал:
– Вся надежа на тебя, государыня царевна, вся надежа на тебя! – И плакал.
Маша не выдержала и вернулась в гостиницу. По счастью, в номере была одна Александра Александровна, и Маша решительно позвала за собой в «кабинет» Николая. Зайдя вслед за ней и прикрыв плотно дверь, он озадачено спросил:
– Ты уверена?
– Да, – твердо ответила Маша, – нам надо поговорить. Я в смятении. Они все смотрят на меня. Ты видел, как они все смотрят на меня?
– Неудивительно, – развел руками Николай. – Ты новый игрок, причем неожиданно возникший из ниоткуда и ранее никем не учитывавшийся.
– Вот именно, из ниоткуда, – вздохнула Маша. – Они ждут, какие действия я предприму. Но я не о генералах и Директории, я о людях.
– И тут все понятно. За эти два года люди устали от бардака, безвластия, разброда и шатания, от неопределенности, от неуверенности в завтрашнем дне. Они устали от пустопорожних обещаний и от самоуправства мелких начальников. Они просто хотят жить, хотят, чтобы их кто-то подобрал, обогрел, успокоил, навел порядок. Почему не ты? Ты царская дочь, а вера в царя, в доброго и справедливого царя, еще не умерла – в каждой избе фотографии висят. Люди цепляются за тебя, как за соломинку, видят в тебе последнюю надежду! И их нельзя обмануть, Маша! Ты уже почти две недели в Омске. Надо на что-то решаться, время дорого. Скоро тут станет известно о провозглашении независимости Чехословакии. Чехи тогда совсем взбаламутятся!
– Да, я помню, двадцать восьмое октября. Уже провозгласили или, с учетом разницы во времени, провозгласят сегодня. Значит, известно станет завтра… или послезавтра, на худой конец.
– Вот именно. И ты должна встретить эту весть во всеоружии, чтобы решить чешскую проблему. К великой княжне генерал Сыровы не приедет, а к…
В дверь постучали.
– Ну, вот и поговорили, – вздохнула Маша. – Это немыслимо! Кто там?
– Машенька, – в комнату заглянула Теглева и внимательно взглянула на Николая, безмятежно смотревшего в окно, – там господин Михайлов, член правительства, просит его принять.
– Ого, Михайлов! – Нарушая конспирацию, Маша выразительно посмотрела на Николая. – Наконец кто-то созрел из правительства!
Вошел Михайлов – высокий, худощавый, вполне молодой еще человек 27 лет, в безукоризненной черной тройке и дорогом галстуке. Маша сразу обратила внимание на высокий лоб и умные внимательные глаза, с неподдельным интересом изучавшие ее.
С несколько вальяжным поклоном он произнес:
– Я рад приветствовать ваше высочество!
– Ваше императорское высочество, – спокойно поправила его великая княжна. – Если уж титулуете, то будьте точны в формулировках, Иван Андрианович.
– Прошу простить, – еще раз поклонился Михайлов, – я не привык общаться со столь титулованными особами.
– Привыкайте. Кроме того, я сильно сомневаюсь, что вы рады меня видеть. Как, впрочем, и все ваше правительство.
– Почему же?
– Потому что я являюсь угрозой его существованию. Потому что не скрываю своей неприязни к большинству его членов, ко всем этим либерастам-революционерам.
Маша неожиданно для себя использовала услышанное от Николая и понравившееся ей слово. От себя добавив к нему вторую половину, она даже испытала удовольствие от найденной формулировки. А вот Михайлов, естественно, не понял.
– Простите, либерасты – это кто?
– Это смесь либералов и педерастов, – очаровательно улыбаясь, ответила великая княжна.
Михайлов закашлялся.
– Вас коллеги послали или вы по собственной инициативе? – поинтересовалась великая княжна.
– Зачем вы так, в штыки? По собственной. Я, извините, устал убеждать коллег встретиться с вами. Авксентьев и иже с ним вас ненавидят и не желают вести никаких переговоров, наоборот, собираются всячески противодействовать.
«Ага, начал стучать – ох, Коля, набралась я от тебя! – Иван Интриганович, или как там его называли?» – подумала Маша.
– Особенно эсеры злобствуют, – доверительно улыбнулся Михайлов.
– Что же вы своих коллег закладываете? – опять пустила в ход язык будущего великая княжна, но на этот раз Михайлов ее понял.
– Они коллеги, да, но не единомышленники. К тому же господа эсеры сами, как вы говорите, закладывают всех подряд, когда это им выгодно.
– Но вы же, кажется, были эсером?
– Тяготел какое-то время, но я и к кадетам тяготел, а окончательно нашел себя в сибиряках-областниках, – как бы оправдываясь, ответил Михайлов.
Он как-то странно себя чувствовал. От некоторой снисходительности, исходившей от него в начале разговора, не осталось и следа. Он вдруг почувствовал, что от сидевшей перед ним совсем молодой девушки исходит какая-то сила. Под прямым взглядом ее больших синих глаз он весь поджался и не сидел уже так вальяжно. Внезапно он вообще почувствовал, что вспотел.
«Черт, как на экзамене, – вдруг нашел он определение своему состоянию. – Но какого… Она ведь совсем девчонка! И видит меня в первый раз, но кажется, знает обо мне все!»
А Маша действительно знала о нем все. Николай, точнее Николай Петрович, в конце той своей жизни в будущем как раз больше всего интересовался политическими деятелями Белой Сибири, считая, и не без оснований, что именно у них были все шансы переломить ход Гражданской войны. Поэтому биографические справки и оценки деятельности некоторых министров правительства Колчака, наиболее толковых с точки зрения историков будущего, он дал ей довольно полные. И особенно – по Михайлову.
А тому стало страшно, по-настоящему страшно. Все последние дни после появления в Омске великой княжны только о ней в правительстве и Сибирской областной думе и говорили. Говорили и боялись. Те восторг и воодушевление, с которыми великую княжну встретило офицерство и казачество, не сулили им ничего хорошего.
Резолюции и решения тем не менее составлялись с поразительной быстротой. «Осудить…» Услышав это, кто-то, кажется Гинс, не выдержал и ехидно поинтересовался, что именно надо осудить – то, что великая княжна чудом избежала смерти? На последнем заседании Авксентьев, брызгая слюной, кричал о возвращении «проклятого царизма», о том, чтобы не допустить… Ага, как же, не допустишь ты! Кто тебя спросит?
Михайлов старался не смотреть великой княжне в глаза, но это не получалось. Он просто не мог оторвать взгляд от ее глаз, ставших сейчас почему-то почти черными. А Маша продолжала давить на него.
Впервые на эту способность указал Николай, а потом девушка и сама почувствовала, что ее взгляд как-то действует на собеседника. Заставляет того подчиниться ее воле. Она очень удивилась и испугалась – раньше ничего подобного она не испытывала. Николай объяснил, что даже в начале XXI века мозг человеческий будет изучен едва ли на треть. Каковы его способности, никто толком не знает. Что-то могло появиться в результате перенесенного потрясения или амнезии.
– Бог дал, – успокоил он ее, – значит, надо пользоваться. Во благо, конечно.
И она пользовалась.
– Ваше… Ваше императорское высочество… – Голос Михайлова предательски дрожал, от его былой самоуверенности не осталось и следа. – Вот, изволите ли видеть.
Он протянул ей листок бумаги с наклеенными на него кусками телеграфной ленты.
– «Обращение! – прочла Маша. – Всем, всем, всем!» Что это?
– Письмо-прокламация ЦК эсеров, подписана лично Черновым. Там карандашом очеркнуто!
– Любопытно!
Маша прочитала очеркнутые красным карандашом строки:
В предвидении возможных политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящий момент должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены, с тем чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов Гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта. Работа по вооружению, сплачиванию, всестороннему политическому инструктированию и чисто военная мобилизация сил партии должны явиться основой деятельности ЦК…
«Ого! – подумала Маша. – Это он удачно зашел. Главное – вовремя».
– Я посчитал своим долгом… – начал было Михайлов.
– Хорошо, – перебила его великая княжна, – прогиб засчитан.
Михайлов опять не понял.
– Послушайте, Иван Андрианович… – Великая княжна улыбалась, и ее глаза опять стали синими. Михайлову было не по себе от этой метаморфозы: минуту назад – мегера какая-то, а сейчас – само обаяние. – Ведь вы министр финансов, да? И вся ваша деятельность и до революции, и после связана с экономикой?
– Да, ваше императорское высочество, – быстро проговорил Михайлов, – именно так, только вот экономики никакой не было! Особенно последние два года!
– Вы на имя-отчество перейдите, а то на титуле язык сломаете! – участливо посоветовала великая княжна. – Вы не на приеме, у нас приватная беседа. Ну а финансы-то были? Просветите меня по поводу финансов.
– В каком смысле, – даже растерялся Михайлов.
– В смысле того, что хранится в Омском отделении Государственного банка. Очень хочется знать!
– А, так вы о золотом запасе… – облегченно вздохнул Михайлов и извлек из внутреннего кармана пиджака маленький блокнотик. Полистав, он быстро начал читать: – В банк поступило золото и драгоценности, в российской монете – на 523 458 484 рубля 42 копейки, в иностранной монете – на 38 065 322 рубля 57 копеек, в слитках – на 90 012 027 рублей 65 копеек. Всего на сумму 651 535 834 рубля 64 копейки. Учтенное золото составляют слитки, монеты, самородное золото, серебристое золото, золотистое серебро, платина и золотые изделия. Кроме российской золотой монеты присутствуют деньги четырнадцати стран мира. Только золотых германских рейхсмарок больше чем на одиннадцать миллионов рублей. Это по предварительным подсчетам, на основе сопроводительных документов. То есть почти Шестьсот пятьдесят два миллиона рублей золотом.
Подведя этот впечатляющий итог, Михайлов поднял голову, посмотрел на великую княжну и обалдел. Опершись руками о стол, девушка перегнулась к нему, в изумлении приоткрыв рот.
– Сколько-сколько? – переспросила она.
– Шестьсот пятьдесят два миллиона рублей золотом, – почти шепотом повторил Михайлов.
– Твою мать! – только и могла сказать Маша и, плюхнувшись обратно в кресло, добавила: – Охренеть и не встать! – И кажется, еще что-то в том же духе.
Михайлов остекленел. Ругательства, вылетевшие из уст августейшей особы, причем еще довольно нежного возраста, привели его в состояние шока.
– Ваше… Мария Николаевна… Господи, где вы научились так ругаться? – в конце концов возопил он.
– За последние полтора года освоила. Учителей было много хороших. В выражениях не стеснялись. Но это пустое! Скажите, почему, имея столько золота, вы не введете рубль, им обеспеченный?
– Да кто его будет вводить-то? – всплеснул руками Михайлов. – Мы все министерские портфели никак не поделим. До рублей ли тут? Бумажки какие-то печатаем – изобретение еще Сибирского правительства!
– Да, достойно! – усмехнулась великая княжна. – А как вы думаете, Иван Андрианович, может, мне велеть казакам выпороть вас всех – и правительство, и Думу вашу? Чтобы быстрее портфели поделили!
Михайлов молчал. Он вдруг понял, что эта девушка не шутит. И ведь казаки сделают, и с большой охотой! Изо всех сил стараясь выглядеть полезным для нее, внутренне уже приняв решение, в очередной раз меняя сторону, он торопливо заговорил:
– Мария Николаевна! Если вы хотите ввести рубль, обеспеченный золотом, то бумажные деньги надо печатать за границей, лучше всего в Северо-Американских Штатах. За золото они напечатают быстро и качественно. Под обеспечение понадобится совсем немного золота. Курс-то изменился. Я думаю, что золотой запас потянет где-то на восемь-десять миллиардов рублей! Для полного покрытия денежного обращения…
– А как быть со старыми деньгами? – перебила его великая княжна.
– Они ничего не стоят! Даже романовские… – Он осекся. – Извините, дореволюционные. Это все бумага.
– Но друг с другом они же меняются по какому-то курсу?
– Да, – усмехнулся Михайлов, – одна пачка на две пачки! Сходите на базар, там натуральный обмен процветает, никаких денег не нужно!
– Как быстро американцы напечатают деньги?
– Все зависит от цены вопроса. Если не будем слишком жадничать и заплатим золотом, то быстро. Ну, скажем, если заказать в декабре, то где-то к марту могут напечатать.
– Значит, до марта придется расплачиваться золотом.
– Да за что расплачиваться-то, Мария Николаевна? – удивленно воскликнул Михайлов.
– Да за все, Иван Андрианович! – почти передразнила его интонацию великая княжна. – Вы лучше скажите, чем, кроме золота, можно расплачиваться с союзниками? Лесом, пушниной?
– Лесом точно можно. Лес охотно будут брать японцы. Насчет пушнины я не уверен. Кому она сейчас нужна?
– Будет нужна, Иван Андрианович, – улыбнулась великая княжна, – подумайте сами. Не исходите из потребностей сегодняшнего дня, подумайте о дне завтрашнем. А что у нас будет завтра? Да капитуляция Германии, конец войны. Вот тут-то и понадобятся меха!
– Вы думаете, у демобилизованных солдат будут деньги на меха?
– Иван Андрианович, вы меня удивляете. Вы же экономист! При чем тут солдаты? Состоятельные буржуа, ставшие еще состоятельнее, нагревшие руки на военных поставках, но не имевшие возможности воспользоваться своими капиталами во время войны, бросятся во все тяжкие! Начнется разгул! Натерпевшиеся страха и военных неудобств люди будут прожигать миллионы! И вот тут-то женам, дочерям и любовницам этих новоявленных нуворишей и понадобятся меха. Полагаю, цены по сравнению с довоенными взлетят в разы!
– Вы говорите прямо как на большевистском митинге! – растерянно сказал Михайлов.
– Ага, – усмехнулась великая княжна и подумала: «Вот он, когнитивный диссонанс! Коленька, как же ты прав, мой дорогой!». А вслух сказала: – Я – красная царевна. Ну розовая, на худой конец! А вы как думали? Как прикажете бороться с большевиками? Суть Гражданской войны не в вооруженной борьбе, а в борьбе идеологий. Если мы сможем предложить большинству народа программу более привлекательную, чем предложили большевики, мы победим. Не сможем – проиграем! Не думали об этом в перерывах между дележом портфелей?
– Члены правительства в основном исповедуют демократические принципы.
– И какие же? – насмешливо поинтересовалась великая княжна.
– Народоправство, гражданские свободы, политический федерализм, частная собственность, свобода профсоюзов и так далее. Мне трудно вот так сразу все перечислить. Главная идея – обеспечение созыва Учредительного собрания, продолжение войны и многое другое.
– Понятно, – вздохнула великая княжна. – И вы полагаете, что массы пойдут за этими лозунгами?
Михайлов молчал.
– За ними пойдут только их составители! Учитесь у большевиков! Кратко, четко и понятно: земля – крестьянам, фабрики – рабочим, мир – народам! Вот это лозунг! Вот это перспектива! И никакого, заметьте, народоправства, одна голая диктатура пролетариата! А вы носитесь со своим Учредительным собранием, как дурни с писаной торбой! И потом, вы отстали от времени! Какое продолжение войны, если со дня на день она закончится? Поезд уже ушел! А вот как быть с землей? Что думают в правительстве?
– В окончательном виде это должно решить Учредительное собрание.
– То есть не сейчас?
– Нет, не сейчас!
– Тогда все, вы проиграли! Вы в курсе, что Ленин заявил, что к концу года большевики будут иметь армию в миллион человек. Как вы думаете, за счет кого?
– Крестьян, разумеется… – Михайлов уже понимал, к чему клонит великая княжна.
– Вот-вот, а к нам они не пойдут. Мобилизационный ресурс Сибири, как мне объяснили военные, исчерпан. Во всяком случае, тот ресурс, призыв которого не вызывает всеобщего возмущения. Может статься, уже зимой мы опять вернемся в Поволжье. Кого и как будем призывать? За что агитировать?
– Где же вы видите выход?
– Признать большевистский декрет о земле.
– То есть как? – Михайлов был ошарашен.
– А вот так, и практически в полном объеме!
Михайлов в крайней степени изумления смотрел на великую княжну. Это не умещалось в его голове: царевна, декларирующая идеи большевизма.
– У меня нет слов, Мария Николаевна! – наконец заговорил он. – Может быть, и сословия надо отменить?
– Сословия – нет, а сословные привилегии – да!
– Господи, ни правительство, ни Дума никогда на это не пойдут!
– Поэтому они и не нужны!
– Да кто же тогда все это будет решать! – буквально возопил Михайлов.
Ответ был хлестким, как пощечина:
– Я!
– Вы?
– Да!
Михайлов оторопело смотрел на великую княжну. Спокойный прямой взгляд больших синих глаз. Четко очерченные сочные губы. Ее облик не портила даже седая прядь волос надо лбом.
«Боже, как же она хороша! – подумал он и вдруг каким-то третьим, пятым, шестым или десятым чувством понял, что она выжила, чтобы победить. Иного не дано! – У нее все получится! Любому руководителю просто не позволили бы сделать то, что она хочет. Ни Авксеньтьеву, не к ночи будь помянут этот парижский пустобрех, ни слабаку Вологодскому, ни Колчаку, ни Деникину, никому! А ей позволят! Ей не нужно никому ничего доказывать! Я хочу, и все! Все офицеры, казаки, армия словно сошли с ума! Ждут только ее слова, знака. Все посдирали погоны и награды, присвоенные Временным правительством и другими. Вернулись к императорскому чинопроизводству. Это сумасшествие какое-то! Кажется, даже кутить стали меньше в ресторациях!»
Он вдруг с ужасом ощутил, что и сам сходит с ума! Ему неожиданно и страстно захотелось встать перед княжной на колени и целовать туфли на ее ногах. И только взгляд великой княжны остановил его.
После ухода министра Маша позвала Николая.
– На, посмотри. – Она протянула ему телеграмму.
– А вот и она! – обрадовался Николай. – Я про нее читал. Эта телеграмма стала формальным поводом для колчаковского переворота! Фактически призыв к созданию незаконных вооруженных формирований. Да, заигрались господа эсеры. На основании этой бумаги ты можешь их всех загнать туда, куда Макар телят не гонял.
А в это время выжатый как лимон Михайлов сидел внизу, в ресторане гостиницы «Россия». Теперь, в связи с проживанием великой княжны этажом выше, здесь не кутили. Да и вообще народу было немного. Официант принес графинчик водки, рюмку и несколько удивленно поинтересовался насчет закуски.
– Не надо, – ответил Михайлов.
Он сидел, тупо уставившись на графин. Мыслей не было, голова была пуста, как барабан.
– О, Иван Андрианович! – раздался чей-то полузнакомый голос, и напротив него плюхнулся на стул какой-то человек.
«Кажется, видел его в Думе, – подумал Михайлов, – вроде бы кадет».
– Любезный Иван Андрианович! Как вы относитесь к этому обращению эсеров? Это просто возмутительно! Мы, кадеты…
– Знаете, – тихо сказал Михайлов, – мне теперь все равно, кадеты, эсеры, октябристы. В гробу я вас всех видел! Я теперь махровый, убежденный монархист! Ясно? Да здравствует самодержавие!
На глазах удивленного знакомого он залпом опрокинул рюмку и пошел прочь из ресторана.
Ноги сами принесли его к дому, где жил Вологодский. Тот встретил его в гостиной, в домашнем халате, удобно развалившись в кресле.
– Сидите? – усмехнулся Михайлов. – Ну, сидите-сидите, Петр Васильевич! Может, чего и высидите!
– Добрый вечер, Иван Андрианович, – насупившись, ответил Вологодский. – Признаться, не ожидал столь позднего визита.
– Вы еще много чего не ожидаете, любезный Петр Васильевич! Вас ждет масса пренеприятнейших известий, впрочем, не только вас!
Не дожидаясь приглашения, Михайлов развалился в кресле напротив. Вологодский повел носом – от гостя явственно тянуло алкоголем.
– Вы, кажется, пьяны, милостивый государь! – возмутился он.
– Да, выпил, каюсь! Не мог не выпить! – Михайлов наклонился к Вологодскому и страшным шепотом произнес: – Я был у нее!
– Как? Ведь мы же договаривались, что будем игнорировать…
– Да идите вы на *** с вашими договорами, – перебил его Михайлов. – Это она нас скоро проигнорирует, причем так проигнорирует, что заплачем горькими слезами.
– Что она сказала?
– Да ничего особенного! В основном посмеялась.
– Над чем?
– Над нами! Над нашей Директорией, – Михайлов презрительно скривил губы, – над правительством нашим беспомощным, над Учредилкой и Думой, над всеми нашими партийцами, демократами-либерастами!
– Кем, простите?
– Либерастами. Это ее определение! Обозначает некий синтез либерала и, простите, педераста! Имеется в виду, что и тот и другой друг друга стоят. И того и другого можно, извините, отыметь в одно место! Что она и сделает!
Михайлов откинулся на спинку кресла и захохотал. Вологодский мрачно смотрел на него, и ощущение какой-то надвигающейся беды все сильнее охватывало его.
– Знаете, Петр Васильевич, у меня сложилось впечатление, что она больше всего не любит эсеров. Может быть, вам того, спрятаться где-нибудь?
– Почему я должен прятаться? – нервно спросил Вологодский. – Я не совершил ничего предосудительного!
– Да-да, конечно! Впрочем, вы вообще ничего не совершили! – Михайлов снова засмеялся.
– Какие у нее планы? – поинтересовался Вологодский.
– Планы? – переспросил Михайлов. – Она собирается восстановить самодержавное правление.
– Что? Ей никто этого не позволит!
– Да она спрашивать никого не будет! Да поймите же вы! – Михайлов уже кричал. – Мы ей не нужны! Совсем! Это царица! Настоящая царица! Вы что, ничего не поняли? Она поразительным образом устроила всех, все примирились: казаки, офицеры, чехи! Все! Все смотрят ей в рот и ждут ее слова! О, она не дура, как считает этот козел Авксентьев, совсем не дура! Говорят, что природа отдыхает на детях. В таком случае природа отдохнула на ее отце, а никак не на ней! У нее хватка Александра Третьего, медвежья хватка! Помните, как он подковы разгибал? Она взнуздает всех, эта девочка, и будет погонять! Мы стоим у начала великого царствования! И когда-нибудь будем гордиться этим! И вот что я вам скажу, любезный Петр Васильевич: пропади оно все пропадом – и наше правительство, и дурацкое наше народоправство! Я буду служить ей как пес, слышите, честно и преданно, до последнего дыхания!
Михайлов вскочил и бросился вон из комнаты. Звонко хлопнула парадная дверь.
