Х
Дверь наконец-то закрыли. Все находившиеся в комнате для совещаний по очереди подошли к руке великой княжны. Все произнесли необходимые в данном случае слова. Николай отметил, как за несколько мгновений постарели лица присутствующих. Все, за исключением, может быть, Иванова-Ринова и отчасти Болдырева, были монархистами. У них еще теплилась надежда на то, что царская семья уцелела – тел ведь так и не нашли. Надежда эта была убита свидетелем, которому не верить было невозможно, – дочерью царя.
Цель, ради которой они собрались здесь, была забыта. Лишних попросили удалиться, разрешив остаться только полковнику Кобылинскому. Плачущего поручика Попова увели. Он вырывался, грозил кому-то единственной рукой, а в приемной голосом полным жуткой тоски, простонал:
– Господи! А девочек-то за что?
Потрясенная не меньше других встречей со знакомыми людьми, великая княжна села обратно на стул. Николай, боявшийся, что она не выдержит, перевел дух: Маша, во всяком случае внешне, выглядела абсолютно спокойной. Каждому из подходивших к ней генералов и офицеров она нашла что сказать.
«Да, – подумал Николай, – этому ее учить не надо. Этикет она знает с детства».
Сейчас все снова смотрели на нее, отмечая и ее спокойствие, и красоту, и грустную полуулыбку, и горестную складочку на лбу, и седину в волосах. У мужчин, большинство из которых годилось великой княжне в отцы, сердца сжимались от жалости к этой девятнадцатилетней августейшей сироте.
«Девочка совсем. – Рука Болдырева непроизвольно сжалась в кулак. – Сволочи! А держится как! Царская дочь, ничего не скажешь».
«Как сильно она изменилась, – думал, глядя на великую княжну, полковник Кобылинский. – Была веселая стеснительная девочка, очень скромная, как и ее сестры, очень спокойная».
Сейчас перед ними сидела царица, ну или почти царица: красивая гордая шея, прямая спина, взгляд – неожиданно прямой и взрослый взгляд больших синих глаз, заставлявший каждого внутренне подбираться.
– Ваше императорское высочество, – заговорил Болдырев, – мы понимаем, что вам трудно и тяжело, но нам бы хотелось знать обстоятельства вашего чудесного спасения, равно как и гибели… – Он закашлялся, не договорив.
– Давайте без титулов, любезный Василий Георгиевич, – прервала его великая княжна. – Мы не на приеме. Конечно, мы все расскажем. Только вот не угостите ли вы нас чаем? Мы прямо с поезда, после двух суток дороги.
Она еще не закончила говорить, а Иванов-Ринов, сорвавшись с места, уже давал распоряжения своему адъютанту:
– Быстро из буфета чаю и бутербродов!
– Я даже не знаю, с чего начать, – сказала великая княжна, отхлебнув чаю. – О том, что нас содержали в доме инженера Ипатьева в Екатеринбурге, вы, видимо, знаете.
– Да, с материалами следствия мы в общих чертах знакомы, – ответил Болдырев, – но оно зашло в тупик.
– Мы предполагали, что большевики расправились с семьей государя, – добавил Дитерихс, – но тел не нашли, и это, несмотря на показания свидетелей, вселяло некоторую надежду.
– Увы, – вздохнула великая княжна, – всех убили на моих глазах. Ночью семнадцатого июля нас разбудили и попросили одеться, спуститься в полуподвал. Якобы в городе началась стрельба, и они заботятся о нашей безопасности. Там нас попросили собраться у одной стены, были довольно вежливы, даже принесли стулья для мама и Алеши. Потом Юровский что-то сказал папа, что, я не расслышала, он говорил быстро и невнятно. Папа воскликнул: «Что?!» И они начали стрелять из револьверов!
В комнате стояла мертвая тишина. Машин голос звучал внешне спокойно, да и сама она была спокойной. Только Николаю, сидевшему чуть сбоку от нее, было видно, как у Маши дрожат губы.
«Девочка моя, – с нежностью подумал он, – крепись!»
– Я помню, что две пули сразу попали в грудь папа, – продолжала Маша, – помню, как упала мама, как пуля попала в голову Алеше. Как кричала Анастасия. Я пыталась открыть дверь. Там была какая-то боковая дверь. Потом я почувствовала сильные удары в руку и в бок. Было очень больно! А потом наступила темнота. Больше я ничего не помню. Когда я открыла глаза, то увидела лицо Николая Петровича Мезенцева. Я думаю, что дальше вам нужно выслушать его как непосредственного участника событий.
– Как это участника? – вскинулся Колчак. – Он что, служил у красных? Участвовал в этой расправе?
Колчак и остальные посмотрели на Николая примерно как Ленин на буржуазию!
– Господа! – Маша подняла руку, призывая к вниманию. – Да, Николай Петрович служил у большевиков, охранял дом, где нас содержали. Но вы должны поклясться мне, что с его головы не упадет ни один волос! Свою службу большевикам он с лихвой искупил своими дальнейшими поступками!
– Давай, кавалер, рассказывай, – велел Болдырев.
Николай встал, одернул пиджак и, вздохнув, рассказал, как и почему он попал в Отряд особого назначения, как осуществлялась охрана дома, как он заступил на пост ночью 17 июля и все, что произошло потом. Без особых подробностей, разумеется.
По ходу повествования ему задавали вопросы, что-то уточняли. В том числе и Маша, поскольку выяснилось, что о событиях дня 17 июля Николай ей не рассказывал. Впрочем, вопрос она задала всего один. Когда речь пошла о дороге на Коптяки, о свертке на Ганину Яму, Маша вдруг спросила:
– Позвольте, Николай, мы проезжали этот сверток третьего дня, когда ехали из Коптяков в город?
– Проезжали.
– Почему вы не сказали? – Николая обжег вопросительный и одновременно обиженный взгляд Машкиных «блюдец».
– Зачем, Мария Николаевна? Мы торопились, да и не время было. Что бы это изменило-то? Никуда эта треклятая Ганина Яма от вас не денется.
Маша еще несколько секунд смотрела на него, а потом кивнула, демонстрируя свое согласие с его доводами и желание слушать дальше.
Под конец рассказа Дитерихс, более других знакомый с материалами следствия, сказал, что Николаю придется дать свидетельские показания. О великой княжне он тактично умолчал, но Маша все поняла сама.
– Я тоже готова дать показания следователю, – заявила она, – тем более что запомнила палачей в лицо.
– Как вам будет угодно, Мария Николаевна! – сказал Болдырев.
– И еще, господа, – твердо сказала великая княжна, – я никому не хочу мстить. Наказание должны понести преступники, а не люди, непосредственно не принимавшие участия в убийстве. Я имею в виду солдат охраны, рабочих Сысертского завода и Николая Петровича в частности. Он, как вы догадались, находится в розыске.
– Какой уж тут розыск, – развел руками Болдырев, – его награждать впору!
– Да уж, – согласился с ним Иванов-Ринов, – в былые времена за меньшее графами жаловали.
– Бог даст, пожалуем, – прошептала Маша. – Особо должна отметить, – продолжила она, – других членов семьи Мезенцевых: Екатерину, присутствующую здесь, и Пелагею Кузьминичну, мать Николая, трогательно и самоотверженно ухаживавших за мной.
При этих словах Катюха, на которую обратились все взгляды, залилась краской и потупилась.
– Ну а вы, поручик, тут каким боком? – спросил Болдырев.
Шереметьевский, до того молчавший, вскочил, вытянулся и не нашел ничего лучше, чем начать со слов:
– Готов понести любое наказание! Я дезертир!
– То есть как? – опешил Гайда, да и не только он.
– Господа, – вмешалась Маша, – поручик Шереметьевский был настолько любезен, что помог нам добраться до Омска, действительно покинув при этом свою часть. Но его вину я беру на себя!
Потребовались подробности, и последовал сбивчивый рассказ Андрея о событиях трех последних дней. Когда речь зашла о подделанной подписи, то Андрей скромно не упомянул чьей, надеясь, что пронесет. Не пронесло!
– Чью подпись-то подделали? – посмеиваясь, спросил Болдырев.
– Генерала Гайды… – Поручик ел глазами начальство.
Офицеры грохнули хохотом. Не смеялся только Гайда. Впрочем, и он, с трудом сдерживаясь, с напускной строгостью спросил:
– Да как вы осмелились, поручик?
– Извините, генерал, – великая княжна с улыбкой посмотрела на него, – вашу подпись подделывала лично я. Приношу вам свои извинения, но так сложились обстоятельства.
– Это честь для меня. – Гайда встал и поцеловал великой княжне руку. – А документ этот сохранился? Не подарите ли вы мне его на память?
– С удовольствием! Андрей Андреевич, передайте бумагу генералу!
Рассмотрев свою подпись на документе, которую было трудно отличить от настоящей, Гайда попросил у великой княжны автограф. В результате на бумаге после его подписи появилось краткое «Mарiя». Молодой чех был в восторге.
В итоге репрессий против поручика Шереметьевского объявлено не было, так как, по мнению присутствующих, опознав великую княжну, он действовал сообразно обстановке. То есть выполнял ее волю. Выполнять ее волю он должен был и в дальнейшем, так как по просьбе княжны был оставлен при ней офицером для особых поручений.
Полковнику Кобылинскому также было приказано состоять при великой княжне: совместно с вызванным в штаб начальником гарнизона Омска полковником Волковым предстояло заняться ее благоустройством – размещением великой княжны и ее спутников в гостинице «Европа». На вопрос Волкова, что делать с постояльцами в битком набитой людьми «Европе», ему было сказано, что это никого не волнует. Надо освободить два номера – и точка.
Тут взял слово Николай и заговорил об охране великой княжны. Заявил, что личную охрану он берет на себя, но это последний рубеж, а нужен еще внешний круг.
– А что ты понимаешь в охране? – поинтересовался Болдырев.
– А кто понимает? У меня мысли кое-какие есть, да и интерес свой имеется. Я спас Марию Николаевну, стало быть, и вдругорядь от смерти ее защищать обязан.
На возмущенные вопросы о том, о какой смерти он говорит, о том, кто вообще может угрожать великой княжне, Николай ответил, что желающих ее смерти достаточно. Для большевиков она ненужный, но очень важный свидетель. Да и здесь, в Омске, могут найтись недоброжелатели. Не всем по душе внезапное «воскрешение» великой княжны.
После недолгого размышления присутствовавшие были вынуждены с ним согласиться. Николай тут же подбросил идею о формировании группы охраны из нескольких беззаветно преданных императорской семье офицеров. В том, что такие найдутся, он не сомневался. Не сомневались и остальные, так что вопрос был решен. Формирование группы поручили полковнику Кобылинскому.
Николай, обнаглев окончательно, заявил, что нуждается в дополнительном вооружении.
– Что тебе нужно? – удивился Болдырев. – Винтовка?
– Нет, винтовка ни к чему, – ответил Николай, – а вот два браунинга не помешали бы.
Его заявление вызвало живой интерес.
– Два-то зачем? – поинтересовался Дитерихс.
– Я стреляю с двух рук, – ответил Николай.
– А чем плох наган? Безотказная ведь штука.
– Перезаряжать долго, а в пистолете выкинул пустой магазин и вставил новый. А если патрон в стволе оставлять, то получается уже не семь патронов, а восемь. И калибр помощнее.
– Как же ты их носить будешь, – продолжал сомневаться Дитерихс, – как американские ковбои?
– Не совсем так, но похоже. Я сбрую придумал, надо будет заказать. И кстати, – добавил Николай, – об охране и о том, кто что умеет.
С этими словами он выложил на стол свой наган.
– Нас даже не обыскали. Вы, Василий Георгиевич, сказали «пойдем», ну и все пошли. А если б мы что-то недоброе замышляли? У поручика хоть наган на виду, а у меня?
– Да, – крякнул Болдырев, – уел ты нас, кавалер! Ладно, будут тебе браунинги, я распоряжусь. Ну что, возвращаешься в строй?
– Не стоит, Василий Георгиевич, – неожиданно возразила Маша.
– Почему? При нынешних обстоятельствах ему и чин подпрапорщика можно присвоить.
– И ему сможет приказывать любой старший по званию. Даже тогда, когда это будет идти вразрез с его обязанностями. Вы ведь не повесите ему на грудь табличку «Телохранитель великой княжны». А в нынешнем его гражданском статусе приказывать ему могу только я.
– Телохранитель, – хмыкнул Болдырев. – Слово-то какое! А впрочем, вы правы, Мария Николаевна, будь по-вашему.
Он помолчал немного и спросил:
– Вы вот что лучше скажите: какие у вас планы-то? Что делать собираетесь? Во Владивосток и заграницу намерены?
Все с интересом и некоторым напряжением ждали ответа. Было понятно, что появление великой княжны может способствовать развитию новых интриг в политической игре. В том, что эта девятнадцатилетняя девушка не способна вести свою игру, никто не сомневался. Тем более неожиданным был ее ответ.
– Знаете, господа, – великая княжна обвела всех взглядом, – совсем недавно мне уже задавали такой вопрос, и я ответила, что готова жить жизнью простой крестьянки, научиться доить корову и косить траву.
При этих словах Катюха не удержалась и хихикнула.
– Да, – твердо повторила Маша, – доить корову и косить траву. Но один человек сказал мне, что корона слетает только с головой, а моя голова еще на месте. А значит, и корона на ней! Ты можешь научиться крестьянскому труду, сказал он, в конце концов, и зайца можно научить курить, но ты никогда не забудешь, что ты – великая княжна, царская дочь. Что ты могла попытаться изменить хоть что-то к лучшему, но не сделала этого. Я вполне осознанно приехала в Омск. Приехала, зная, что именно здесь находится правительство и военное командование. Приехала, чтобы разобраться в обстановке, – голос великой княжны внезапно затвердел и теперь звенел как металл, – и возглавить борьбу с большевиками. И вы, господа, мне в этом поможете! У меня есть долг перед моей погибшей семьей, а у вас – долг передо мной!
Совершенно не ждавшие ничего подобного от великой княжны офицеры растерянно переглядывались.
– О каком долге вы говорите, ваше императорское высочество? – недоуменно спросил Сахаров.
– О каком? – голос великой княжны зазвенел гневом. – Вы все должны мне! Все до единого! Потому что вы все предали моего отца – своего государя! Вы изменили присяге! Вы не встали стеной на пути заговорщиков, вы поддакивали им или же, – она взглянула на бледного как мел Колчака, – как страус, зарывали голову в песок!
– О каком заговоре идет речь? – дрогнувшим голосом спросил Болдырев.
– О каком? – Великая княжна повернулась к нему, и у генерала от ее взгляда екнула селезенка. Синие глаза потемнели до черноты от гнева и стали еще больше. – О заговоре Думы и генералов! Или вы не знаете, ваше превосходительство? – Она выплюнула последние слова генералу в лицо.
Болдырев побагровел.
– Вы же были в Пскове в феврале семнадцатого! Вы же были начальником штаба Северного фронта! И вы не слышали, как генерал Рузский кричал на вашего государя, требуя отречения? Как Гучков и Родзянко угрожали ему расправой над семьей? Слышали и молчали! Я не признаю этого отречения! Слышите? Не признаю! Не признаю! – Великая княжна с каждым словом била кулачком по столу. – И моя корона еще на моей голове!
Казалось, Болдырева сейчас хватит апоплексический удар. Он рванул ворот кителя, посыпались пуговицы. Встал, выпучив глаза, глядя на княжну. Захрипел, пытаясь что-то сказать. Потом как-то сразу сник, сел, водя дрожавшими руками по столу. Потом вновь встал.
– Вы… правы, ваше императорское высочество. – Он особо выделил титул. – Я… предатель. Я изменил присяге, данной государю! Более того, именно я принял из рук государя бумагу с отречением. Я должен был застрелить генерала Рузского, Родзянко, Гучкова и остальных, но я не сделал этого. Зато я знаю, что мне делать сейчас!
Болдырев зашарил по кителю, как будто искал что-то. Не нашел, и тут его взгляд остановился на лежавшем на столе нагане Николая. Генерал быстро протянул к нему руку, но великая княжна оказалась быстрее и накрыла ее своей рукой.
– Не выйдет, Василий Георгиевич! Это слишком просто! Вы сначала мне отслужите, а потом уж воля ваша!
Генерал заплакал и поцеловал ей руку. Он снова хотел что-то сказать, но слова застревали в горле.
– Я… клянусь! Простите… Верой и правдой! До последнего дыхания… Ваш слуга до гроба… Простите…
Колчак окаменевшим взглядом молча смотрел на эту сцену. После слов великой княжны внутри его что-то оборвалось. Страус… То, от чего он бежал сначала в Америку, потом – в Японию, потом еще дальше, добравшись аж до Сингапура, то, из-за чего он, наконец, поняв тщетность этого бегства, вернулся в Россию, собираясь добраться до Добровольческой армии и, как все, драться с винтовкой в руках, вдруг догнало и накрыло его с головой. Страус…
Стыд и презрение к самому себе охватили его. Какая винтовка? Он же хотел власти, хотел встать во главе, его амбиции и винтовка! Страус… Здесь, в Омске, его встречали как героя и уже не таясь называли диктатором. А теперь все – эта седовласая девочка перешла дорогу. Он не сможет бороться с ней! Как она сказала: страус, голову в песок. Да, тогда, в феврале, он единственный из командующих отмолчался. Все поддержали отречение, а он просто отмолчался, сидя в Севастополе. Страус… Предатель… Присяга… Честь…
Мысли путались и сбивались в ком. А потом стало легко. Так всегда бывало, когда он находил верное решение. Нашлось оно и сейчас. Честь… Душа – Богу, сердце – женщине (перед мысленным взором на секунду возникло милое лицо Анны Васильевны), долг – Отечеству, честь – никому! Но честь велит служить Отечеству! А Отечество – вот оно, стоит перед тобой и смотрит на тебя большими синими глазами, такими же, как твое любимое море!
Колчак встал, одернул китель.
– Я предатель, ваше императорское высочество, я изменил присяге, я страус. Моя жизнь и честь отныне принадлежат вам! Распоряжайтесь ими, как вам будет угодно! Я готов! Куда угодно! Верой и правдой! Я клянусь положить жизнь, но заменить ту эфемерную корону на вашей голове, о которой вы говорили, настоящей!
Рядом с адмиралом, чуть коснувшись его плечом, встал Тимирев, встал и вытянулся Дитерихс:
– Я присягаю вам на верность, ваше императорское высочество! Верой и правдой! До конца!
Глядя великой княжне в глаза, чуть севшим от волнения голосом Иванов-Ринов произнес:
– Клянусь! Сибирское казачье войско уже завтра присягнет вам на верность!
– Благодарю вас, господа! Иного и не ждала! Но не будем торопить события, – вздохнула великая княжна, – нам еще о многом нужно поговорить с вами. Но думаю, что на сегодня достаточно. Я устала с дороги, все-таки двое суток в поезде, не раздеваясь. Мне необходимо привести себя в порядок и отдохнуть. Завтра мы встретимся вновь. Поэтому прошу вас, Михаил Константинович, и вас, генерал, – она повернулась к Дитерихсу и Гайде, – повременить на пару дней с отъездом на фронт. Надеюсь, в ваше отсутствие там ничего ужасного не произойдет.
Николай смотрел на Машу и просто офигевал, другого слова и не найти. Он ожидал от этой первой встречи чего угодно, но не этого. Она их сломала, переломила о колено. Все сработало – и красота, и молодость, и горе, и сиротство, и вбитое в сознание преклонение перед августейшей особой. Причем ничего заранее ими не обговаривалось. Николай знал, что спокойную и доброжелательную Машу нужно зацепить, и тогда ее уже не остановить. Так было, когда к ней вернулась память, но там была злость, ненависть. А сейчас – гнев! Ее зацепили слова о долге, и на господ генералов и адмиралов сошла лавина августейшего гнева. И они сломались! Теперь они ее с потрохами! А это – «прошу повременить»! Вроде просьба, но сказано как приказ! Да, кровь! Царская кровь! Ничего не скажешь! И эта девушка хотела доить коров? Это она-то, рожденная в Петергофе? Не смешите мои ботинки!
Дворец покинули в сопровождении полковников Кобылинского и Волкова. У подъезда к Шереметьевскому подошел Попов.
– Поручик, я слышал, вы будете подбирать людей для охраны ее высочества.
– Собственно я, – растерялся Андрей, – нет. Это поручили полковнику Кобылинскому. А в чем дело?
– Возьмите меня, – заторопился Попов. – Не смотрите, что руки нет, я стреляю хорошо и в остальном здоров. Я обязан, понимаете, я ей жизнью обязан. Я зубами рвать буду!
– Я скажу полковнику, – успокоил его Андрей. – А еще есть желающие?
– Конечно!
– Вот вы и поговорите с людьми, вы же лучше их знаете.
До гостиницы «Европа», как помнил Николай, было рукой подать, пять минут пешком. Когда он в будущем был в Омске, она называлась «Сибирь». Но пешком идти не дали: не положено. Сели в автомобиль Болдырева и доехали с шиком.
Когда Маша увидела на первом этаже гостиницы ресторан, в котором гремела музыка, а рядом толклись извозчики, громко зазывая клиентов, она сильно расстроилась.
– Я тишины хочу, покоя. Отдохнуть по-человечески! – вздохнула она.
– Да, тут с тишиной не очень, – согласился с ней Кобылинский.
– Тогда, может быть, в «Россию»? – предложил Волков. – Там потише будет. Да и гостиница получше, номера роскошные. Опять же, на Любинской, самый центр, магазины, то, се…
– «Россия»? – усмехнулась Маша. – Пусть будет «Россия»!
Шофер развернул автомобиль прямо на Дворцовой улице.
«Как хорошо, – подумал Николай, – двойной сплошной еще нет!»
Миновав Железный мост, автомобиль подкатил к зданию гостиницы «Россия». Тут действительно было потише и народу как-то поменьше.
– В «Европе» много членов правительства живет, – с явно ощутимым презрением пояснил Волков, – вот и шастают к ним всякие. Эсеры, кадеты там разные и прочая…
Видимо, постеснявшись великой княжны, он не договорил следовавшее далее по логике ругательство.
– Нет, – Маша улыбнулась, – эсеров и кадетов нам не надо, правда, Вячеслав Иванович? Ни к чему они нам!
– Так точно, ваше императорское высочество, – радостно подтвердил полковник, – ни к чему! Теперь-то уж точно совсем ни к чему! С Божьей и вашей помощью мы их живо в бараний рог скрутим! Только мигните!
– Всенепременно мигну, любезный Вячеслав Иванович, и скоро!
Не ожидавший столь конкретного ответа по существу, Волков даже слегка опешил.
Администратор гостиницы суетился и лебезил перед Волковым как мог. Казачьего полковника, коменданта Омска, откровенно боялись – на расправу он был быстр и крут. Вот и сейчас, пощелкивая себя нагайкой по сапогу, он наступал на администратора, требуя немедленно освободить большой номер на втором этаже, и непременно с ванной.
– У нас все номера-с с ванной-с, ваше превосходительство! Только заняты они все-с!
Поднялись на второй этаж. Николай заявил, что с точки зрения безопасности лучше номер в конце коридора.
– Там большой-с, – подтвердил администратор, – три спальни-с и гостиная. Но там три дамы живут-с, позволю себе заметить, знатные-с!
– Пошли, – буркнул Волков, – дам переселишь, уплотнишь кого-нибудь!
Рывком открыв дверь, он без стука вошел в номер. Уже через минуту гулкий голос полковника смешался с возмущенными женскими голосами.
– Как вы смеете, полковник? У нас больная! А я – баронесса фон Буксгевден, фрейлина императрицы!
– Иза? – ахнула Маша и бросилась к двери.
Стоявшая посреди комнаты разъяренная женщина средних лет смотрела на Машу широко раскрытыми от изумления глазами.
– Иза! Софья Карловна! Это же я, Мари!
– Мари! О Боже! Лиза, Пьер! Это Мари!
Из соседней комнаты выбежали двое, в ком Маша без труда узнала горничную Елизавету Эрсберг и учителя французского Пьера Жильяра.
– Mon Dieu! – вскричал француз. – Гранд принцесс! Мари! Александра! Вы слышите, здесь принцесса Мари!
– Мари! Мари! Неужели это ты? – Софья Карловна прижимала Машу к себе. – Мы же вас похоронили! А где остальные? Они приедут?
– Никто больше не приедет, Софья Карловна. – Маша осторожно высвободилась из ее объятий. – Никто.
Они встретились глазами, и фрейлина императрицы все поняла. Охнув, она упала на диван и зарыдала.
– А кто болен? Кто? – спросила Маша.
– Саша, – ответила Лиза Эрсберг, вытирая слезы. – Сашенька Теглева!
– Боже! Шура! – Маша бросилась в соседнюю комнату. – Шурочка! Родная!
Она повернулась к Жильяру и перешла на французский.
– Что с ней?
– Тяжелая депрессия, – ответил француз. – Она не может пережить смерть вас и ваших сестер.
– Но я жива, Шура! Слышите меня! Я жива!
Но лежавшая на кровати женщина не реагировала. Она молча смотрела на Машу пустыми глазами.
Маша заплакала.
– Полковник, – обратилась она к Волкову, вернувшись в гостиную, – никого выселять не надо. Мы как-нибудь разместимся.
– Я живу не здесь, – сказал Жильяр.
– Если по двое в комнате, – пожал плечами Волков, – но с мужчинами в одном номере? Не совсем прилично!
– До приличий ли сейчас? – возразила великая княжна.
– Так и с безопасностью будет проще, – поддержал ее Николай.
– Воля ваша. – Волков развел руками. – А вам, мадам, – он слегка поклонился баронессе фон Буксгевден, – я готов предложить гостеприимство в своем доме. Моя жена и дочь будут счастливы познакомиться с вами.
– С кем имею честь? – спросила баронесса.
– Полковник Волков Вячеслав Иванович, военный комендант Омска, командир Первой Сибирской казачьей дивизии.
Тем временем Кобылинский распорядился доставить в номер обед из ресторана, поскольку у путешественников кроме сала ничего не оставалось. Лиза вместе с Катей готовила ванну. Гостиничная горничная принесла несколько халатов, полотенца и простыни.
Полковник Волков собрался уходить, но Маша задержала его.
– Вячеслав Иванович, я бы хотела заказать панихиду. Как это возможно сделать? – спросила она. – Я никого не знаю в Омске.
– Я тотчас отправлюсь к отцу Сильвестру. – Маша подняла брови, и он пояснил: – Архиепископ Омский и Павлодарский.
– Стоит ли беспокоить его? Можно и кого-то пониже рангом.
– Нет, – отрезал Волков, – не статусно, ваше императорское высочество!
– Тебе понадобится платье, Мари, – напомнила Софья Карловна.
Волков кивнул.
– Решим. Заедем к Шаниной, поставим в известность.
– Я поеду с вами, надо будет выбрать, – сказала баронесса.
– Пустое, – ответил Волков, – Шанина сама сюда все привезет. Я заеду сюда из церкви и заберу вас, мадам.
– Господи, – всплеснула руками Маша, – у нас же совсем нет денег!
– Что?! – моментально вызверился Волков. – Кто посмеет брать деньги с великой княжны! Запорю! Насмерть запорю!
