Глава 5
Говорящий бурундук, который еще и сквозь стены проходит. Нормально.
В моей прошлой жизни я, конечно, всякое повидал, особенно в ночные дежурства в приемном покое, но вот говорящих грызунов, критикующих работу лекарей, — такого точно не было.
Времени на то, чтобы подробно выяснять, что это за чудо-юдо такое и откуда оно взялось в моей голове или рядом со мной, сейчас катастрофически не было. Одно я понял точно: если этот пушистый критик прав, и Сеньке действительно грозит смертельная опасность из-за «криворуких бездарей», то нужно было действовать.
И действовать немедленно.
Разбираться с собственными глюками или новообретенными магическими друзьями буду потом. Если это «потом» вообще наступит для Сеньки.
— Хорошо, — мысленно обратился я к этому… Пусть будет пока просто Бурундук. — Почему они его убьют? Что именно они делают не так? Говори быстро!
Бурундук, который до этого с явным неодобрением рассматривал свои крошечные коготки, тут же оживился.
— Наконец-то дошло, двуногий! — проскрипел он у меня в голове с такой интонацией, будто я самый тупой ученик в его классе. — У этого мальчишки аномальное расположение вагуса! Ну, блуждающего нерва, понимаешь⁈ Он у него проходит не там, где у всех нормальных людей, а слишком близко к этой вашей… опухоли, которую этот ваш Преображенский сейчас так усердно ковыряет! Еще одно неловкое движение его кочергой, которую он скальпелем называет, и он этот нерв либо пережмет, либо вообще порвет к такой-то матери! И все, пиши пропало! Сердце встанет, и никакие ваши припарки не помогут!
Не успел я переварить эту информацию, как из-за двери реанимационной донесся особенно истошный, протяжный писк медицинской аппаратуры, сопровождаемый паническими выкриками.
— Ай, идиот! Идиот криворукий! — тут же завопил у меня в голове Бурундук так, что я едва не оглох. — Он его все-таки зацепил! Я же говорил! Ну все, сейчас начнется…
Мое сердце ухнуло куда-то в пятки. Черт!
— Покажешь где⁈ — не раздумывая, мысленно рявкнул я на Бурундука. — Точно покажешь⁈
— А то! — фыркнул он. — Не для того я тут сижу, чтобы на похоронах аплодировать! За мной, тормоз! Только не отставай!
И этот мелкий пушистый комок серебристой энергии буквально рванул с места, снова просачиваясь сквозь дверь, как будто ее и не было.
Я, не теряя ни секунды, рванул за ним, с такой силой толкнув тяжелую дверь, что она с грохотом ударилась о стену. Картина, представшая моим глазам, была, мягко говоря, удручающей.
Сенька на операционном столе снова начал синеть, приборы над ним надрывались в предсмертной агонии, а Преображенский и Конюхов, бледные как смерть, метались вокруг, пытаясь что-то сделать, но их действия были хаотичны и явно неэффективны. Медсестры испуганно жались по углам.
— Адепт, вон отсюда! Немедленно! — заорал на меня Конюхов, заметив мое вторжение. — Не мешай работать!
Но мне уже было не до политесов.
— Господин лекарь! Конюхов! Вы задели ему блуждающий нерв! — крикнул я, перекрывая писк аппаратуры. — Он у него аномально расположен, справа от главного бронха! Нужно немедленно прекратить любое давление на эту зону и снять спазм! Иначе он умрет!
Они уставились на меня, как на полного идиота. В глазах Преображенского мелькнул гнев, Конюхов просто открыл рот от изумления.
— Какой еще блуждающий нерв⁈ Какая аномалия⁈ Ты что несешь, Разумовский⁈ — прорычал он, но в голосе его уже не было прежней уверенности. Видимо, отчаянное положение пациента заставляло его прислушиваться даже к самым бредовым, на первый взгляд, идеям. — Убирайся отсюда, пока я охрану не позвал!
Время! У меня не было времени на препирательства! Сенька умирал!
— Нет времени объяснять! — я решительно шагнул к столу. — Потом все расскажу! Просто поверьте мне!
Не обращая внимания на их истошные вопли и попытки медсестер преградить мне путь, я быстро натянул на руки первые попавшиеся стерильные перчатки из вскрытой упаковки, схватил с инструментального столика флакон с антисептическим зельем и щедро полил им руки. Специального халата я, конечно, накинуть не успел, но это были уже мелочи.
— Пусти! — рявкнул я на медсестру, которая вцепилась мне в рукав, и буквально прорвался к операционному столу.
— Вот тут! Левее, чуть ниже! — верещал у меня в голове Бурундук, который уже сидел на плече у ничего не подозревающего Преображенского и указывал мне лапкой точное место. — Да не там, слепой ты крот! Еще левее! Вот! Теперь давай, колдуй, пока не поздно!
Под его чутким руководством, ориентируясь на его подсказки и свои собственные, хоть и ослабленные, но все же присутствующие ощущения «Искры» (которые сейчас, после появления этого пушистого комментатора, казалось, стали немного четче), я приложил ладони к груди Сеньки, чуть сбоку от основного разреза.
Нашел ту самую точку, где, по словам Бурундука, и находился эпицентр проблемы — место повреждения или раздражения нерва. Сконцентрировался, направляя туда весь свой запас целительной энергии, который значительно вырос после взятия следующего ранга.
Главное — расслабить, снять спазм, восстановить нормальную проводимость.
— Ты что делаешь, мерзавец⁈ — Преображенский попытался меня оттолкнуть, но я уперся, как бык.
— Спасаю вашего пациента, господин лекарь! — сквозь зубы процедил я, не отрывая рук. — Еще пара секунд…
И о чудо!
Или не чудо, а просто точное попадание. Писк приборов вдруг стал менее истеричным, синюшность на лице Сеньки начала медленно спадать, а на мониторе, показывающем сердечный ритм, хаотичные зигзаги стали постепенно выравниваться, превращаясь в более-менее нормальную синусоиду.
Мальчик сделал слабый, но самостоятельный вдох!
Преображенский и Конюхов замерли, с отвисшими челюстями глядя то на мониторы, то на меня, то на Сеньку. В операционной повисла оглушительная тишина, нарушаемая лишь мерным писком аппаратуры, который теперь звучал почти убаюкивающе.
— Стабилизировался… — выдохнул наконец Конюхов, неверяще глядя на меня. — Как… как ты это сделал, Разумовский?
Операция быстро подходила к концу. Преображенский, хоть и пребывал в некотором шоке от произошедшего, все же был профессионалом и быстро взял себя в руки.
Опухоль, точнее, ее основная масса, была уже практически удалена еще до этого инцидента с нервом. Сейчас он лишь аккуратно завершал последние манипуляции, стараясь больше ничего не задеть.
Все это время я продолжал держать руки на груди Сеньки, поддерживая расслабленное состояние того самого злополучного нерва, потихоньку подкармливая его своей энергией. Это высасывало из меня последние силы. Запас хоть и стал больше, но не настолько. Голова кружилась, перед глазами плыли круги, но я держался.
— Так, все, — наконец произнес Преображенский, отступая от стола. — Основное убрали. Дальше — гистология, и будем решать, что делать. Федоров, зашивайте. Аккуратно.
Только теперь, когда непосредственная угроза жизни Сеньки миновала, я позволил себе медленно, очень осторожно, прекратить свое энергетическое воздействие, плавно снижая поток «Искры».
Все, кто был в операционной, с замиранием сердца смотрели то на меня, то на мониторы. Но все получилось. Состояние Сеньки оставалось стабильным. Его зашили, наложили повязку, и мы втроем — я, Конюхов и совершенно опустошенный, но явно впечатленный Преображенский — вышли из операционной в тихий больничный коридор.
Он снял маску и перчатки, вытер вспотевший лоб. Он выглядел лет на десять старше, чем час назад.
— Ну, молодой человек, — он повернулся ко мне, и в его голосе уже не было и тени прежнего высокомерия. — Представьтесь, пожалуйста, как следует. Я — мастер-целитель Преображенский Вениамин Петрович. И я, признаться, под впечатлением. Под большим впечатлением от вашей работы.
— Илья Разумовский, адепт, — я слегка кивнул, стараясь скрыть дикую усталость.
— Адепт, говорите… — Преображенский хмыкнул. — Ну-ну. Ваша адептская работа сегодня спасла мне не только пациента, но и, пожалуй, репутацию. Да и Конюхову тоже, — он кивнул на Аркадия Александровича, который стоял рядом, все еще не придя в себя от шока. — Скажите, Илья… можно ведь так? Как вам это удалось? Как вы поняли, что дело именно в блуждающем нерве? И как… как вы его так быстро успокоили? Я ведь его почти не задел, так, слегка…
Я пожал плечами, стараясь выглядеть как можно более естественно.
— Просто… предположил наиболее вероятное развитие событий при таком резком ухудшении, Вениамин Петрович. Учитывая локализацию опухоли и ход операции, повреждение или раздражение вагуса было одним из самых очевидных осложнений. А что касается расположения нерва… ну, я просто искал точку наибольшего энергетического напряжения, прикладывая к ней свою «Искру», как нас учили в академии. Иногда это помогает найти источник проблемы. Чисто интуитивно, плюс немного везения.
Преображенский внимательно посмотрел на меня, потом усмехнулся.
— Интуитивно, говорите? Везет вам с интуицией, молодой человек. И в академии вас, похоже, неплохо обучили, если адепты такие вещи чувствуют. Талант у вас, определенно талант. Не всякий даже опытный целитель так чутко может нащупать точку напряжения и так быстро купировать столь серьезное осложнение.
— Благодарю вас, мастер-целитель, — я снова кивнул. — Но мне, пожалуй, нужно идти. Смена моя давно закончилась, да и сил совсем не осталось.
Мне отчаянно хотелось есть, спать и чтобы меня никто не трогал хотя бы пару часов. Но перед тем как уйти, я сделал вид, что хочу последний раз взглянуть на Сеньку через смотровое окошко.
На самом деле, это было прикрытие для Конюхова и Преображенского.
Я искал взглядом своего нового, неожиданного знакомого — того самого говорящего бурундука. Но его и след простыл. Ни на лампе, ни на шкафах, нигде в операционной его больше не было. Словно привиделся. Или он просто решил, что его миссия на сегодня выполнена, и отправился по своим, бурундучьим, делам.
Конюхов отправился оповещать родителей, а я побрел в раздевалку на ватных ногах, голова гудела, как трансформаторная будка. В ушах все еще стоял писк медицинских приборов и скрипучий голос этого… бурундука. Что это вообще было? Галлюцинация от переутомления?
Или мой переход в этот мир сопровождался не только потерей большей части сил и обретением нового тела, но и способностью видеть то, что скрыто от других? Каких-нибудь там духов, элементалей или что у них тут водится
Вопросов было больше, чем ответов, и времени на то, чтобы найти эти самые ответы, катастрофически не хватало. Сейчас главным было то, что Сенька жив и, надеюсь, пойдет на поправку. А с летающими говорящими грызунами я разберусь потом.
Может, даже к местному аналогу психиатра схожу, если это повторится. Хотя, что-то мне подсказывало, что это был не глюк. Уж слишком реальным и… ехидным был этот пушистый комментатор.
Переодевшись в свою старую, но чистую гражданскую одежду, я поплелся домой. По пути заскочил к единственному в округе банкомату, чтобы проверить баланс на своей зарплатной карте.
Цифры на экране оптимизма не внушали. Денег оставалось совсем немного, так что о моей любимой двойной шаурме у Ашота сегодня можно было даже не мечтать. Придется затянуть пояс потуже и снова переходить на подножный корм в виде овсянки и макарон.
Моя зарплата адепта скорой помощи составляла целых двести рублей в месяц. Шикарная сумма, если не считать, что восемьдесят из них я исправно отдавал за аренду своей скромной конуры на окраине города.
Плюс коммунальные платежи, которые в последнее время почему-то росли, как грибы после дождя. Плюс расходы на связь, плюс проезд на дребезжащем городском автобусе. В общем, после всех этих обязательных трат на жизнь оставались сущие крохи, которых едва хватало на самые необходимые продукты.
Сегодняшний гильдийский сухпаек, хоть и был неплох, но после такого марафона по спасению жизней и битв с начальством, он как-то быстро растворился в недрах моего организма, не оставив и следа. Значит, придется, несмотря на дикую усталость, топать в магазин и изображать из себя шеф-повара на минималках.
Путь мой лежал в «Копеечку» — самый дешевый супермаркет в нашем районе, где продукты можно было брать на развес. Место, прямо скажем, не для слабонервных.
Контингент там собирался соответствующий: вечно пьяные мужички в трениках, сварливые бабки, готовые устроить скандал из-за лишней копейки, и прочие не самые приятные личности.
Но зато там можно было найти действительно свежие и недорогие продукты, если знать, где искать и как выбирать. А я, как человек, привыкший экономить каждую копейку (спасибо сиротскому детству Ильи Разумовского и моей нынешней адептской зарплате), в этом деле поднаторел.
В овощном отделе, отбиваясь от назойливой бабки, пытавшейся всучить мне подгнившую морковку, я урвал пару крепких луковиц и головку чеснока. В мясном — несколько куриных крыльев. Не густо, конечно, но на ужин хватит.
И немного макарон-рожек на развес из огромного мешка, который выглядел так, будто его не меняли со времен царя Гороха. Ну да ладно, голод не тетка, а я, как-никак, люблю готовить еще с прошлой жизни.
Тогда, правда, у меня были другие возможности и другие продукты, но и из этого скудного набора можно было сотворить что-нибудь съедобное, а при должной сноровке — даже вкусное. Для меня еда — это не просто топливо для организма, это целый ритуал, искусство.
Мне нравится сам процесс, нравится экспериментировать, нравится, когда получается вкусно. Это одно из тех немногих удовольствий, что остались у меня от прошлой жизни и которые я старался сохранить и здесь.
Притащившись домой, я первым делом насыпал Морковке остатки ее сухого корма. Та благодарно мяукнула и принялась хрустеть. А я, наскоро сполоснув руки, приступил к священнодействию.
Куриные крылья я немного обжарил на старой, чугунной сковородке с капелькой подсолнечного масла — так, для золотистой корочки и аромата. Потом залил их водой, бросил туда же целую луковицу (для навара!), пару горошин черного перца и лавровый листик, которые чудом завалялись у меня в кухонном шкафчике, и поставил на медленный огонь — пусть себе томятся, отдавая бульону весь свой вкус и аромат.
Минут через сорок, когда крылья были уже почти готовы, я аккуратно выловил их из кастрюли, чтобы не переварились и не развалились в труху. А в получившемся золотистом, ароматном бульоне отварил свои макароны-рожки.
Пока они варились, мелко покрошил вторую луковицу и пару зубчиков чеснока, обжарил их на той же сковородке до прозрачности, а потом добавил туда же готовые макарошки и разобранные на кусочки крылья.
Еще пара минут на огне, щепотка соли, немного сушеного укропа (тоже из старых запасов) — и вуаля! Простенькое, но чертовски вкусное и сытное блюдо готово! Аромат по моей скромной кухоньке разносился такой, что даже Морковка, обычно равнодушная к человеческой еде, заинтересованно подняла голову от своей миски и вопросительно мяукнула.
Я навалил себе в глубокую тарелку щедрую порцию дымящихся макарон с курицей, полил все это остатками ароматного бульона и, вооружившись ложкой, уселся за свой единственный стол.
Первый кусок… О, это была просто пища богов! После такого безумного, выматывающего дня, после всех этих нервов, криков, спасений и почти пустой «Искры» внутри, эта простая, горячая, сытная еда казалась мне вкуснее любого ресторанного деликатеса.
Я ел медленно, с наслаждением, чувствуя, как тепло и силы возвращаются в мое уставшее тело. Морковка, поняв, что ей ничего не перепадет, снова уткнулась в свою миску. В квартире стояла благословенная тишина, нарушаемая лишь моим довольным чавканьем да ее умиротворенным хрустом.
И только я проглотил очередной кусок, смакуя насыщенный куриный вкус, как прямо передо мной, на столе, материализовался тот самый говорящий бурундук.
Вот так просто — раз, и появился из ниоткуда, словно всегда тут был. Он сидел, деловито сложив свои крошечные лапки на пушистом брюшке, и внимательно, даже как-то одобрительно, смотрел на мою тарелку.
— М-да, — проскрипел он у меня в голове, отчего я едва не поперхнулся макарониной. — Готовить ты, двуногий, определенно умеешь. Даже из такой дряни, как эти ваши общипанные птеродактили, умудрился что-то съедобное сообразить. Аромат, по крайней мере, вполне себе ничего.
Я замер с ложкой на полпути ко рту. Значит, не привиделось. Он настоящий. Или я все-таки спятил окончательно.
— Так вот, — продолжил тем временем Бурундук, совершенно не обращая внимания на мой ошарашенный вид. — Я тут за тобой понаблюдал немного. Ну, как немного… весь вечер, можно сказать. И знаешь что? А ты неплох, двуногий. Очень даже неплох. Для начинающего, конечно. И с учетом того, что местные целители — это вообще какой-то цирк с конями. В общем, я тут подумал… и выбрал тебя.
Он произнес это с таким важным видом, будто только что осчастливил меня предложением руки, сердца и половины своего бурундучьего королевства в придачу.
Я медленно опустил ложку. Аппетит как-то резко пропал.
— Погоди-погоди, — я попытался собрать мысли в кучу. — Что значит «выбрал»? И кто ты такой вообще, позволь поинтересоваться?
Следующее утро. Кабинет заведующего хирургическим отделением Центральной Городской Больницы Мурома
Вениамин Петрович Преображенский, Мастер-Целитель и провинциальное светило торакальной хирургии, выглядел неважно. Ночь выдалась бессонной.
Он то и дело подходил к палате интенсивной терапии, справлялся о состоянии маленького пациента, перепроверял назначения. Утром, едва дождавшись начала рабочего дня, он решительно направился в кабинет заведующего хирургическим отделением, Игната Семеновича Киселева, тоже Мастера-Целителя, известного своим прагматизмом и чутьем на таланты.
Киселев, невысокий, полноватый мужчина с бородкой и вечно усталым, но добрым лицом, только пришел на работу и встретил его чашкой горячего травяного чая.
— Что случилось, Вениамин Петрович? — спросил он, заметив бледность и круги под глазами у коллеги. — Опять тяжелая ночка?
— Тяжелее не бывает, Игнат Семенович, — вздохнул Преображенский, принимая чашку. — Мальчишка этот, Ветров… едва не потеряли его вчера. И если бы не один… адепт со скорой…
И он подробно, не упуская деталей, рассказал Киселеву о вчерашних событиях. О том, как молодой, никому не известный практикант Илья Разумовский сначала безошибочно заподозрил у ребенка опухоль, которую проглядели все, включая его самого, Преображенского.
О том, как этот же адепт, в критический момент, когда во время операции у мальчика остановилось сердце из-за непредвиденного осложнения с блуждающим нервом, не растерялся, а буквально ворвался в операционную и, по сути, спас ребенку жизнь, указав на причину и применив какие-то свои, непонятные, но удивительно эффективные методы.
— Я сначала думал, он просто выскочка, Игнат Семенович, — закончил свой рассказ Преображенский, глядя на заведующего тяжелым взглядом. — Ну, знаете, бывают такие, нахватаются верхушек, а мнят себя гениями. А он… он действительно что-то чувствует, что-то видит, чего мы не видим. И знания у него, похоже, не по годам и не по рангу. Такая точность в диагностике, такая реакция в экстренной ситуации… Это не уровень адепта. Это уровень очень хорошего, опытного лекаря.
Киселев слушал внимательно, отхлебывая чай и задумчиво поглаживая свою седую бороду. Он всегда ценил в людях не столько ранги и регалии, сколько настоящий талант и преданность делу.
— Да, Вениамин Петрович, история, которую вы рассказали, прямо скажем, неординарная, — произнес он наконец, когда Преображенский замолчал, тяжело переводя дух. — А как он выглядит, этот ваш… Разумовский? Я что-то не припомню такого среди адептов, которых к нам на практику присылали.
Преображенский на мгновение задумался, потирая подбородок.
— Да парень как парень, Игнат Семенович, — несколько буднично ответил он. — Молодой совсем, лет двадцать пять, может, чуть больше на вид. Высокий, стройный. Светловолосый. Ничего особенного, на первый взгляд. Но вот что запомнилось — глаза у него. Очень уж внимательные. И смотрит так… прямо, не отводит. Уверенно, но без наглости. И руки у него длинные, пальцы тонкие. Хирургические, я бы сказал. А так — обычный молодой человек. Но что-то в нем есть, Игнат Семенович, что-то такое… Не по годам серьезный, что ли. И башка на плечах варит, это точно.
Киселев понимающе кивнул. Ему не нужны были цветистые эпитеты, чтобы понять суть.
— Если все действительно так, как вы рассказываете, — продолжил он свою прерванную мысль, — то этого парня, Илью Разумовского, нужно срочно забирать со скорой. Там его талант просто пропадет.
