Глава 4
Я поспешил за матерью Сеньки, которая почти бежала по длинному больничному коридору, то и дело оглядываясь на меня с отчаянной надеждой в заплаканных глазах.
— Как вас зовут? — спросил я на ходу, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы хоть немного ее успокоить.
— Марина… Марина Ветрова, — всхлипнула она. — А вас Илья, я помню…
— Да, Марина. Не волнуйтесь так, сейчас во всем разберемся.
Мы вошли в палату, больше похожую на небольшой бокс интенсивной терапии. Сенька лежал на высокой функциональной кровати, опутанный проводками, подключенными к пищащим и мигающим приборам.
Он был очень бледен, взгляд его испуганных глаз был усталым, полуприкрытым, а дыхание — частым и поверхностным. Рядом с ним стоял уже знакомый мне дежурный врач, Аркадий Александрович Конюхов, и еще одна медсестра, которая что-то записывала в историю болезни.
Вид у Конюхова был озабоченный и немного растерянный.
— А вы что здесь делаете, Разумовский? — Конюхов удивленно вскинул на меня брови, когда я вошел следом за Мариной. В его голосе явно сквозило недовольство. — Адептам из скорой помощи не место в палате интенсивной терапии, если вы не забыли. Мы тут сами как-нибудь разберемся.
Я уже открыл было рот, чтобы вежливо, но твердо объяснить причину своего появления, но тут в разговор вмешалась Марина.
— Аркадий Александрович, это я его попросила! — с неожиданной горячностью выпалила она. — Илья… то есть, адепт Разумовский… он еще дома сказал, что у Сеньки не просто «Стеклянная лихорадка», а что-то гораздо хуже! А вы… вы даже диагноз поставить не можете, только руками разводите и говорите «такая вот стекляшка с осложнениями»! Может, хоть он знает, что с моим мальчиком! Пожалуйста, выслушайте его!
Конюхов явно не ожидал такого напора от убитой горем матери. Он перевел взгляд с нее на меня, потом снова на нее. На его лице отразилась сложная гамма чувств: от раздражения и уязвленного профессионального самолюбия до слабой искорки надежды — а вдруг этот наглый адепт действительно что-то знает?
— Ну, хорошо, Разумовский, — он снисходительно махнул рукой в сторону стола, где лежала толстая папка с историей болезни Сеньки и стопка свежих снимков-эфирограмм. — Раз уж вы здесь, и матушка так настаивает… Ознакомьтесь. Может, действительно, свежим взглядом что-то заметите, чего мы, старики, не видим. Хотя, признаться, сомневаюсь.
Я кивнул и подошел к кровати Сеньки. Мальчик с трудом приоткрыл глаза и, узнав меня, слабо улыбнулся.
— Дядя… лекарь… здравствуйте, — прохрипел он.
— Здравствуй, герой, — я постарался, чтобы моя улыбка была максимально ободряющей. Положил ему руку на лоб, как бы проверяя температуру, а сам быстро пробежался по его состоянию «Сонаром». Картина была не лучше, чем дома, а местами даже хуже. Опухоль явно не дремала. — Как ты себя чувствуешь?
— Дышать… трудно… — прошептал Сенька, и в глазах его блеснули слезы.
— Ничего, сейчас мы это исправим, — пообещал я, хотя у самого на душе скребли кошки. — Ты только держись, хорошо?
Я взял со стола историю болезни и углубился в изучение анализов.
Так, что у нас тут?
Общий анализ крови… гемоглобин понижен, эритроциты тоже — анемия, хоть и не критичная. Лейкоциты… чуть повышены, но формула какая-то нетипичная для вирусной инфекции, больше похоже на реакцию на сильное воспаление или распад тканей.
СОЭ зашкаливает — ну, это и при «стекляшке» бывает, и при чем угодно другом. Биохимия… ЛДГ выше нормы, С-реактивный белок тоже. В принципе, все это можно было бы списать на тяжелое течение «Стеклянной лихорадки» с осложнениями, если бы не одно «но» — мой «Сонар», который четко показывал совершенно другую картину. Анализы, по сути, подтверждали мои худшие опасения, хотя и косвенно.
Я подошел к негатоскопу, где висели свежие снимки легких Сеньки. Придирчиво вгляделся в них. И… ничего. То есть, конечно, были видны диффузные изменения, характерные для пневмонии, то самое «матовое стекло», которое так любили описывать при «Стеклянной лихорадке».
Но той четкой, плотной тени, которую я видел своим «Сонаром» у него дома, на этих снимках не было!
Шок. Неужели я ошибся?
Неужели мой «Сонар» дал сбой или я неправильно интерпретировал его сигналы? Нет, быть такого не может!
Я слишком хорошо успел изучить возможности своего дара, пусть он и не был так силен. Я снова закрыл глаза и мысленно наложил то «сонарное» изображение, которое так четко отпечаталось у меня в памяти, на физический снимок, висящий передо мной. Сопоставил контуры, тени, плотности…
И тут все встало на свои места! Ну, конечно!
Опухоль была хитро расположена — в нижней доле правого легкого, большей своей частью она скрывалась за тенью сердца и куполом диафрагмы! А та ее часть, что все-таки выходила за эти «экраны», на фоне общего воспаления и инфильтрации легочной ткани от «стекляшки» выглядела просто как более плотный участок этого самого воспаления.
На обычном обзорном снимке в прямой проекции ее можно было и не заметить, особенно если не искать прицельно. Даже я, зная, что она там есть, с трудом различил ее нечеткие, смазанные контуры. А уж врач, настроенный на «Стеклянную лихорадку», и подавно бы ее пропустил.
— Аркадий Александрович, — я повернулся к Конюхову, который с нетерпением ждал моего вердикта. — Боюсь, у мальчика все-таки новообразование. Скорее всего, доброкачественное, судя по некоторым признакам, но требующее немедленного вмешательства.
Марина громко ахнула и прижала руки к губам. Конюхов нахмурился.
— Да что вы такое говорите, Разумовский! — он попытался успокоить Марину. — Успокойтесь, мамочка, не слушайте его! Адепт, похоже, немного… переутомился. Какая еще опухоль? У него классическая картина «Стеклянной лихорадки» с осложненной пневмонией!
— Анализы это не подтверждают однозначно, Аркадий Александрович, — возразил я. — Взгляните еще раз: анемия, нетипичный лейкоцитоз, очень высокая СОЭ, повышенная ЛДГ…
— И что? — перебил меня Конюхов. — Все это может быть и при тяжелой «стекляшке»! Я за свою практику и не такое видел! У этой заразы течение бывает очень разным!
— Возможно, — согласился я. — Но вот, например, уровень тромбоцитов у него повышен. Для вирусной инфекции, даже тяжелой, это не очень характерно, чаще бывает наоборот, тромбоцитопения, или они остаются в норме. А вот некоторые виды опухолей, особенно у детей, могут давать реактивный тромбоцитоз. Это, конечно, не стопроцентный признак, но в совокупности с остальным…
Конюхов отмахнулся.
— Да мало ли что там с тромбоцитами! Все может быть при «стекляшке», говорю же вам! Организм молодой, реакции непредсказуемые!
Тогда я решил пойти другим путем.
— Хорошо, Аркадий Александрович, давайте посмотрим на снимок еще раз, — я подвел его к негатоскопу. — Вот здесь, — я ткнул пальцем в едва заметное уплотнение, частично скрытое тенью сердца. — Видите? Структура немного отличается от окружающего воспаления. Контуры более четкие, хоть и мутные.
Конюхов хмуро всматривался в снимок, потом пожал плечами.
— Ну, вижу какое-то уплотнение. Мало ли что это может быть — спавшийся участок легкого, осумкованный плеврит, старый рубец… Да просто снимок такой, артефакт какой-нибудь! Ничего криминального я тут не вижу.
— Я считаю, что это опухоль, — настойчиво повторил я. — И чтобы ее лучше рассмотреть, нужно сделать снимок в другой проекции. Хотя бы в боковой. Или прицельный снимок этой зоны.
— Опять вы за свое, Разумовский! — начал терять терпение Конюхов. — Лишний раз облучать ребенка в таком тяжелом состоянии? Чтобы удовлетворить ваше любопытство адепта? Я на это не пойду! Парень и так уже дозу получил!
Я понял, что его не переубедить. Тогда я повернулся к Марине.
— Марина, — сказал я твердо, но мягко. — Вашего сына можно спасти. Но для этого нужно точно знать, с чем мы имеем дело. Я уверен, что это не просто «Стеклянная лихорадка». Пожалуйста, настоите на дополнительном снимке. Это может спасти ему жизнь.
Марина растерянно смотрела то на меня, то на Конюхова.
— Но… господин лекарь говорит… облучение… — пролепетала она.
— Мамочка, поймите, — Конюхов решил надавить на нее. — Если ваш сын получит излишнюю дозу облучения по настоянию… э-э-э… неопытного специалиста, и это повредит его здоровью, ответственность будет на вас. Вы готовы ее взять?
Марина замолчала, кусая губы. В ее глазах метались страх и сомнение. Вот он, классический прием — запугать ответственностью.
Я понял, что пора идти ва-банк.
— Марина, — я посмотрел ей прямо в глаза. — Лекари сейчас не знают точно, что с вашим сыном. Они говорят, что это «просто стекляшка», но сами видите — ему все хуже. Если это действительно «стекляшка» и она так протекает, то, боюсь, прогноз неутешительный, он может умереть от дыхательной недостаточности. Но если это опухоль, и мы ее вовремя обнаружим и начнем правильное лечение, у него есть шанс. Очень хороший шанс. Выбор за вами.
Марина несколько секунд смотрела на меня, потом на своего сына, потом снова на меня. В ее глазах появилась решимость.
— Делайте, — твердо сказала она, поворачиваясь к Конюхову. — Делайте дополнительный снимок. Я… я даю согласие и беру всю ответственность на себя.
Внезапно, приборы у кровати Сеньки истошно запищали, заглушая все остальные звуки в палате. Красные лампочки замигали, как на новогодней елке, только вот веселья это не добавляло.
Мальчик на кровати обмяк, его дыхание стало прерывистым, почти незаметным, а лицо начало стремительно приобретать тот самый неприятный синеватый оттенок, который я так хорошо знал.
Остановка дыхания, мать ее!
— Кислород! Адреналин! Быстро! — рявкнул Конюхов, бросаясь к Сеньке.
Я среагировал на автомате, еще до того, как он успел договорить.
— Ларингоскоп, интубационную трубку номер четыре, мешок Амбу! — мой собственный голос прозвучал неожиданно твердо и властно, перекрывая писк аппаратуры. — Сестра, тащите реанимационный набор, живо!
Медсестра, до этого немного растерянная, тут же подскочила и бросилась к шкафу. Похоже, командный тон, выработанный годами в операционной, сработал и здесь.
Мы с Конюховым склонились над мальчиком. Он пытался наладить проходимость дыхательных путей, а я уже готовил все для интубации. Ситуация была критической. Каждая секунда была на счету.
Конюхов, надо отдать ему должное, действовал быстро и, в целом, грамотно, но было видно, что он сильно нервничает. Его руки слегка подрагивали. Я же, наоборот, почувствовал, как внутри меня все собирается в тугой комок — адреналин ударил в кровь, мысли стали кристально ясными, а движения — точными и выверенными.
Старая школа, ничего не попишешь. Через пару минут напряженной совместной работы нам удалось стабилизировать состояние Сеньки. Дыхание восстановилось, хоть и с помощью аппарата, цвет лица стал чуть лучше, приборы перестали так истошно выть. Но мальчик по-прежнему был без сознания.
Конюхов вытер пот со лба и с каким-то новым выражением посмотрел на меня. Удивление, смешанное с уважением — вот что я увидел в его глазах.
— Ну, Разумовский, признаться, не ожидал, — выдохнул он. — Для адепта, только-только из института, ты сработал… профессионально. Очень профессионально. Четко, быстро, без паники. Молодец.
Я лишь пожал плечами.
— Просто делал то, что должен.
В прошлой жизни я и не такие кульбиты выписывал, бывало, по несколько часов у операционного стола стоял, вытаскивая пациентов буквально с того света. Так что это для меня была, можно сказать, легкая разминка. Хотя резерва «Искры» на эту разминку ушло прилично, я опять чувствовал знакомую пустоту внутри.
— Аркадий Александрович, — сказал я, когда мы немного отошли от кровати Сеньки, чтобы не мешать медсестре. — Я бы хотел сам сделать ему повторный снимок. Ну, или хотя бы присутствовать при этом. Чисто из научного интереса. Смена моя на скорой все равно уже закончилась, так что временем я располагаю.
Я не стал снова заводить шарманку про опухоль, решил действовать тоньше.
Конюхов на мгновение задумался, потом кивнул.
— Хорошо, Разумовский. Интерес — это похвально. Тем более, ты действительно помог. Снимок ему сейчас нужен срочно, чтобы понять динамику. Пойдем, проконтролируешь, раз такой любознательный.
Мы оставили Марину, убитую горем и страхом, на попечение медсестры, а сами повезли Сеньку на каталке в рентген-кабинет. Снимок сделали быстро. И он, к сожалению, или к счастью, полностью подтвердил мои самые худшие опасения.
Та самая тень, которую я с трудом разглядел на предыдущем снимке, на этот раз, в другой проекции и с чуть измененными настройками аппарата, была видна гораздо отчетливее. Небольшая, но зловещая.
— Вот оно… — прошептал Конюхов, вглядываясь в изображение. Он выглядел по-настоящему потрясенным. — Опухоль… Действительно опухоль! А я-то, старый дурак, думал, «стекляшка» так его скрутила, осложнения дает… А тут вон оно что…
Он повернулся ко мне, и в его глазах уже не было ни тени снисхождения. Только чистое, неподдельное восхищение профессионала.
— Разумовский… Илья… — он даже по имени назвал. Прогресс. — Как ты это увидел? На том, первом снимке? Я ведь смотрел — и ничего!
— Просто повезло, Аркадий Александрович, — скромно ответил я, хотя какое там везение. Чистый опыт и «Сонар». — Иногда бывает, что замечаешь то, что другие пропускают.
— Ну, ты даешь! — Конюхов покачал головой. — Талант! Настоящий талант диагноста!
Я поблагодарил его за комплимент, а сам думал о другом.
Опыт — его действительно не пропьешь. Особенно такой, как у меня — опыт реаниматолога и хирурга, который каждый день сталкивался с жизнью и смертью. Я чувствовал, что после реанимации Сеньки я перешел на новый ранг. Или мне показалось?
Да, точно! Запас «Искры» определенно стал больше, чем у обычного адепта. Пожалуй, теперь я тянул на Эфирного Практика. Быстро однако я набрал опыта.
И какие-то новые ощущения появились, будто обострились все чувства. Нужно будет потом разобраться, какие именно силы ко мне прибавились.
Жаль только, что для всех остальных и для Гильдии, я по-прежнему останусь всего лишь адептом, пока не сдам официальный экзамен и не подтвержу свой новый уровень. А это, зная местную бюрократию, дело небыстрое.
Мы повезли Сеньку обратно в палату. По пути Конюхов, видимо, решил проверить меня по полной.
— Так, Илья, — он внимательно посмотрел на меня. — Диагноз мы, благодаря тебе, уточнили. Опухоль. Что дальше? Твои предложения? Какие мероприятия необходимо провести в первую очередь?
Я, не задумываясь, начал перечислять:
— Во-первых, срочная консультация онколога и торакального хирурга, если такие специалисты есть в этой больнице или их можно быстро вызвать. Во-вторых, полное стадирование — КТ или МРТ грудной клетки с контрастом, УЗИ брюшной полости, возможно, сцинтиграфия костей, чтобы исключить метастазы. В-третьих, биопсия опухоли для гистологического исследования, чтобы определить ее тип и степень злокачественности. И, конечно, поддерживающая терапия — обезболивание, коррекция анемии, нутритивная поддержка…
Я говорил еще что-то про важность психологической поддержки для ребенка и родителей, как вдруг Сеньке на каталке снова стало плохо. Он закашлялся, начал задыхаться, лицо опять посинело. Приборы снова тревожно запищали.
— Черт! — выругался Конюхов. — Опять! Не довезли!
Мы как раз проезжали мимо дверей реанимационного отделения.
— Сюда! Быстро! — скомандовал он, и мы вкатили каталку в ярко освещенный зал, заставленный сложной аппаратурой.
Снова борьба за дыхание, снова писк приборов. С трудом, но нам опять удалось его стабилизировать. Конюхов выглядел измотанным.
— Все, Разумовский, времени у нас нет, — тяжело выдохнул он. — Эта дрянь… опухоль… она его душит. И «стекляшка», будь она неладна, только усугубила состояние. Нужна срочная операция. Экстренная. Я сейчас вызову дежурного хирурга. А ты… — он посмотрел на меня, — … ты сбегай к матери, возьми у нее письменное согласие на операцию. Без него никак.
Я кивнул.
— А… вы справитесь тут один, если ему снова станет хуже? — с тревогой спросил я. Все-таки оставлять Сеньку сейчас было рискованно.
— Справлюсь, не переживай, — Конюхов попытался улыбнуться, но получилось как-то криво. — Я тут не один, медсестры помогут. Да и хирург сейчас подойдет. Беги.
Я нашел Марину в том же коридоре, где мы ее оставили. Она сидела на диванчике, сжавшись в комок, и тихо плакала. Отец Сеньки, Василий, и старший брат стояли рядом, пытаясь ее как-то утешить, но у самих у них лица были серые от страха. Похоже только пришли после рабочего дня.
Пришлось сообщить ей неутешительные новости и необходимость срочной операции. Марина разрыдалась еще сильнее, уткнулась мне в грудь, как маленькая девочка.
— Только спасите его, господин лекарь! Илюша, миленький, спасите моего Сеньку! — шептала она сквозь слезы.
Я как мог успокаивал ее, объясняя, что операция — это единственный шанс. Кое-как, дрожащими руками, она подписала бланк согласия. Без этих дурацких бумажек, увы, в медицине никуда, даже если речь идет о спасении жизни.
Я пулей вернулся в реанимацию.
Туда уже пришел дежурный хирург — пожилой, сутулый мужчина с очень уставшими глазами и руками, покрытыми пигментными пятнами. Он как раз надевал стерильные перчатки, готовясь к осмотру. Я шагнул было к операционному столу, но Конюхов тактично, но настойчиво преградил мне путь.
— Спасибо, Разумовский, — он забрал у меня бумагу с согласием. — Дальше мы уж как-нибудь без адептов разберемся. Можешь быть свободен.
И он мягко, но решительно вытеснил меня к выходу. Вот тебе и «талант», вот тебе и «профессионал». Как только дошло до дела, адепту тут снова не место. Спорить я не стал. Не до того сейчас.
Я остался в коридоре. Домой идти совершенно не хотелось. Сердце было не на месте, я переживал за Сеньку. Через небольшое смотровое окошко в двери реанимационной я мог видеть часть происходящего.
Хирург склонился над мальчиком, рядом ассистировали Конюхов, ассистенты третьего ранга и медсестры. Мне не очень нравились движения хирурга. Они казались какими-то резкими, немного неуверенными. С мальчиком, тем более в таком состоянии, нужно было бы поаккуратнее, понежнее. Плюс он постоянно что-то бубнил себе под нос. Тихо, неразборчиво, но постоянно. Это немного раздражало.
Сказывалась усталость от напряженного дня. Ноги гудели, голова была как в тумане. Я добрел до автомата с напитками, сиротливо стоявшего в углу коридора.
Кофе.
Сейчас мне нужен был кофе, много кофе. Бросил пару монет, нажал кнопку. Автомат недовольно заурчал и выдал мне стаканчик с какой-то мутной, едва теплой жидкостью, отдаленно напоминающей кофе. Вкус был просто омерзительный, но что делать. Пришлось пить.
Вернувшись к дверям реанимационной, я снова прильнул к окошку. Прошло уже больше часа. По идее, если это была диагностическая торакоскопия или взятие биопсии, они уже должны были бы заканчивать. Но операция все еще длилась. И хирург по-прежнему что-то непрерывно бубнил себе под нос.
Это уже начинало казаться странным. Сколько можно бубнить без остановки? И почему его никто не заткнет? Это же отвлекает!
Я напряг слух, пытаясь разобрать хоть что-то из этого бормотания. Сначала ничего не получалось — мешали писк приборов и приглушенные голоса медсестер. Но потом до меня стали долетать отдельные отрывки фраз.
И я с удивлением понял, что хирург не просто бубнит, а… ругается! Да-да, он ругал самого себя, свою работу, свои руки, весь белый свет.
Ну что за разрез, криворукий идиот!«, 'Куда ты лезешь, старый пень!», «Опять не туда попал, чтоб тебя!». Это было настолько неожиданно, что я на мгновение опешил.
Лекарь, оперирующий ребенка, кроет себя последними словами? Оригинально.
Я присмотрелся внимательнее. Хирург стоял, склонившись над столом, его руки двигались вполне уверенно, хоть и не так изящно, как мне бы хотелось. Но губы его были плотно сжаты.
Он не мог так бубнить. Тогда кто?
Я быстро осмотрел комнату реанимации еще раз. Конюхов и медсестры были заняты своими делами, сосредоточенно следя за приборами и подавая инструменты. И тут мой взгляд зацепился за что-то маленькое, почти незаметное, на одной из операционных ламп, свисающих над столом.
Там сидел какой-то зверек. Маленький, пушистый, похожий на бурундучка или очень крупную белку-летягу. Только он был какой-то… полупрозрачный, что ли. Он сидел на лампе, свесив лапки, и внимательно наблюдал за ходом операции. И именно от него, как мне показалось, и исходило это недовольное ворчание!
Я в шоке уставился на это создание. Что за чертовщина? Неужели поднятие моего внутреннего уровня «Искры» открыло какой-то новый, специфический дар? Способность видеть духов или что-то в этом роде?
Я осторожно рассматривал «бурундучка». А тот, словно почувствовав мой взгляд, вдруг резко повернул свою пушистую головку в мою сторону. Его маленькие, блестящие глазки-бусинки, до этого внимательно следившие за руками хирурга, теперь сфокусировались на мне.
Секунду он смотрел на меня не мигая, потом его крошечный носик смешно дернулся.
И тут произошло то, от чего у меня волосы на затылке встали дыбом, если бы они там были в достаточном количестве. Этот «бурундучок» вдруг оттолкнулся от лампы и, легко спланировав по воздуху, просочился прямо сквозь толстое стекло двери реанимационной, как будто его и не было вовсе! Через мгновение он уже висел в воздухе прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки.
Он был еще меньше, чем показался мне сначала — размером, наверное, с мой кулак, не больше. Пепельно-серая шерстка с серебристыми искорками мягко светилась в тусклом свете коридорной лампы.
Огромные, как у лемура, темно-синие глаза внимательно, даже как-то изучающе, смотрели на меня. Маленькие, подвижные ушки нервно подрагивали, а пушистый хвост с белым кончиком слегка покачивался из стороны в сторону.
Я в шоке молча пялился на это чудо природы, а оно, в свою очередь, так же молча и сосредоточенно пялилось на меня. Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем зверек наконец нарушил тишину. Точнее, тишину в моей голове, потому что его голос прозвучал не снаружи, а откуда-то изнутри, четкий и на удивление скрипучий, совершенно не соответствующий его милой внешности.
— Ага, — проскрипел он у меня в сознании. — Ты точно меня видишь. Вот это поворот… Не каждый день такое случается, знаешь ли. Ладно, с этим потом разберемся, времени нет на сантименты. Ты так и будешь тут столбом стоять и пялиться на меня, как баран на новые ворота? Они же сейчас убьют этого мальчишку, криворукие бездари!
