Когда он классе в седьмом дорос до взрослых чувств, то обратил их сразу на двух девочек. Одна задорная, смелая, могла дать оплеуху, дружила с самыми отпетыми мальчишками, – он боялся к ней подступиться. А другая, наоборот, была тихая, застенчивая, глядела на него исподлобья влажными карими глазами, и он тоже не отваживался к ней подойти, чувствуя, как она вся затрепещет, зальётся краской. Так он и колебался несколько лет между этими двумя влюблённостями, не решившись сделать шага ни в одну сторону. Потом, уже во взрослой жизни, он нашёл, как ему казалось, «золотую середину»: жена была обходительной, рассудительной, предприимчивой, всего в меру, но им было скучновато, «предсказуемо» друг с другом, и всё менее ясно, зачем они вместе при такой самодостаточности. После недолгих трений они мирно расстались. И снова свобода, маета, маятник…

При первом знакомстве она показалась ему волшебно-воздушной, парящей. Сиреневый шарфик вокруг шеи, крупные белые жемчужины на груди – и разговор в полкасания, легко переходящий с темы на тему, но при этом не пустой и не пошлый, а полный каких-то намёков, недомолвок, тонких отсылок. Как будто они вдвоём поднимаются на воздушном шаре, сбросив весь балласт, и летят по воле ветра, который несёт их в неведомую даль. Он вдруг ощутил, как не хватает ему в жизни блаженной лёгкости… Он не смел и надеяться, что может всерьёз её заинтересовать. Трудно давались ему первые звонки и разговоры с ней – казалось, что он отвлекает её от чего-то гораздо более важного, что вокруг неё полно людей, имеющих на неё гораздо больше прав, чем он. Но вскоре выяснилось, что у неё не так уж много подруг, что никто не обивает её пороги, что у неё вполне хватает свободного времени, чтобы отзываться на все его приглашения. Театр, кино, ресторан, прогулка на пароходе… Ему не давала покоя загадка: почему вокруг этой обворожительной женщины такое разреженное пространство, почему в нём так легко нашлось место ему, почти постороннему, без общих близких друзей.

Однажды она взяла его с собой в магазин за покупками. Он ещё мало знал о её гастрономических пристрастиях. И не мог понять, почему эта женщина, с богатым воображением и тонким вкусом, так спешит в мясной отдел и закупает там шматки сочной говядины, с кровавыми прожилками и белыми вкраплениями жира. Его подташнивало от сладковатого чада, который иногда заполнял кухню, когда она, отвлёкшись «на минутку» от варки и жарки, подбегала к нему, садилась ему на колени… Ему казалось, что она и на него как-то плотски поглядывает и играет далеко не в безобидные игры, когда покусывает его шею или грудь, как бы пробуя на вкус будущий деликатес.

– Ты пробуждаешь во мне – как это сказать, зверицу? Отчаянную самку, которая хочет пожрать своего самца.

Конечно, его волновала эта плотоядность, когда она набрасывалась на него, душила своими плечами и грудью, сильными толчками загоняя вглубь своего тела. Когда впивалась ногтями в его спину. Просила прощения за причинённую боль – и тут же хищная волна снова накатывала на неё, и она жёсткой игрой бёдер пыталась вытряхнуть из него последнюю каплю. Даже после извержения она долго ещё не отпускала его, держала в крепких объятиях и вертела ключом в скважине, пытаясь ещё глубже распахнуть дверь в себя…

А наутро, пока он ещё мертвецки отсыпался после ночных игр, она пружинисто вскакивала, набрасывала на себя новую кофточку – никогда не повторяла наряда в течение недели – и ехала в свою контору. Тонкие духи, сиреневые, светло-жемчужные или нежно-жёлтые тона одежды – цвета «северного сияния» или «лимонной тени». Походка лёгкая, упругая, чуть откинувшись и поигрывая грудями, как будто воспаряя над собой… Фея! В конце дня возвращалась, кормила его мясом, щупала мускулы – ты у меня сильный зверь! – стягивала на пол, размётывалась и кружилась над ним, и опять наползала, обвивалась вокруг него, заглатывала, как крупный хищник мелкого… Почему-то в общении с ней ему часто вспоминались «весомые», книжные слова – поэтические, архаические…

Он проводил несколько дней у неё, а потом возвращался к себе на остаток недели. Не мог понять её и себя. Как в ней сочетается такая воздушность и плотоядность? И вдруг понял, что в ней воплотилась его давняя, ещё юношеская мечта о двух женских типах. Парящая в облаках невеста – и хищная самка. «Птица» и «змея». В ней обе. Она, как увеличительное зеркало, возвращает ему образы его желаний. Да и внешность её порой менялась. То она казалось ему ослепительной красавицей, то в ней проступала бледность, несоразмерность черт, чуть ли не уродство. Опухшие веки. Скорбная морщинка у губ. Слишком острые локти. И вдруг всё это исчезало – и опять наплывало сияние глаз и белизна рук. Но какая же она на самом деле? Она до странности мало рассказывала о себе, как будто у неё не было отдельного прошлого и её настоящая жизнь началась только с их встречи. А всё прежнее было только азбучно простым введением: мама и папа (давно разъехались), школа, институт, работа, «офисный планктон»…

Однажды они отправились в недельный круиз. Вокруг было много музыки, шума, сверкания, «вечный праздник». Сначала это возбуждало, потом стало утомлять, и тогда они открыли для себя особую тишину, в которой могли подолгу быть вместе. Спускались в свою каюту, смотрели на море, а потом вдвоём «отдавались» ему. Просто замирали друг в друге. Остальное делала стихия, которая своими колыханием и толчками наполняла их близость. Они лежали тихо, слившись телами, только качка отдавалась в них, только движение ветра и воды прибивало друг к другу. Через них шевелилось море, дышал ветер, чтобы сами волны совершали за них действие любви…

За все месяцы их близости он ничего не пытался о ней разузнать. Даже если была такая возможность, старательно избегал, как будто боялся узнать о ней нечто такое, что их разлучит, разобьёт его чувство. Общих знакомых у них не было. Они любили проводить время вдвоём, посторонние были им не нужны, они почти не ходили в гости, не встречались в компаниях.

Вдруг ему вспомнился давний школьный приятель, который, как оказалось, учился с ней в одном институте. Он ему позвонил и спросил о ней, ничего не рассказывая об их отношениях, просто упомянув своё впечатление от их первой встречи.

– Сильное впечатление? – переспросил приятель. – Прости, но она самая серенькая из всех мышек, которые обитали в нашем институтском подвале. Просто классическая «душечка», помнишь Чехова? О ней даже и вспомнить нечего. Уборщицы со швабрами и те были интереснее, среди них одна была прехорошенькая. Впрочем, нет, помню, как она однажды перед экзаменом плакалась мне, что препод её не любит и наверняка срежет. На неё не обращали внимания, никто с ней не дружил, да она и не бывала на наших тусовках. Так что мне про неё и сказать нечего.

Он решил узнать о ней с другой стороны – зайти не вовремя. Вообще опаздывать, подводить, «динамить» – всё это было не в её характере. Но порой она вдруг «западала». Не отвечала на звонки или не сразу их возвращала. В её жизни угадывались какие-то маленькие паузы. Неясно было, чем она их заполняет. И вот он пришёл к ней в неурочный день и час, когда они обычно не встречались. Она открыла ему и удивилась, но не слишком, как будто даже не совсем его узнала. Они прошли в гостиную, молча посидели. Вроде бы и говорить было не о чем.

– Я тебя не ждала, но рада, что ты пришёл.

– А чем ты сейчас занимаешься?

– Да ничем, просто сижу. Собиралась включить телевизор. Да так и не собралась.

Её лицо показалось ему странно стёртым, как будто без макияжа, хотя косметикой она почти не пользовалась.

– Ты сегодня какая-то… – Он замялся.

– Никакая? – спросила она резко, но в её голосе не слышалось ни настоящей резкости, ни даже определённой интонации, он звучал отрешённо, как на спиритическом сеансе. – Мне иногда нужно время для себя.

– Ладно, – сказал он, – я приду, как договаривались, в пятницу.

Она тихо затворила за ним дверь.

Его ещё с детства занимал вопрос: что делается в комнате, когда там никого нет? Может быть, вещи перебегают с места на место, подушка взлетает на шкаф, а ковровая дорожка ложится на её место? Когда же он появляется, все мгновенно занимают положенные им места, как ученики в классе при появлении учителя. Он иногда плотно закрывал за собой дверь, выжидал, а потом мгновенно приоткрывал крохотную щёлочку, чтобы подсмотреть, что там делается без него. Обычно ничего не делалось, только однажды ему показалось, что книга юркнула назад на полку… И вот теперь он посмотрел в щёлочку на свою подругу – и увидел, что с нею ничего не происходит, словно в покинутой им комнате. Она такая, какая есть, сама для себя. А с ним она такая, какая нужна именно ему. Другого себя у него нет. А значит, нет и другой её. Мечта юности… И пусть сейчас уже зрелость – от себя не убежишь…

Когда он пришёл вечером в пятницу, она уже так соскучилась, что с порога бросилась ему на шею. И вдруг он почувствовал детскую резвость и непринуждённость. Они летали, прыгали, ползали, скользили, катались, кувыркались, толкались, кружились… Всё напряжение ушло, не осталось ни пафоса, ни триллера, ни нуара. Только детская радость движения во взрослых телах. К полночи они заснули в полном изнеможении. А наутро он сделал ей предложение.