После возвращения из свадебного путешествия на остров Пасхи он подарил ей свой новый рассказ – несколько листочков, изящно переплетённых вместе с фотографиями, привезёнными из поездки.

– Это наша с тобой история, но главное в ней – не прошлое, а настоящее.

Вот что она прочитала.

Годам к тридцати в его жизни наступила пора провисания. Молодость прошла, а зрелость не приходила. Период «штурма и натиска», когда вроде бы всё удавалось и почти каждый день приносил большие или маленькие победы, уходил в прошлое. Обещания, которые он давал сам себе, не выполнялись. Его рассказы перестали брать в журналы, потому что юношески задорный и насмешливый взгляд на мир исчез, а сложная психологическая проза, в которой он пробовал себя «пересоздать», казалась запутанной, невнятной и во всяком случае «не журнальной». Он стал писать «в стол», но занятие это ощущал как постыдное, как грех рукоблудия, и решительно покончил с этой маетой. Понемногу стал редеть круг приятелей и знакомых. И он повесил на свою жизнь табличку «Перерыв», чтобы к нему не приставали с жизнерадостной суетой. Устроился на редакторскую работу в полутехническое издательство, которое для подпитки бюджета выпускало ещё и массовое чтиво, сентиментальные и эротические романы. У него гудело в голове от изобилия букв и напряжения глаз, от наглой агрессии чужих слов в мозг, где когда-то зарождались свои. Если у него оставалось свободное время от обеденного перерыва, он выходил на детскую площадку на бульваре неподалёку от издательства и бездумным созерцанием детской возни освежал в себе чувство жизни. Иногда задерживался там и после работы, поскольку до ближайшего моря были тысячи километров, а дети прихотливой и завораживающей чередой движений не уступали игре волн.

Однажды он заметил на соседней лавочке немолодую женщину, которая с таким же рассеянным вниманием следила за играми в песочнице и на качелях. Никакой прямой связи между нею и кем-либо из детей не наблюдалось, никто к ней не подбегал, никого она не одёргивала, и эта непричастность его заинтриговала. У неё были седые, скорее даже посеребренные волосы, в обрамлении которых лицо выглядело неожиданно молодым. Он подсел к ней, спросил:

– А какой же из них ваш?

Она как будто ждала этого вопроса, ответила с приветливой улыбкой:

– Своих нет, наблюдаем чужих. Никаких забот… Ваших, как я понимаю, здесь тоже нет?

Узнав, что он работает в близлежащем издательстве, была приятно удивлена:

– А я думала: кто там работает, какие люди скрываются за этими странными книгами?

И пригласила его на следующий день в гости:

– Накормлю вас книгами, хотя вы, наверно, и так сыты по горло.

И действительно, угостив чаем, она провела его мимо полок, где классика и фантастика стояли вперемежку с альбомами и путеводителями. Много изящных томиков – стихи. Книги стояли не вплотную, а с наклоном или лежали одна на другой. Был среди них и роман, выпущенный их издательством.

– Не вы ли господин… – она раскрыла книгу на последней странице, – господин Трезубов?

– Нет, это мой коллега, тоже редактор…

Она то ли с облегчением, то ли с разочарованием поставила её обратно на полку.

– Была бы рада познакомиться и с вашей работой, – сказала она с мягким нажимом, будто приглашала это сделать немедленно.

И время, и пространство вдруг тесно сомкнулись вокруг них. Они стояли друг против друга, слегка наклонившись вместе над книгой, которой между ними уже не было, и её серебристо-седые волосы слегка касались его щеки. «Какое молодое лицо!» – успел он подумать перед тем, как все мысли закончились и началось то, что через несколько часов, когда стол уже был накрыт для ужина, она, смеясь, назвала «безумием».

Ей было немного за пятьдесят, она была всё ещё подтянутой, пружинистой, с тонкой талией и высокой грудью, – и при этом не только не стеснялась своего возраста, но даже щеголяла им и любила, когда он в шутку называл её «старушкой». И сама себя так иногда называла, добавляя с улыбкой: «похотливая и блудливая». Блудливой она не была, а похотливой – да! Её губы часто вытягивались в загадочную улыбку, а в глазах появлялся блеск, сменявшийся туманом. Глядя на неё, он начинал лучше понимать смысл известных строк «сквозь опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья». Когда он приближался к ней, клал руку ей на грудь, у неё тускнели глаза и она тянула его за собой. «В утробу пещеры: В пещеру дракона, / В трущобу пантеры…» Наглухо запиралась с ним, зарывалась в своё логово; никого и ничего больше вокруг. Отключала телефон. Задвигала шторы. «Чтоб в дверь – не стучалось, / В окно – не кричалось, / Чтоб впредь – не случалось, / Чтоб – ввек не кончалось!»

Они проводили долгие часы друг в друге, медленно таяли, переходили в другое состояние вещества. Её груди как будто плавилась под его ладонями, разбухали, росли, он мог глубоко зарыться в них лицом – и они всё равно окружали его, лепились к нему, были словно безразмерны в своей покорности и тягучести. И так было со всем её неуловимо подвижным телом, которое принимало ту форму, которая была ему нужна, чтобы чувствовать себя окружённым, защищённым, захваченным.

– Кто ты такая? Я не понимаю… – бормотал он, а она отзывалась:

– Я старая, милый, такой возраст, уже без костей, вся твоя, вливаюсь каждой капелькой, открываюсь каждой клеточкой.

Его возбуждала эта смелость женщины, которая не боится своего возраста и с размаху бросается в накатывающие волны времени, оказываясь на хребте волны. Она в шутку называла себя «протейкой», в честь греческого бога морских зыбей и волн. Только Протей менял свою форму, чтобы убежать от людей, ищущих его мудрости, а она – чтобы вобрать в себя «мудрость». Всё мужское в нём она, пользуясь игрой созвучий и родством корней, называла мудростью, ласкала её, любовалась ею.

Она и свой возраст воспринимала как знак отличия. Мудрец не стыдится своего возраста, потому что именно с ним и приходит мудрость. Так и она оценивала свои годы – как мудрость женского знания, как радость делиться каждым желанием, отдаваться каждым прикосновением. Ей было что отдавать: за каждой клеточкой была своя история наслаждения, труда, переживания, верности, измены, и всей кожей он впитывал в себя её прошлую жизнь.

К тому же она умела мудро пользоваться своим возрастом, в отличие от подруг, о которых она ему подчас рассказывала, не называя имён. Все они были в тех годах, когда одни сердечные дела, амурные, постепенно переходят в другие, кардиологические. Ровесницы изо всех сил старались задержать время, омолаживались тёмной раскраской волос, которая по контрасту старила их лица. А у неё, благодаря седине, – наоборот: лицо молодело. И точно так же – казалось ему – молодело и всё тело. Кожа становится тоньше и суше – но тем ощутимее то, что переполняет её изнутри. Превращение массы в энергию – не только научный закон: он переживал это каждый раз, когда на его лёгкое прикосновение она отвечала чувственной вспышкой. Так случается не только с земными, но и с небесными телами, достигающими определённого возраста: масса уменьшается, а разница преобразуется в энергию, излучаемую звездой…

Писательское молчание, которое застоялось в нём, часто прорывалось словесно-чувственной лихорадкой, в которой он узнавал и стиль ежедневно им редактируемых и как будто въевшихся в подсознание романов. К сердцу, к рукам подступала речевая стихия, и он её выговаривал, даже не отдавая себе отчёта как: шёпотом, криком, а может быть, молча, про себя.

Она ловила и переливала в себя напор этих слов. Когда-то в молодости она писала стихи, «чистую лирику», а теперь поняла, каких слов ей тогда не хватало. Но на его «грязную» лирику отзывалась не словами, а всем телом. Однажды сказала:

– Знаешь, отчего мне бывает жутко? Что меня словно уже нет. Я не знаю, что делать со своими руками и ногами. Болтаются как приклеенные. Это часть нашего общего организма, там они на месте. Я начинаю понимать сиамских близнецов…

И добавила, чтобы скрыть смущение:

– Я ведь и родилась под Близнецами.

Он обнял её, пробормотал «близнец в тучах», – и между ними опять началось то, в чём она и признавалась…

Они любили литературные игры, перекличку цитат – как перехваты рук и губ. Она много читала, хотя в последние годы больше перечитывала, стараясь глубже пережить то, что когда-то пробегала глазами. Да и просто любила перелистывать книги – бродила мимо полок, брала то одну, то другую и ставила обратно в произвольном порядке. Объясняла, что все книги для неё теперь – как страницы одной объёмистой книги, размером в жизнь, и все они говорят примерно об одном: о том, как всё хорошо, удивительно, страшно, печально, невозможно, непереносимо, до дрожи восхитительно, – и поэтому можно читать её в любой последовательности, открывать и закрывать на любой странице.

Среди альбомов и путеводителей было несколько по острову Пасхи, она им грезила, мечтала о путешествии туда.

– У этих статуй нет прошлого, – говорила она. – Никто не знает, как они появились, кто их создал. Будто с луны свалились. Я тоже хочу вся быть в настоящем.

Его поражали эти массивные фигуры с большими головами и тяжёлыми надбровными дугами, огромными носами и выпуклыми губами. Ему вдруг захотелось встать среди них, встроиться в их ряд – у неё на глазах. Не выглядит ли он сам как один из этих мощных истуканов? Она покачала головой, засмеялась. Подошла вместе с ним к зеркалу, прижалась головой к его плечу, положила его широкую ладонь на свою грудь.

– Да! Похож на истукана, только камень живой и горячий.

И повела его в пещеру – еще больше живить и горячить.

Этот угар продолжался месяц, два, три. И вдруг он почувствовал, как из этого забытья, объятий, бесстыдного шёпота, пронзительных слов в нём заново рождается проза, складываются какие-то фразы, которых раньше он никогда не слышал в себе. Неужели это она наговаривала их ему? Или она передавала ему опыт другой жизни памятью своего тела, следов прошлого? Такая родная плоть – и с каждым днём всё роднее, пронзительно своя! Это была жажда не просто слияния, а переливания в другого. И, минуя сознание, как инстинкт, зачиналась в нём такая же проза, ещё почти не выговариваясь, но уже теснясь в его голове громоздким, победительным ритмом. То, что теперь просило выхода наружу, была не прежняя тонкая, рвущаяся психологическая вязь, а плотный и суровый склад речи, чётко вытесанной, каменистой, с большими чеканными периодами, похожей своим строем… да, на этих истуканов с острова Пасхи.

Пока она готовила ужин и на кухне булькало и шипело, он записал:

Она позвала его к столу.

– Подожди, – попросил он, – у меня что-то написалось. Впервые года за два. Взгляни.

Она подошла, склонилась над его плечом, стала читать. Опять серебристые волосы щекочут его щёку.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Говорю такое впервые лет за двадцать.

Она прочитала этот рассказ, пока он готовил на кухне недавно освоенное традиционное островное блюдо – маринованного тунца. Ещё раз просмотрела переплетённые вместе с листочками фотографии с острова Пасхи. Там они оба свежие, помолодевшие. Каждый день немного другие, как будто время ускорялось среди неподвижных фигур. Тамошние фотомастера не скупились на ретушь, и это тоже поднимало настроение. Ведь сама жизнь – ретушь, добавляет новые краски.

Потом она его позвала.

– Хороший рассказ… Там тоже есть ретушь… – сказала она, и на глазах у неё выступили слёзы.

Они помолчали.

– Почему ты не написал о том, кто мог бы играть в песочнице на детской площадке? Твой сын, а мой внук.

– Его там не было. Он так и не появился на свет.

– Он мог там быть. И рядом сидела бы моя дочь, а твоя жена. Но она умерла в родах.

– Это рассказ, fiction. Всего-навсего фикшн!

– Но мы-то с тобой приходили на площадку не ради фикшн. Я встречала тебя у выхода из издательства. И там, после страшной потери, мы подолгу сидели… Чтобы вместе пережить их смерть, исчерпать до дна…

– Да, нам надо было научиться жить дальше. Найти источник силы в самих себе. Только мы вдвоем и остались друг у друга… Поэтому рассказ начинается с ноля, со случайного знакомства. Персонажи возникают ниоткуда, как статуи на острове.

– «Родная плоть». – Она вздохнула. – Звучит нежно. А если знать, в какой степени родная, то страшно!..

– Это про другое. Про то, как мы изживали страх. Я изменю заглавие. Про возраст, про мудрость…

Она слушала, всё ещё прикрыв глаза рукой.

– Есть такое правило, или пословица – «пять П». Победа почётна на поле прежнего поражения. Все слова на одну букву, потому что главное – постоянство в преодолении! Всё, что между нами, родилось из боли, мы её побеждаем на её же месте…

Помолчали. Она внимательно рассматривала снимок с каменными фигурами на обложке рассказа.

– Тебе в самом деле кажется, что я похож на одного из этих истуканов?

Она подняла на него всё ещё влажные глаза, встала и крепко прижала к себе. У неё были на удивление сильные руки.

– Прекрасный рассказ!