Они лежали, прильнув друг к другу. Он включил радио. Передача, целиком посвящённая ему. Сначала ведущая рассказала о его творческом пути. Потом раздался его голос. Он читал отрывок из своего нового романа и делился мыслями о мире, о стране… о себе. Сначала они просто слушали, прижавшись друг к другу. Потом он погрузился в неё. И они любили друг друга под звук его хорошо поставленного голоса, проникновенно вещавшего о литературе и обществе. Что-то он шептал ей на ухо, она ему тихо отвечала. Передача закончилась – а близость продолжалась.

– Завтра будет повтор, – сказал он. – А вот того, что между нами, повторить нельзя. Нельзя насытиться. Мне кажется, я могу всю жизнь провести в тебе.

Они познакомились недавно, это была их четвёртая настоящая встреча. На литературном вечере, где он выступал, она подошла и спросила, что он думает о Фёдоре Сологубе.

– Почему именно о нём? – переспросил он.

Выяснилось, что она заканчивает дипломную работу о Сологубе, среди немногих продолжателей которого в современной литературе видит именно его, особенно после выхода последнего романа «Дым и тень».

– Как интересно! Об этом стоит отдельно поговорить, – ответил он, уже понимая, что влипает в новую зависимость, которая ему не нужна, но ничего не может с собой поделать.

У неё было мягкое, светлое лицо, пушистые волосы, но он это скорее угадывал, чем воспринимал: когда влюблялся, сразу переставал видеть и запоминать. Просто расплывающийся источник света. Он заморгал и как-то резко вдруг ушёл со сцены, едва простившись с коллегами. Они сели в опустевшем зале. Он слушал её речь, сначала плавную, потом немного сбивчивую, – она не понимала, почему он так долго молчит в ответ.

– Да, – сказал он, – я давно не перечитывал Сологуба. Попробую теперь перечитать. Вашими глазами. Ведь у вас на него свой угол зрения.

У неё, конечно, была какая-то жизнь до него. Был ровесник, с которым она несколько месяцев прожила в «гражданском браке», и он увидел его, когда впервые пришёл к ней в гости. Студент был углублён в себя и не обращал внимания ни на неё, ни на гостя. Это были уже последние дни их совместной жизни, он собирал вещи, готовился к выезду и спрашивал её, куда она дела его рубашки, – их нужно погладить. А писатель искренне не понимал, как в её присутствии можно смотреть на что-то или кого-то, кроме неё. Поэтому мальчик показался ему придурковатым, и он вычеркнул его из её жизни даже раньше, чем она сама; но так или иначе там всё было уже кончено. И ему думалось: всего несколько месяцев. С ней! Надо же быть таким идиотом. Рубашки! А мне всей остающейся жизни будет мало, чтобы провести её с тобой. Он смотрел на эклектичную обстановку этой квартиры, где потёртая мебель соседствовала с новенькой, и уже знал, где он будет находиться и через год, и через два. Если, конечно, они не найдут другую квартиру. Но ему нравилась именно эта, потому что была наполнена ею, – и что бы дальше ни произошло, здесь начнётся, собственно, уже началась их история. Когда через несколько дней он вернулся, мальчика уже не было, только посреди комнаты нелепо торчал утюг на высокой гладильной доске. Она задвинула её в угол – и началась ИХ жизнь…

Она впускала его в себя с каким-то сердечным вниманием, как будто хозяйка кормила проголодавшего гостя и умилялась: бедненький, как проголодался! Скользила ему навстречу, как будто успокаивая: я здесь, я с тобой. Радовалась тому, что он насыщается ею. Или, как сестра милосердия, лечила какую-то его старую рану, которая требует терпения, кропотливой заботы. Он медленно насыщался, исцелялся, чувствуя, как по всему телу разливается тепло, а по коже – прохлада. Да, тепло и прохлада – именно так он и её воспринимал, и при всей писательской опытности не смог бы сказать о ней ничего более определённого. Светлость, мягкость, плавность – отвлечённые качества, но этим она и была для него. Мы же не воспринимаем подробно собственного тела: оно для нас глухое, немое, неощутимое изнутри, именно потому что своё. И таким же для него было ее тело: световое и тепловое пятно, точнее, расплывчатый объём, в котором ему хорошо, – только в нём и хорошо; ну и ещё когда она сидит рядом, ходит по комнате, пишет… Ни до каких экспериментов, изощрённых поз у них дело не доходило, и ему даже не хотелось это воображать. Это ничего не прибавляло бы, а только отнимало. Он не воспринимал в ней отдельные формы и даже не мог бы сказать, большая или маленькая у неё грудь и какой полноты у неё плечи, – это было бы кощунством. Нельзя делить на части светлость, мягкость, плавность, потому что это свойство самого бытия, а не отдельных вещей. Он в ней был – и подолгу оставался, они медленно скользили друг в друге, без резких движений, без жестоких страстей. И так было уже три раза. А на четвёртый он включил это радио.

Зачем? Ему вдруг показалось, что она может потерять к нему интерес. Они много говорили о Серебряном веке, и последняя её дипломная глава, посвящённая продолжателям того века, всё разрасталась. Но, по сути, он не так уж много мог ей сказать, до главного она доходила своим умом. А он вдруг ощутил, что утратил охоту думать. Мысль в её присутствии шевелилась вяло, хотелось просто на неё смотреть, с ней быть – быть в ней. Почему-то он решил, что эта передача, записанная ещё до встречи с ней, когда он мог уверенно говорить своим густым баритоном, – что это его «писательское выступление» может возместить ей то, чего он не мог дать ей вблизи: полнозвучного голоса, полновесной мысли. Он включил радио в замену себе. И теперь, чтобы оправдаться, он вспомнил «Желание славы» Пушкина, нашёл томик в её библиотеке, прочитал вслух:

Она выслушала и пожала плечами:

– «Поражён всечасно». Не слишком ли много? Извини, я этого не понимаю.

Он не стал объяснять. Он понимал, что у Пушкина речь о другом. Когда он рядом с возлюбленной, слава ему не нужна, но когда он волею судьбы в разлуке с ней, слава – единственный способ быть с нею, заполнять её. А ведь он был с нею, заполнял её – и одновременно зачем-то включил это дурацкое радио. Чтобы быть с ней и так и этак, и вблизи и издали? Правда, не слишком ли много? Он вообще боялся говорить с ней о том, что могло бы вызвать разногласия. Он уже столько прожил – и понимал тщету человеческих мнений. Ну какая разница, кто что скажет, у кого какой каприз мысли, какой вдруг нейрон выстрелит в мозгу. Это всё пустое. И ради этих мнений жертвовать любовью? Тем единственным, что придаёт смысл всему? Они поспорят – и вот уже её тело будет не таким мягким и плавным в его объятиях. Она будет сердиться, что-то возражать – а ведь он заранее на всё согласен. Ему нужно только, чтобы рядом были её тело, её голос, её глаза – и не важно, что она говорит.

А что важно? Сологуб? – Да, потому что она пишет о нём. Окуджава, с которым он выпивал несколько месяцев назад? – Да, это важно, потому что она любит его песни, и, когда всё утрясётся между ними, они пойдут вместе на его концерт и он их познакомит. Что ещё? Соседская кошка, которую она иногда приносит в свою квартиру покормить. Шапочка, которую она то надевает, то снимает, спрашивая его, как ей больше идёт. Ветхая этажерка, куда она кладёт исписанные ею листочки. Важен серый цвет – она любит серые платья, и с нею он впервые почувствовал богатство и глубину этого цвета. «Сера теория, мой друг, но вечно зеленеет древо жизни». Какой дурак этот Гёте! (У него теперь дураками были все, кто не имел к ней прямого отношения.) Как будто само дерево не серого цвета! У серого даже больше оттенков, чем у зелёного: от жемчужного до дымчатого, от перламутрового до облачного. Всеобъемлющий цвет, исцеляющий от крикливой пестроты жизни. И этот серый переходит в серебряный – цвет того века, которым она занималась. Вот это важно. А его слова и мнения, которые могли бы её рассердить, не значат ровно ничего. Он достаточно уже их высказал, и ничего в мире не изменилось и не изменится. Главное – чтобы она не менялась к нему.

Когда он через день позвонил ей и предложил встречу, она замялась:

– Давай чуть-чуть подождём. Я хочу поговорить со своей старшей подругой. Послезавтра мы с ней увидимся. А потом сразу созвонимся.

Они не виделись уже четыре дня. Он к ней приехал.

– Понимаешь, подруга сказала, что она за меня боится. Она никогда не видела меня такой.

– Какой?

– Беспокойной. Я не нахожу себе места. Не могу сосредоточиться.

– Это из-за меня?

– Будем считать, что не из-за тебя. Просто у меня такой период. Слишком много всего. Я маленькая девочка, а тут на меня навалилась сложная, совсем взрослая жизнь.

– А с мальчиком ты чувствовала себя спокойно? Ты говорила, что он тебе изменяет.

– Абсолютно спокойно. Он же ещё мальчик. И мне, по сути, было всё равно.

– А со мной не всё равно?

– Нет. Я чувствую, меня что-то давит. Не ты, но что-то… Я сама не могу понять.

– И когда ты это почувствовала?

– Честно? Когда ты включил радио.

– И что случилось?

– Этого было слишком много. И внутри, и снаружи. Я не могу. Я девочка. Куда мне до тебя!

– Это было только раз.

– Не только. Когда ты со мной, я всё время слышу радио. Какое-то большое эхо. Оно меня заполняет.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Вот именно ничего. Просто побыть в покое.

– Я могу тебя видеть?

– Да, конечно. Но… без этого… Не внутри… Я не готова. Для меня это слишком много.

– Но ты понимаешь, что без этого нельзя. Без этого я не могу. Без этого ничего нет.

– Понимаю. Но давай побудем без этого. А потом будет видно.

– Но как же я буду приезжать к тебе?.. Просто так?.. Сидеть и смотреть… Мне будет очень больно.

– Я понимаю. Какое-то время не приезжай, если так. Я сама дам тебе знать.

Это была их последняя встреча. Потом он вспоминал с завистью об этом мальчике, которому удалось пробыть с ней несколько месяцев. А ему – всего несколько дней. Что станется с теми годами, которые он предназначал для совместной жизни с ней?

Он не понимал, почему именно это существо было послано ему судьбой, чтобы его сломить. Не femme fatale, не соблазнительница, не капризная красавица, не хитрая стерва, а обычная девушка, старшекурсница, с миловидными, но расплывчатыми чертами лица, и сама не вполне ещё взрослая, с характером на вырост. Когда он спрашивал её, чем бы она хотела заняться после окончания института, она отвечала ему трижды по-разному. При первом знакомстве: работать в литературном архиве и раскапывать там неизвестные драгоценные рукописи. Через несколько дней: выучиться акварельной живописи, жить на берегу моря и писать пейзажи. И наконец, уже незадолго до расставания, со смехом, но всерьёз: работать нянечкой в доме для престарелых. Да, она девочка, вся из нежных серо-серебристых оттенков… Но тем явственнее проступала рука провидения, которому не нужна скала, чтобы кого-то сокрушить, – достаточно песчинки.

Через несколько месяцев он нашёл в себе силы вернуться к работе. Начал новую книгу, всячески стараясь истребить в ней малейшие следы Сологуба. Хотя уже понимал, что Сологуб тут вообще ни при чём. Маленькой девочке что-то приснилось. Он попытался войти в этот сон и превратить его в реальность. Реальность расплылась и оказалась сном… Думая так, он и не подозревал, что почти дословно повторяет Сологуба – роман «Тяжёлые сны». До встречи с ней он Сологуба не читал.