В намеках, оброненных Акуниным и Улицкой, мы видим обеспокоенность столыпинистским дискурсом о «России, которую мы потеряли», видим, что высокое значение, придаваемое в нем культурности, успеху и порядку, слишком легко переносится на циничную власть, противиться которой антисоветская младшая интеллигенция не в состоянии. В этом плане особенно показателен такой крайний случай, как Мур, женская, а потому гротескная версия Шульгина, неумирающий персонаж, который пережил даже советскую власть и волен теперь терроризировать «нас», тех, о ком говорит Говорухин, тех, кто стремится к некритичному, непосредственному воссозданию досоветской нормальности. Мы не знаем, как реагировать, и наша неспособность реагировать кажется нам роковой – «мы», как пушкинский Германн, смутно чувствуем, выбирая Пиковую даму, что сами приближаем свой конец.

Как же выйти из этого затруднения? На один из путей указывает двойничество Мур и Марека в рассказе Улицкой, намекающее, что «мы» должны остерегаться того, чтобы сокращать разрыв между нами и «Россией, которую мы потеряли». Уничтожение этой дистанции рождает чудовищ. Или, в терминологии Светланы Бойм, мы должны помнить, что есть два типа ностальгии – «реставрирующая» и «рефлексирующая». По мысли Бойм, первая склонна к выстраиванию всеобъемлющих, монолитных исторических нарративов, служащих националистическим целям и постоянно порождающих политических Других, которых можно обвинить в утрате райского прошлого. Если говорить об утрате «нашей» имперской России, то, в зависимости от наших наклонностей, Другими могут оказаться «чумазые» люмпены (как у Говорухина и Михалкова), изнеженная либеральная интеллигенция (как у Солженицына, Михалкова или путинистов) или участники большевистско-иудейско-масонско-западного заговора (как в имевшем скандальный успех романе Валентина Пикуля «Нечистая сила» 1979 года или, хотя и не столь явно, у Глазунова и Солоухина). Светлана Бойм предлагает выбрать менее разрушительную форму нашей чрезвычайно современной тоски по прошлому. Сам симптом ностальгии никуда не денется, но мы можем выражать эту эмоцию, вступая в более открытые к изменениям, игровые и осознанные отношения с прошлым, размышляя о его руинах, но не пытаясь выстроить из них здание, то есть «постоянно откладывая» «возвращение домой».

Акунин чувствует, что вынужден идти за Путиным и Михалковым; читатели Улицкой вынуждены принять судьбу Анны и Марека, которую вершит злобная Мур. Маркетизация и авторитаризм угнетают именно потому, что в глазах столыпинистского Субъекта они выглядят более легитимными, чем должны. Привязанность к досоветскому прошлому, по-видимому, мешает хотя бы представить себе более политически открытый и более отвечающий гуманистическим требованиям мир, и вместе с тем невозможно не держаться за это прошлое, если «мы» хотим остаться частью дискурсивного Субъекта, убежденного в своей победе над советским режимом. Такой Субъект неизбежно в плену у воспоминаний о славном дореволюционном прошлом. Но, возможно, существует способ совместить завороженность этой памятью с осторожной дистанцией по отношению к ней, как предлагает Бойм. Как именно вполне типичный в остальном представитель столыпинистского дискурса приходит к решению соблюдать эту дистанцию? Далее я разберу три примера такого рода имманентной критики и попытаюсь выявить ее причины и границы, начав с наиболее современного и простого примера и закончив самым хронологически отдаленным и сложным.