— Он мне твердо сказал: «Алагир», — продолжала рассказ игуменья Нонна, — смягчившись, махнул рукой. «Ищите, — говорит, — где-то там, в шести-семи километрах от вашего скита, заброшенный дом отдыха». Я подумала: «Какой дом отдыха? И даже если мне удастся что-то похожее найти, то кто нам его отдаст?» — «Ищи, ищи, там рыбка будет, домики, церквушечка. Вас пятьдесят сестер будет и… двести пятьдесят коров». Он засмеялся. Еще батюшка благословил, чтобы мы придерживались устава Рыльского монастыря.

Когда я уезжала из Рыльска, у батюшки спрашивала: «Как проходить монашеский путь?» В ответ он сжал два кулака и потряс ими: «Трудиться, трудиться, трудиться…»

Правительство Северной Осетии и комитет профсоюзов распорядились отдать нам заброшенный дом отдыха, в котором раньше жили беженцы-осетины из Грузии и других «горячих точек» бывшего Советского Союза. Пятнадцать гектаров земли, лес, три пруда. В пруды мы запустили рыбу и были счастливы посреди такой красоты.

Вспомнила батюшкины слова и измерила расстояние от того домика в Алагире, где впервые открылся наш скит, до монастыря. Как раз километров семь. Предсказание оказалось точным.

А сколько же мы претерпели на новом месте, когда из скита переехали! Тридцать «камазов» мусора отсюда вывезли. Ни окон, ни дверей, ни полов, ни крыш, ни газа, ни света — ничего не было! Пищу готовили на кострах. А ведь у нас неспокойный регион, здесь мы не за стеной — в лесу. Какая же вера у сестер должна была быть, чтобы это понести, и не месяц, не два, а годы!

Долгое время мы оставались без службы, надо было строить храм. Монахиням приходилось ездить исповедоваться на приход, а это мир: сюда посмотрела, туда оглянулась — и все, что приобрела, растеряла. Слава Богу, перетерпели и это.

Когда приехала из Алагира в Рыльск в 2002 году, стала рассказывать старцу об искушениях нашей монастырской жизни. Он вздохнул: «Это все от лукавого». Расспросил, как мы придерживаемся того порядка, который он утвердил в Рыльском монастыре. Спросил: «А чай у вас в кельях можно пить?» Имелось в виду, может ли у нас человек подкрепиться чаем, не дожидаясь общей трапезы. Снисходительны ли мы к этому? А почему нет? Нельзя требовать от людей больше, чем хочет от нас Господь. Внешние ограничения в духовной жизни могут быть только условны. «Кто хочет, выходит в трапезную и пьет», — ответила я. «Правильно, — одобрил отец Ипполит, — люди сейчас немощные, слава Богу, что вообще в монастырь пришли». Это мне был урок на всю последующую монастырскую жизнь, потому что сестер надо жалеть. Великий подвиг, когда человек оставляет самых дорогих, близких и приходит в монастырь, тем более — в наше время. Каждый берет и несет по силам, главное, чтобы нес. Если я не понесу немощи сестер, то и мою слабость мне не простят, не смогут. И если я сегодня не вычитала свое правило, никто в этом не виноват, кроме меня самой. Нужно в себе воспитывать ответственность. Пусть все будет по совести и по любви. Если я сегодня обидела сестру, то как мне завтра жить? Вот что важно. А пытаться устроить здесь образцово-показательный, внешне благополучный монастырь… Надо ли это кому-то? Ведь это милость Божия, что рядом есть сестры, которые и помогут, и пожалеют, и поухаживают в трудную минуту. «Друг друга тяготы носите, и так исполните закон Христов» (Гал. 6:2).

Сестричество, братство, единодушие — великая милость Божия. Вместе с сестрами мы столько претерпели, что стали одной семьей, одним целым! Одной сестры нет в монастыре — и полноты жизненной нет. Мне неспокойно, жду, когда вернется.

У каждой сестры — фото батюшки Ипполита или на стеночке в келье, или в молитвенничке. Батюшка как-то сказал, что поодиночке мы не умрем… Мы верим всему, что он говорил, верим шуткам, потому что и в шутках его живет Истина.

Во сне вижу батюшку в синем подряснике, мы сидим рядом: «Устала?» — спрашивает он. «Да, батюшка» — «И молиться некогда?» — «Да, батюшка». Он говорит: «А я тебя научу, как делать. Ты четки держи в руках. Голова забудет, а руки напомнят о молитве».

Подумалось, что руль машины я держу чаще, чем четки.

Знаете, сестры учились молиться, когда я училась машину водить… Я за руль — они за четки. Я научилась водить машину, они — молиться. Поодиночке не умрем.

В наше время, вообще-то, недооценивают женское монашество. В отечнике я читала, что милостыню в женский монастырь принести — больше, чем слепому подать. Настолько Господь Своих монахинь жалеет и бережет. Батюшка это тонко чувствовал! Женщины-монахини намного ранимее и беззащитнее, чем это со стороны кажется, когда смотрят на наши черные облачения. Любой обидеть может, уязвить. Я сразу поняла, что за монастырскими стенами не отсидеться, да и стен-то не было никаких. Надо выходить в мир и решать проблемы «новорожденной» обители.

Это сейчас все знают: есть Аланский Богоявленский женский монастырь. А тогда… лет пятнадцать тому назад — да еще недавно совсем — на монахинь смотрели, как на потусторонних существ среднего рода. На лицах прохожих можно было без труда прочитать недоумение. Первое время я за всем необходимым ездила сама, не было ни помощников, ни снабженцев. Сяду с утра за руль «Нивы», привезу в монастырь воды и — по делам, чтобы хоть как-то обжиться. Можно было, конечно, говорить людям: «Здравствуйте! Я монахиня, будьте добры, а не могли бы вы нам что-нибудь подарить…» — но у нас немногие воспримут это всерьез. Скорее, от нас ждут помощи. И теперь уже монастырь, слава Богу, оказывает ее по возможности всем просящим.

Одна из наших сестер сказала: «Монашество — это так тяжело! И так сладко! Каждый день скорблю, но каждый день просыпаюсь и Бога благодарю за то, что я в монастыре!»

Когда меня батюшка провожал, он пожелал мне Ангела-хранителя в дорогу и добавил: «Помни: здесь — сиюминутное, а там — вечность».

Благоустроенный монастырь, конечно же, лучше, чем неустроенный. Но мы были счастливы и тогда, когда у нас не было ни газа, ни воды. Мы стремились наладить жизнь и стремимся, чтобы те, которые придут после нас, могли об этом не беспокоиться. Но мы перестаем быть счастливыми, если забываем про главную цель, если начинаем удовлетворяться мелочами. Достигаем цели иметь горячую воду в кранах и даже регулярно положенное богослужение в храмах — и забываем о Том, к Кому мы стремимся и ради Кого все эти устройства и регулярные службы. Мы удовлетворяемся чем-то второстепенным, а то и попросту ерундой. Все стратегические пути закрываются, горизонты затуманиваются… а этого допускать нельзя. Вершину всегда надо видеть. Тогда любая промежуточная цель будет радостью, а не концом пути.

…Наша машина ехала по Военно-Осетинской дороге к перевалам, в сторону Рокского тоннеля, к государственной границе. Из динамиков приглушенно звучали песни Второй мировой войны. Матушка Нонна говорит, что «это монашеские песни»:

— Я впервые приехала к батюшке фильм снимать. «Портрет на фоне гор». Профессиональный интерес. Никогда не забуду лица осетин, когда мы подъехали на микроавтобусе к Рыльску. Они увидели ворота Рыльского монастыря, повскакивали с мест и закричали от восторга: «Рыльск, Рыльск!» Огляделась по сторонам: туман, грязь, неустроенность… Холодный ветер. Прибыли.

Зашли в пятый домик на Слободке, там нас встретила милиция, давно ожидавшая приезда большой группы осетин. У нас сразу отобрали паспорта — встреча не из приятных. Подумалось: «Куда я попала!»

Но внутри монастырских стен все внезапно переменилось. Я смотрела по сторонам и видела иной мир, о котором ничего не знала, но частью которого мне вдруг так захотелось стать. Улыбалась всем встречным, и мне казалось, что все живущие в монастыре — святые люди. Проходили мимо монахи, я не знала их, думала, что, наверное, вот этот и есть отец Ипполит, или нет — точно вон тот…

Батюшку увидела на следующий день. Он был совсем не похож на того, кого я ожидала увидеть, но удивительно похож на любимого всеми в детстве Деда Мороза. Не могла сдержать своего восторга и всем говорила: «Вот именно такой он — Дед Мороз!»

Интересно то, что он принял нас первыми. Была суббота, и в монастырь съехалось огромное количество паломников. В храме не протолкнуться. Высокий монах провел тринадцать вновь прибывших кавказцев к левому клиросу нижнего храма, где принимал батюшка. «Пропустите, дайте дорогу», — требовал монах, возглавлявший шествие, и все расступились — и куряне, и белгородцы, и москвичи. Люди недоумевали и, переглядываясь, спрашивали друг друга: «Кто эти люди? Кто они?» Шедший впереди монах ответил: «Осетины». Я тогда так и не поняла, привилегия это или диагноз.

— Батюшка, я из государственной телекомпании Северной Осетии, хотела бы взять у вас интервью…

— А что надо делать?

— Надо на вопросы отвечать.

— Да я же не умею разговаривать.

Я про себя подумала: «Что же это за старец такой, разговаривать не умеет».

Когда в очередной раз к нему подошла, батюшка заулыбался:

— А ты знаешь, что ты — монахиня?

— Вы откуда можете знать, кто я? Я вообще не по этому вопросу, мне интервью нужно.

— Да у монахов здесь крестики светятся…

И перекрестил свой лоб.

В мои жизненные планы это не вписывалось никак. Три дня я была в состоянии шока. Я ничего не могла понять. А потом… Потом решила сбежать, «пока с ума не свели окончательно». Но уехать не получилось. Заболела я так, что слегла без памяти. Лежала в пятом домике под всеми имевшимися одеялами. Все, о чем помню, так это едва знакомая девушка Залина, которая поила меня чаем с монастырским медом. Когда начала приходить в себя, решила без благословения ничего не делать, а то точно никогда домой не попаду. В душе смирилась с тем, что произошло. А на самом деле сердце уже ничего не искало, кроме молитвы, и душа потянулась по дорожке, которую указал мне старец.

В тот первый приезд батюшка сказал о Наташе: «Настоящая девушка!» Это прозвучало как «настоящий полковник!»